Текст книги "Взбаламученное море"

14. Муравейник сильно тронут

Наполеон III тем и велик, что очень мало говорит, но потом вдруг и сделает. Герой мой, напротив, тем и мал, что пока в жизни только и делал, что говорил.

Выехав от вице-губернатора, он посувствовал неудержимую потребность излить перед кем-нибудь волновавшие его чувствования.

В кармане он имел рекомендательное письмо от дяди своего к одной даме, madame Базелейн, имевшей, говорят, огромное влияние на начальника края.

Евсевий Осипович с этой именно целью и дал племяннику письмо к ней. Про самое же даму он выражался так, что она по уму вся – мечта, вся фантазия; по телу – эфир, а тепла и жизненна только сердцем.

Как только подано было письмо, Бакланова сейчас же приняли.

Madame Базелейн имела привычку всех, даже молодых людей, принимать у себя в спальне. На это раз она была почти полуодета. Маленькая ножка ее, без чулка, обутая в туфлю, была точно перламутровая. Фильдекосовое платье, совершенно без юбки, лежало бесконечными складками на ее тоненьких ножках. Одни только большие глаза, которые она беспрестанно вскидывала и опускала, говорили, что в самом деле, может быть, у нее сердце и горячее.

– Здравствуйте! – встретила она очень просто Бакланова. – Что ваш старик, все еще не остепенился? Мне такие нежности пишет, что ужас!

– Он воздает только должное! – проговорил Бакланов.

– А-а! Вы, видно, тоже в дядюшку… Садитесь!

При виде такого милого и простого существа, Бакланов почувствовал еще большее желание порисоваться.

– Ну, что вы приехали сюда: веселиться, танцовать, жениться? – говорила madame Базелейн, роясь в лежавших около нее лоскутах и вскидывая по временам на Бакланова взгляды.

– Напротив, я здесь служу неутомимо.

– Служите?

– Здесь ужас что такое происходит: комплоты какие-то чиновничьи составляются! – продолжал он.

Madame Базелейн, вдевавшая в это время нитку в иголку, даже остановила это дело.

– Здесь убили – вы, я думаю, слышали – некоего Коклевского его дворовые люди.

У madame Базелейн посему-то при этом покраснели уши.

– Они были подучены, потому что у этого господина хранились документы здешнего откупа, весьма щекотливые для некоторых господ.

– Документы? – потворила хозяйка.

Бакланову и в голову не приходило, что в документах этих madame Базелейн была записана в первой же строке и сопровождалась самою значительною цифрой.

– Я подвигом себе поставил раскрыть это дело во всех его подробностях, – говорил он.

– Что же оно вас-то так особенно тревожит? – не утерпела и заметила ему Базелейн.

– Тут кровь вопиет на небо, помилуйте! – воскликнул Бакланов. – Захвачены одни только бессмысленные орудия преступления, а преступник главный скрыт: я найду его на дне морском, а через него зацеплю и других.

Базелейн грустно усмехнулась.

– Знаете, чтобы я вам посоветовала? – начала она и приостановилась.

– Сделайте одолжение! – подхватил Бакланов.

– Не горячиться так! – продолжала она с ударением: – вы еще здесь человек новый: можете ошибиться; зачем вам стольких людей затрогивать?

– Если б их целый легион стоял против меня, и тогда бы я пошел против них.

– И проиграли бы!

– Может быть, но во всяком случае нельзя так равнодушно относиться к злу: вы вот теперь молоды, все ваши помыслы, вероятно, чисты; а тут вдруг вы видите, что целое море злодеяний плывет около вас… Неужели же вы не издадите крика ужаса?

– Я женщина… – сказала с улыбкой madame Базелейн: – и даже хорошенько не знаю, что такое злодеяние и незлодеяние, и вообще ужасно не люблю этой прозы жизни, а сижу вот больше одна со своими думами. Вы говорите, вскрикнуть от ужаса, – ну и вскрикнете: что из того?.. вас перекричат.

– Пускай перекричат, а все-таки кричать надо! Я по этому делу непременно буду писать министру, поеду наконец сам в Петербург и добьюсь, чтобы прислали оттуда особую комиссию.

– За что же вы здешние власти хотите так оскорбить?

– Потому, что здесь все мошенники.

– Merci! Поблагодарят же они вас за подобное мнение! – сказала madame Базелейн заметно уже сухо.

Бакланов начал наконец удивляться тому, что это эфирное существо не прилипает всею душой к его благородным стремлениям.

Прекратив разговор о службе, он начал говорить ей любезности и уверять ее, что он в ней первой здесь встретил петербургский, а не провинциальный тон.

Madame Базелейн на все это насмешливо только улыбалась.

Бакланов раскланялся.

Базелейн обратила вслед за ним почти свирепый взгляд.

«Что это, пугать, что ли, он приезжал?» – проговорила она и задумалась.

Бакланов между тем, выйдя на улицу и идя по тротуару, увидел, что впереди его шел подбористый генерал, с которым он обедал у Эммануила Захаровича.

Он нагнал его.

– Скажите, пожалуйста! – начал он прямо: – не имеете ли вы какой-нибудь власти над здешним гарнизонным полковником?

– Я? – спросил генерал, как бы несколько даже обидевшись: он был прямой и непосредственный начальник полковника.

– Прикажите или посоветуйте ему… мы имеем с ним одно общее дело по убийству Коклевского…

Генерал шел, николько не убавляя шагу.

– Он имеет дело о дровах и воздухе с полицеймейстером и хочет его выиграть, кривя душой в другом деле.

Генерал начал уже тяжело дышать: с дровами и с воздухом он сам был связан всеми фибрами своего существования.

– Тут убийство, помилуйте! – не отставал от него Бакланов: – мы должны быть мудры, яко змеи, и чисты сердцем, яко голуби…

Генерал наконец обратился к нему.

– Позвольте вас спросить, к чему вы мне это все говорите на улице, голословно? – спросил он.

– К тому же!.. – отвечал Бакланов и не знал, как докончить.

– Если вы встретили какое-нибудь злоупотребление по службе, – продолжал генерал пунктуально: – не угодно ли вам отнестись ко мне бумагой.

– Я отнесусь и бумагой, – отвечал Бакланов.

– Сделайте одолжение! – отвечал генерал и повернул в первый попавшийся переулок.

«Что это так их всех против шерсти гладит?» – подумал Бакланов, и вечером, когда он приехал в клуб, Никтополионов встретил его первым словом:

– Что вы, батенька, тут творите?

– Да что, сражаюсь, бьюсь! – отвечал Бакланов, самодовольно садясь.

– Хорошенько их! – воскликнул одобрительно Никтополионов; а потом, наклонившись к нему, на ухо прибавил: – в Петербург-то главное, напишите; этого они очень не любят: и к своему-то, и к внутренних дел вальните…

– Напишу все, – говорил Бакланов громко, без всякой осторожности.

Несколько армян, несколько греков, а больше всего Эммануилов Захарычей, так и навострили уши.

Никтополионов продолжал шопотом:

– Человека-то, которого подозреваете, в целовальниках, в кабаках поищите!..

Бакланов кивал ему, в знак согласия, головой.

– Возьмите арестанта, да поезжайте с ним, здесь и в уездах, по кабакам, – не признает ли кого.

– Непременно! – восклицал Бакланов.

В тот же самый вечер карета madame Базелейн подъехала к дому начальника края, а по совершенно противоположной улице быстро шел черноватый господин к дому Эммануила Захаровича. Хатем, от Эммануила Захаровича верховой скакал к Иосифу Яковлевичу, который был у Иродиады. На той же самой лошади Иосиф Яковлевич скакал домой и тотчас же поскакал в уезд на почтовых. В ту же ночь, тоже на почтовых, из деревни Шумли неизвестный человек был отправлен сначала в степь, а потом и на Куру.

15. Не любитель гласности

В довольно большом и полутемном кабинете происходила такого рода сцена.

– Ну-с, слышу звон, да не знаю, где он!.. – говорил малорослый начальник края, стоя, с сложенными накрест руками, у стола, перед которым Бакланов, как нарочно, весь облитый абажурным светом лампы и весь раскрасневшийся, объяснял ему свое вчерашнее поведение.

Генерал все больше и больше бледнел.

– Вы припутываете тут женщин; мерзавцев выгораживаете, а порядочных людей хотите замарать… Меня, что ли, вы хотите обвинить в том?

– Я, ваше превосходительство, не говорил этого! – отвечал Бакланов, в самом деле этого не говоривший.

– У меня здесь служащий чиновник, – продолжал маленький генерал, все более и более горячась: – должен быть весь мой: должен быть моим светом, тенью моей!

– Извините меня, ваше превосходительство, – возражал Бакланов, тоже начиная выходить из себя: – я служу обществу, а не лицам.

– Я вас заставлю служить иначе! – кричал генерал, стуча пальцами по столу.

– Вы бы меня, ваше превосходительство, должны были презирать, если б успели заставить меня служить иначе! – кричал тоже и Бакланов.

– Я подчиненным моим, – кричал генерал, не слушая возражений: – которым угодно быть не тем, чем я хочу, я имею привычку вот что из службы делать!

И генерал показал, каким обрзом обыкновенно дают киселя.

– На подобные движения, ваше превосходительство, и я имею привычку отвечать тоже довольно резко, – не уступал Бакланов.

– Молчать! – крикнул вдруг генерал совсем как на лакея.

Бакланов побледнел.

– Ваше превосходительство, молчите вы сами… – произнес он в свою очередь.

– Молчать! – повторил опять генерал, совершенно вышедши из себя. – Мальчишка! – прибавил он и бросил Бакланову почти в лицо скомканный конверт.

– Ваше превосходительство! – мог только проговорить тот и ответил начальнику тоже взмахом руки.

Генерал едва успел попятиться несколько назад.

Несколько минут оба врага, как бы опомнившись, стояли молча друг против друга.

– Ваше превосходительство, – проговорил Бакланов: – мы, вероятно, будем драться?

– Нет-с! – произнес генерал и резко позвонил.

Вбежал опрометью адъютант.

– Арестуйте г-на Бакланова, – сказал генерал.

– Подлец! – проговорил почти вслух Бакланов.

– Арестуйте г-на Бакланова! – повторил генерал еще раз стоявшему в недоумении адъютанту.

Тот сделал движение рукой. Бакланов, с дерзкою усмешкой, пошел за ним.

«Ну что ж: солдат так солдат! Надоела эта подлая жизнь, – скорей убьют!» – думал он сам с собой.

– Что такое у вас вышло? – спросил его адъютант.

– Он себе много позволил, и я, разумеется, имел благоразумие ответить не совсем прилично, – сказал откровенно Бакланов.

«Без суда все-таки не отдадут, а я в ответах все напишу, хоть тем удружу канальям», – думал он, садясь с адъютантом на извозчичьи дрожки; но, когда они поехали, их нагнал верховой казак и воротил обратно.

Бакланов только усмехнулся. Он, впрочем, все это время был более в каком-то полусознательном состоянии. Его сейчас же опять пустили в кабинет к начальнику, и опять одного.

Тот по-прежнему стоял у своего стола.

– Молодой человек, вы погорячились, и я… Извинимся друг перед другом, – заговорил он, протягивая к Бакланову руку.

У старика при этом были видны слезы на глазах.

– Ваше превосходительство, – отвечал Бакланов, принимая руку, а дальше ничего и говорить не мог. У него тоже навернулись на глазах слезы.

– Главное, – продолжал генерал, видимо, уже успокоившись и опять переходя к обычному своему способу выражаться поговорками: – главное, чтобы сору из избы не выносить, и чтобы все, что произошло между нами, осталось и умерло, как в могиле.

– Это уж моя обязанность, ваше превосходительство, как честного человека! – отвечал Бакланов.

– Надеюсь, – повторил старик, еще раз пожимая руку Бакланова: – что ни отцу, ни матери, ни другу, ни даже во сне, ни звука об этом.

– Ваше превосходительство?!. – мог произнести только Бакланов и далее не счел за нужное и говорить.

– Понимаю вас, – сказал генерал и они расстались.

На другой день Бакланов был отозван из комиссии к другим занятиям, более подходящим, как сказано в предписании, к его образованному уму.

«Что это?.. Не может быть!» – восклицает, вероятно, и по преимуществу великосветский читатель.

Что делать!.. – смиренно отвечаю я: – очень уж зафантазировался, написал то, чего никогда не бывает, – извините.

16. Почти осуществившаяся мечта

Ничто так дурно не скрывается, как то, что желают скрыть.

Через неделю весь почти город говорил об описанной мною сцене, и она решительно подняла молодого человека на степень героя: в России любят, когда грубят начальству!

Бакланов сам своими ушами слышал, проходя по тенистому городскому саду, как одна дама, указывая на него другой даме, проговорила торопливо:

– Посмотри, это Бакланов!

– Какой? – спросила та.

– Ах, Боже мой! Неужели не знаешь? Тот, что так славно проучил…

– Ах, да! – перебила ее подруга: – какой он однако молодец из себя.

Бакланов при этом только выпрямился и шел грудью вперед.

Службу свою он совершенно кинул.

«Будет уж! Доблагородничался чуть не до каторги!» – рассуждал он самолюбиво сам с собой и каждый день ходил гулять в сад, с одной стороны – ожидая, не услышит ли еще раз подобного отзыва, а с другой – ему стало представляться, что в этом саду он непременно встретит какую-нибудь женщину, которая влюбится в него и скажет ему: «я твоя!». Представление это до такой степени стало у него ясно, что он и самого сада не мог вообразить себе без этой любовной сцены, как будто бы сад для этого только и сделан был. Столь уверенно воображаемое будущее редко не сбывается: раз Бакланов увидел идущую впереди его, несколько знакомою ему походкой, молодую даму. Он поспешив ее обогнать и сейчас же воскликнул:

– Панна Казимира!

– Ах, Боже мой, Бакланов! – проговорила та, сильно покраснев и скорей как бы испугавшись, чем удивившись.

– Да сядемте же здесь! Постойте! – говорил Бакланов, беря ее за обе руки и дружески потрясая их.

Панна Казимира опустилась с ним на скамейку.

– Но как вы здесь, скажите? – говорил Бакланов.

– Я здесь замужем.

– За кем?

– За вашим приятелем, за Ковальским.

– А! – произнес протяжно Бакланов.

Казимира помотрела ему в лицо.

– Я знала, что вы здесь… – сказала она после небольшого молчания.

– Как же не грех было не прислать и не сказать?

Казимира стыдливо усмехнулась.

– И то уж хотела писать, – отвечала она.

– Но где же вы живете здесь? – спросил Бакланов.

– Я живу у одних Собакеевых; с ними в городе, а муж мой у них управляющий в деревне.

– Что ж вы у них – компаньонка, экономка?

– Да и сама не знаю: то и другое… Чудные люди, превосходные… Я вот таких вас, Александр, да их только и знаю.

– Merci, – сказал Бакланов и, взяв ее опять за руки, поцеловал их: – какие нынче у вас славные руки! – прибавил он.

– Жизнь-то понежней стала! – отвечала Казимира с видимым удовльствием.

– Стало быть, вы совершенно счастливы с вашим мужем?

– С мужем? – спросила, как бы совершенно не ожидавшая этого вопроса, Казимира.

– Да! Как вы за него вышли?

– А я и сама не знаю, как: он ходил еще при вас ведь… Вы уехали, я и вышла.

– И всему прошедшему, значит, сказали прости!

– Чему говорить-то было? Нечему!

– А мне казалось, что было чему, – сказал Бакланов кокетливо.

– Что было, то и осталось, – отвечала с улыбкою Казимира.

– Осталось? – произнес Бакланов и пододвинулся к ней поближе.

– Гм, гм! – отвечала Казимира.

– А шутки в сторону, – продолжал Бакланов: – дело теперь прошлое: скажите, любили вы меня?

– Не помню уж, – отвечала Казимира.

– Ну что, Казимира, скажите, – говорил Бакланов, беря ее снова за руку.

– Ну, любила! – отвечала она как-то порывисто.

– И я ведь тогда благороден был в отношении к вам, согласитесь с этим: я многого мог бы достигнуть.

– Были благородны, – отвечала Казимира.

– И за это самое, – продолжал Бакланов: – вы по крайней мере теперь должны меня вознаградить.

– Чем же мне вознаградить? – сказала Казимира.

– Любовью.

Казимира грустно улыбнулась.

– Теперь это немножко трудно.

– Напротив, теперь-то и возможно: другое дело, когда вы были девушкой, когда от этого зависела участь всей вашей жизни, – тогда другое дело; но теперь, что же может препятствовать нашему счастью?

Казимира качала только головой.

– Теперь какие, кроме самых приятных, могут быть последствия из того, что вы меня полюбите? – продолжал Бакланов, опять беря ее за руку.

– А такие, – отвечала Казимира: – что я-то еще больше вас полюблю, а вы меня презирать станете.

– Ей-Богу, нет! – воскликнул Бакланов.

– Погодите, постойте, вон идут! – сказала Казимира, в самом деле указывая на двух, неторопливо проходивших по дорожке мужчин. – Прощайте! – прибавила она.

– Посидите! – упрашивал ее Бакланов.

– Нет, нельзя!.. Посмотрите, как вы платье мне все измяли, – говорила она, вставая: – прощайте.

– Могу я, по крайней мере, приехать к вам?

– О, пожалуйста, приезжайте! – отвечала с удовольствием Казимира.

– У вас есть особая комната?

– Есть!.. – Голос ее при этом был как-то странен.

Бакланов возвратился домой в восторге: завести интригу с Казимирой он решился непременно.

17. Не всегда то найдешь, за чем пойдешь!

Дом Собакеевых стоял на одной из лучших улиц. Это решительно было какое-то палаццо, отчасти даже и выстроенное в итальянском вкусе.

Бакланов, ехав, всю дорогу обдумывал, как он будет расставлять сети панне Казимире. Но есть дома, в которых, точно в храмах, все дышит благоприличием и целомудрием: введенный в мраморную, с готическими хорами, залу, Бакланов даже устыдился своих прежних намерений.

– Г-жа Ковальская сейчас выйдет; а пока не угодно ли вам к Анне Михайловне, – сказал ему вежливо благообразный лакей.

– К г-же Собакеевой? – спросил Бакланов.

– Точно так.

– Прошу вас.

– Пожалуйте!

И человек, идя негромко вперед, повел его на правую половину дома.

В совсем барской гостиной, с коврами, с лампами, с масляными картинами в золотых рамах, Бакланов увидел пожилую даму, просто, но изящно одетую, в кружевном чепце и в очках. Лицо ее напомнило ему добродушные физиономии ван-диковских женских портретов.

– Казимира сейчас выйдет. Присядьте, пожалуйста! – сказала ему старушка, показывая на кресло возле себя.

Она что-то такое, необыкновенно тонкое, шила. На столе, впрочем, около нее лежала книга, на корешке которой было написано: «Сказание Тирона, инока святогорского».

– Вы недавно ведь здесь? – продолжала старушка.

– Да, недавно-с.

– И успели уж с некоторыми господами поссориться?

– Да, – отвечал Бакланов с самодовольною усмешкой.

– И прекрасно!.. Значит, вы честный человек!

Старушка понюхала табаку и принялась снова за свое шитье.

– Тут Бог знает что происходит! – продолжал Бакланов.

Старушка махнула рукой.

– Я женщина, а поверите ли, кровью сердце обливается, слушая, что они творят…

Собакеевы, довольно богаое и самое аристократическое семейство в городе, были в открытой неприязни с начальником края и со всем его кружком.

В губерниях, по степени приближенности к начальству, почти безошибочно можно судить о степени честности местных обывателей. Чем ближе они к этому светилу, тем более, значит, в них пятнышек, которые следует замазать.

К неудовольствию Собакеевой на начальника края отчасти, может быть, примешивалось и оскорбленное самолюбие. Вступая в управление краем, он третировал ее, решительно, как и других дам.

– У отца моего по нескольку часов в передней стоял, а теперь вот каким господином стал!.. – не утерпела старушка и объяснила Бакланову.

В комнату в это время вошла молодая девушка в белом платье и белокурая.

Бакланов невольно привстал на своем месте.

Если Софи Леневу можно было назвать южною красавицей, то эта была красавица севера.

– Maman, как я тут навязала? – сказала она, показывая старушке вязанье.

– Опять спутала! – отвечала та, подвигая на носу очки ближе к глазам.

– Monsieur Бакланов! Дочь моя! – познакомила она молодых людей, а сама принялась рассматривать и поправлять работу.

Бакланов поклонился, и mademoiselle Собакеева тоже ему поклонилась, и при этом нисколько не сконфузилась и не пожеманничала.

Бакланов почти с восторгом смотрел на молодую девушку. Ее довольно широкое лицо было исполнено какой-то необыкновенной чистоты. Несколько обнаженные руки, грудь и шея были до такой степени белы и нежны, что как будто бы она черненького хлебца никогда и не кушала, а выросла на одних папошниках. Стан у нее был стройный, но не воздушный. Соня Ленева, по природе своей, отчасти принадлежала к лезгинско-татарскому происхождению. Прабабка ее, жена Маркаша Рылова, была дочь князя Мирзы-Термаламы, а Сабакеева, напротив того, была чистейшая дочь полян, славянка; даже в наружности ее было что-то нпоминающее красивых купеческих дочерей; только все это разумется, было смягчено и облагорожено воспитанием.

– Ну, вот на, поправила, – сказала мать, подавая ей работу.

– Хорошо-с, – отвечала молодая девушка и не ушла, а тут села.

Бакланову ужасно хотелось с ней заговорить.

– Вы много выезжаете? – спросил он ее.

– Да! – отвечала девушка спокойно.

– Она больше дома у себя танцует; у нас обыкновенно собираются… – объяснила за нее старушка.

«Нет, это не светская госпожа!» – подумал Бакланов.

– А читать вы любите? – спросил он самое девушку.

– Читаю! – сказала она и на это спокойно.

– Охотница! – подхватила мать.

«Но все-таки не синий чулок! – подумал Бакланов. – Но что же она такое?» – задавал он себе вопрос.

– Я сюда на юг приехал первый раз… Это синее небо, этот воздух, как бы молоком пропитанный, все это чудо что такое… – проговорил он, желая попробовать молодую девушку насчет поэзии.

Она выслушала его внимательно, но без особенно искреннего, а тем более поддельного увлечения.

– Да, здесь хорошо, – подтвердила она.

«И то – не то!..» – подумал Александр.

Панна Казимира наконец показалась.

– Ну вот и она! – сказала ей ласково старушка.

– А вот сейчас, сначала с mademoiselle Евпраксией расцелуюсь, – сказала Казимира и, совершенно по-дружески поцеловавшись с молодою девушкой, почтительно поцеловала руки у старушки.

Она с утра еще не выходила из своей комнаты, а потом, услышав о приезде Бакланова, делала свой туалет и, по-видимому, употребляла все старания, чтоб одеться к лицу, и даже немного побелилась и подрумянилась.

Бакланову, с ее появлением, сделалось неловко. Она подала ему руку, несколько сконфузившись и слегка улыбаясь.

– Вы скоро же посетили меня! – сказала она, садясь около него.

– Я поспешил воспользоваться вашим позволением, – отвечал Бакланов.

– Merci! – сказала Казимира и еще раз пожала у Бакланова руку.

– Вы старые знакомые? – спросила их старушка.

– Я помню еще monsieur Бакланова, когда он пришел к нам в первый раз… Мамаша ему, или он ей скажет слово и покраснеет! – сказала Казимира.

– А я помню, – отвечал ей в тон Бакланов: – что панна Казимира не вышла и обедать.

– О, я имела на то свои причины! – сказала Казимира, вскидывая на него нежный взгляд.

Вообще она с заметною сентиментальностью старалась говорить с Баклановым.

– А вы помните гостиный двор, как мы раз шли с вами? – сказала она.

– Да, – отвечал ей Бакланов, уже потупляясь.

– А тот вечер, когда я вдруг ушла от вас?

– Вы всегда так уходите, вы и вчера так ушли.

– Я и всегда так буду уходить, – отвечала Казимира, хоть глаза ее и говорили не то.

– Ваше дело! – отвечал Бакланов и пожал плечами.

Впрочем, во все это время он невольно взглядывал на modemoiselle Сабакееву, которая, кажется, и не слыхала ничего, а, уставив свои голубые глаза на работу, внимательно считала.

Бакланов наконец взялся за шляпу.

Старуха в это время опять стала показывать дочери, как вязать.

– Погодите, я скажу им, чтоб они пригласили вас на вечера; тут мы и можем видаться!.. – сказала ему торопливо и шопотом Казимира; а потом, встав и подойдя к старушке, наклонилась к ней и что-то ей шепнула на ухо.

– Да, разумеется, – отвечала та и обратилась к Бакланову. – Вы, пожалуйста, приезжайте к нам по пятницам вечером; у нас танцуют.

– Почту за величайшее удовольствие, – отвечал Бакланов и, раскланиваясь, нарочно приостановил подолее свой взгляд на mademoiselle Сабакеевой.

– Прощайте! – сказала ему та совершенно просто.

Панна Казимира пошла было его провожать; но Бакланов решительным движением руки не допустил ее итти за собой, и это он сделал не столько из вежливости, сколько потому, что ему просто не хотелось оставаться с Казимирой с глазу на глаз.

Его теперь исключительно беспокоил вопрос:

«Что такое за существо mademoiselle Евпраксия?»