Текст книги "Взбаламученное море"

4. Иродиада

Через несколько дней Бакланов опять приехал ко мне.

– Какой случай, – начал он: – у кузины моей (при этом он немного покраснел) украдены были деньги в билете. На днях ее воровка явилась в банк; ее захватили, разумеется, и теперь она пишет из тюрьмы и просит приехать к ней меня или Софи.

– Зачем же?

– Не знаю. Поедемте, пожалуйста; вдвоем нас скорее, может быть, пропустят.

– Извольте! – отвечал я.

Мы поехали; нас сейчас же впустили и провели в большую приемную залу. Через несколько минут к нам вышла Иродиада, худая, бледная, но все еще с довольно красивым, или, по крайней мере, умным лицом.

Бакланов со мною и с нею отошел несколько в сторону.

Иродиада на меня подозрительно посматривала.

– Что тебе, любезная, нужно от меня? – начал Бакланов.

– Я, Александр Николаевич, так как в несчастье моем взята была теперича за кражу денег у Софьи Петровны…

– Ну, так что ж такое? Ведь ты украла их?

– Украла-с, и так как я тоже теперь признание хочу сделать во всем… не знаю, примут ли от меня-то господа чиновники. Я желаю, чтоб и вы были свидетелем тому.

– С большим удовольствием, – отвечал Бакланов: – но к чему тут мое свидетельство.

– Я тоже теперь, – продолжала Иродиада, как бы скорей говоря какую-то затверженную речь: – жила ведь с господином Мозером.

– Знаю это, – произнес Бакланов.

Я хотел было отойти в сторону.

– Ничего, останьтесь! – сказал мне Бакланов.

– Останьтесь, ничего-с! – повторила за ним и Иродиада: – тогда, живши у старой барышни, – продолжала она: – словно в царстве небесном была, покой в душе и сердце своем чувствовала, клятву даже имела, чтобы в монастырь итти…

Проговоря это, Иродиада на несколько времени замолчала и потупилась.

– Отчего же ты не пошла? – спросил уж я ее.

– Враг, сударь, дъявол не допустил мне того! Как вольную в руки взяла, вдруг воли и свободы разной захотелось: вместо монастыря к Софье Петровне пошла-с.

– Ты, любезная, и тут могла бы спасаться, – заметил ей Бакланов.

– Нет-с, сударь, какое уж спасенье в этакой суете… При старой барышне, бывало, как на коленках целые ночи промаливались, враг-то человеческий иной раз и подойдет, да как видит человека-то крестами огражденного, и отйдет, а тут как лба-то с утра не перекрестишь, так и доступ ему всегда есть.

Мы невольно взглянули с Баклановым друг на друга.

– А тут он видит, что я клятву свою преступила, и сам в образ человека вошел и в когти взял.

– Это в Мозера-то? – спросил Бакланов.

– Да-с, разве люди они? – отвечала Иродиада.

– Не люди?

– Нет-с; Христа убили, что уж тут!

Иродиада опять при этом потупилась.

– Не знаю, как примут от меня чиновники, – снова заговорила она: – а что этот самый Мозер… Конечно, что он человек теперь мертвый, а что он самый и бухгалтера в остроги отправил и полковничьих людей убить господина подговаривал. Через одного человека и переговоры шли; это я за верное знаю.

Мы опять переглянулись с Баклановым.

– Через какого же это человека? – спросил он.

– Для чего других, сударь, путать? Про себя я ничего скрыть не желаю, а других не для чего… Теперь и насчет смерти господина Мозера… может, кого клепать станут… Я говорила господам чиновникам, они мне на это только и сказали: «ну, говорят, плети больше», а что это я ему смерть причинила.

– То-есть отравила его? – спросил Бакланов.

– Да-с, тоже они, надругавшись и насмеявшись надо мной, опять было стали ходить ко мне и все спрашивали меня: кто это сочинение тогда написал-с? Я им сначала сказала, а потом, как Виктора Петровича в острог посадили, сама тоже испугалась, чтоб и мне чего не было, и сделала им это.

– Чем же ты отравила его? – спросил Бакланов.

– Мышьяком-с… Для крыс было, для дому-с куплено, – в чай им и подлила-с.

– Неужели же он не расчухал?

– Спрашивали-с: «что, говорит, чем это пахнет?». Я говорю, – вода у нас нехороша.

– Сколько ты, однако, совершила преступлений! – невольно повторил я.

Иродиада посмотрела на меня.

– Что, сударь, так как, значит, первого своего обещания не сдержамши, все одно в геене быть должно… в отчаянности все это больше делала… Здешние муки супротив адских много легче, пускай уж здесь помучает.

– Что же это тебе тетушка Биби, что ли, рассказывала? – спросил ее Бакланов.

– Что, сударь, тетушка Биби? Не одни они, и сама своим умом думала.

Бакланов усмехнулся.

– Вы сделайте милость, Александр Николаевич, чтобы все эти господа чиновники прописали.

– Вероятно пропишут… Что им тебя жалеть!

– Сделайте милость! Я затем и писала к вам-с! – сказала Иродиада, а потом поклонилась нам и уведена была солдатом в отделение.

– Ведь это религиозное помешательство! – говорил мне Бакланов, когда мы ехали с ним домой: – из одного неисполненного обещания целый ряд преступлений… Наделало ли, я вас спрашиваю, что-нибудь столько вреда человеку, как религия! – восклицал он.

5. Бакланов-публицист

Очень невдолге герой мой начал на моих глазах переделываться. Об эстетическом журнале он не говорил уже ни слова, а напротив, – в речах его начали появляться такого рода фразы, что, покуда самый последний бедняк не сыт, ни один честный богач не должен спать спокойно.

Всем этим он становился мне бесконечно мил: какое общее я видел в нем явление всей этой шумящей около меня, как пущенная шутиха, жизни!

Софи также как будто бы становилась ко мне все более благосклонною. Главною причиною ее внимания служило, кажется, то, что около этого времени в нашем постоянном обществе начала появляться любовь к литераторам и происходили так называемые литературные чтения. Чтобы достать на них билет, Бакланов прискакал ко мне, как сумасшедший, велел мне, по приказанию Софи, сейчас же ехать и доставать. Я поехал и достал. Софи была на этом чтении. Я читал, и Софи это видела.

Но, впрочем, как рассказывал мне Бакланов, она говорила, что собственно душки были только Майков и Полонский…

Передав это, Бакланов однако сейчас же прибавил, что Софи непременно требует, чтобы я сегодня же приехал к ней, и все мы поедем прокатиться на Рогатку.

Я знал, из какого суетного и минутного чувства был предметом внимания, которое и прежде еще стяжал от коварных петербургских дам; но все-таки не мог удержаться и поехал.

Войдя в номер Софи, мы вошли в какое-то жилище фие. Она успела уже накупить себе ковров, бронзы, фарфора.

M-me Круаль, занявшая при Эммануиле Захаровиче место Софи и приехавшая последнее время с ним в Петербург, была у ней. В прелестной шляпке и прелестном подобранном платье, она смотрела в окно…

Софи тоже была совсем готова.

Петцолов, в несколько мечтательной позе, стоял, опершись на камин.

– Мы давно вас ждем! – сказала Софи. – Вероятно, все это monsieur Писемский! Ему не хочется с нами ехать.

– Напротив! – отвечал я и чувствовал, что покраснел при этом до ушей.

– Я с monsieur Писемским сяду на задней скамейке, а madame Круаль с monsieur Петцоловым на передней, а ты на козла с кучером! – сказала Софи Бакланову.

– Fort bien! – отвечал он.

Мы все вышли и уселись.

В воздухе совсем почти стемнело.

За заставой вьюга начала слепить нам глаза.

Тройка неслась что есть духу.

Я чувствовал, что плечо Софи в салопе прикасалось к моей руке, и, при малейшем наклонении саней, она прижималась ко мне.

По временам я видел ее лицо, блиставшее даже в темноте красотою.

Чорт знает, что такое происходило со мной!

За обедом я держал глаза потупленными вниз и слышал только, что Софи и madame Круаль щебетали между собой, как птички. Изредка к ним приставал и Петцолов.

Бакланов был что-то очень серьезен.

– Вы знаете, Иродиаду совсем выпустили из острога на поруки к какому-то ковенскому купцу, – сказал он.

Я посмотрел на него.

– Как она говорила: в полиции ничего не записано, только и сказано, что билет Софи она нашла.

Я улыбнулся.

– Значит, все подкуплено. Можно ли жить в подобном государстве?

– Тут не государство виновато, – заметил я.

– Нет-с, государство! – возразил с ударением Бакланов. – Я вот написал было об этом статью, – не пропустили… Теперь пишу другую, о крестьянском деле, и тоже что будет – неизвестно.

– Поздно уж! – сказал я.

– Что ж, нельзя же так сидеть, сложа руки, – возразил Бакланов: – не знаю, я читал ее у Проскриптского; хвалят.

– Вас там дурачат, если хвалят, – сказал я ему серьезно.

Бакланов несколько этим обиделся.

Вашим словам в этом случае нельзя вполне доверять: вы человек другого лагеря, – проговорил он.

– Как вам угодно! – отвечал я.

В это время встали из-за стола.

– Mesdames, voulez-vous danser? – сказал Бакланов, садясь за рояль и начав веселую кадриль.

Madame Круаль сейчас сама подхватила Петцолова за руку и стала сним; но ему, кажется, хотелось не того; он ястребом глядел на Софи.

– Monsieur Писемский! Со мной извольте, – скомандовала та.

Я, делать нечего, пошел.

Софи явно со мной кокетничала.

– Сядемте лучше! – сказала она в четвертой фигуре и ушла со мной чуть ли не в угол.

Я сел около нее.

– Вам все это, верно, надоело… скучно!.. – сказала она.

– С такою прелестной дамой: как вы, разве модет быть что-нибудь скучно? – отвечал я.

– А я разве прелестна? – спросила она невиннейшим голосом.

– Больше чем прелестны, вы красавица.

– О, какой вы льстец! – воскликнула Софи.

В это время Петцолов с нахмуренным лбом давно уже стоял перед нами и дожидался.

– Ах, как это несносно! – сказала Софи, нехотя вставая и переходя к нему.

Петцолов, кажется, ужасно на нее сердился; но, не смея ничего ей сказать, окрысился на свою даму.

– Отчего вы не протанцуете канкана? – сказал он ей грубо.

– Voulez-vous? – сказала та.

– Madame Круаль хочет танцовать канкан, – отнесся Петцолов к Бакланову.

– Volontiers, – сказал тот и еще веселей заиграл.

– И Софи должна танцовать, – прибавил он.

Француженка, подняв юбку платья, раза два мотнула ножкой.

– А вы? – обратился я к Софи.

– Вы хотите? – сказала она и прошлась, ловко пошевеливая всею талией и подняв платье довольно высоко.

Обнаруженные при этом ботинка и чулок были восхитительны.

Бакланов однако, все еще занятый своими общественными соображениями, прекратил наше удовольствие и объявил, что пора ехать домой.

Мы уселись в прежнем порядке и понеслись.

– Я говорила monsieur Писемкому, – начала, обращаясь к Бакланову, Софи: – что его, вероятно, ничто это не занимает.

– Есть-таки, есть холодок и безучастие, – подхватил Бакланов.

– А у вас жар, только не ваш, а ветром надутый, – объяснил я ему.

– Именно, именно! – подтвердила Софи и, прощаясь, крепко пожала мне руку.

«О, сирена, сирена!..» – подумал и я вместе с Евсевием Осиповичем.

6. Ощипанная ветвь благородного дерева

Наступило великое 19-е февраля 1861 года.

В Петербурге ожидали движения в народе.

Французский и бельгийский посланники с утра еще велели заложить себе экипажи и поехали по стогнам града Петра, видеть agitation du peuple, и только около Михайловского дворца увидели толпу помноголюднее.

– Enfin ce lion s'est reveille! – воскликнули они и, выйдя из экипажа, подошли.

В толпе молодой парень, строго разговаривая, торговал у солдата старые штаны, а другие смотрели на него.

Но зато «ce lion» пошевелился в других местах: в Бездне собралось тысяч шесть народа, и там расстреляли Антона Петрова.

Доктора говорили, что в это время появилась новая болезнь, которую можно было назвать желчно-дворянскою. Герой мой тоже заболел чем-то вроде того.

Последнее время я почти с ним не видался.

Он, как сам даже много раз выражался, совершенно пристал к так называемой крайней партии и писал самые рьяные статьи. Только природное благодушие его и все-таки поярдочное воспитание не допускали его сделаться окончательно петербургским обличителем.

Я видел очень хорошо, что все это происходило из того же чувства, по которому он ни за что бы в свете не надел старомодного фрака, как бы ни было ему удобно у нем.

– Искренности, искренности я больше желаю от вас, Бакланов! – сказал я ему однажды.

– Я совершенно искренен, совершенно! – отвечал он мне.

– Нет и нет! – кричал я ему.

– Совершенно, совершенно! – повторял он.

Софи я тоже видел всего один раз. Она попалась мне в превосходнейших парных санях на Невском и, нарочно остановившись, кричала мне, укоризненно качая головою:

– Хорошо, хорошо!

Вскоре после того я получил от Бакланова записку, в которой он писал, что болен, и просил к нему заехать.

Я поехал.

Больного я застал хоть не в постели, но желтого, как лимон.

– Что с вами? – спросил я.

– Так, простудился…

Несколько времени мы молчали.

– Я в деревню еду, – заговорил наконец Бакланов.

– Зачем?

Он грустно усмехнулся.

– Чтобы спасти хоть последние крохи, а то разорился совершенно, не промотав сам ни копейки.

Я взглянул на него вопросительно.

– За два года перед сим у меня состояние было, – продолжал Бакланов, персчитывая по пальцам: – двести пятьдесят душ моих, двести пятьдесят жениных, семьедсят пять тысяч чистыми деньгами… Деньги все ухнули на акциях… Кредитные места были закрыты; чтоб жить, я занимал в частных руках, чорт знает под какие проценты. Теперь мужики, разумеется, не станут платить оброков и ходить на барщину.

– Капитализируйте скорей! – сказал я ему на это.

– Что ж капитализировать? Сто двадцать рублей за душу, а за вычетом частных и казенных долгов – рублей по пятидесяти, да бумаги эти, вероятно, еще упадут на бирже, и так двухсоттысячное состояние превращается в десятитысячное.

– Скорее кладите эти деньги в демлю, обрабатывайте ее.

– Да я не умею этого, не приучен к тому, – отвечал Бакланов: – ни моим воспитанием ни тем правом, с которым я владел моим состоянием; и так не я один: а и Сидор, и Кузьма, и Петр, целое сословие!

– Почти! – отвечал я.

– Что ж осталось делать после этого?

– Ступайте в службу, – сказал я не совсем искренним тоном.

– Именно! – подхватил Бакланов: – самое уж поатенное место: совершенно не видать, годен ли на что человек или нет.

– Совершенно не видать, – подтвердил и я.

– Ведь это, я думаю, вздор, что нынче не то! – развивал Бакланов. – Так же, как и прежде, одни только протеже возвышаются и любимы; так же встряхивают казну, так же ничего не делают, а если делают, так пустяки.

Бакланов в это раз был очень зол.

– Это ужасно, ужасно! – повторял он, ходя взад и вперед.

– Чем отчаиваться, не лучше ли каждому взять себе за правило: «врачу, исцелися сам», – сказал я.

– Ну что ж? Это одна только фраза… Ах, кстати, – прибавил он: – Софи просила меня, не прочтете ли вы у ней что-нибудь… У ней соберутся: дядя наш Ливанов, друг наш правовед, Петцолов этот… Пожалуйста!

– С удовольствием, – отвечал я.

Читать перед Софи!.. Это что-нибудь, должно быть, очень приятное, или, по карйней мере, оригинальное!

7. Окончательная перемена

Когда наш великий Пушкин ехал куда-нибудь читать в великосветский салон, то уж, конечно, своими двумя-тремя волшебными стихами побеждал целый рой красавиц своевольных.

Наш бесценный друг Иван Сергеевич Тургенев, опахивая как бы ветром каким благоухающим сердца прелестного пола, возбуждает в них самые благородные и возвышенные чувствования, давая им и философии немного, и чувств и страстей, сколько это принято в хорошем обществе.

«Ольга» Гончарова, на наших глазах, произвела на одну очень милую, умную и молодую даму такое впечатление, что она зажала себе глаза рукой, закачала головкой и произнесла: «О, как бы я хотела встретить Обломова, полюбить его и влюбить в себя».

На наших наконец глазах, в Александринском театре, зрительницы обливались горькими слезами в «Грозе», сочувствуя страстям Катерины.

Ничего подобного на йоту, на мизинец автор никогда не производил своими слабыми творениями на прекрасный пол. К равнодушию молодых, прелестных дам, как это ни грустно для него, он давно и совершенно уже привык.

Да на что же он, безумец, надеялся, чего ожидал, ехав читать к Софи?

В нем как будто бы два человека били в эти минуты: один из них говорил, что он истерзает эту бедную женщину скукою, что совершенно уже упадет в ее глазах, а другой говорил: – Ступай! Что тебе за дело до ощущения других; для тебя лично будет наслаждение читать сему чудному существу, и поезжай!

И автор поехал.

В салоне Софи все уже были в сборе: Петцолов в этот раз на своем толстом, драповом сюртуке имел золотой аксельбант; Евсевий Осипович приехал, по-видимому, на целый вечер; у правоведа бакенбарды заметно подросли и сделались еще более солидны.

– Merci, monsieur Писемский, merci, – говорила Софи, ангельски улыбаясь и пожимая мне руку.

Ливанову я поклонился, не подходя к нему, и он, не привставая с своего места, склонил свою голову.

С Петцоловым мы тоже раскланялись издали.

– Что вы именно будете читать нам? – спросил меня Бакланов, бледный и худой.

– Последнюю мою вещь: «Старческий грех», – отвечал я не без ударения.

Я с умыслом хотел страданиями моего бедного романтика намекнуть, кому надо, на мои собственные чувствования.

– Ах, это мой милый Иосаф, – воскликнула вдруг Софи.

– Вы читали? – спросил я ее. «Софи читала! – подумал я: – уж в самом деле не влюбилась ли она в меня!»

Бакланов между тем отнесся к Евсевию Осиповичу.

– Он будет нам читать свое произведение: «Старческий грех».

Ливанов опять величественно склонил свою голову.

– Все, что вышло из-под пера их, мне приятно, – сказал он ласково-обязательным тоном.

– Господин Писемский реалист, – сказал Петцолов.

Я ничего ему не возразил, а удивился только. что он знает это ученое слово.

Читать меня Софи посадила против себя, и при этом я должен был сложить со столика «Петербургские Ведомости», «Современник» и «Русский Вестник».

«Странно что-то это», – думал я.

Евсевий Осипович тоже сел против меня.

Петцолов наклонился за стулом Софи.

Бакланов сел в углу. Ему, видимо, было не до того.

Приступив к чтению, я хотел поскорее перейти к сценам любви; но, к удивлению своему, заметил, что слушатели мои, как только я стал описывать гимназическое воспитание, ужасно заинтересовались.

На том месте, где моего героя секут, я видел, что большие глаза Софи в ужасе раскрылись. Я нарочно в конце этой сцены поприостановился.

– Это ужасно! – говорила она. – У нас в пансионе точно так же… меня секли!

– Вас, Софья Петровна? Господи! – воскликнул я, воображая себе, как это можно, чтоб ее секли.

– Уверяю вас, а голодом так по целым неделям морили!

– А помните, – отозвался из угла Бакланов: – у нас учитель латинского языка в гимназии – схватить за волосы и начнет таскать по полу, да пинками еще бьете в грудь.

– У нас в корпусе, когда четыреста розог давали и мальчик закричит, так подлецом считали! – добавил Петцолов с своей стороны.

Не делали мне никаких замечаний только правовед и Евсевий Осипович. Последний даже с некоторою гримасой сказал мне:

– Продолжайте, пожалуйста!

Я перешел наконец к сценам любви и чувствовал, что голос мой дрожал душевными нотами, которые, казалось бы, должны были проходить в то сердце, в которое предназначались.

Замечания, впрочем, начались тогда только, как я начал описывать разных лиц, к которым Иосаф ездил занимать деньги.

– Вот кто проприетеры-то! – воскликнул Бакланов, когда я прочел о скупом молодом купце: – их бы надобно душить…

На том месте, где я описывал пьяного майора, вмешался Петцолов.

– У нас до сих пор еще есть батальоный командир, который каждогодно по два месяца пьет запоем.

– Читайте, пожалуйста, дальше! – перебил его, обращаясь ко мне, Евсевий Осипович.

Я продолжал.

Когда описывалось, как взяли Иосифа в острог, как производилось следствие над ним, участие со всех сторон было полное.

– Какой гадкий этот полицмейстер! – заметила Софи.

Когда же я прочел, как тело Иосифа в тюрьме, упав, звякнуло, она даже вздрогнула.

– Бедный! – проговорила она.

– Чудесно! чудесно! – воскликнул Бакланов.

– Как славно вы разных этих канальев обрисовали! – заметил Петцолов.

– Этакие случаи возможны только при закрытом суде, – заметил правовед.

– Конечно! – отвечал я ему.

Около двадцати уже лет мое авторское самолюбие получает щелчки оттуда и отсюда, и все-таки я не приучил себя наблюдать, как и что вокруг меня происходит.

Но видел и подметил все это Евсевий Осипович.

В продолжение всего этого чтения и отзывов, у него не сходила с губ насмешливая улыбка.

Стали поспешно подавать ужинать, и мы все уселись.

Я посажен был около хозяйки.

– Чудесно! чудесно! – говорила она.

Я скромно, но не без удовольствия тупился.

– Вы вот, как видно, наблюдали жизнь, – обратился вдруг ко мне Евсевий Осипович: – скажите: какая по преимуществу поражает вас в теперешнем нашем обществе черта?

– Право, не знаю! – отвечал я.

Мне не хотелось с ним говорить.

– Черта все-таки движения вперед, – подхватил Петцолов.

Евсевий Осипович не взглянул даже на него.

– Черта торопливости! – продолжал он, исключительно обращаясь ко мне. – У нас все как-то скоро поспевает. Каково это выходит, того не разнюхивай очень, но зато скоро.

Я сначала и не понял, к чему он эту речь клонит.

– Вот у вас ведь этот аксельбант академический? – обратился он вслед затем к Петцлолову.

– Да-с, – отвечал тот серьезно.

– Я, например, – продолжал Евсевий Осипович, опять как бы обращаясь ко мне: – сам некогда в молодости служил в военной, знаю теперь весь верх военный, и, признаюсь, предполагал в нашем воинстве все возможные добродетели: и храбрость, и честность рыцарскую, и стойкость, но никак уж не ученость: так вот было и изживал с тем век, только раз иду по Невскому, один мне попадается офицер с ученым аксельбантом, другой, третий, наконец сотня. – «Что такое, говорю, это все ученые?» – «Все ученые», говорят. Вот те на! сразу тысяч пять понаделали.

– Это не ученость, а знак один! – проговорил было Петцолов с насмешливою улыбкой.

– Знак – вещь важная-с! – воскликнул ему Евсевий Осипович: – для французского инженера корде – предмет Бог знает каких честолюбивых мечтаний и трудов. Они, сделав два-три открытия, стяжают это… А вы вот, вам надели это, вы уж думаете: «Э! баста! я ученый…»

Мне самому действительно странно было видеть на Петцолове аксельбант.

Он покраснел и сказал каим-то глухим голосом.

– Я вам позволяю это говорить только как старику…

– Что мне позволять-то? – возразил ему, нисколько не сробев, Евсевий Осипович: – я говорю не лично про вас, а про весь, во всей его окружности, факт.

Затем последовало довольно неловкое и продолжительное молчание.

– Мысль лучше больше поощрять, чем гнать и преследовать ее, – проговорил наконец, как бы сообразив, Бакланов.

– Это не мысль поощрять, – отвечал Евсевий Осипович: – а бессмыслие, которым, извините меня, и вы и все общество полны: мы вот несколько месяцев назад были у вас, и вы, в противодействии общественному направлению, предполагали издавать какой-то эстетический журнал, а госпожа племянница, кроме как о своих буклях и юбках, вряд ли о чем и думала в то время; но сегодня – приезжаем, и каких граждан в вас встречаем: при каждом намеке на общественное зло сердца ваши наполняются гневом и негодованием. Она, например, молодая и, вероятно, еще пылкая женщина, проходит с невниманием и зевотой, когда ей читают, со слезами в голосе, про любовь: некогда ей заниматься сим бренным удовольствием; в ней один огонь горит, огонь гражданки!

Софи сидела, потупясь, но Бакланов побледнел.

– Не годы же употреблять на то, чтобы начать честно думать! – проговорил он: – для других, кто постарше, конечно, это трудно; но нам еще, слава Богу, не семьдесят лет!

– Нет-с, годы! – закричал на него Евсевий Осипович: – мало того, десятки лет… столетия! Прочтите-ка хорошие истории и поучитесь, как и каким испытаниями делались настоящие-то граждане; а вот она, – прибавил он, снова показывая головой на Софи: – то, что есть в ней, она скрывает, а к чему участвует, то – лжет – того нет у ней в душе.

– Ну, уж и лгунья я! – сказала Софи.

Бакланов опять заступился за нее.

– Откуда же к вам-то, дядюшка, разные христианские, социалистические и мистические идеи пришли? – спросил он насмешливо: – жизнь ваша не совсем же согласна со всем этим была.

– На меня вам нельзя указывать-с! – вывернулся Евсевий Осипович: – я родился, вырос и жил в веке рабства и холопства, я должен был вилять хвостом, а вы призваны на более чистое служение.

Говоря это, он уже поднимался.

– Благодарю! – сказал он, обращаясь ко мне: – ваш полет не высок, не орлиный, но не лживый.

И, отдав прочим холодный поклон, вышел.

– Да ты сказала ему, что мы завтра уезжаем? – обратился Бакланов к Софи.

– Сказала, за это и бесится, – отвечала она с улыбкой.

– А вы завтра уезжаете? – спросил я.

– Уезжаем, monsieur Писемский, уезжаем! – отвечала Софи с сожалением.

– Она едет в свое именьице, а я в свое! – подхватил Бакланов.

Я на это молча только поклонился.

«Так вот чем наслаждались в моем произведении, – думал я, едучи домой: – да и то, по словам Евсевия Осиповича, притворно!»