Текст книги "Взбаламученное море"

7. Усадьба Лопухи

Александр подъезжал к дому часов в пять ясного летнего вечера. От цветущей черемухи в небольшом перелеске и от соседних, под горою, лугов воздух был напоен почти опьяняющим благоуханием. Жаворонок, летя вверх прямою стрелой, отчаянно пел; яровые поля по сторонам ярко-ярко зеленели. Вишневый и яблочный сад представлялся издали какой-то темной зеленью. Из-за него показывалась красноватая, черепичная крыша дома. Когда подъехали к воротам, огромный дворовой пес, откуда-то выскочив, несся, как бы затем, чтобы разразиться лаем; но, увидев сидевшего на облучке лакея Бакланова, тотчас же завилял хвостом и начал весело около него прыгать. Сидевший в тарантасе лягаш Александра тоже соскочил к собрату, и, обнюхавшись, они сейчас же побежали несколько в сторону, как бы желая, после столь долгой разлуки, поскорее и по секрету что-то такое сообщить друг другу. Из прочих живых существ никого было не видать. Бакланов вылез из экипажа и вошел в дом через огромное среднее крыльцо, двери которого были насежь отворены. В зале, через открытые окна, всюду ходил свежий ветер, и по всем столам были рассыпаны для высушки целые кусты розового листу.

– Как здесь славно! – невольно проговорил Бакланов и пошел в гостиную. Там ключница Еремеевна, очень благообразная старушка, в очках, старательно чистила землянику.

– Ай, батюшки! – воскликнула она, точно ее кто испугал. – Маменьке сказать надо! – прибавила она, вставая и отряхивая подол, а потом сейчас же побжала частенькою походкой и начала сходить с лесенки балкона. Александр пошел за ней. Аполлинария Матвеевна, предуведомленная другой девчонкой, бежала, запыхавшись и подняв платье, по длинной аллее, идущей немного в гору.

Бакланов сделал к ней несколько шагов.

– Здравствуй, ангел мой! дружок мой! – говорила она, целуя сына, по обыкновению, со слезами; а потом, совсем раскиснув, оперлась на его руку и пошла с ним на балкон.

– Ух! ух! – говорила она, тяжело опускаясь на кресло.

Александр довольно почтительно сел около нее.

– Чаю, Еремеевна, чаю! – говорила Аполлинария Матвеевна.

– Сию минуточку, сию! – говорила старуха, и действительно, вслед же за сим, под ее надзором, молодая и краснощекая, как маков цвет, горничная, взглядывая исподлобья на молодого барина, притащила на балкон самовар и поставила на нарочно приготовленный для него столик. Самовар шипел, горячился, как будто бы своею искусственною жизнью хотел перещеголять окружавшую его со всех сторон настоящую, живую жизнь, в которой и пчелы жужжали в растущем около балкона чертополохе, и воробьи чирикали, рассевшись огромною кучей по палочкам в горохе, наконец из куртин с цветами и из травы на лугу слышались те мириады звуков, которыми дышит весенняя природа. Александр всем этим бесконечно наслаждаться.

Еремеевна, притащив сдобных булок и густейших сливок, разлила чай и подала сначала барчуку, а потом Аполлинарии Матвеевне.

– Ай, нет! Мне квасу бы наперед, – сказала та, и в самом деле отдернула сначала два стакана квасу, а потом сейчас же принялась пить чай со сливками.

– Все уже ты свои ученья кончил, милый друг? – спросила она как-то робко сына.

– Все-с.

– Вон нынче какие по этому почтмейстерству места славные.

– Чем же это?

– Да вон Клементия Гаврилыча Хляева, знаешь, чай?.. Самый пустой был дворянинишка… Через какого-то тоже благодетеля в Петербурге получил это место, и так теперь грабит, что и Господи! Прежде брали по две копейки с рубля, а он наложил по четыре… Что слез в народе, а ему хорошо.

– Канальям везде хорошо! – сказал Александр, невольно улыбаясь наивному объяснению матери.

– Вот бы тебе такое место, право!.. Хоть бы через братца, что ли!.. Написал бы ему и попросил, – прибавила она, и не подозревая, что такое говорит.

Александр посмотрел на нее строго.

– А вы считаете меня на это способным? – сказал он.

– Не знаю я… – отвечала тетеха.

Александр вздохнул и сошел с балкона. Тут он как-то особенно свистнул, и к нему, перескочив огромнейший тын, явился его Пегас.

– Пойдем… пойдем! – говорил Александр.

Собака визжала от удовольствия. Войдя в аллею, он остановился с ней перед одним деревом.

– Что это, птичка? – говорил он ей, указывая на сидевшую на самой вершине птицу.

Собака вытянула голову.

– Пиль! – крикнул Александр.

Собака привскочила и полаяла.

Александр схватил ее за морду и начал целовать.

Заглушив в себе мечты честолюбия, он хотел невинными радостями быть счастлив. Через небольшую калиточку он вышел из сада в поле. Грудь его свободно вдыхала свежий воздух; под горой, как озеро, разливался омут реки, на конце которого стояла живописно окрашенная вечерним освещением мельница.

Бакланов глядел на все это и не мог наглядеться, а потом, в приятном раздумье, повернувшись и весело взмахнув головой, пошел домой. Аполлинарию Матвеевну он застал еще на балконе. Ей, стоя внизу на траве, о чем-то, должно быть, докладывал дворовой человек. Александр, прищурившись, стал в него всматриваться и узнал в нем нашего старого знакомого, мрачного лакея. Семен ему вежливо, хоть и издали, поклонился.

– Здравствуй! – отвечал Бакланов и сел на балкон.

Семен продолжал докладывать.

– Навоз теперь вывозили-с.

– Вывозили! – повторила за ним Аполлинария Матвеевна.

– Теперь, значит, Косулинских послать можно – начать косить, а дворовым велеть копань поднимать.

– Копань поднимать, – повторила опять Аполлинария Матвеевна.

Александру показалось очень уж скучно это слушать. Он вышел в залу. Там трехаршинный гайдук покойного Бакланова накрывал на стол, сильно нагибаясь своим длинным телом, когда ставил тарелки и расставлял солонки.

– Здравствуй, Петруша! – сказал ему приветливо Бакланов.

Саженный Петруша подошел и поцеловал у него руку.

– Я ружье тебе в подарок, – отличное! – проговорил Александр.

– Благодарим, батюшка, покорно! – сказал Петруша, и лицо его сильно просветлело. – Дичи как-то нынче совсем очень мало стало, – прибавил он, пожимая плечами.

– Найдем! – подхватил барин.

Петруша, летая как метеор, стал накрывать на стол, а через минуту все было готово. Александр и Аполлинария Матвеевна сели. Довольно занимательно было видеть вместе мать и сына. Один – столичный франт, в легоньком пальто, с вьющимися, как у художника, волосами, с благородною, как бы несколько шиллеровскою физиономией, другая – расплывшаяся квашня, с красно-багровым и ничего не выражающим, кроме физического пресыщения, лицом. Одета Аполлинария Матвеевна на этот раз была в роскошный капот и в вышитую на подоле юбку, довольно плотно облегавшую ее круглый живот. Живот этот Александр никогда не мог видеть равнодушно.

– А что, Софи Леневу давно ли вы видели? – спросил он.

– Давно… продали они здешнее именье-то… сестру посадили в сумасшедший дом, а сами уехали… Нехорошо, говорят, живут-то, все ругаются… промотались, говорят, совершенно… Он-то старый этакий, а она-то франтиха да щеголиха.

Бакланов вздохнул. Он много рассчитывал на свидание с Софи.

– Надежда-то Павловна, ну-ка, Саша, померла: тосковала по дочери; та-то ее не взяла, и кончила жизнь. Нынче детушки-то, жди от них благодарности: ты им все делай, а они ничего!

Аполлинария Матвеевна любила завывать на эту тему, и Александр обыкновенно останавливал ее тем, что сердито начинал смотреть на нее.

– А где же сам Басардин? – перебил он ее.

– Он-то жив, что ему сделается… Не знаю только где.

В это время вошел молодой лакей Александра, успевший уже прифрантиться в модную жакетку.

– Где изволите почивать: в спальне или в сушиле?

– В сушиле, – сказал ему Александр: – и не вели там ни кожи ни веников убирать… Я люблю, чтобы все это было.

– Слушаю-с.

– У меня в сушиле хорошо, отлично, – заметила Аполлинария Матвеевна.

После ужина, простившись с матерью, Александр отправился на свой ночлег. На дворе было совершенно темно. За ним шел его молодой лакей и гайдук Петруша. Последний нес свечу, заслоняя ее рукой, чтобы не задуло.

– Ну что, как поживаешь? – спросил Александр, трепля его по плечу.

– Что, какое уж, батюшка, наше житье, – отвечал печальным голосом этот могучий человек.

– Ничего, погоди, теперь лучше будет.

– Да только на вашу милость и надежду имеем, – сказал Петруша, и когда они все влезли в сушило, которое было не что иное, как верх над погребом, то представившаяся картина, при освещении сальной свечи, была оригинальна: кровать, с белыми как снег подушками и с белым одеялом, как-то резко отделялась от пыльных стен, от висевших на стене бараньих шкур, от стоявшей в одном углу кадки с дегтем, от наваленного в другом углу колесного скота; но все это, впрочем, дышало каким-то оживительным и здоровым запахом. Александр поспешил раздеться и отправить прислугу.

– Прощенья просим, – проговорил Петруша и слез с молодым своим камрадом с сушильни.

«В деревне славно жить!» – подумал Александр и с удовольствием зевнул.

8. Что прежде всего

От Обуховских болот, кругом мельниц, по небольшой тропинке шел Александр в низенькой охотничьей шляпе с зеленой лентой, в сером, с зеленой выпушкой, рединготе и в высоких болотных сапогах; через плечо у него было перекинуто щегольское английское ружье на шерстяной перевязи, вышитой тою же искусною рукой влюбленной Казимиры. За ним могуче шагал длинный Петруша, тоже с новым ружьем и тоже в каком-то сереньком чепце. Пегас, подняв морду и грациозно переступая ножками, шел верхним чутьем по болоту. Бакланов остановился, снял свою шляпу и отер катившийся с лица пот.

– Немного же мы с тобой, Петруша, настреляли, – сказал он.

– Совсем нынче птицы мало стало, – повторил тот свою любимую фразу.

Они снова взяли ружья на плечи и пошли. Пегас вдали что-то пролаял.

– Может, другой здесь дичи много! – проговорил Александр и посмотрел на Петрушу.

Тот тоже на него посмотрел.

– Что в юбках-то ходят, – прибавил Александр.

Петруша усмехнулся и почесал себя за ухом.

– Пожалуй, что добра этого есть немало.

Пегас опять пролаял и с какою-то даже тоской в голосе.

Александр не обратил на это ни малейшего внимания.

– А кто же у нас получше?.. которая?.. – продолжал он расспрашивать.

– Да кто их – прах знает! Сам-то я этими делами не занимаюсь.

Встретился маленький лесок, и путники должны были разойтись, а потом они снова соединились.

– Если не для себя, так, по крайней мере, для приятеля бы: вот хоть бы для меня постарался.

– Что ж, это можно будет, – отвечал Петруша, улыбаясь какою-то кривою улыбкой.

– Да кто же у вас, какие есть? – продолжал Бакланов, быстро идя и, со свойственною его темпераменту живостью, весь пылая.

– Сами вы ведь всех знаете, – отвечал Петруша уклончиво.

– У скотницы, я видел, дочка недурна… Машей, кажется, зовут.

– Да, Марьей-с… девушка уже в возрасте, – ответил Петруша.

– Нельзя ли как? Переговори-ка!..

Петр молчал.

– Пожалуйста! – повторил Александр.

– Ой, барин, какой вы, право: все в папеньку… – проговорил Петруша.

– А что ж?

– Да так-с. Баловник тоже покойный, свет, был.

– Ну, если папенька делал, так отчего же и мне нельзя.

– Известно-с! – отвечал гайдук с совершенно искренним лицом.

Подойдя к усадьбе, Александр опять повторил ему:

– Ты сегодня же переговори.

– Слушаю-с, – отвечал неторопливо Петруша.

– Сейчас же.

– Слушаю-с! – повторил еще раз Петр. Ему, впрочем, несовсем, кажется, хотелось исполнять это щекотливое поручение.

Александр, придя в дом, в свою комнату, и сбросив свой охотничьий костюм, стал в волнении ходить взад и вперед. Окна кабинета выходили на красный двор. Он беспрестанно заглядывал в них, все поджидая Петра, который сначала прошел к себе в избу, а оттуда, нескоро выйдя, прошел наконец и на двор.

– Ты туда? – выкрикнул ему полушопотом Александр.

Петр мотнул ему, вместо ответа, головой. В это время выплыла на двор Аполлинария Матвеевна погулять. Александр спрятался за косяк, чтоб она не увидала его и не вступила с ним в разговор. Петр не возвращался с полчаса. Наконец он показался. У Александра сердце замерло. Петр сначала прошел кругом всего двора, а потом, будто случайно, повернул и вошел в горницы.

– Ну что? – спросил Александр с захватывающимся дыханием.

Выражение лица Петруши было мрачно.

– Говорил-с! Дуры ведь!

– Что ж она говорит?

– Да своей матки и вашей маменьки опасаются…

– Да как же они узнают?

– Толковал ей-с… понимает разве что-нибудь!

– Ты деньги ей обещай.

– Что деньги-то? И толку, чай, в них еще не знает!

– Ну, хорошо же, – произнес Бакланов, ложась в волнении на диван.

– Не переговорите ли вы лучше сами-с! – произнес Петруша после короткого молчания.

– Да где ж я ее, к чорту, увижу!

– Целый день она торчит на пруду одна, уток стережет.

– Хорошо, там увидим. Ступай… НА тебе, – сказал Бакланов, давая своему поверенному рубль серебром.

Тот с удовольствием его принял и ушел.

По его уходе в комнату влетел было отставший на охоте Пегас и хотел приласкаться к барину.

– Я тебя, чорт этакий! – закричал тот и потянулся за хлыстом, чтоб отдубасить им собаку.

Та убежала.

Александр был в очень раздраженном состоянии.

На другой день он целое утро ходил около гумна и видел, что Маша, действительно, сидит там одна на пруде, но подойти к ней он не решался и, сев на прилавок у избы, любовался на ее еще не совсем свормировавшийся стан, на загорелую шею, на тонкое колено, обогнутое выбойчатым сарафаном.

Маша в то время сидела и шила. Наконец она встала и сама прошла мимо Бакланова.

– Ты куда? Домой? – спросил он ее.

– Да-са-тка-с! – отвечала она, потупляясь и вся раскрасневшись.

Перед вечером Петруша спросил Бакланова:

– Что, вы видели ее-с?

– Видел! Но мне решительно невозможно с ней говорить… Все замечают: я хуже этим ее обесславлю, если стану ухаживать за ней.

– Это точно что-с, – сообразил Петруша.

– Переговори, Бога ради, ты! Обещай, что всю семью их я отпущу на волю!

– Понапугать ее хорошенько надобно, вот, что-с, – произнес гайдук, и в самом деле, должно быть, сказал что-нибудь решительное Маше, потому что на другой же вечер, с перекошенным от удовольствия лицом, он объявил барину:

– Подьте под мельницу, в лесок, дожидается она там вас.

Бакланов побежал бегом. Он еще издали увидел Машу, прижавшуюся к одному довольно ветвистому дереву.

Он ее прямо взял за обе руки.

– Вот и прекрасно! – бормотал он задыхающимся голосом.

Маша только и говорила:

– Ой, ой, нет! Ой, чтой-то, ой!

В следующие затем свидания Бакланов старался дать ей некоторую свободу и простор перед собой.

– Любила ли ты кого-нибудь кроме меня, Маша? – спрашивал он.

– Нету-ка… Ничего я еще того не знаю, – отвечала она.

– А меня любишь?

– Вас, известно, жалею.

«Что за дурацкое слово: жалею», – подумал Александр.

– Ну, скажи, – продолжал он: – любишь ли ты песни петь?

– Нет, я не горазда, – отвечала Маша.

– А в поле любишь ходить гулять, рвать цветы?

Маша с удивлением посмотрела на него.

– Да коли это? Неколи. Что есть в праздник, и то же все за скотинкой ходишь, – сказала она.

«Вот вам и славянки наши во всей их чистоте», – подумал Александр.

– Ну, ступай домой! – проговорил он вслух.

Сцена эта происходила в сушиле, при довольно слабом и несколько даже поэтическом освещении одной свечки, покрытой абажуром.

Маша покорно встала и ушла.

Бакланову немножко сделалось совестно.

9. Иона Циник

Августовская и сентябрьская охота за дупелями и бекасами была из рук вон плоха, а там пошли дожди, грязь, слякоть. Александр начал сильно скучать.

– Так жить нельзя! – говорил он: – один день наешься, выспишься, другой – тоже; три месяца я живу здесь, и хоть бы подобие какое-нибудь мысли человеческой слышал кругом себя.

Аполлинарию Матвеевну он так напугал, что та рта разинуть при нем не смела.

– Что это такое, что вы говорите? – почти кричал он на нее.

– Ну, батюшка, я не буду! – отвечала она покорно и потом с прислугой своею рассуждала.

– И взгляд-то, девоньки, у него, точно у покойника-барина: словно съесть тебя хочет!

Раз, перед обедом, подъехал к крыльцу чей-то тарантас. Александр чуть не вскрикнул от радости и вышел на крыльцо встретить гостя.

Приехавший был им несколько родственник и довольно близкий сосед по деревне: Иона Мокеич Дедовхин. По его тридцатилетней штатской службе, покойный Бакланов по крайней мере раз пятнадцать парил его у себя в уголовной палате и, по своей мистической терминологии, называл его: Иона Циник. Александр, по преимуществу, обрадовался этому гостю, потому что Иона Мокеич, сведя уже, по его выражению, все итоги жизни и быв в земной юдоли не при чем, т. е. будучи окончательно выгнан из службы, отличался какою-то особенною, довольно занимательною откровенностью и все обыкновенно рассказывал про самого себя.

– Ту-ту-ту, чортова куколка! – говорил он, хохоча и весело вылезая из тарантаса.

Александра он обнял и троекратно поцеловал.

– Ай, греховодник! Как это так давно не бывал! – воскликнула Ионе Мокеичу Аполлинария Матвеевна, когда он подходил к ней к руке.

– Не больше твоих грехов, кумушка, не больше!.. – отвечал он ей, грозя пальцем.

– Ну, уж я думаю!.. – произнесла нараспев Аполлинария Матвеевна.

Александр велел подавать обедать и радушно угощал Иону Мокеича кушаньями и наливками. Тот ел, пил, хохотал, хохотал и пил.

После обеда оба они комфортабельнейшим образом разлеглись в сушиле, один на одной постели, а другой – на другой. Прохладный сентябрьский ветерок обдувл их сквозь немшоные стены.

– Ну, Иона Мокеич, рассказывайте что-нибудь, – говорил Александр, расстегивая у себя жилет от полноты желудка.

– Что ж тебе рассказывать, друг сердечный?

– Как, например, вы служили: взятки брали?

– Брал! – отвечал Иона Мокеич, с заметным удовольствием поглаживая себе живот.

– И с вымогательством?

– С вымогательством… Часики, братец ты мой (и Иона Мокеич повернулся при этом к Александру лицом), у одного нашего дворянина Каркарева понравились мне; пристал я к нему: «продай, подари!». – «Нет», говорит. Только, тем временем, попался к нам в суд арестант-бродяга. «Не приставал ли, я говорю, ты у такого-то дворянина Каркарева?» – а сам тоже не зеваю: показываю ему из-под стола в руке рубль серебром. – «Приставал», говорит. – «Не такого ли, говорю, у него расположенья дом?» – «Точно такого», говорит. – «А не знаешь ли, говорю, его любовницу, дворовую девицу Евлампию, и не передавал ли ты ей заведомо краденых вещей?» – «Передавал», говорит. Записали все это… Командировали меня. – «Ну, говорю, Захар Иваныч, давай-ка, говорю, мы Евлампию-то твою веревками свяжем». – «Как? Что такое? – говорит: – батюшки мои, берите, что хотите». – «Часики, говорю, подай!» Он чуть, сердечный, не расплакался от досады… Видит, что весь карамболь нарочно подведен, а делать нечего, принес… и часики отличные были… невеста тоже хорошая из-за них за меня пошла… в них и венчался!..

– Ну, а эта невеста и будущая жена ваша естественною смертью умерла, или вы ей немножко поспособствовали? – спросил Александр.

– Не очень-то берег – это что говорит: попадало ей во все, а паче того в зубы – каприз была баба, ух какой!

– Ну, а других женщин, по службе, вы склоняли на любовную связь?

Александр нарочно задавал Ионе Мокеичу самые решительные вопросы.

– Склонял! – отвечал Иона, как бы ничего этого не замечая и не столько, кажется, говоря правду, сколько желая потешить разговорами молодого человека.

– Но каким же образом?

– А вот таким, – отвечал Иона: – что попадется при следствии хорошенькая бабенка: в избе-то, на допросе, на нее потопаешь, а потом в сени выйдешь за ней, там уж приласкаешь; и– как цветочки полевые перед морозом – так и гнуть перед тобой головки свои!..

– Ну, а благородных побеждали таким образом?

– Побеждал и благородных, и какая еще раз расписанная красавица была: девчонку свою она маленько неосторожно посекла; та прямо, с запекшеюся-то спиной, к губернатору. Приехал я к ней. «Ах, Боже мой, Боже мой, – так и умоляет меня своим миленьким голоском: – спасите, меня, спасите!» – «Извольте, говорю, сударыня», – и в тот же день, среди прелестнейших долин, сыграл любви с ней пантомин.

– Счастливец вы! – воскликнул Александр.

– Да что, брат, счастливец! Что Суворов на то говорил: раз счастье, два счастье, а на третий надо же и уменье.

– Разумеется!

– Да, – произнес с самодовольством Иона.

– Ну, а смертоубийства вы покрывали? – спросил Александр, после короткого молчания.

Иона Мокеич сделал несколько более серьезную физиономию.

– Больно я не люблю, когда лекаришки-то пачкаться-то в мертвеце начнут… брезглив я… из-за этого много проглядывал.

– Ну, а из-за деньжонок, этак?

– Гм! – Иона Мокеич усмехнулся. – Враг человеческий силен, сооблазнительна эта мзда-то проклятая!.. Тоже, где этак хорошенького-то покойничка поднимешь, где чувствуют и понимают, что ты для них делаешь, – за медиком пошлешь хромого рассыльного; он и дома-то еле с печки на палати ходит, а до города-то тяпает, тяпает… а ты ему вслед строжайшие предписания за номерами пишешь, – о скорейшем исполнении возложенного на него поручения. Покойника-то промеж тем на солнышке паришь, а не то так в баню топленую на полок стащишь: смерть уж не любят!

– Отчего же?

– В гниль сейчас пойдут! – отвечад Иона. – Ну, а медики – пьяницы все наголо был народ; его еще верст за пятнадцать до селения так накатят, что не то что инструмента в руке держать (навезет тоже с собой всякой этой срамоты-то), а пожалуй, и голвой в овин не попадет. Пишет: «мягких частей, по гнилости, освидетельствовать нельзя было»; ну, а кости-то тоже не у всякого переломаны.

При этом рассказе Александр не смеялся.

– Неужели же все чиновники такие мошенники? – спросил он.

Но этим замечание Иона почему-то обиделся.

– Али нет?.. Вот хоть бы твой папенька, – грабитель был на то из первых, – отвечал он.

Александр несколько сконфузился.

– Тогда попался к нему, – продолжал Иона как бы невиннейшим тоном: – целая Болковская вотчина подс уд за делание фальшивых ассигнаций: мужики-то возами возили к нему деньги. Так еще сумлевается, настоящая ли! «Положите, говорит, в ломбард да ломбардными билетами мне принесие»

– Я и отца за это презираю, – отвечал Александр, стараясь уж прекратить этот разговор.

– Да ты там презирай али нет, как знаешь, – продолжал Иона: – а он и усадебку эту, и дом в городе, все таким манером благоустроил; только, бывало, и говорил всякому: «Ты, говорит, не кланяйся мне много раз, а один да хорошенько».

Александр делал вид, будто не слышит и спит.

– Не понравилось, видно! – проговорил Иона и сам тоже, повернувшись к стене, постарался заснуть.

Проснувшись вечером, они оба очень ласково, как бы ничего между ними не происходило, заговорили между собой, а потом отправились, взяв с собой Пегаса и Петрушку, на охоту. Александр при этом убил двух уток, Дедовхин бекаса, Александр еще двух уток, Дедовхин зайца. Все это еще более оживляло их беседу.

– Пойдем-ка, друг сердечный, завтра в Дубны на праздник, – сказал Иона Мокеич. – Помолимся сначала в церкви Божией, а потом к ее превосходительству Клеопатре Петровне на обедище отправимся.

– А она еще жива?

– Поди-ка, какая еще ядреная: однако постой-ка, паря, – сказал Иона, уставляя палец в лоб: – сколько это тому лет было… в девяносто седьмом году, словно бы она тово… – и при этом он сделал какой-то странный знак руками.

– Э, вздор какой! – перебил Александр; – у того была одна… известная…

– Верно это, ты не спорь!.. Тогда, значит, когда все это повстречалось _и Иона опять сделал какой-то знак руками), сыновья и вдовствующая супруга ей и говорят: «отправляйтесь-ка в деревню»… Я это уже помню, на моей памяти, – тысячи полторы душ тогда за селом-то записано было… и что опослы того к ней женихов посыпало, Боже ты мой!.. Один так с пистолетиком с руке приехал и стал на колени: «или осчастливьте, говорит, вашей рукой, или застрелюсь!». Она ему только рукой на портер указала: «вот, говорит, кем я была любима!»

К этому разговору с заметным вниманием прислушивался и Петруша.

– Женщина умная, столичного тона, – заключил с серьезною миной Иона Мокеич.

Ему как будто бы даже не пристало говорить о таких возвышенных предметах.

– А оттуда, – продолжал он гораздо более искренним тоном: – ко мне. У меня, брат, в Кузьмищевской казенной деревне такие девки – чудо! На поседки к ним съездим!

– Хорошо, – отвечал Александр, и, когда они пришли в усадьбу, он ушел в свой кабинет и все думал: в его воображении невольно рисовалась эта некогда бывшая фрейлина, может-быть, когда-то хорошенькая, молоденькая, рисовались украшающие ее фижмы, парик и красные каблуки.