Текст книги "Взбаламученное море"

9. Капля яду, отравившая все

Перед домом Софи стояла карета. В окнах сквозь занавеси был виден свет.

Бакланов, съездив после обеда домой и отдохнув немного поехал к ней.

Ему, на звонок его, отворила Иродиада.

– Софьи Петровны дома нет-с! – сказала она.

– Отчего же огонь? – спросил Бакланов.

– Это я сижу-с, – отвечала Иродиада и, захлопнув у него перед носом дверь, заперла ее.

Бакланову ужасно было это досадно; но делать нечего, он поехал назад.

Проезжая мимо кареты, он, больше из пустого любопытства, спросил кучера:

– Чья это карета?

– Коммерции советника Галкина. – отвечал тот, преважно лежа на козлах.

«Он уж тут!.. у кого это он?..» – подумал Бакланов, и все это как-то смутно и странно сложилось у него в голове.

Он велел везти себя в клуб и, только подъехав к подъезду, сообразил, что для входа надобно, чтобы кто-нибудь его записал. Он вспомнил о косом господине.

– Скажите, пожалуйста, здесь такой косой, кривой господин? – спросил он у входных лакеев.

Один из них только выпучил на него глаза.

– Это Никтополионов, надо быть! – отвечал другой, бывший, видно, несколько подогадливее.

– Здесь, недавно только приехал, – добавил он.

Бакланов попросил его вызвать, сказав, что его просит господин, с которым он сейчас обедал.

Никтополионов показался на верху лестницы.

– Входите, милости просим! – кричал он оттуда Бакланову.

– Записать меня, я думаю надо! – говорил тот.

– Запишите! – крикнул Никтополионов лакею, сидевшему за книгою.

– Как прикажите-с? – спросил тот, обращая к нему не совсем смелый взгляд.

– Ну, пиши хоть: Чорт Иваныч Мордохаев.

Лакей, кажется, так и написал.

– Простота, видно, у вас… – говорил Бакланов, входя на лестницу.

– Э! всякая дрянь ведь тут шляется… стоит церемониться! – говорил Никтополионов, идя бойко вперед. – Это все грекондосы, выжига все народ! – говорил он, показывая на целую кучку по большей части молодых людей, сидевших около столиков и прихлебыввших из рюмочек шербет. – А это вот чихирники! – прибавил он, махнув рукой на двух черноватых господ, игравших один против другого, в карты.

– Какие это чихирники? – невольно спросил Бакланов.

– Армяне! – отвечал преспокойно Никтополионов: – дуют себе в полтинник бочку чихиря, да и баста… на грош, каналья, ладит пьян и сыт быть… А это вот – все Эммануилы Захарычи! – заключил он, направляя взор Бакланова на целую комнату, в которой то тут, то там виднелись библейские физиономии. – А каков обедец-то был? а? каков? – воскликнул он вдруг, останавливаясь перед Баклановым, в то время, когда тот садился в бильярдной на диване. – Каков… ась?.. Вот вам и будьте добродетельны, и будьте! – говорил Никтополионов с истинной досадой. – В 35 году он, ракалия, сидел за кормчего в остроге. Я сам ему, своими руками, дал полтинник, когда его вели из острога в уголовную палату, и он взял; а в то время у него, говорят, пятьдесят тысяч в портках было зашито. Вот вам и добродетель… Храните ее на земле!

– За сегодняшний обед ему можно простить многое, – сказал Бакланов, чтобы хоть несколько смягчить подобные отзывы.

– Все уж и прощено ему давно, – отвечал Никтополионов, махнув рукой. – Я ведь прямо всем здешним властям говорю: «Ежели бы, говорю, я знал, что такой-то ночью, по такой-то улице, пойдет господин, у которого миллион в кармане, я бы вышел и зарезал его, пятьсот бы тысяч взял себе, а пятьсот вам отдал, вышл бы у вас чище солнца!..» Молчать, посмеиваться только…

– Вы сейчас можете это сделать, – начал Бакланов опять, чтоб обратить несколько в шутку этот разговор. – У Галкина сколько денег? Миллион есть?

– Десять, говорят, – отвечал Никтополионов с неудержимою злобой.

– В таком случае, я вот сейчас около одного дома видел его карету; вы ступайте, подождите: он выйдет, вы и зарежьте его.

– Где это? На набережной вы видели?

– Да.

– А это он, значит, у любовницы своей, – произнес Никтополионов.

– У любовницы? – переспросил Бакланов, соображая, где же эта любовница могла жить в том доме, где жила Софи; он всего был одноэтажный.

– Да, – отвечал утвердительно Никтополионов. – Как ее фамилия-то, проклятой! – прибавил он, припоминая.

Бакланову вдруг почему-то захотелось, чтоб он не договаривал этой фамилии.

– Ленева, да! да! так! – махнул вдруг Никтополионов.

– Ленева! – повторил Бакланов: – не может быть! – сказал он и захохотал.

– Отчего же не может быть? Он еще покойного мужа ее опутал. Привез сюда его, взял в маленькую часть, выдавал ему денег больше, чем следовало, брал с него векселя, ну, а пожить-то тоже они любили широко… она вон этта при мне в магазине у Лямиля 500 целковых зараз так и бросила.

– О, вздор какой!.. Ленева и Эммануил Захарыч!.. ха=ха-ха! – хохотал Бакланов, между тем как волосы у него становились дыбом от ужаса.

– Да вы разве знаете ее? – спросил Никтополионов.

– Да! я ее знаю, – отвечал Бакланов с ударением.

– Ну, так извините: это я говорил не про нее! – отвечал с нахальным спокойствием Никтополионов и отошел.

Бакланов покачивался всем телом.

– Никтополионов! – крикнул он.

Тот подошел.

– Послушайте! – начал Бакланов (голос его окончательно ему изменил): – для меня это важно, – так, может быть, важно, как вы и не предполагаете. Скажите, правду ли вы говорите, или это так – одна клевета, для красного словца?

– Про Леневу-то?

– Да.

– Да спросите, весь город вам, всякий мальчишка скажет. Да вот, постойте!.. Эй ты, Михайла! – крикнул он маркеру: – любовница у Галкина есть?

– Есть! – отвечал тот.

– Кто?

– Ленева, кажется, по фамилии-то.

– Я его не учил! – сказал Никтополионов и опять отошел.

Бакланов продолжал сидеть, качаясь всем телом. «Софи, верятно, теперь находится в объятиях Галкина». Далее этого представления он не мог выдержать и, взяв шляпу, проворно вышел из клуба.

Никтополионов, начавший играть на бильярде, посмотрел ему вслед с насмешливою улыбкой. Он видел, что чем-то напакостил человеку, и был совершенно этим доволен.

10. Дикий скиф просыпается в моем герое

На улицах была совершенная темнота. Тепловатый и удушливый ветер опахивает со всех сторон. Бакланов не шел, а бежал к дому Софи. У дверей он сначала позвонил, а потом стал стучать кулаком что есть силы. Иродиада, испуганная, в одном белье, с сальною свечкой в руках отворила ему дверь.

– Пусти! – сказал он и, проворно отстранив ее рукой, пошел в залу, гостиную и спальню.

– Барин, что вы делаете? – говорила она, идя за ним.

В спальне, Софи уже улегшаяся, при слабом освещении ночной лампадки, едва успела накинуть на себя кофту и привстать с постели.

Бакланов приостановился. Он видел только одно, что Софи была не с любовником.

Та, надев наскоро блузу и туфли, вышла к нему.

– Почему вы меня не приняли, когда я был у вас? – начал он резко.

Софи сконфузилась.

– Меня не было дома, – сказала она.

– Но у вас однако у подъезда была карета?

Голос и губы Бакланова при этом дрожали.

– Это была карета их знакомой-с, дожидалась тоже их! – вмешалась в разговор Иродиада.

– Молчи! – рявкнул на нее Бакланов, и Иродиада скрылась.

– Это была карета вашего любовника! – обратился он уже к Софи.

– Александр!.. – проговорила было та.

– Без восклицаний, – остановил он ее движением руки: – я для вас бросил все: службу… Петербург… Я вас за ангела невинного считал, а вы… ха-ха-ха! любовница жида!

– Я не любовница!.. нет, Александр, нет!.. – говорила Софи, ломая с отчаяния руки.

– Что ж он такое для вас? – спросил Бакланов.

– Он… (Софи очень сконфузилась). Он приятель моего мужа… имел с ним дела… давал нам деньги взаймы… и больше ничего!

– Деньги взаймы! Шейлок будет давать деньги взаймы! Да знаешь ли ты, коварное существо, что ведь они мясом, кровью человеческою требуют уплаты себе…

Софи отвернулась: она, видимо, не находила возможности оправдаться.

– Вчера вы, – продолжал Бакланов, заскрежетав зубами: – хотели чистою сохраниться для меня!.. Полно, так ли?.. Не для любовника ли вашего, скорей, вы сберегали себя, чтобы нежнее усладить его в объятиях ваших?

– Александр, Александр! Не могу я с тобой говорить: ты напугал меня.

И Софи в самом деле только рыдала.

– А! – воскликнул Бакланов: – у меня в этих руках только мало силы, чтоб задушить тебя и себя!.. Зачем вы меня требовали и выписывали сюда!.. Чтобы насмеяться, надругаться надо мной!

– Я люблю тебя! – произнесла Софи, складывая перед ним руки.

– Нет! вы любите другого! – отвечал Бакланов с пеной у рта. – Оставьте хоть этим маленькое уважение к себе; иначе что же вас привело к тому? Бедность ли, нищета ли? Вы, слава Богу, ходите в шелках, сидите на бархате.

И он закрыл лицо рукою и заплакал.

– Клянусь Богом, я невинна, Александр, Александр! – повторяла только Софи.

– Ты невинна? Отчего же вы давеча не приняли меня? Он ваш знакомый – и я тоже!.. Мало ли по двое знакомых бывают в одно время.

– Но его ж не было у меня! – вздумала было еще раз утверждать Софи.

– А это что? это что? – говорил Бакланов, показывая на окурок сигары, валявшийся на столе: губы его при этом посинели, лицо побледнело.

Софи тоже побледнела.

– Я за несколько часов перед тем, у него… в доме… курил такую же сигару… в такой же соломке… он мне сам, из своего кармана подал ее… презренная тварь! – заключил Бакланов и бросил сигаркою в лицо Софи.

Та вскочила.

– Боже мой! Он бьет меня наконец! – воскликнула она и ушла к себе в комнату.

Иродиада поспешила за нею затворить дверь.

Бакланов опустился на стул, потом вдруг вскочил, ударил этот стул об пол и разбил его вдребезги, схватил со стола шандаль и тоже врезал его в пол, толкнул ногой притворенную в залу дверь, так что та слетела с петель и грохнулась на окно, которое разбилось и зазвенело, и затем, распахнув настежь дверь в сенях, он вышел на улицу.

Софи и Иродиада, стоявшие запершись в спальне, трепетали, как осиновые листья.

Первое намерение Бакланова было умертвить себя, и, только придя в свой номер, он вспомнил, что у него нет ни пистолета ни даже бритвы. Не итти же в трактир, просить ножа для этого?

Он в изнеможении упал на постель и так пролежал до самого утра, не смыкая глаз.

К утру озлобление в нем сделалось несколько поспокойнее; но зато оно стало как-то упорнее и бессердечнее, и на тот алтарь, на который он так еще недавно возлагал такие искренние жертвы, он уж плевал!

– А что, правда ли, что Ленева любовница откупщика? – спрашивал он грубо и цинически трактирных слуг.

– Да, говорят, что так-с!.. – отвечали ему те.

11. С расчетом составленная комиссия.

Город, выбранный нами в настоящем случае, совершенно идеальный и несуществующий. Лица, в нем выведенные, тоже совершенно вымышленные, и мы только в них, по мере нашего понимания, старались выразить те явления, которые не совсем же неприсущи нашей жизни, а теперь, сообразно нашему плану, нам придется выдумать и целое уголовное дело. Положим, например, хозяин дома Фокиев 14 сентября вышел из дома в двенадцатом часу и увидел, что у жильца его, в нижнем этаже, ставни были еще не отворены. Это его удивило, тем более, что жилец этот был жандармский офицер, всегда рано встававший и последнее время ужасно хлопотавший по одному откупному делу. Фокиев воротился и, войдя в самую кваритиру, увидел, что там никого, кроме самого жандармского офицера, не было, но и он лежал на постели, с перерезанным наотмашь горлом. Хозяин объявил полиции, и тем же утром были на пароходе арестованы крепостные дворовые люди жандармского офицера, которые будто бы убили его за жестокое с ними обращение, а потому их, как бунтовщиков, предали военно-судной комиссии.

В комиссии этой предписали заседать и Бакланову.

Задушив в сердце своем чувство любви, он рад был кинуться в омут служебной деятельности.

Нервное и раздраженное состояние в нем еще оставалось.

Презусом комиссии назначен был командир гарнизонного батальона, полковник богомольный и задумчивый, особенно в последнее время, так как у него ужасная происходила тяжба с полицеймейстером, также опытным военным человеком, за воздух, которым должны дышать гарнизонные солдаты. Полковник говорил, что будто, по казарменному положению, им надо было, положим, 60 000 кубических сажен, а злодей полицеймейстер уверял, что на практике солдаты всего живут в 30 000 кубических саженях, и, соразмерно с этою суммой, требовал сносу квартирных денег. Начальник края мог решить этот вопрос так и иначе.

В военные ассесоры себе полковник выбрал поручика Козлова, из сдаточных.

– Он нам своми простыми чувствами всегда скажет верно! – говорил он и обращался потом к самому поручику:

– Ну, как вы, Козлов, об этом думаете?

Поручик краснел и вставал.

– Я, ваше высокородие, точно что… разумеется… Коли не он или не она, так кто же другие?

– Понимаю, понимаю, – перебивал его полковник. – Ну вот вам! – обращался он затем к аудитору.

– Это что-с! И сомнения в том никакого нет! – отвечал тот.

Членом гражданским был провиантский чиновник, который, может быть, в разных сортах хлеба и знал толк, но к судебной части был совершенно равнодушен и получил настоящее назначение, вероятно, потому, что всегда и во всем сходился во мнениях своих с начальством.

Другим членом был командирован тот чиновник, который производил самое следствие, и конечно, все, что им было сделано, находил превосходным и совершенно достаточным.

Бакланова избрали более по его молодости и неопытности.

12. Молодость не всегда бывает удобна!

Собираясь в комиссию, герой мой несколько раз примерялся перед зеркалом, какое ему сделать серьезное лицо. Он снял с руки золотое кольцо и оставил одно только чугунное, подаренное ему еще в пансионе Сонею; жилет надел черный, наглухо застегнутый. Все это он делал с тем, чтобы больше придать себе монашеский вид. Несмотря на эти несколько внешние приемы, Бакланов шел на поприще судьи с сердцем чистым и с самым твердым намерением действовать по самой крайней справедливости.

Дело, чтобы не было по нем большой огласки, производилось на дому у презуса.

Когда Бакланов вошел, члены комиссии, сидевшие за столом, на котором стояло зерцало, пили чай и курили. При этом, или даже вообще, когда кто-нибудь из членов начинал курить, презус обыкновенно незаметно мигал поручику Козлову, который сейчас же вставал, вынимал из зерцала орла и клал его на шкап, а потом, когда курение прекращалось, то снова вкладывал его в прежнее место, вероятно, затем, чтобы сия эмблема благосостояния и могущества Российской империи не видела их маленькой человеческой слабости.

Аудитор, при входе Бакланова, допрашивал уже главную преступницу, девку дет двадцати семи, с неумным, истощенным и распутным лицом, в платчишке на голове и в оборванном капотишке, с кандалами на руках и ногах. На все вопросы, прежде чем отвечать, она моргала носом и обтирала его потом, звеня цепями. У печки, в комнате тоже стоял арестант, с более умным и зверским лицом, и тоже в наручнях.

Все это неприятно и тяжело поразило Бакланова. Он сел. Ему подали чай; он отказался.

– Ну, так как же? Накануне Вздвиженья?.. – говорил хладнокровно аудитор, смотря одним глазом в такан чаю, из которого по временам прихлебывал, а другим – в лежавшие перед ним допросы.

– Да-с! – отвечала девка, моргнув носом.

– Ты сама-то что же делала?

– Я, батюшка, на ножках только у него посидела.

– Кто же за голову-то его держал? – продолжал аудитор.

– Николай-с! – отвечала девка, показав головой на мужчину-арестанта.

Тот при этом сделал что-то вроде гримасы, и трудно было сказать, что она означала, – усмешку ли, или так его только подернуло.

– Он за волоски, чу! говорит, его держал, – прибавила девка.

– Что ж ты слышала при этом: оборонялся ли тот, бранился ли? Может быть, не давался?

– Нет-с, всхлипнул только раза два этак горлышком, – отвечала девка.

У Бакланова начинали волосы становиться дыбом.

– Что это такое она рассказывает? – спросил он презуса, который с грустным видом прислушивался к ответам арестантки и на вопрос Бакланова даже не ответил.

– Чем же, каким орудием была нанесена ему смерть? – продолжал между тем спрашивать аудитор.

– Да я и не знаю, – отвечала девка, в самом деле, кажется, не знавшая.

– Чем? – обратился аудитор к мужчине.

– Бритвой-с, – отвечал тот и опустил глаза в землю.

– Но что же за причина, заставившая их убить? – вмешался опять Бакланов и потом, не дав ответить себе чиновнику, производившему следствие, он вдруг обратился к подсудимой: – Но что за причина, любезная, побудила тебя это сделать?

– Господин, судырь, один научил нас и две тысячи рублев денег дал нам за то.

– Где же и какой это господин? – заговорил торопливо Бакланов. – Он содержится, вероятно, в остроге тоже?

– Врет все! отводы одни! – произнес с печальной усмешкой презус.

– Я не видывала их-с, не знаю, кто такие, – отвечала девка.

– Стало быть, они не за жестокое обращение, как сказано в предписании, убили господина, а их кто-то подучил к тому? – не отставал Бакланов.

– Так и есть, как сказано в предписании-с!.. Видят, что пишут… из всего дела соображают, – объяснил было ему провиантский чиновник.

– Но как же? Нет, позвольте, господа! – восклицал Бакланов, начиная уж горячиться. – Вы за жестокое обращение убили барина, или вас научили? – обратился он к арестанту-мужчине.

– Было того и другого, – отвечал тот, переступив с ноги на ногу. – Известно, если бы господин был подходящий, не сделали бы того.

Аудитор однако снова приступил к допросам.

– Совершив преступление, что вы сделали?

– На пароход пошли, – отвечала девка.

– Тут, значит, вас и взяли?

– Да-с. Билеты нам тот же господин еще накануне принес. Мы пошли, да хожалый нас и встретил… Он, как приходит в квартал, там и говорят: «Коклевского убили». А он говорит: «Я лакея, говорит, его видел, на пароход идет!»

– Знаем это, знаем!.. – перебил ее аудитор.

– Но где же этот господин, который их научил? Вот кого надо отыскать! – повторил Бакланов, продолжая двигаться на стуле. – Ты тоже не знаешь? – обратился он к мужчине-арестанту.

– Не знаю, ваше благородие, как есть пред Богом, – отвечал тот, пожав плечами.

– Каким же образом тебя уговорили?

– Недели две, ваше благородие, он к нам ходил, все уговаривал. Здесь тоже народу много-с, город проезжий… Кто его знает, кто такой?.. – «Вот, говорит, вам две тысячи целковых, поедете на Кавказ, паспортов там не спрашивают».

– Все вздор… Из злости на барина только и сделали, из дела-то это видно! – подтвердил опять провиантский чиновник.

– Это что ж? Не запираемся в том, ваше благородие, – отвечал арестант: – господин был, не тем будь помянут, воды другой раз подашь, не утрафишь: холодна, либо тепла; дуют-дуют, ажно кости все трещат, помилуйте-с! – прибавил арестант, обращаясь более к Бакланову и даже с небольшим признаком слез на глазах.

Но тому больше было жаль девку; видимо, что она была только дура набитая.

– Как же она-то, зачем участвовала? – спросил он опять арестанта, указывая на девку.

– Из-по любви ко мне, – отвечал тот.

– А у тебя связь с ней, а?

– Да-с.

– Была? – спросил он самое девку.

– Гуляла с ним.

Бакланов с большим еще участием взглянул на них.

«О, любовь! кого ты ни связуешь?» – подумал он глядя на эти два некрасивые существа.

Презус между тем посмотрел на часы и объявил, что заседание кончилось.

Бакланов уехал домой, возмущенный до глубины души: «вероятно, что этот господин, их научивший, и их барин были оба мерзавцы, – а наказание терпят только эти два полуидиота; непременно надобно бы их участь облегчить, а того злодея поймать».

Герой мой был очень еще неопытен в судебной практике.

13. Завеса несколько приподнимается

Чем далее происходил суд, тем более Бакланов начинал видеть, что тут что-то такое да не так, и что заседавшие с ним судьи судили не совсем беспристрастно.

По совершенной еще невыработке житейского характера, он беспрестанно обдумывал, как ему себя вести и с кем бы наконец посоветоваться. Виденный им у откупщика пьющий вице-губернатор показался ему, в этом случае, всех удобнее: по крайней мере, когда за обедом все пели, он один не пел и даже как будто бы стыдился этого!

Бакланов поехал к нему.

В темной и грязной передней он увидал, что на прилавке дремал лакей. Он должен был разбудить его.

– Барин не так здоровы, – проговорил было тот сначала; но потом, порассудив, прибавил: – да вы из больших чиновников, аль из маленьких?

– Нет, не из больших, – отвечал Бакланов.

– Ну, так пожалуйте-с, – сказал лакей.

Бакланов вошел.

Вице-губернатор, в халате, грудь нараспашку, сидел перед закуской и имел как-то странные сжатые губы.

– А, прошу покорнейше! – произнес он, узнав, видно, Бакланова и не привставая, впрочем, сам с места. Рукой он указал ему на стул.

Бакланов сел.

– Я к вам, Николай Григорьич, с просьбой, – начал он сейчас же.

– А! – произнес вице-губернатор и вслед затем длинною струей выпустил из рта воздух, как человек, которому дышать трудно.

– Я командирован в военно-судную комиссию над дворовыми людьми по убийству Коклевского.

– А! – повторил еще раз вице-губернатор и затем, как бы исполнившись какого-то грустного воспоминания, порастянул глаза, выпил молча рюмку водки и стал лениво закусывать колбасой: более нормальным образом желудок его не принимал уже пищи.

– Тут чорт знает что такое, – продолжал Бакланов. – Они показывают, что их научил какой-то господин, но кто он – не сказывают, тогда как он-то и есть главный преступник.

– Раз, вечером, – заговорил вдруг вице-губернатор: – приводят ко мне человека… мертво-пьяного.

«Хорош и ты-то теперь», – подумал Бакланов.

– Человек этот был бухгалтер откупа. Он-с, – продолжал вице-губернатор, снова потупляя голову: – с слободскими девками прогулял пять тысяч целковых… ну и кончено? так ли?

Бакланов не знал, что отвечать ему на это.

– Не, не кончено!.. – отвечал сам себе вице-губернатор: – человек этот умирает одночасно в остроге и документы свои передает жандармскому офицеру… ну, и прах их возьми, так ли? Нет, 14-го сентября г. офицер убит своими дворовыми людьми.

У Бакланова начинал делаться в голове совершенно какой-то туман.

– Какие же это документы? – спросил он.

Вице-губернатор развел руками.

– Есть книга живота-с, – почти запел он: – еже пишется в ней вся: куму – рубль, куме – два; а мы имя свое бережем! – заключил он и затем обратил почти величественное свое лицо к Бакланову: – и то бы ничего-с! – заговорил он несколько даже трагическим голосом: – но красными чернилами тут написан итог наших канальских барышей.

– Барышей?

– Д-д-а-с! А мы имя свое бережем!.. Они – деньги, а мы имя! – повторил он.

– Но, ради Бога, скажите мне откровеннее, – умолял его Бакланов.

– Ничего больше не знаю-с, ничего! – отвечал вице-губернатор: – молодой вы человек! – прибавил он и потом с чувством: – не видьте лучше и не знайте: мрак спокойнее света!

И как бы в доказательство того он закрыл глаза.

Бакланов пробовал было еще рз его расспрашивать, но вице-губернатор только как-то бессмысленно смотрел на него и отвечал ему одним молчаливым киванием головы: в утро это он пил уже сороковую рюмку, а потому невольно лишался на некоторое время молви.

Видя, что от него ничего более не добьешся, Бакланов встал.

– До приятного свидания, друг мой… – едва выговорил вице-губернатор.

Бакланов вышел.

– Что такое у вас с барином? – спросил он человека.

– В загуле, ваше благородие, сильном.

– Что ж, в это время он не то уж и говорит?

– Да врет иной раз такую околесную, что даже слушать страшно! – объяснил лакей.