Текст книги "Взбаламученное море"

17. Заговор зреет

С огромной лестницы срежнего здания Хрустального дворца сходили наши путешественники.

Рядом с Евпраксией шел Басардин. Он, видимо, старался быть умен и любезен.

– Вот это Европа! Чувствуешь, что на высшей точке цивилизации находишься, – говорил он.

В это время Блонден шел уже по канату, по крайне мере на высоте пятидесяти саженей.

Евпраксия взгянула вверх и отвернулась.

– Что ж, вы уж и испугались? – сказал ей Басардин насмешливо и в то же время с нежностью.

Евпраксия шла, ничего ему не ответив.

Басардин старался нагонять ее и итти с ней рядом.

– Это уже несчастие русских, – говорил он: – что мы не можем и не хотим ни на что взглянуть прямо.

– Что ж тут приятного смотреть прямо? – проговорила она.

– Я не про это говорю, а про другое, – отвечал Виктор лукаво.

– Не знаю, про что вы говорите, – сказала ему почти сердито Евпраксия.

– Я говорю, – продолжал Виктор, понижая голос: – что вы вот, например, несчастливы в вашей семейной жизни, а между тем остаетесь верны вашему долгу.

Евпраксия сначала было рассердилась, а потом рассмеялась.

– Вы ужасно глупы, извините вы меня! – проговорила она.

Басардина при этом только слегка передернуло. Впрочем, он сейчас же поправился и с насмешливой улыбкой продолжл следовать за Евпраксией.

С Баклановым, между тем, шел Галкин.

– Вам всего достанется каких-нибудь двести или триста штук… – толковал он.

– Тут не в количестве дело!.. – возражал Бакланов.

– Вам все это в пояс уложат, – объяснял Галкин: – ведь пояс нигде не осматривают, согласитесь с этим.

Бакланов молчал.

– Не понимаю я вашего дела, господа, как хотите! – произнес он наконец и покачал с грустью головой.

– Земскую думу надобно собрать!.. Согласитесь, что без этого нельзя.

– А потом что?..

– А потом разложение и федерация…

Бакланов усмехнулся и задумался вместе.

– Ну, так до свидания! – сказал Галкин.

– Вы куда? – спросил его робко Бакланов.

– В топографию.

– А Сабакеев там?

– Там; с утра сидит…

Галкин ушел.

Бакланов остался в сильно-мрачном настроении. К вящщему его неудовольствию, он увидел вдали Петцолова, который прямехонько шел на него.

– Bonjour! – говорил он, дружески подходя и протягивая руку, как будто бы между ними ничего неприятного не было. – Вы знаете, что произошло с madame Леневой? – начал он сейчас же.

– Ее брат тут идет! – шепнул было, указывая на Басардина, Бакланов.

– Ничего!.. Я ему сам все говорил: он нисколько не в претензии, – говорил Петцолов. – Imaginez! – присовокупил он: – она нанимает на улице Saint-Honore бельэтаж!.. имеет ложу в опере!.. Словом, живет с каким-то англичанином-крезом.

– Которого предпочла вам, как вас мне! – сказал Бакланов.

– Oui! – подтвердил весело Петцолов: – а, ecoutez: вы были у здешних господ?

– Был, – отвечал Бакланов.

– Не правда ли, какие чудные люди?

– Превосходные!

– Как они ласкают молодежь! чудо!.. Adieu!

– Вы уж уходите?

– Да! Я завтра из Лондона уезжаю.

– Что так?

– Так!.. Нужно еще в Австрию заехать, просить тамошнего раскольничьего митрополита сюда переехать!.. – прибавил Петцолов уже полушопотом.

Бакланов только посмотрел на него.

«Чорт знает что такое!» – подумал он, когда молодой человек отошел.

18. Агитатор и раскольник

В одной из самых сытных лондонских таверн, в Сити, сидело, между прочим, много и русских купцов, приехавших на выставку.

Купец, попавшийся нам в Дрездене, тоже тут обедал.

Его решительно поедал глазами сидевший невдалеке от него Виктор Басардин. Наконец, заметив, что купец доел последнее блюдо и стал утирать свою бороду, он прямо подошел и сел против него.

– Вы знакомы, кажется, с господином Баклановым?.. – сказал он.

– С каким господином Баклановым? – спросил купец не без удивления.

– С одним моим знакомым; на выставке вы с ним кланялись.

– Не знаю-с! – отвечал односложно купец.

– Но мы вас знаем и уважаем!.. – продолжал Виктор заискивающим голосом. – К вам ведь приходил на днях человек?.. – прибавил он таинственно.

Купец посмотрел на Басардина внимательно.

– Приходил-с! – отвечал он как-то отрывисто.

– Ну, сами согласитесь, у нас ведь Бог знает что с раскольниками делают… наконец с вами самими!..

Купец несколько времени переводил беспокойный взгляд с Виктора на салфетку и с салфетки на Виктора.

– Что кому за дело-с, что со мной ни делают! – проговорил он наконец.

– Да, конечно, – отвечал Виктор, потупляясь: – но тут общая польза!

– Какая это польза такая! Ничего мы такого не знаем и не наше дело.

– А я полагал было… – произнес Басардин.

– А коли полагали, так не угодно ли самим: площади у нас в Питере и Москве большие, рассказывайте там, что вам охота.

– Так что ж вы других-то к тому подводите?.. Вы здесь наболтаете Бог знает что, а потом за вас ответствуй.

– Ну, уж вы можете быть спокойны, что здесь вас никто не выдаст.

– Как не выдаст?.. Как вы бумаг-то в руки насуете, так тут с поличным словят. Вы, значит, только одно и есть, что человека-то под гибель подводите!

– Ну, уж нас никто не может укорить, – возразил Виктор, поматывая головой: – чтобы мы простого русского человека не любили и не желали ему добра.

– Благодарим на том покорно-с! Только словно бы того, пожалуй, нам и не надо: вы, баре, сами по себе, а мы, мужики, сами по себе. вы вот государя императора браните, а мы ему благодарствуем и полагаем так, что собака лает, а ветер носит… В Бога, вон, вы пишете, чтобы не веровать, и то мы ничего: считаем так, что от нерассудка вашего это происходит.

– Что ж, мы не из-за денег же к вам стремимся?

– Да денег мы вам и не дадим; деньги у нас не ворованные, а потом и трудом нашим нажитые.

– Чиновникам давали же их! – возразил Виктор ядовито.

– Чиновники-то все-таки маненечко царские слуги, а не самозванщина…

Басардин наконец встал.

– На вас, значит, и надежды никакой питать нельзя!.. – произнес он.

– Мало че, что надежды, а что ежели бы теперь во Франции али в Австрии было, я бы, себя оберегаючи, комиссару вас представил, – отвечал внушительно купец.

– Как это глупо! – сказал Виктор, уходя.

– Что делать-то! Неученые! Инако думать и полагать не умеем! – отвечал купец.

19. Прокламации

Три дня уже как Сабакеев и Бакланов с женой ехали обратно в Петербург. Последний всю почти дорогу не пил, не ел ничего и был чрезвычайно грустен; а Сабакеев, напротив, оставался совершенно спокоен и все сидел на палубе и смотрел на море.

По случаю небольшого числа пассажиров, Бакланов с женой занимал отдельную каюту. В один вечер, ложась спать и снимая с себя, между прочим замшевый пояс, он проговорил вполголоса:

– Ах, обуза, обуза проклятая.

– Что такое это вы сказали? – спросила вдруг его Евпраксия.

Последнее время она заметно присматривала за мужем.

– Так!.. Ничего!.. – отвечал Бакланов.

– Какая это у вас обуза? – продолжала Евпраксия.

Бакланов молчал.

– Да ну же, говори! – сказала она.

Бакланов усмехнулся.

– Да вон… из Лондона… порученье дали.

– Что-о-о? – воскликнула Евпраксия.

– Да не кричи, пожалуйста! – перебил ее Бакланов: – из Лондона!.. – прибавил он шопотом.

– Что из Лондона?

– Прокламации!

Евпраксия даже отступила несколько шагов назад.

– Ах, вы, сумасшедший человек! Сумасшедший! – воскликнула она: – где они у вас, подайте сейчас!

– Как возможно!.. Я не хочу подлецом быть!

– Подлецом вы будете, если привезете их. Для чего вы это делаете?

– Чтобы возбудить.

– Кого? к чему?

– Да к чему бы то ни было. Все лучше, чем оставаться при настоящем порядке.

– Как к чему бы то ни было! – воскликнула Евпраксия: – да вы в самом деле после этого злодеи какие-то!.. Кто вам дал это право делать?.. Кто вас уполномочивал?

– Вся Россия вас растерзает, если ей хоть пальцем указать на вас.

– Ну, оставьте меня, пожалуйста, в покое!

– Нет, не оставлю. Вы, кажется, совершенно забыли, что у вас есть дети, у которых вы промотали все состояние и для которых должны теперь трудиться, а не в рудники итти.

– До рудников еще далеко, – проговорил Бакланов с улыбкою.

– Очень недалеко! Не успеете, я думаю, носу в Петербург показать, как всех вас в крепость пересажают.

– Кто же узнает?

– Да уж и знают, вероятно, давно. Не один раз уж, вероятно, телеграфировали об вас.

Замечание это заметно сконфузило Бакланова.

– И кем увлекся?.. Кому подражать стал?.. – продолжила между тем Евпраксия: – мальчишкам!.. Неужели настолько рассудку-то нет, чтобы понять это своим умом?

– Однако в числе этих мальчишек и брат ваш.

– Брат увлечен несчастною любовью своею. Она этаких и подбирает: или энтузиастов, или дураков… Подайте сейчас, где у вас эти бумаги? – заключила она, вставая и подходя к мужу.

– Да вон… в поясе!… отвяжись только! – отвечал Бакланов как бы с досадой.

Евпраксия сейчас же проворно взяла пояс. Оборвав до крови ногти, она сама расшила его и начал выкидывать из него в отворенное окно бумажки.

– Все ли тут? Нет ли еще?

– Все тут, ей-Богу!.. – отвечал Бакланов.

Евпраксия и самый пояс бросила в море. После такого поступка жены, Бакланову стало как-то легче.

– Чорт с ними, в самом деле! – сказал он, сибаритским образом разваливаясь на койке.

Евпраксия уселась в кресла.

– Как это вам могло прийти в голову, скажите, пожалуйста? – сказала она.

Евпраксия с грустью качала на него головою.

– Я было сначала и отнекивался, – продолжал Бакланов: – надулись, перестали со мной говорить… мне уж и неловко стало.

Евпраксия усмехнулась.

– Вашему ничтожеству я уж и слов не нахожу; да хороши и они, хороши! – проговорила она и на другой день не оставила в покое и брата.

Она взяла его за руку, увела к себе в комнату и заперла дверь.

– Что это такое ты с собой везешь? – спросила она его прямо.

– Что везу? – спросил, в свою очередь, мрачно Сабакеев.

– Я знаю уж что! – отвечала Евпраксия.

Валерьян посмотрел себе на руки.

– Проболтался тот, болтушка-то! – сказал он.

– Мало что он проболтался, я все у него отняла и выкинула.

Валерьян продолжал спокойно глядеть себе на руки.

– Точно то же и с вами намерена сделать! – продолжила Евпраксия уже с улыбкой.

Сабакеев молчал.

– Сделаю, а? – спросила она, ласково взяв его за руки.

Сабакеев грустно усмехнулся.

– Ты ведь сама очень хорошо знаешь, что со мной ты этого не сделаешь ни ласками ни угрозами… К чему же поэтому и говорить? – добавил тот.

– Знаю, – отвечала Евпраксия со слезами на глазах: – но я думала, что ты это сделаешь для меня!.. Что ты этим погубишь себя, в этом я совершенно уверена, а твоя погибель для меня все равно, что погибель всех детей моих, значит, более чем мои собственная.

– Очень жаль! – отвечал, по-видимому, совершенно равнодушно Валерьян: – и если бы от этого в самом деле погиб я сам, мать, ты, дети твои, все-таки я ни на шаг бы не отступил.

– Бог с тобой! – сказала Евпраксия.

– В Бога я не верую, но что поступаю так, как следует поступать честному человеку, в этом убежден, – сказал он и, хлопнув дверьми, вышел на палубу.

Евпраксия поняла, что больше с ним говорить было нечего, и остальную дорогу она уже ничего не ела и целые дни почти все плакала.

Сабакеев все это видел, зеленел от волновавших его чувствований, но не сказал ей ни единого слова в утешение.

20. Петербургский пожар

Пассажиры шли в таможенную кронштадтскую залу. Вещи разложены были по идущим вокруг столам. На среднем столе лежали паспорта. Чиновник в очках перебирал их и не совсем спокойным голосом произнес:

– Господин Сабакеев!

Сабакеев вышел. Евпраксия, бледная как перед смертью, видела, что у брата в это время подергивало щеку.

– Потрудитесь пожаловать вон в эту комнату! – произнес чиновник, показывая на одну из дверей.

Сабакеев пошел. Вслед за ним вошел также и солдат-жандарм.

Все пассажиры переглянулись между собой. У Евпраксии были полнехоньки слез глаза. Она старалась их смигнуть, но утереть не смела.

В залу вошли еще несколько лиц и что-то такое объявили. Пассажиры заволновались и стали беспокоиться. Таможенные чиновники принялись торопливо осматривать вещи.

Бакланов и Евпраксия, занятые своим положением, не обратили сначала на это внимания.

– Господин Бакланов! – провозгласил наконец тот же чиновник.

Бакланов переглянулся с женой и побледнел.

– Пожалуйте в следующую комнату! – сказал чиновник.

Бакланов пошел.

Прочие пассажиры продолжали торопливо прятать свои вещи и бегом уходил из залы.

Бакланов наконец с раскрасневшимся лицом возвратился к жене.

– Всего осматривали, – произнес он.

В это время молоденький чиновник подал Евпраксии записку. Она как прочитала ее, так и опустил руки. Это писал Сабакеев:

«Не дожидайтесь меня. Я арестован!»

Евпраксия пошла.

Она беспрестанно оступалась и, кажется, совсем не видела, куда идет. Бакланов принужден был поддерживать ее.

Они прошли на пароход. Там капитан что-то торопливо бегал по палубе и отдавал приказания.

– Скоро мы поедем? – спросил его Бакланов.

– Надо скорее… Петербург горит… – отвечал ему тот.

– Как Петербург? – повторил Бакланов.

В ответ на это пассажиры указали ему на видневшееся облако дыму, окрашенное во многих местах красноватым цветом пламени.

– Евпраксия, Петербург горит! – не утерпел и сказал жене Бакланов.

– Господи, дети мои! – воскликнула та.

Бакланов понял, что сделал глупость.

– Где именно горит-то? – обертывался он и спрашивал всех.

– Апраксин двор, говорят, – отвечали ему.

– Апраксин двор, он далеко, – утешал было он жену.

– Два шага всего тут… – произнесла та и начала беспрестанно подходить к капитану и спрашивать: – скоро мы приедем, скоро?

– Самым полным ходом идем, – отвечал тот.

Пройди еще с час времени, и Евпраксия или бы с ума сошла, или бы у ней лопнуло сердце.

У пристани едва бросили трап, как она проскользнула по нему и побежала по Английской набережной, по площади, по Невскому.

Народ толпами валил по тротуару, перекликался, перебранивался. Неслись пожарные; на думе был выкинут красный флаг.

Чтобы избежать давки, Евпраксия повернула на Екатерининский канал.

Бакланов едва успевал следовать за ней.

В переулке их остановила целая куча народа.

– Ваше благородие… ваше благородие! – закричал из толпы голос к Бакланову.

– Что такое тут? – спросил тот.

Толпа напирала на двух каких-то господ, из которых одного огромного мужика несколько человек держали за руки; а другой, совершенный старичишка, дрожащею и слабою рукою повертывал ему галстук, с видимою целью удавить его.

– Кто тебя научал?.. Кто?.. – говорил он.

– Что такое? – повторил еще раз Бакланов.

– Поджигатель… У старичка дом-то поджигал, – отвечал кто-то ему.

– Кто научил? – повторял, уже покраснев от бешенства, старичишка.

– Поляки, ваше благородие, Матерь Божия! – пробормотал мужик.

– О-го-го-го! – заголосила толпа и повалила в сторону от Бакланова.

– Го-го-го-го! – слышалось ему еще несколько раз.

– А супружницу-то его швырнули в огонь, – объяснил ему проходивший мимо молодой мещанин.

Остановленный всею этой сценой, Бакланов едва догнал Евпраксию.

– Дай мне руку! – сказал он.

– На! – отвечала та, как помешанная, и все шла вперед.

Бакланов между тем припоминал черты мужика: не оставалось никакого сомнения, что это был Михайла, кучер Басардиных, а супружница его, вероятно, Иродиада.

На Садовой, перед банком, толпа снова остановила их.

Раздались какие-то клики, и вдали мелькал белый султан.

Бакланов сам невольно приостановился. Это шел государь.

– Батюшка наш… батюшка!.. – стонали и охали женщины.

– Ваше Императорское Величество, – повторяли мужики.

У чиновников некоторых головы дрожали.

Бакланов почувствовал, что и у него невольно навернулись слезы.

Евпраксия продолжала сама расталкивать народ, и им удалось наконец снова выбраться на Невский.

– Вези в Графский переулок! – сказала она, проворно садясь на первого извозчика.

Бакланов поспешил сесть с нею.

– Кто это такие поджигают? – спросил он у извозчика.

– Да кто их знает, батюшка!.. Этта вот тоже я ехал… так молодой баринок… как вот их?.. на Васильевском острову еще ученье-то им идет…

– Да, знаю! – подхватил Бакланов.

– Так как тоже от народу-то бежал, схватить было его хотели.

Бакланов невольно при этом припомнил, как он всегда спорил с молодыми людьми и уверял их, что они народа не знают. Они думали, что народ с ними, а он заподозрил их в первом скверном преступлении.

– А болтают тоже, и поляк этот жжет, – продолжал разговорчивый извозчик.

– Очень может быть!

– Болтают так… сказывают, – подтвердил извозчик.

Перед одним домом Евпраксия остановила извозчика и проворно пошла по лестнице.

Бакланов последовал за ней.

Она дернула за звонок.

Отворили, и в зале стояли Валерьян и Митя уже в курточках, а Петя еще в рубашечке. Она сразу всех их и обняла и прижала к груди.

Бакланова дети не узнали, и только один Валерьян сказал наконец:

– Ах, это папаша!

В дверях гостиной стояла старуха Сабакеева.

Бакланов едва имел духу подойти к ней к руке.

– Что, батюшка, отыскали наконец! – произнесла она голосом, исполненным презрения: – а где Валерьян? – прибавила она.

Бакланов молчал и смотрел на жену.

– Валерьян арестован! – отвечала та.

Старуха несколько времени смотрела на дочь, а Евпраксия на нее.

– Этого надобно было почти ожидать! – пояснила она матери.

– Да! – произнесла старуха, и обе потом, не сказав ни слова больше, разошлись по своим комнатам.

Как ни велик был у обеих нравственный закал, но на этот раз однако, видно, не хватило его!

Через полгода.

На Васильевском острове знакомая нам гостиная Ливанова представляла далеко не прежнее убранство: в обоих передних углах ее стояли киоты с дорогими образами. Образ Спасителя с пронзенною стрелками головой тоже был тут. Перед обоими киотами корели лампады. В комнате, сильно натопленной, вместо прежнего приятного запаха духами, пахло лекарствами. Сам Евсевий Осипович, худой, как мертвец, совсем плешивый, но еще с сверкающими глазами, лежал на постели под пуховым одеялом. У кровати его сидела, в черном платье и с заплаканными глазами, Евпраксия. Около года уже старик был тяжко болен; ни от трудностей и невзгод житейских, ни от коварства и изменчивости людей никогда Ливанов не поникал гордою головой своей; он знал, что он все поборет и над всем восторжествует умом своим. Но чего не сделала вся жизнь, то сделал страх смерти. Евсевий Осипович смирился духом; прежнее его мистическое направление приняло чисто религиозный характер; он сделался кроток со всеми в обращении, строил на свой счет больницу, рассылал деньги по бедным церквам, ко всем родным своим написал исполненные любви и покаяния письма, в том числе и Бакланову, который сейчас же приехал к нему и привез жену. Больной старик с первого же разу заинтересовал Евпраксию; он так умно и красно говорил о разных религиозных предметах. Евсевий Осипович, в свою очередь, заметив в племяннице настроение, схожее с своим, с удовольствием взялся ее довоспитывать: он все еще любил, хотя бы то и на самых чистых основаниях, сближаться с женщинами. Евпраксия стала к нему заезжать раза по два в неделю: во-первых, чтобы посетить его, как больного, а во-вторых, чтоб и побеседовать с ним. В настоящее свидание, несмотря на заметную слабость, Евсевий Осипович говорил очень много и красноречиво.

– Мирной и скорой кончины мне Бог не пошлет! – пояснял он: – я очень много грешил мыслями и делом, но ты чиста и невинна…

– Я ни в чем не виновата, – подтврдила и Евпраксия.

– Ты только искупительная жертва вашего рода, – продолжал старик: – род ваш умный, честный, но жестокий: прапрадед твой был наказан дьяком в пытной палате… Дед твой в двенадцатом году, на моих глазах… я еще молодым человеком был… настиг отряд французов; те укрылись было с лошадьми в церковь деревянную и потом сдавались, просили пощады, но он не послушался и всех их сжег за оскорбление храма.

Выражение лица Евпраксии как бы говорило, что дед хорошо сделал, что сжег.

– Я для себя ничего уж не желаю и не прошу, и молюсь только за детей.

– И молись больше!.. Молитва – великое дело… молитва разрушает и созидает города и повелевает стихиями; когда на Устюг шла каменная туча, весь народ по церквам молился и коленопреклонствовал, ничто не отвращало гнева Божья; но стал молиться преподобный Прокопий, растерзал на себе ризы, всплакал кровавыми молитвенными слезами, Бог его услышал…

Евпраксия слушала; она и сама в это время вряд ли не шептала про себя молитвы.

– Я к вам дня через два опять заеду, – сказала она и встала, заметив, что старик сильно утомился, так что у него лицо как бы несколько перекосилось и голова склонилась на подушку.

– Прощай, голубица! – проговорил он.

Евпраксия поцеловала у него руку.

Евсевий Осипович перекрестил ее.

В зальце Евпраксию остановила горничная Евсевия Осиповича, та самая, которую и мы знаем и которая с тех пор только очень пополнела…

– Вчера-с с ним ночью очень дурно было… Боюсь, чтоб и сегодня чего не случилось.

– Главное, чтобы причастить и исповедать успеть, – отвечала на это спокойно Евпраксия.

– Это-то успеем; священник в нашем доме живет – сказала горничная.

– Только это! – повторила Евпраксия и с тем же печальным лицом, какое имела, села в карету и поехала.

Перед Казанским собором она начала креститься и продолжала это до самой квартиры.

Дома она нашла: мать, тоже в черном платье и с печальным лицом, сидевшую за средним столом; мужа, скучавшего вдали в креслах, и Варегина, который стоял и грелся у камина. Последний был по-прежнему спокоен и солиден…

Евпраксия при входе приветливо поклонилась ему, почтительно поцеловалась с матерью и села; потом сейчас же, придав еще более серьезный выражение лицу, позвонила. Вошел человек.

– Позови детей, – сказала она, и через несколько минут в комнату вошел старший, Валерьян, уже в гимназическом сюртучке.

– Что, перевел? – спросила его мать.

– Перевел-с!

– Ну, давай!

Мальчик стал переводить.

– А брату из арифметики показал? – спросила Евпраксия тем же серьезным голосом.

– Показал-с! – отвечал ей мальчик тоже серьезно.

– Поди, позови его.

Пришел и второй сынишка, совсем еще капля.

– Знаешь из арифметики? – спросила его Евпраксия почти строго.

– Знаю-с, – пролепетал ребенок.

– Ну, рассказывай!

Мальчик начал отвечать, беспрерывно вскидывая на мать большие голубые глазенки.

– Ну, теперь можете итти гулять, – сказала Евпраксия.

Мальчики солидно вышли.

– Славно дети выдержаны! – сказал Варегин, с удовольствием мотнув на них головой.

На лице Евпраксии при этом ничего не выразилось, как бы говорилось о совершенно постороннем для нее предмете, но старуха Сабакеева, прислушавшись к их разговору, произнесла:

– Я своего тоже не баловала, да немного толку-то вышло!

Евпраксия посмотрела на мать.

– Валерьян, maman, еще ничего дурного не сделал! – сказала она каким-то твердым голосом.

– Что же он хорошего-то сделал? – перебила ее резко старуха.

– Валерьян Арсеньич был втянут общим потоком, – вмешался Варегин.

– Еще бы! – подхватила Евпраксия: – люди постарше и поопытнее его в жизни Бог знает на какие глупости решались.

При этом Бакланов пошевелился в своем кресле.

– Скажите, пожалуйста! – начал он, чтобы замять этот разговор и обращаясь к Варегину: – вы совсем уж оставили посредничество?

– Думаю!.. Делать становиться нечего.

– Везде, значит, теперь тихо, везде порядок установился?

– Почти!.. Только вот, помните, в том именьи где я усмирял у этой госпожи, все не слушаются старика отца ее. Я по этому случаю, ехавши сюда, заехал к нему, оказывается он умер, и представьте себе: на столе-то лежит румяный и белый, как живой.

– А мне так, – опять поспешно перебил приятеля Бакланов: – из деревни пишут, что один сосед мой и немножко родственник, Дедовхин… так тот от досады помер, что, кому ни пожалуется на посредника, никто просьбы от него не принимает!

– Да, сильно старики подбираются! «Последние тучки рассеянной бури»! – заключил Варегин.

В продолжение всего этого разговора Евпраксия и старуха Сабакеева заметно к чему-то прислушивались. Наконец раздался звонок.

– Вот, кажется, и он! – подхватила первая.

Старуха встревоженно посмотрела на нее.

Вошел знакомый нам правовед Юрасов, в настоящее время обер-прокурор и член разных комиссий.

Евпраксия с пылающим лицом пожала ему руку и просила садиться около себя.

Старуха тоже смотрела на него, как-то моргая носом.

Гость, в свою очередь, хоть и улыбался, но заметно был не совсем в покойном состоянии.

– Ну что? Решили? – спросила старуха.

Голова ее при этом дрожала.

– То есть проект решения написан, – отвечал уклончиво Юрасов.

– В каторгу? – спросила старуха.

– Да.

– На долго ли?

– Вероятно, смягчат еще, а теперь на двенадцать лет.

Старуха, тяжело дыша, уставила глаза на образ.

Евпраксия употребила все силы, чтобы совладать с собой; но слезы уже ручьями текли по ее лицу.

– Скажите: не струсил ли он? не трусит по крайней мере? – спросила старуха.

– О, нет, напротив, – отвечал Юрасов: – он встречал все совершенно спокойно и на все, кажется, уж приготовился.

– А что же эта госпожа? – спросила Евпраксия, и по лицу ее пробежала презрительная улыбка.

– Mademoiselle Базелейн? – спросил Юрасов.

– Да!

– Судится тоже.

– За что же вы ее-то судите? – вмешался в разговор Варегин.

– По связи и знакомству ее с разными господами, да еще за дневник.

– За дневник?

– Да!

– Что же она пишет в дневнике?

Юрасов, кажется, несколько затруднялся отвечать на этот вопрос.

– Пишет… – начал он с расстановкой и довольно тихо: – что, во-первых, она в Бога не верует, что, когда родители посылали ее в церковь, так она презрение к себе чувствовала…

– Мерзкая! – произнесла Евпраксия.

– Потом говорит, что раз, встретя одного студента, она спросила у него: есть ли у него диван и подушка, и что она придет заниматься к нему; и приходила… Можете судить, какая безнравственность!

– Нисколько, ни капли нет той безнравственности, которую вы понимаете, – перебил его опять Варегин.

– Ни капли?

– Нисколько! Тут безнравственно совершенно другое: безнравственна ложь, желание порисоваться. Я убежден, что она, при малейшей зубной боли, усерднейшим образом молится Богу, что ни к какому студенту и не ходила, а все это солгала на себя из служения модной идейке, как из тех же побудительных причин лжем все мы…

– Все? – спросил правовед.

– Все! – отвечал резко Варегин. – У меня есть приятель в Москве, кротчайшее существо, всю жизнь сидит около своей любовницы и слушает у себя соловьев в саду, а говорит: «давайте крови!». Какой-нибудь господин, палец о палец не умеющий ударить и только дышащий тем, что ему по девяти рублей с души будут выбивать с его бывших крестьян оброку, и тот уверяет: «надо все сломать». Чиновник, целое утро, каналья, подличавший перед начальством, вечером придет в гости и засыплет сейчас фразами о том, что «авторитетов нет и не должно быть».

На этих словах старуха Сабакеева, кажется, и не слышавшая, что около нее говорилось, снова обратилась к Юрасову:

– А что, мне можно будет за сыном ехать?

– Вероятно! – отвечал тот.

Она нахмурилась, подумала что-то, встала и пошла. Евпраксия последовала за ней.

– Где ж корень всему этому злу? – воскликнул Бакланов по уходе жены и тещи.

– Да, я думаю, всего ближе в нравственном гнете, который мы пережили, и нашем шатком образовании, которое в одних только декорациях состоит, – так, что-то такое плавает сверху напоказ! И для меня решительно никакой нет разницы между Ванюшею в «Бригадире», который, желая корчить из себя француза, беспрестанно говорит: «helas, c'est affreux!», и нынешним каким-нибудь господином, болтающим о революции…

– Неужели же во всем последнем движении вы не признаете никакого смысла? – спросил Бакланов.

Варегин усмехнулся.

– Никакого!.. Одно только обезьянство, игра в обедню, как дети вон играют.

– Хороша игра в обедню, за которую в крепость попадают, – сказал Бакланов.

– Очень жаль этих господ в их положении, – возразил Варегин: – тем более, что, говоря откровенно, они плоть от плоти нашей, кость от костей наших. То, что мы делали крадучись, чему тихонько симпатизировали, они возвели в принцип, в систему; это наши собственные семена, только распустившиеся в букет.

– Если под движением разуметь, – начал Юрасов: – собственно революционное движение, так оно, конечно, бессмыслица, но движение в смысле реформ…

Варегин придал какое-то странное выражение своему лицу.

Бакланова между тем, видимо, что-то занимало и беспокоило.

– Скажите, Петцолов взят? – спросил он.

– Взят! – отвечал Юрасов и потом, помолчав, прибавил: – по-моему, этот господин или очень ограниченный человек, или просто сумасшедший.

– Что ж он делает такое? – спросил Варегин.

– Он заезжал в Австрии к раскольничьему митрополиту и уговаривал того переехть в Лондон.

Варегин потупился и развел руками.

– Потом заезжал к Гарибальди и просил того, чтобы он с поляками шел спасать нас от нас самих.

– Что за мерзости! – произнес уже Варегин.

Бакланов между тем сидел насупившись.

– К чему же он меня-то собственно приплетает? – спросил он.

– К тому, что вы вот в Лондоне с ним виделись и что жили в связи с одною госпожой, с которою и он после жил.

– К чему же он это-то говорит? – сказал удивленным тоном Варегин.

– Он все говорит; объяснил даже, как эта госпожа сначала его промотала, потом англичанина и теперь сама сидит в Клиши.

– Это madame Ленева, – сказал Бакланов, немножко покраснев, Варегину.

– А! – произнес тот: – жаль!

– А, скажите, брат этой госпожи взят? – спросил Бакланов Юрасова.

– Нет, он остался за границей и, как вот тот же Петцолов говорит, вряд ли не он и донес на них.

– А Галкин что? – продолжал Бакланов.

– Галкин ничего, освобожден.

– Как освобожден? – воскликнул Бакланов.

Варегин улыбнулся и покачал головой.

– Богат-с! – произнес он и почесал у себя в затылке.

– Ну, однако, что же мне-то будет? – договорился наконец Бакланов до того, что по преимуществу его беспокоило.

– Ничего! – успокоил его Юрасов.

– Уж и потрухивает, а революционер еще! – подхватил Варегин и стал искать шляпы. – А что, к Евпраксии Арсеньевне можно? – спросил он.

– Можно! – отвечал Бакланов.

Варегин прошел.

Евпраксия как ни была огорчена, но сидела и уже учила детей.

– Учите, учите их хорошенько! – сказал Варегин: – чтобы лучше были папенек и дяденек.

– Мне уж даже и это не верится! И этой надежды не имею!

– Страна, где есть такие жены и матери, как вы, не погибла еще! – говорил Варегин, прощаясь и целуя руку у Евпраксии.

Она ему ничего не отвечала: вряд ли она уже и подобное приветствие со стороны мужчины не считала излишним для себя.

В гостиной Варегина остановил Бакланов, сидевший там один и, по-прежнему, с печальным и растерянным лицом.

– Вы знаете, что жена переезжает в Москву? – сказал он.

– Вот как!

– Отговорите ее, Бога ради, как-нибудь. Она вас так уважает. Она там окончательно окружит себя монахами да богомолками. Теперь почти по целым дням из церкви не выходит.