Текст книги "Взбаламученное море"

19. Братский праздник с народом

Из лугов, где сгребали сено, вотчина шла в усадьбу – мужики в красных ситцевых рубахах, женщины тоже в ситцевых сарафанах и в чистых белых рубашках, все с граблями и с вилами на плечах, все, по большей части, красивые и молодые.

Бакланов стоял на балконе и прислушивался. Толпа пела песню, и чем ближе подходила, тем голоса становились слышнее. Бакланов заметил впереди идущую фигуру в белой рубахе, синих штанах, которая разводила руками и помахивала платком. Это был гайдук Петруша, совсем седой, как лунь, но еще бодрый…

Голоса совсем уж стали слышны; Бакланов стал наконец различать слова:

«С поля, с поля едет барин», – пели мужики и бабы.

«Две собачки впереди!» – слышался, по преимуществу, дребезжащий голос Петруши.

«Поровнявшися со мною, кинул он умильный взгляд!» – пели, кажется, по преимуществу женщины.

«Здравствуй, милая красотка, из которого села?» – пробасили уж мужчины.

«Вашей милости крестьянка, отвечала ему я!» – опять залились женские голоса.

Всю эту штуку выдумал и управлял ею старик Петруша.

Бакланов, стоя на балконе, все ниже и ниже наклонял голову; наконец не мог выдержать и, убежав к себе в кабинет, упал на диван и зарыдал.

Покуда он лежал там, толпа пришла на двор, и слышалась уже другая песня:

 
«Башмачки, башмачки,
Башмачки мои тороченые!
Три рубля за них платила.
Только день в них походила.
Башмачки, башмачки,
Башмачки мои тороченые!»
 

При этом какой-то малый, из простых деревенских мужиков, неистово ломался перед народом.

Бакланов наконец вышел на крыльцо.

– Ура! наш батюшка, барин! – вскрикнула толпа, подкидывая шапки на воздух. – Ура! – повторила она.

И опять этим распорядился старик Петруша, который стоял на правом фланге и выше всех поматывал рукой.

Бакланов снова прослезился.

– Благодарю вас, братцы! – начал он взволнованным голосом. – Что же водку-то?.. Подавайте водку-то! – прибавил он.

Управляющий, с огромным бочонком и со стаканом в руках, пошел обносить.

– Давай по два стакана за раз! – сказал Бакланов.

Мужики при этом отхаркивались, отплевывались, однако выпивали.

– Земли вам, братцы, – продолжал между тем Бакланов, стоя перед ними: – по Положению назначено по четыре десятины; но вы владеете, вероятно, больше?

– Да, словно бы есть маленький излишечек, – произнесло несколько стариков-мужиков.

– Весь этот излишек оставлю вам, не отрезываю ни клочка.

– Благодарим, батюшка, покорно! – произнесли опять те же старики.

– Земля-то больно плоха, – сказал стоявший несколько вдали рыжий, с перекошенным лицом, средних лет мужик: – каменья да иляк.

– Ну уж, любезный, мне для тебя земли не выдумать, не сочинять, – отозвался ему Бакланов, услышав его слова.

– Что, пустяки!.. Земля как быть надо земле… У всех здесь одинакая, – сказал опять старик.

– Такая, небось, как у тебя, у старого. По сороку телег на одну полосу навоза-то валишь, – возразил ему, в свою очередь, мужик.

– А тебе кто мешает, какой леший? – окрысился на него старик.

– Ну-с, дворовые теперь, – перебил их Бакланов: – желаете ли оставаться у меня временно-обязанными крестьянами?

– Лучше того нам быть не может! – сказал ему первый Петруша.

– Старики пусть живут здесь, а молодые промышляют и будут платить за них оброк, – сказал Бакланов.

– Нам тоже, Александр Николаевич, все про них да для них взять негде-с! – сказал молодой парень.

– А ты вот найдешь у меня, как тебя на миру-то раза два поучат; их вспоили, вскормили, а они батек и знать не хотят, – сказал Бакланов.

– Так, батюшка, Александр Николаевич, справедливо! – отозвались с удовольствием старики.

– Ну, садитесь, кушайте!

Мужики повернулись и стали усаживаться за приготовленные для них столы.

– А я вот к бабам пойду и побеседую с ними, – прибавил Бакланов и пошел.

Он давно уже видел между женщинами Марью, которая с заметным любопытством смотрела на него и даже, как показалось ему, с некоторым чувством.

Он прямо подошел к ней.

– Здравствуй, Марья! – сказал он и протянул к ней руку.

Она хотела было поцеловать ее.

– Как можно! Этого уж нынче нет, – говорил Бакланов, не давая ей руки, и хотел поцеловать ее в лоб; но Марья протянула к нему губы, и они поцеловались, и оба покраснели.

Другие женщины смотрели на всю эту сцену с усмешкой.

– Ну, садитесь!.. Садись, Марья, и я сяду около тебя!..

Марья продолжала смотреть на него с любопытством.

– Я стану с вами ужинать и выпью водки. Эй, дайте сюда!..

Приказчик подал.

– Ну, вы теперь, – продолжал Бакланов, выпив сам рюмку и обращаясь к женщинам.

Большая часть из них отхлебнула только, а Марья так и совсем отказалась.

Подслеповатая старуха, та самая, которая так сильно выла, когда он в первый еще раз уезжал из Лопухов, не спускала с него глаз.

– Как бабушка-то на барина смотрит, – заметила одна женщина.

– Что ты старушка? – обратился к ней Бакланов.

– Да больно как, батюшка, гляжу, баря-то просты ныне стали! – отвечала та.

– Просты они, матушка, ныне все! – отвечала ей прежняя женщина.

Марья, сидя около Бакланова, заметно модничала.

– Коли ты не хочешь водки, мы вино будем пить. Помнишь, как когда-то пивали с тобой? – обратился он к ней.

Приказчик, по его приказанию, принес из горницы бутылку мадеры.

– Нет, барин, не хочу, не стану! – отказывалась Марья, отстраняя рукою стакан, который подавал было ей Бакланов.

На мужской половине между тем начинали все больше и больше пошумливал.

– Мне таперича, Яков Иваныч, что значит – ничего, – заговорил уже прежний покорный старичок.

– А я его, дъявола, вот как ссучу! – говорил с перекошенной рожей мужик и показывал даже руками, как он кого-то ссучит.

– Тсс! Тише! – скомандовал достаточно выпивший Петруша. – Песню господину петь!

– Песню, изволь! – повторила толпа.

– Братцы, пойдемте в сад, там вам попривольнее будет веселиться! Эй! вино несите в сад! – сказал громко Бакланов.

– В сад, ребята, уважим барина! – раздалось несколько голосов.

Вся толпа тронулась.

Бакланов постоянно старался быть около Марьи.

Он нарочно затеял итти в сад, чтобы в тенистых аллеях удобнее с ней объясниться.

Солнце это время закатилось, и горела одна только яркая заря.

Перед балконом мужики расположились по одну сторону, а бабы по другую.

Бакланов оставался между последними.

Загорланили песню там и там: сначала пели было одну, а потом стали разные.

Бакланов взял Марью за зад сарафана и посадил ее около себя.

– Ой, барин, не трожьте! – прговорила она, отодвигаясь от него.

Другие бабы, заметив это, поотошли несколько.

– Пойдем в горницу, шепнул ей Бакланов.

– Я еще, барин, не сошла с ума… – отвечала она, устремляя на него насмешливый взгляд.

– Да ведь прежде ходили же?

– Мало ли вы прежде крови нашей пили? – отвечала Марья.

Бакланову сделалось стыдно и досадно.

– Я, кажется, тебя не принуждал?

– Волей, значит, видно, шла! – отвечала насмешливо Марья.

– Да ведь это глупо же, – произнес Бакланов: – прежде там как бы то ни было, но были же отношения; отчего же теперь… Я денег тебе дам, сколько хочешь!

– Не надо, барин, никаких мне ваших денег, – проговорила Марья и потом, прибавив тихим, но решительным голосом: «пустите-с!», отошла на более приличное ей место.

Такое холодное и насмешливое обращение ее рассердило Бакланова. Он перешел на балкон и сел на мужскую половину.

Бабы, точно в насмешку, запели какую-то звончайшую песню, и Марья впереди всех выводила.

Перед Баклановым встал раскорякой один совсем пьяный мужик.

– Барин, я пляшу, смотри, – говорил он и, обернувшись спиной, начал приплясывать. – Да ты гляди, хорошо ли? – говорил он.

– Обернись, дуралей, к барину-то лицом, – усовещали его другие мужики.

– Изволь, сейчас!.. – отвечал мужик и, обернувшись к Бакланову лицом, показал язык.

– Экий дурак! экий скотина! – проговорили ему на это другие мужики.

– Дурак и есть! – подтвердил Бакланов, вставая и уходя в комнаты.

«И это люди!» – говорил он мысленно сам с собой.

Через полчаса к нему пришел приказчик, тоже выпивший.

– Говорили с Марьей-с? – спросил он его с улыбкой.

– Неприступна уж очень стала! – отвечал Бакланов в том же тоне.

– Все они, проклятые, набрались этой фанаберии! – объяснил приказчик.

– Что это они так шумят? – спросил Бакланов с досадой.

– Да разные там свои глупости врут; разберешь у них!

– Прогони их! Скажи, чтобы шли по домам. С ними нельзя повеселиться хорошенько!

– Бесчувственный народ – как есть самый! Докладывать-то только давеча не смел, а стоят они этого! – отвечал приказчик и ушел.

Бакланов слышал потом его голос и несколько ругавшихся с ним голосов. Шум не только не умолкал, но становился все больше и больше в саду и на дворе. Бабы продолжали визжать песни.

Бакланов нашел наконец нужным затворить окна, запер потом двери и осмотрел свой револьвер. «Чорт их знает, чего им ни придет, пожалуй, в пьяные-то башки!»

20. Возвратившаяся любовь

На другой же день после этого, Бакланов, в легонькой бричке, на наемной тройке, несся что есть духу по дороге к Ковригину.

Софи его известила коротеньким письмецом, что она уезжает на днях за границу, и вдруг эта женщина выросла в его глазах: ему показалось, что он жить без нее не может. Он решился ее нагнать и ехать вместе с нею. Он трепетал одного, – что не нагонит Софи: тогда уж решительно не знал, что с собой делать, хоть стреляйся!

В Ковригине, не доехав еще до крыльца, он выскочил и побежал в дом. Сердце его забилось радостною надеждой. Двери в сени были не заперты и даже не затворены.

Бакланов прямо прошел через коридор в комнату Биби, отворил дверь, и странное зрелище представилось его глазам: на постели, в одной рубашке и босиком, лежал Петр Григорьевич и, закрыв глаза, держал одно ухо обращенным в правую сторону. На деревянном стульчике около него сидела старуха и что-то беспрестанно ему говорила, покачивая в такт головой.

При виде Бакланова, Петр Григорьевич вскочил и ужасно сконфузился.

– Извините, сделайте милость, – заговорил он.

– Где Софья Петровна? – спрашивал его тот задыхающимся голосом.

– Сейчас… час с два как уехала, – отвечал Петр Григорьевич.

– Сделайте милость, тройку мне лошадей… я ее догоню… мне до нее и ей до меня крайняя надобность.

– Сейчас лошади будут! – отвечал самонадеянно Петр Григорьевич и, в одной рубахе, босиком, пошел на улицу.

Бакланов остался в тоскливом и нетерпеливом ожидании.

– Где лошади-то!.. Нету лошадей-то! – бормотала между тем старуха.

– Вы что тут делали? – спросил ее Бакланов.

– Сказки барину-то рассказывала… охотник… очень уж любит это! – отвечала старуха.

«Вот, чорт, чем занимается!» – подумал Бакланов.

Петр Григорьевич возвратился что-то не с веселым лицом.

– Говорят, лошади не съезжены, не пойдут! – проговорил он.

– О, вздор! у меня пойдут! – проговорил Бакланов и, видя, что надеяться больше на распорядительность добродушного старца нечего, сам пошел. На дворе стояли старик-староста, молодой сын его, сельский даже староста и ямщик, приехавший с Баклановым. Все они в каком-то раздумье рассуждали.

– Пустяки, братцы, у меня пойдут; я вам заплачу за это! – говорил Бакланов.

– Нам, батюшка, не жаль, – отвечал старик-староста: – пятнадцать лошадей на дворе стоят, ни одна не езжена; тетенька при жизни-то не приказывала, а после смерти их – мы сами не смели.

– Карька-то сходит; раз в телеге ездил я на нем, – подхватил молодой парень.

– Пустое дело, как тройки не выбрать из пятнадцати животин! – насмешливо заметил извозчик Бакланова.

– Выбери-ка, попробуй, и поезжай сам! – отвечал ему старикашка-староста.

– Ну и выберу, – али нет! – отвечал ему молодцевато извозчик.

– Попробуйте-ка в самом деле, ребята! – распоряжался между тем сельский староста, начинавший явно принимать тон полицейского чиновника.

– Ну и попробуй, и поезжай! – говорил старик-староста, идя с сыном и с извозчиком в конюшни.

– И поеду, покажу вам в зубы-то, как это дело надо делать! – говорил извозчик.

Вскоре они привели тройку лошадей и выкатили из саней телегу.

Смотреть на сцену закладыванья вышел на крыльцо и Петр Григорьевич, по-прежнему в одной рубашке.

Коренная вошла в оглобли с некоторым приличием; впрочем, извозчик имел осторожность, вынув из своего собственного кармана бечевку, взнуздать ее этим. Молодой парень стал ее держать. Лошадь как-то глупо-сердито поводила глазами.

Из пристяжных одна, когда ей поворачивали, как следует, голову, она зад отворачивала; зад подвернут, голову отнесет. Другая же при этом и лягнула. Старик-староста, отскочив от нее, проговорил: «дъявол, что ты!». Обеих их взялись держать под узцы сельский староста и пришедший какой-то уж новый мужик.

– В трок им головы-то, в трок, – кричал было с крыльца Петр Григорьевич, но его никто не слушал.

У извозчика, заправлявшего всем эти делом, заметно дрожали руки.

– Отпускай! – крикнул он, проворно вскакивая в телегу и подбирая возжи.

Все трое расскочились. Лошади сначала пошли хорошо.

В телегу поскакали молодой малый, сельский староста, новый мужик и даже бежал было и старик-староста, да не успел уж вскочить.

– Пойдут, ничего, пойдут! – ободрял с крыльца Петр Григорьевич.

Лошади однако начинали все больше и больше забирать.

– Батюшки, бьют, кажется! – проговорил бежавший за ними старикашка.

– В самом деле бьют! – говорил Бакланов, тоже бежавший за ними.

– Держи! держи! – кричали между тем в самой телеге, и все хватали за возжи и тянули в разные стороны.

Но коренная перекусила уже бечевку, одна из пристяжных беспрестанно взлягивала, другая попала ногой в постромку. Извозчик был бледен, как полотно.

Телега адски стучала.

Из усадьбы побежало еще несколько народу, и один только Петр Григорьевич оставался спокоен на крыльце.

– Сдержать, сдержать! – толковал он вышедшей на крыльцо старухе-сказочнице.

– Держите на стену! на стену! – кричал сельский староста, соскакивая сам с телеги.

Но на стену не попали, а вылетели за околицу, а там на пашню, на косорог, в овраг. Телега перевернулась, но лошади продолжали нести. Извозчик потащился было на возжах, но бросил; новый мужик побежал было, держась за задок телеги, но упал.

Молодой парень лежал и охал.

К нему подбежал батька.

– Что, батюшка, не убился ли?

Но парень ничего ему не ответил, а вскочил и побежал за лошадьми. Те, как неопределенная масса какая-то, мелькали вдали.

– Черти! лешие! – говорил извозчик, возвращаясь в усадьбу. – Поедемте, барин, я вас на своих отвезу. Недалеко тут. В Захарьине, говорят, барыня-то кормит, – обратился он к Бакланову.

– Сделай милость, – отвечал тот.

Извозчику более всего было стыдно, что он хвастался, а лошади его разбили.

– Поедемте сейчас же! – прибавил он и затем, приведя еще дрожавшую от усталости свою тройку, заложил ее снова в бричку.

Бакланов сел.

– Прощайте! – произнес ему с крыльца своим добродушным голосом Петр Григорьевич.

Бакланов молча кивнул ему головой.

– Кричат все, лешие, а то бы я справился с ними! – продолжал, как бы оправдываясь перед Баклановым, извозчик, а потом, от сдержанной, вероятно, досады, стал неистово сечь свою тройку, так что та снова заскакала у него. Сердце Бакланова замерло в страхе, когда они стали подъезжать к Захарьину. «Ну, как ее нет тут!» – подумал он, и у него волосы на голове стали дыбом от ужаса. По крайней мере за версту еще он стал в повозке своей раком, выглядывая, нет ли на улице Захарьина экипажа Софи. Но его не было. Почти не помня себя, Бакланов обежал все дворы, и на одном из них сказали ему, что Софи приставала ненадолго, но уже с полсуток как уехала.

Выйдя на улицу, бедный герой мой сел на валявшееся бревно и горько-горько заплакал. О, как он любил в эти минуты Софи!

Часть шестая

1. Изучение исскуств

В Петербурге судьба сжалилась над моим героем: он отыскал Софи, помирился с ней, и они вместе отправились за границу.

В одно светлое блистающее утро, оба они, счастливые и довольные, выходили из гостиницы Гота в Дрездене.

Рядом с ними шел немец, чичероне.

– Мы куда это? – спросила его Софи.

– О, madame, в Grunes Gewolbe, – отвечал тот.

– Это где сокровища хранятся, – пояснил ей Бакланов, внимательно заглянув в красную книжку Бедекера.

Немец многозначительно кивнул ему, в знак согласия, головой.

Войдя во двор королевского замка, он таинственно посадил их в каких-то сенях. Тут уже сидели полная дама с двумя девицами и толстый господин, должно быть, русский купец с бородой, в пальто, непривычно на нем сидевшем, и мрачно склонивший голову. Полная дама бранилась с дочрьми.

– Ты глупа, что не надела коричневой шляпки! – говорила она.

– И не надену! – отвечала дочь.

– И я не надену! – подхватила и другая.

– Дуры! – сказала им на это мать.

Все это, разумеется, было говорено по-немецки и самым скромным образом.

– Сейчас, как выйдут, так и мы войдем! – сказал таинственно и лукаво немец.

Купец при этом приподнял на него лицо и почесал у себя за ухом.

Наконец двери отворились, и из них стала выходить толпа.

Немец, почти с азартом, схватил Бакланова и Софи за руку и втолкнул их в дверь, а потом сделал им, в знак поздравления, ручкой.

Тем их уже встретил сам господин профессор, с почтенною физиономией, в очках и ермолке. Купец и дама с дочерью тоже вошли вслед за ними.

Профессор ввел их в первую, с статуэтками, комнату и, закрыв как бы от удовольствия глаза, начал им рассказывать.

– У нас это в каждом магазине есть, – сказала Софи.

– Да, – отвечал Бакланов, – но это древность!

В одной из следующих комнат, с шпагами и орденами, Софи уже села.

Но зато внимательно и как-то злобно рассматривал все купец.

Дочери полной дамы тоже восхищались разными поддельными и настоящими брилльянтами.

В следующих затем комнатах и Бакланов зевнул, и больше уж стал обращать внимание на изображения королей саксонских, смутно соображая, как это они их этаких диких рыцарей делались все больше и больше образованными принцами.

С купца пот градом катился; но он, как человек привычный ко всякому черному делу, продолжал смотреть и слушать.

– Ух! – сказал наконец Бакланов, когда их выпустили из «Грюнес Гевельбе».

– Голова заболела, – подтвердила и Софи.

С одной только дамой немецкою ничего не случилось, может быть, потому, что она прошла, решительно ни на что не смотря.

– Угодно в галлерею? – произнес было провожатый Бакланову и Софи.

Те переглянулись между собой.

– Нет, мы бы поесть хотели, – сказали они.

– О, да! – произнес немец и вежливо повел их из дворца.

Выйдя на площадь, он приостановился и принял несколько театральную позу.

– Мост! – начал он, показывая в смом деле на мост: – был разрушен французами… император русский восстановил его… Приятно вам это слышать?

– Да, – отвечал Бакланов.

– Терраса! – продолжал провожатый докторальным тоном, ведя наших путников на известную Брюлевскую террасу.

– Здесь очень мило! – сказал Бакланов.

Внизу, перед самыми почти их глазами, не очень шумно, да и не совсем мертво, катилась Эльба. По ней приплывали и отплывали веселые на вид и с веселым народом пароходы. Впереди, на другом берегу, раскидывался старый город, весь перемешанный с зеленью.

Софи села и спросила себе кофе.

Бакланов сел около нее.

Проводник с серьезным видом начал толковать им:

– Все это министр и любимец Августа, курфюрста саксонского, Брюль сделал!.. Это его место и дворец.

– Брюль? – переспросил Бакланов.

– Да, – отвечал немец: – но слава наша на земле – дым: он умер, и потомок его таким же ремеслом занимается, как и я…

Подкрепившись кофеем и освежившись воздухом, путники наши объявили о своем желании итти в картинную галлерею.

Немец гордо пошел вперед.

Бакланов повел Софи под руку. За границей они новою какою-то любовью стали жить, точно снова ее начинали.

– Софи! – шептал потихоньку, но с восторгом, Бакланов: – ведь мы будем видеть Сикстинскую Мадонну, пойми ты это!

– Да, – отвечала она.

– Софи, смотри: это Гвидо Рено настоящий! – начал он восклицать с первого же шагу.

Купец тут же похаживал своею здоровою походкой и на все, не столько со вниманием, сколько со злобою посматривал.

– Каков Караччи-то, каков? – кричал на всю залу Бакланов. – Отойди вот туда, сядь вот тут! – говорил он, отводя и сажая Софи на диванчик: – смотри, видишь эту перспективу капеллы и спину этой молящейся женщины?

– Вижу, – говорила Софи.

Румянец снова начинал пропадать у нее на щечках, и появлялась бледность утомления.

– Пойдем, я хочу поскорее Мадонну видеть! – сказала она.

– Ах, душа моя, нет! – сказал было сначала Бакланов, но, впрочем, пошел.

– Это вот Рембрандт, это Джулио Романо, это Клод Лоррен; наперед вижу и знаю, не подходя.

Софи заглянула на надпись.

– Нет, это Тициан подписано! – сказала она.

– Да, ну, они схожи в манере, – произнес Бакланов, и они вошли к Мадонне.

В первое мгновение Софи и Бакланов взглянули на картину, а потом друг на друга.

– А! – произнес он, увлекая и сажая Софи на диван. – А! – повторил он. – Тебя что больше всего поразило?.. – прибавил он почти шопотом.

– Младенец, я уж и не знаю, что это такое! – отвечала Софи.

– А, младенец! – повторил Бакланов по-прежнему тихо: – да ты видишь ли, что это будущий аскет, реформатор?

– Божеский какой-то огонь в глазах.

– А ты видишь эти волоски сбившиеся… это они ведь на облаках плывут… это ветер их немножко раздул, – продолжал Бакланов.

– А вот она-то хороша!

– Она плывет… идет… она мать… она уничтожена, чувствует Бога на руках…

Софи продолжала смотреть.

– Это ведь не картина!.. Это разверзлись небеса, и оттуда видение!.. – толковал ей Бакланов.

– Да, – подтверждала Софи.

Ей почему-то в эти минуты вдруг припомнилась вся ее физнь, и ей сделалось как-то неловко.

– Ну! – сказала она после целого получаса молчания, в продолжение которого Бакланов сидел, как в опьянении.

– Пойдем! – отвечал он ей, и оба, молча и под влиянием каких-то особенных мыслей, вышли.