Текст книги "Куншт-камера. Зал второй"

Очевидные вещи

– Лидия Петровна, не желаете ли посетить со мной какую-нибудь ресторацию?

– Ах, Дмитрий Михайлович, ну вы же видите, что цвет моего лица сегодня слегка бледноват. А я не могу с таким лицом посещать рестораций. Это же очевидно!

– Хм, ну тогда, может, сходим на показ какой-нибудь фильмы? В темноте зала ваша бледность не будет столь заметна.

– Ах, Дмитрий Михайлович, довольно нехорошо с вашей стороны делать мне такие намеки. В любом случае и этот вариант исключается – вы же видите, что форма моей прически слегка скошена, что, конечно же, отразиться на моем силуэте в целом. Это же очевидно!

– Тогда я приглашаю вас ко мне на ужин. Я живу один, и ваша бледность и прическа не сделают меня несчастным.

– Ах, Дмитрий Михайлович, это конечно мило с вашей стороны, но вы же видите, что у меня не очень удачный маникюр, с которым просто не приемлемо ходить по гостям. Это же очевидно!

– Ну хорошо, Лидия Петровна, давайте тогда проведем этот вечер у вас. У меня как раз имеется бутылочка коллекционного вина.

– Ах, Дмитрий Михайлович, это конечно хорошо, что вы позаботились о напитках, но вы же видите, что у меня ресницы на одном глазу накрашены немного не равномерно? А я не могу с таким макияжем принимать гостей. Это же очевидно!

– Что же мне делать, Лидия Петровна? Когда же я буду иметь честь, наконец, провести с вами вечер?

– Ах, Дмитрий Михайлович, я, право, не могу вам ни чего обещать. Вы же видите, что я не могу встречаться с вами, когда у меня такие неприятности. Это же очевидно!

– Ну хорошо, Лидия Петровна. Я позвоню вам завтра. Надеюсь, что удача улыбнется мне. До свиданья!

– До свиданья, Дмитрий Михайлович. Все может быть – это же очевидно!

Чужая Машенька

– А если я так? – Павел Семенович как следует разбежался с лестницы и, подпрыгнув, вдарился всем своим тщедушным весом о запертую дверь.

От такой силы удара дверь даже не дрогнула, тогда, как Павел Семенович рикошетом отлетел на приличное расстояние, и распластался на лестнице этажом ниже.

– Хм… – удрученно пробормотал Павел Семенович, почесывая разбитое в кровь лицо. – Как же так-то?

Он на четвереньках поднялся на свой этаж, подполз к двери, и тихонько стучась в нее лысой головой заскулил:

– Машенька, золотце моё, ну пусти меня грешного!

– Пшел вон, старый кобель! Убирайся! – раздался из-за двери истеричный женский голос.

– Но Машенька, но как же так? Это ведь я же! Твой медвежонок Павлушенька!

– Я сказала – убирайся, поганый развратник! Что бы духу твоего тут больше не было!

– Но за что же, Машенька? Ведь я же тебя так люблю!..

Павел Семенович сел на пол, прижался спиной к двери и схватился за голову. Его мутило после давешних возлияний и неудачного прыжка.

– Чертовщина какая-то! – пробормотал он и легонько тюкнулся затылком о дверь. – Машенька, голубушка, ну за что же? Ведь я не сделал ничего предосудительного!

– Ты еще здесь, мерзавец?! Вот погоди! Я сейчас милицию вызову!

– Да за что же ты меня так, Машенька! – от обиды Павел Семенович пустил слезу. – Ведь я так люблю тебя, мое солнышко!

– У-БИ-РАЙ-СЯ ВОН, старый козел!!! Сколько можно тебе, алкаш поганый, объяснять? Из раза в раз! Почти каждое утро! Это не выносимо!

– Но Машенька…

– Когда ты наконец вобьешь в свою дурную голову: Я – не твоя Машенька! И никогда не была ею! И даже гипотетически! А твоя Машенька (и как только эта овца тебя терпит?) живет в соседнем подъезде! И если ты сию секунду не уберешься отсюда, я действительно вызову милицию и засужу тебя к чертовой матери! Пшел вон!!!

Павел Семенович осмотрелся, икнул, почесал разбитое лицо и, сказавши «Ой!», бросился вон из чужого подъезда.

Супостаты

Павел Алексеевич осторожно ступенька за ступенькой спускался в погреб, силясь хоть что-нибудь разглядеть в кромешной тьме.

Однажды из экономии он выкрутил лампочку на лестнице, оставив освещение только в глубинах погреба. И теперь, когда те самым подлым образом одновременно перегорели, пришлось предпринять для их замены эту опасную вылазку.

Кроме прочего, когда Павел Алексеевич открыл погреб, в его сырую темень юркнули два наглых кота в надежде поживиться окороком, пока хозяин героически спускается вниз. А поскольку между котами и Павлом Алексеевичем взаимного доверия не наблюдалось, то опасность промахнуться мимо ступеньки существенно осложнялась возможностью наступить на одного из подвернувшихся под ноги супостатов, которые, по мнению Павла Алексеевича, вполне способны на подобную подлянку.

Но вот лестница мужественно преодолена и Павел Алексеевич, с облегчением ступивши на холодный цементный пол, немного пошарил руками в темноте, пытаясь нащупать хоть какой-нибудь ориентир. Однако ничего поблизости обнаружить не удалось, зато урчание и чавканье наглых котов прекрасным образом указывало на расположение окорока. А как раз налево в шаге от окорока свисал первый светильник.

Осторожно, шаг за шагом, Павел Алексеевич пошел на звук и вскоре споткнулся об одного из нарушителей, который взревел почти человеческим голосом. От неожиданности и потери равновесия Павел Алексеевич грохнулся на пол, пребольно ударившись головой об ящик с консервами и придавив своим телом второго нарушителя.

В общем, когда Павел Алексеевич пришел в себя, то, судя по гробовой тишине, нарушители уже покинули погреб, несомненно, по мнению Павла Алексеевича, прихвативши с собой остатки окорока и возможно даже пару банок тушенки, с целью слизывать с них солидол.

Мужественно преодолев боль от многочисленных ушибов, Павел Алексеевич поднялся с пола и, водя руками над головой, занялся поисками первого светильника.

Когда, к неописуемому облегчению Павла Алексеевича, светильник был нащупан, и новая лампочка радостно осветила помещение, Павла Алексеевича взяла оторопь. За то время, пока он был недвижим, коты не только сожрали окорок! Они умудрились слопать все колбасы, подвешенные под потолком, слизать весь солидол с банок с тушенкой, уничтожить запасы копченого сала и, что больше всего потрясло Павла Алексеевича, опорожнить бидон с брагой! И теперь два огромных в доску пьяных мохнатых мешка возлежали на ящиках с картошкой и, тараща на Павла Алексеевича бесстыжие глаза, прикрывали лапами свои зычно икающие пасти!

Ни чего не сказал Павел Алексеевич. Он только обратно выкрутил лампочку, тихо преодолел вновь воцарившуюся кромешную тьму и, выбравшись из погреба, запер его на замок, а ключи забросил далеко в поле…

Сложный план

Павел Афанасьевич прогуливался вдоль берега реки, внимательно наблюдая за рыбаками, чем вызывал откровенное неудовольствие оных.

Рыбаки недобро поглядывали на Павла Афанасьевича и, когда тот проходил мимо, строили ему отвратительные рожи, показывали дули и всяческие неприличные жесты. Особо смелые тихонько матерились, обзывая Павла Афанасьевича по маменьке, папеньке и по всем остальным его родственникам. В ответ Павел Афанасьевич лишь посмеивался и, как бы невзначай, постреливал дуплетом над головами рыбаков из своей старенькой двустволки, что давало присутствующим серьезный повод с ним не связываться.

Когда же Павла Афанасьевича прогулка изрядно притомила, он повернул к дому, а рыбаки, собравшись вместе, стали держать тайным совет, как им избавиться от его назойливого присутствия.

После долгих споров и жарких дебатов рыбаки пришли к единому мнению, что Павла Афанасьевича, пока он с ружьем, не утопить, не задушить не извести еще каким-либо способом не получиться, и, следовательно, для начала необходимо его как-то этого ружья лишить. Для этой цели был разработан настолько сложный и хитроумный план, что даже сами рыбаки не до конца понимали всех тонкостей. Больше всего сомнений вызывало задействование в плане диких пчел, психически нездорового лося, а также расположение звезд и планеты Нептун.

Но, несмотря на недопонимание отдельных моментов, план был полностью осуществлен, после чего немного пришибленный Павел Афанасьевич более не изъявлял желаний прогуливаться вдоль берега реки.

Бойкот

Павел Евгеньевич объявил бойкот Виталию Валентиновичу вот по какому поводу: дело в том, что всякий раз, когда они выпивали и закусывали, Виталий Валентинович, подлец эдакий, называл Павла Евгеньевича нехорошими словами и в частности дураком.

И всякий же раз, когда это происходило, Павел Евгеньевич, будучи потомственным кузнецом, хватал молот и ломал Виталию Валентиновичу ноги, на что Виталий Валентинович начинал ругаться еще громче и к тому же по матушке.

А Павел Евгеньевич терпеть не мог, когда при нем выражаются, поэтому он тут же начинал недоливать спиртного Виталию Валентиновичу, валяющемуся с переломанными ногами под столом. На недолив Виталий Валентинович страшно обижался, называл Павла Евгеньевича жлобом и скотиной и уползал в ближайший травмпункт. А Павел Евгеньевич допивал водку, убирал со стола и шел спать.

И вот однажды, во время таких дружеских посиделок разошедшийся Виталий Валентинович выдал такую тираду про Павла Евгеньевича, что у того даже молот из рук выпал, благополучно попав по пальцу ноги. И тогда Павел Евгеньевич сгреб Виталия Валентиновича в пригоршню, рявкнул, что отныне объявляет ему бойкот и отнеся того в уборную, бросил в унитаз и тщательно смыл.

Это был последний таракан в квартире Павла Евгеньевича.

Почудилось

Павел Матвеевич сидел на кухне и задумчиво кушал недоваренные макароны, запивая их сырой водой.

Дело в том, что он уже долгие годы жил в полном одиночестве, и так и не научился готовить. Вот и приходилось кушать недоваренные макароны, подгоревшую яичницу, пельменную кашу и прочие не очень-то аппетитные вещи. А питаться в каких-нибудь, там, столовых или ресторациях, Павлу Матвеевичу не позволяло его финансовое неблагополучие.

Впрочем, данное неблагополучие много чего не позволяло Павлу Матвеевичу, к чему он относился с каким-то философским хладнокровием и аскетичным спокойствием. Таким же образом он относился и вообще к своей одинокой невеселой жизни. Поэтому, когда дверь на кухню с грохотом распахнулась, и ему в лицо со свистом влетела мокрая грязная половая тряпка, Павел Матвеевич несколько растерялся.

Стянув тряпку с лица и выплюнув не дожеванные макароны обратно в тарелку, Павел Матвеевич, с кухонным ножом наперевес, осторожно выглянул в коридор. Однако, там никого не оказалось. Обследование квартиры так же не принесло никаких результатов.

Почесав ножом залысины, Павел Матвеевич решил, что произошедшее скорее всего ему почудилось, и поэтому, пожав плечами, он вернулся на кухню, где растерялся вторично, так как тарелка с макаронами исчезла, а вместо нее на столе на невесть откуда взявшемся подносе сидел совершенно незнакомый кот, вылизывающий себя самым неприличным образом.

Павел Матвеевич пребольно ущипнул себя за бровь и осторожно тронул кота острием ножа. А кот, видимо не привыкший к таким фамильярностям, злобно шикнул и прошелся когтями по щеке Павла Матвеевича.

От такой неожиданности Павел Матвеевич ненадолго упал в обморок, а когда пришел в себя, то противного кота уже не было, а на месте подноса стояла закрытая крышкой кастрюля, из которой совершенно явственно доносилось какое-то шебуршание и позвякивание.

Павел Матвеевич не решился снять крышку. Вместо этого он осторожно взял кастрюльку и выбросил в открытую форточку. Но когда повернулся к столу, кастрюля опять стояла на месте. Тут, конечно, Павел Матвеевич немного поэкспериментировал с различными способами избавления от злосчастной кастрюли, но чтобы он не предпринимал, та всегда вновь оказывалась на столе.

«Видимо никуда не денешься…» – грустно подумал Павел Матвеевич и снял крышку: в кастрюле лежала давешняя грязная половая тряпка, которая и издавала все эти шебуршащие и позвякивающие звуки.

И тогда, наконец, Павел Матвеевич почувствовал себя плохо.

С превеликим трудом он добрался в спальню до прикроватной тумбочки, в которой лежали прописанные ему по выписке из психиатрической лечебницы лекарства, и которые Павел Матвеевич еще третьего дня решил больше не принимать…

Пакостник

Какой-то пакостник повадился названивать по ночам Валерию Борисовичу, называть его натурально дураком и бросать трубку. Причем этот мерзавец умудрялся каждый раз изменять голос до неузнаваемости, так что Валерий Борисович по-началу считал, что этих пакостников целая кодла.

Но со временем, он уловил один и тот же дефект речи и понял, что пакостник все-таки один и к тому же женщина. Этот факт еще больше огорчал Валерия Борисовича, так как он не припоминал, что бы причинил обиду какой-нибудь даме. Да и перебрав в памяти всех знакомых дам, он не смог сопоставить замеченный дефект речи ни с одной из них. Посему выходило, что дама, к тому же, еще и совершенно незнакомая.

Через месяц еженощных многоразовых звонков Валерий Борисович и впрямь стал чувствовать себя круглым дураком. Кроме того, на него нельзя было смотреть без сострадания. От хронического недосыпания он осунулся, имел зеленоватый цвет кожи и вообще очень запущенный вид, так как практически совершенно перестал умываться, бриться и как-либо следить за собой. В общем, полное истощение организма, стресс, нервное расстройство, и общий упадок духа и сил. Другой бы, на его месте, давно бы уже написал на хулигана заявление в милицию или, на худой конец, отключил бы телефон к чертовой матери, но по каким-то неясным причинам Валерий Борисович этого не делал и всегда исправно брал трубку.

– Дурак! Бя-бя-бя! – кричал в трубку голос и тут же следовали короткие гудки, после чего Валерий Борисович падал на стул и тихо плакал, клянясь самому себе, что больше трубку брать не будет.

Но вот раздавался новый звонок и он снова брал:

– Ты кто, козел? – грозно спросил совершенно незнакомый мужской голос.

От неожиданности Валерий Борисович даже не нашелся что ответить.

– Что молчишь, падла! – продолжал голос. – Я ведь тебя все равно найду! Найду и популярно обрисую, как чужим женам по ночам названивать! Своей Светке уже обрисовал под оба глаза, теперь и твоя очередь, козел!

Валерий Борисович выронил трубку и упал в обморок. И с того самого момента более его никто по ночам не беспокоил.

Палтус горячего копчения

Михаилу Гавриловичу приснилось, будто он не Михаил Гаврилович, а палтус горячего копчения, лежащий на грязном прилавке рыбного магазина. Палтусом он был превосходным, копченым в самую меру – не сухим и не до хлябей, шкурка золотом поигрывает, и аромата такого, что даже у самого себя во сне слюнки текли.

И вот лежит Михаил Гаврилович, будучи копченым палтусом, на прилавке и вроде как превосходно себя чувствует. А вокруг прилавка ходят различные покупатели и, принюхиваясь, прицениваются.

И тут одна гражданочка, ну прямо была бы рыбой – Михаил Гаврилович, палтус, с удовольствием бы с ней моло́кой поделился, осторожно так своим хрупким пальчиком в золотистый бочок его потыкала и говорит своим музыкальным голосом продавщице:

– Ах, какая превосходная рыбка! Я прямо влюбилась! Взвесьте мне, пожалуйста, ее целиком!

Тут, конечно, Михаил Гаврилович сильно обрадовался, что не старухе какой беззубой достался, а такой привлекательной барышне, и сдуру хвостом забил, на манер собаки. А барышня такое дело увидела и в обморок хлопнулась. А продавщица и вовсе с перепугу Михаила Гавриловича стала мухобойкой лупить, да так, что тот с прилавка слетел и на куски развалился. А она его еще тогда и топтать начала.

И тут уж Михаил Гаврилович такого отношения к себе, как к палтусу, терпеть не стал и… проснулся в отвратительном расположении духа.

А чего? Все правильно! Коли ты палтус горячего копчения, то и нечего перед симпатичным барышнями хвостом вилять.

Уничтоженное изобретение

А знаете, как Петр Семенович научился летать без всяких крыльев и наркотиков? Не знаете? А очень просто!

Он, внимательно изучив труды немецкого ученого Рудольфа Эриховича Распе, смастерил довольно остроумное устройство: к стальному обручу, закрепляющемуся ремнями вокруг груди на уровне подмышек, был прикреплен трамвайный пантограф, чьи пружины были усилены рессорами от «Запорожца». А к полозу пантографа с помощью сварки крепились тиски с резиновыми накладками. Довершал конструкцию мощный управляющий рычаг, регулирующий положение шарнирных рычагов пантографа.

Итак, стальной обруч конструкции, как мы уже указали, крепился вокруг груди. Управляющим рычагом конструкция приводилась в сложенное положение, в тиски прочно зажималась голова пилота и тем же управляющим рычагом, пантограф медленно раскладывался.

И при раскладывании к голове пилота начинало прилагаться усилие, достаточное для того, чтобы оторвать его от земли и поднять в воздух. А далее, с помощью наклонов головы в ту или иную сторону пилот выбирал направление движения, а управляющим рычагом, меняя прикладываемые к голове усилия, регулировал скорость полета.

Правда, Петру Семеновичу не дали продвинуть летательное устройство в народные массы – его изобретение уничтожили, а самого объявили сумасшедшим и упекли в сумасшедший дом.

Но мы-то с вами знаем, чьих рук это дело: ведь кто бы пострадал в первую очередь, заполучи люди такое чудесное экологически чистое средство передвижения?..

Назад дороги нет

– Это же черт знает что, Дмитрий Алексеевич!

– Согласен, Анна Сергеевна. Но выбор сделан и назад дороги нет.

– Может, все-таки, откажемся от этой сумасбродной затеи?

– Ну, я же говорю, Анна Сергеевна – выбор сделан.

– Нет, ну ведь действительно – черт знает что такое! И как вы только смогли уговорить меня, Дмитрий Алексеевич?

– Я? Да побойтесь бога! Вы сами меня втянули в эту аферу! Я-то, как раз, если помните, всячески вас отговаривал! Но куда там…

– Плохо отговаривали, значит! Ну да что уж теперь… У нас действительно назад дороги нет?

– Совершенно определённо! Я бы сказал, что определённее просто не бывает, если, конечно, вам неизвестен способ, как попасть обратно.

– Черт знает что! Но я же не хочу!

– Поздно, Анна Сергеевна. И если бы вы открыли глаза, то и сами бы в этом непременно убедились.

– Господи, и что же теперь делать?

– Ничего особенного: просто держитесь крепче: когда раскроется парашют – нас немного дернет…

Аховый денек

Самуил Ариманович, совершенно уставший, вернулся домой со службы.

Денек выдался, прямо скажем, аховый и от нервных клиентов просто-таки не было отбоя. А тут еще на коллег по работе что-то нашло, что каждый из них имел за честь отпустить в адрес Самуила Аримановича какую-нибудь колкость или подковырку:

– Самуил Ариманович, а никак у вас на голове рожки отросли?

– Тьфу на вас, Аристарх Даниилович! Подите к лешему! Еще скажите, что у меня вся спина белая…

– А что это, Самуил Ариманович: у вас, как будто, хвост из штанов вываливши?

– И вы туда же, Лилия Денисовна? Вроде взрослая дама, а ведете себя, как черти кто…

– Что-то, Самуил Ариманович, от вас сегодня паленым волосом пахнет и глаза какие-то красные? Вот, помню, один мой родственник так же изволил выглядеть, после чего захворал и преставился. Уж показались бы врачу, а то мало ли…

– Я скорее от ваших выпадов преставлюсь, Ким Раумович! Оставьте меня в покое уже!

В общем, вымотался Самуил Ариманович за сегодняшний день совершенно до невозможности. И по приходу домой, опорожнил прямо из горлышка бутылку чистого спирта, закусил маринованной пиявкой и, набрав полную ванну расплавленной серы, блаженно погрузился в нее и задремал…

Курьер

Федор Афанасьевич Хвостиков устроился на должность курьера в отдел срочной доставки. Собственно, на эту должность требовался физически крепкий молодой человек, но Федор Афанасьевич так упрашивал, что кадровик совершенно растрогался и, пустивши слезу, принял Федора Афанасьевича в штат, и уже на следующий день тот приступил к своим обязанностям.

В силу своего почтенного возраста, Федор Афанасьевич страдал отдышкой, отчего ему приходилось останавливаться на отдых каждые десять метров, после чего, вследствие старческого склероза, ему приходилось возвращаться обратно для уточнения адреса доставки, поскольку зрение Федора Афанасьевича было совершенно ни к черту и он не мог прочитать его на посылке или конверте. Но, даже услышав необходимый адрес маршрута, Федор Афанасьевич все равно не достигал цели, так как его слуховой аппарат сильно барахлил, искажая принимаемую информацию. То есть вместо, скажем, проспекта Ленина, Федору Афанасьевичу слышалась улица какой-нибудь Софьи Перовской и, имея, к тому же, нарушения в восприятии окружающего пространства, он брел и вовсе на площадь имени Процветания, находившуюся, к тому же, совершенно в другом городе.

Собственно, если вам интересно, почему Федора Афанасьевича продолжали держать в штате, то тут все просто: дело в том, что в отделе срочной доставки работали люди с теми же самыми проблемами, а то и похуже, отчего досадные промахи Федора Афанасьевича просто не замечались на общем фоне.