Текст книги "Проблемы эволюции и теоретические вопросы систематики"

Равнодушно позволяя какому-то виду исчезнуть, мы фактически принимаем решение, основанное на незнании, и лишаем наших потомков чего-то, быть может, очень значительного. Это обстоятельство придает проблеме еще и моральное измерение. Человечество давно изжило геоцентрическое мировоззрение (представление, что Земля – центр Вселенной), но во многих из нас частенько еще проявляется взгляд на мир, на себя и на историю еще более узкий, к которому, пожалуй, подходит название «омфалоцентрический» (греч. ****** – пупок). Это уверенность отдельных людей (или сообществ, кланов и т. п., особенно – стоящих у власти) в том, что их идеи и представления (и даже они сами) являются неким центром, решающим моментом, «пупом» общества, истории или даже всей Земли. И потому они считают себя вправе решать за своих современников и потомков важнейшие жизненные вопросы – вплоть до «переделки», и не только природы, но и самих людей.

Источник подобного омфалоцентрического менталитета видится в том, что человек уже со времен древних цивилизаций считал себя «царем природы», «венцом творения» – фигурой более близкой к Богу (или богам), чем к остальным живым существам. Не случайно же божества в самых разных религиях имеют (или напоминают) облик человека. В свою очередь, фараоны, императоры, вожди могли возвыситься до божественного статуса и божественных прерогатив.

В новые времена такого рода мифологические представления трансформировались в тезис (принимаемый уже за научный) о человеке как вершине эволюционного прогресса. А отсюда логически (и психологически) проистекают идеи о существовании некой определенной, изначальной направленности эволюции. Подобные теории многократно выдвигались в разных вариантах и под разными названиями («ортогенез», «номогенез», «аристогенез», «протерогенез», «гологенез» и др.), но все с тем же принципиальным содержанием. В совокупности их можно обозначить как финализм[68]68
  Термин происходит от выражения «causa finalis» («конечная причина»), которое фигурирует в аристотелевской философии и истолковывается как идеальная цель, выступающая в качестве причины Подробнее о течениях и философии финализма см.: Назаров В.И. Финализм в современном эволюционном учении. М., 1984.


[Закрыть].

В России в XX в. наиболее выдающимися представителями финализма (известного у нас преимущественно под названием «номогенез» – «эволюция на основе закономерностей») были Л.С. Берг, А.А. Любищев, С.В. Мейен, а за рубежом – П. Тейар де Шарден.

Но если эволюция была направлена от каких-то первичных форм жизни прямо к человеку, то как тогда объяснить возникновение множества совершенно разных типов организации и миллионов видов, которые никак нельзя даже приблизительно выстроить по этой прямой линии (лестнице)? А если уже достигнута (или близка) вершина эволюции, то почему не уходят со сцены самые «низшие» ее создания – прокариоты и вирусы – и даже процветают и создают серьезные угрозы «высшим»?

Замечательный биолог-мыслитель Август Вейсман еще в конце XIX в. постулировал принципиальное единство организации всех живых существ: построение каждого организма из двух подсистем. Одна из них управляет развитием и обеспечивает воспроизведение родительского типа в потомстве (Вейсман назвал ее «зародышевой плазмой», хотя тогда было неясно, как она выглядит и где находится), а другая осуществляет повседневную жизнедеятельность организма – «сома». В середине XX в. обнаружили поразительное единообразие во всем живом мире (от вирусов до человека) основных химических субстратов этих двух подсистем: нуклеиновые кислоты в первой и белки – во второй. Все это – очень сильные свидетельства в пользу единства происхождения всех известных нам ныне проявлений жизни.

Все гипотезы о происхождении жизни пытаются объяснить, как она могла возникнуть. Но ни одна из них не в состоянии показать, что жизнь должна была возникнуть; необходимость возникновения жизни не вытекает ни из каких физических законов. Представление о ее возникновении как о закономерном и необходимом этапе в истории Земли – чисто метафизическое, умозрительное, в духе гегельянства. (Кстати сказать, к нему склонялся и представитель материалистической ветви гегельянства Ф. Энгельс, что и обеспечило довольно благожелательное отношение к подобным представлениям философов-марксистов советской эпохи.) Фактически же все свидетельствует о том, что возникновение жизни было событием случайным и, вероятно, однократным (и даже, быть может, первоначально произошедшим не на Земле, а где-то еще раньше в Космосе).

Вместе с тем и появление на свет каждого нового индивида, включая и автора этих строк, и Вас, дорогой читатель, – тоже факт случайный. Даже у наших родителей вместо нас мог появиться кто-то другой (или вообще никто). Итак, возникновение жизни и новейших ее ростков – события случайные. А согласно современной интерпретации теории Дарвина, вообще все, и большие и малые, шаги эволюции стали возможны благодаря возникновению случайных изменений в аппарате наследственности. Таким образом, вся последовательность живых существ на Земле представляется в виде ветвящейся цепочки закрепившихся случайностей.

Как бы мы субъективно-психологически ни относились к дарвинистской модели, фактически только она объясняет возникновение всего многообразия жизни, не прибегая ни к каким произвольным допущениям метафизического или мифологического характера. Из этой модели следует, что эволюция не только не имеет заданной направленности, но, как раз наоборот, представляет собой непрестанный поиск все новых и новых направлений. Человек – одно из новейших ответвлений древа жизни. Каким бы ни было это ответвление незаурядным по своим особенностям, перед законами биологии оно равноправно в ряду других ветвей. Подобно всем другим существам, человек неукоснительно подвластен всем законам живого мира.

Цепочка жизни непрерывна, и от любого ныне существующего организма, будь то человек, одуванчик, морской еж и т. д., ретроспективно можно протянуть непрерывную (пусть гипотетическую) линию до самых первичных начатков жизни. Можно нарисовать эту линию восходящей прямой, и принять за изначальное заданное генеральное направление эволюции. И если бы морской еж мог рассуждать о филогенезе, целью и вершиной направленной эволюции он обозначил бы самого себя.

Все сказанное подводит к мысли, что основной результат эволюции, ее главное достижение – не человек, а все многообразие форм жизни, в котором человек – только один из компонентов.

Но если так, то, очевидно, уже не следует принимать за критерий эволюционного прогресса степень приближения организации того или иного существа к человеческому образу Что же тогда принять за такой критерий? В литературе очень часто упоминаются «Прогрессивная эволюция» и «эволюционный прогресс», однако четкого и общеприемлемого определения этих понятий нет. Чаще всего выдвигается достижение «большего совершенства» или «более высокого уровня» организации Но критерий «совершенства» – это ignotum per ignotius (объяснение непонятного через еще более непонятное), в нем слишком велик простор для субъективных оценок, и он лишен универсальности. В самом деле, кто «более совершенен»: дуб или волк, белый гриб или сидящая рядом улитка, человек или сосущий его кровь комар? Все они по-своему совершенны и все для природы равны.

Критерий «высоты организации» кажется более подходящим, если «высоту» понимать просто как степень сложности. Тогда возможны некоторые сравнительные оценки, по крайней мере в рамках одной филогенетической ветви. Например, у позвоночных переход от двухкамерного сердца к трех-, четырехкамерному или у растений переход в проводящий системе от трахеид к сосудам – это усложнения, которые можно обозначить как «повышение уровня организации».

Для царства животных довольно интересный вариант критерия «высоты организации» – показатель интенсивности обмена; впрочем, здесь рептилии оказались на одном уровне с рыбами, а воробьиные птицы превзошли млекопитающих[69]69
  Дольник В.Р. 1968. Энергетический обмен и эволюция животных // Успехи соврем, биологии. Т.66. № 5. С. 216–293; Зотин А.И., Зотин А.А. 1995. Прогрессивная эволюция термодинамическая основа // Изв. РАН. Сер. биол. № 4. С. 389–397.


[Закрыть]. У растений интенсивность обмена сравнительно просто оценить по скорости прироста биомассы. И тут мы легко можем столкнуться с ситуацией, еще более парадоксальной, чем у животных: различия между растениями одного вида могут оказаться в несколько раз большими, чем различия между средними показателями разных видов.

Если, наконец, принять чисто временной критерий, т. е. считать эволюционным прогрессом просто появление любой новой филетической группы, то этим мы по существу лишь констатируем, что эволюция продолжается, и не даем никакой оценки ее «прогрессивности»[70]70
  Читателю, которого заинтересует более подробное обсуждение проблем оценки «эволюционного прогресса», рекомендую весьма содержательную и вместе с тем очень популярно написанную книгу В.А. Бердникова «Эволюция и прогресс» (Новосибирск, 1991. С. 191).


[Закрыть].

В общем получается, что единого, достаточно объективного и универсального (т. е. приложимого ко всем группам живого мира) критерия эволюционного прогресса пока не найдено.

Представляется однако, что такой критерий все же можно предложить. Если мы принимаем за главный результат эволюции создание многообразия живых существ и тем самым признаем стремление к его расширению фундаментальным свойством живой материи, то за основной показатель эволюционного прогресса следует принять динамику многообразия. Такой критерий в равной мере приложим как к любой отдельной (большой или малой) филогенетической ветви, так и ко всей биоте в целом. Собственно, мы уже нередко и пользуемся этим критерием, называя «прогрессивными» виды, роды, семейства и т. п., если они в данную эпоху показывают высокие темпы эволюции, находящие выражение в формировании новых видов, подвидов, локальных рас и экотипов, в географической и экологической экспансии. Если состав группы долго остается стабильным – она консервативна. Если же ее многообразие сокращается – мы вправе назвать такую группу регрессивной; еще далее она может стать реликтовой или вовсе вымирающей. Следовательно, утрата любых видов, а тем более семейств, классов – это явления регрессивные. И если они широко проявятся во всей биоте и начнут преобладать над возникновением новых групп – это будет означать регресс биоты и деградацию биосферы.

Предлагаемый критерий ни в какой мере не противоречит сравнительным оценкам сложности («уровня») организации или же интенсивности обмена и т. п. Но более сложно устроенные организмы рассматриваются не как «высшие», в смысле продвижения по какому-то предначертанному пути, а просто как варианты многообразия. Вполне понятно, что более сложные возникают из более простых, и поэтому на арене жизни более просто устроенные организмы появляются раньше более сложных (хотя нередко бывает и вторичное упрощение). Понятно также, что всякое увеличение сложности сразу дает простор дальнейшему расширению многообразия. И в таком следовании эволюционных событий мы, конечно, узнаем хорошо известную схему А.Н. Северцова: чередование ароморфозов и идиоадаптаций (или, в терминологии Дж. Хаксли, – градогенеза и кладогенеза[71]71
  «Ароморфоз» и «градогенез» означают практически одно и то же: «поднятие на новый эволюционный уровень», или, вернее, приобретение важных новых свойств, позволяющих освоить новую широкую адаптивную зону; «идиоадаптация» или «кладогенез» – дальнейшая эволюционная иррадиация уже в рамках этой новой зоны.


[Закрыть]).

Предлагаемый критерий эволюционного прогресса позволяет по-иному, чем это обычно принято, взглянуть и на вторичное упрощение структуры организмов. Например, повилики (род Cuscuta) – паразитические растения с нитевидным стеблем, не имеющие ни корней, ни листьев и лишенные хлорофилла, являются членами или близкими родственниками семейства вьюнковых (Convolvulaceae). Их появление – эволюционный прогресс или регресс? Конечно, паразитировать нехорошо, но поскольку возникновение повилик расширило многообразие семейства, его следует расценивать как эволюционный прогресс[72]72
  В обиходном языке мы часто даем природным явлениям характеристики, заимствованные из человеческой шкалы нравственных оценок В научных контекстах. конечно, следует этого избегать Эволюционный процесс, в какую бы сторону он ни шел, сам по себе ни плох, ни хорош – он просто существует. Наоборот, интерпретация человеческой морали в общем биологическом и эволюционном плане вполне возможна. Каждый вид животных имеет свой определенный кодекс норм индивидуального и группового поведения, закрепленных эволюционно и традиционно и направленных на поддержание благополучия как отдельных коллективов внутри вида (у человека – семьи, популяции, племени, народности, профессионального сообщества и т. д.), так и всего вида в целом. Мерой соответствия или несоответствия этому кодексу и определяется моральная оценка отдельных событий.


[Закрыть]. Есть примеры упрощения и не связанные с паразитизмом. Таковы, например, ряски (семейство Lemnaceae с 6 родами и 30 видами). Это обитающие в водоемах крошечные растения (размеры в миллиметрах), зеленые, но не разделенные на стебель и листья, а некоторые и без корней; их считают сильно упростившимися потомками большого семейства ароидных (Агасеае) Они завоевали собственную экологическую нишу и существенно увеличили разнообразие порядка Arales.

Думается, что принятие предлагаемого критерия эволюционного прогресса позволит полнее ощутить и оценить величественность и значимость картины многообразия жизни на нашей планете и стимулировать надлежащее к ней внимание и уважение. А вместе с тем поможет и окончательно демифологизировать наши представления об эволюции.

Размышления над предлагаемым критерием ведут еще дальше. Поскольку человек – продукт эволюции живого мира, можно думать, что и процессы микроэволюции в рамках вида Homo sapiens будут в какой-то мере изоморфны процессам, происходящим в других ветвях древа жизни. Уже на переходе от биологической к собственно гуманитарной эволюции вид Homo sapiens проявил себя как высоко прогрессивная ветвь, что выразилось и в формировании множества внутривидовых групп (рас, племен), и в энергичной экологической и географической экспансии. Далее, уже достаточно убедительно показано, что развитие человеческого познания идет по схеме дарвиновской эволюции; это же можно сказать и про развитие технологии, а в какой-то мере – и всей культуры и социальных учреждений[73]73
  Campbell D1 // Psychol. Rev. 1960. V.67 № 6. Р Csanyi V General theory of evolution’ Budapest, 1982; Скворцов А.К. Механизм органической эволюции и прогресса познания // Природа. 1992. № 7. С. 3–10.
  Wilson Е.О. The diversity of life. Cambridge (USA). 1992. P.311.


[Закрыть]. Но в таком случае и здесь показателем прогресса должно служить то, что вытекает из дарвиновской схемы – увеличение многообразия.

Естественное развитие и идет в сторону расширения многообразия. Но в человеческом обществе это расширение часто искусственно сдерживается попытками введения принудительного единообразия (и единомыслия) в оценках всех явлений, в расположении их по единой шкале – от «низших» (или даже подлежащих полному запрету) – к «высшим», от «реакционных» к «прогрессивным», от «незрелых» к «зрелым» и т. д.

Наш XX в. принес определенные сдвиги в пользу признания как равноправия рас и народностей, так и многообразия ценностей культуры и искусства. Но вместе с тем были принесены огромные жертвы ради утверждения все тех же недобрых идей о превосходстве «высшего»: «высшей» расы и «высшего» типа социального устройства, за чем следовал неминуемый крах. Если бы идеология марксизма-ленинизма не была столь непримиримо «единственно верной» и «всепобеждающей», а искала бы сотрудничества с другими идеями, и социальными (например, с представлениями английского историка Арнольда Тойнби о цивилизациях или нашего соотечественника Л.Н. Гумилева – об этносах), и экономическими, – то, возможно, мы могли бы избежать случившейся катастрофы.

Кстати, не лишне напомнить, что среди 26 признанных Тойнби цивилизаций разных эпох и континентов значилась и русская, представленная как один их двух вариантов Православной цивилизации (второй вариант – восточно-средиземноморский). Правда, Тойнби считал, что русская цивилизация, возникшая в X в., на рубеже XIX–XX вв., т. е. с началом революционного движения в России, вступила в фазу упадка. Но Тойнби на четверть века не дожил до нашего

времени. Не оправдается ли применительно к России известное изречение: «Plus са change, plus c’est la meme chose» («Чем более это меняется, тем больше оно остается тем же самым»), и не напрасно ли мы сейчас так пыжимся перенять «американский образ жизни», который, конечно, представляет собой свою особую цивилизацию.

Нельзя, наконец, не отметить, что принципиальная установка на расширение или, по меньшей мере, сохранение разнообразия культур весьма важна и при обсуждении все обостряющихся проблем и судеб малых народов Севера и тропических джунглей.

Не только характер эволюции живых существ помогает понять и оценить явления человеческой культуры. Очень важная подсказка идет и в обратном направлении – от культуры к оценке биологического разнообразия. Важнейшие явления культуры, культурное наследие, традиции – все это ценности некоммерческие, непродажные. И разные цивилизации отличаются одна от другой прежде всего именно совокупностью таких непродажных, духовных ценностей. И вот в нашу эпоху, очевидно, назрела необходимость придать статус непродажных, некоммерческих ценностей и многообразию жизни. Это, конечно, не означает абсолютной неприкосновенности каждой отдельной травки, каждого жучка или зайчика. Но это означает, что ни травка, ни жучок, ни зайчик не должны уничтожаться «за просто так», беспричинно и бездумно.

Очень удачно сформулировал суть дела современный жизнезащитник Е. Вилсон: «Каждая страна имеет три вида достояния, материальное, культурное и биологическое». И далее: «К биологическому достоянию мы относимся недостаточно серьезно. Это крупная стратегическая ошибка, и о ней с течением времени мы будем сожалеть все больше»¹. К этому можно добавить, что в то время как потери в материальном достоянии могут быть полностью восстановлены, культурные и исторические памятники если не полностью, то хотя бы частично воссозданы или повторены в виде более-менее достопорядочных имитаций, – но если целиком будет утрачен какой-либо вид живых существ, эта потеря не восполнима.

Придание статуса непродажной национальной ценности объектам живой природы не является чем-то совершенно новым. Важнейший пункт российского законодательства о заповедниках – это полное их изъятие из хозяйственной деятельности. Тем самым и все, что живет в заповедниках, становится ценностью некоммерческой.

Соотношение ценностей коммерческих и некоммерческих хорошо увязывается с предлагаемым критерием прогресса. Если мы тратим деньги на приобретение или создание различных культурных или художественных ценностей, мы за счет безликого единообразия денег увеличиваем многообразие культуры – это прогрессивное действие. Наоборот, распродавая музей, библиотеку, мы превращаем культурное многообразие в единообразие денег – и это, конечно, регресса.

Идея создания государственной «биологической службы» родилась не сегодня. Так, в Индии уже в 1890 г. была организована «ботаническая служба» (Botanical Survey of India) с центром в Калькутте и несколькими региональными отделениями; она вела активную, но в основном только исследовательскую, деятельность до 30-х годов (в сильно ослабленном виде существовала и далее). Выдвигалась эта идея и у нас; в послевоенные годы ее особенно пропагандировал выдающийся ботаник-географ А.И. Толмачев (1903–1979). Однако до каких-либо осязаемых шагов реализации дело не дошло. И, конечно, не только из-за того, что «наверху» не нашлось денег для создания подобного ведомства, а еще из-за боязни и нежелания самих ученых оказаться повязанными ведомственным бюрократизмом.

Но не так важна организационная форма, как важна суть дела: природное биологическое разнообразие должно быть громко и отчетливо провозглашено общенациональным достоянием, и все основные вопросы его изучения, использования и охраны должны решаться из общенациональном, государственном уровне. Для России, с ее огромными, еще неполностью освоенными биологическими ресурсами, это особенно важно. Столь же важно, конечно, настойчиво просвещать в таком духе общественное сознание.

Расширение многообразия как фундаментальное свойство жизни и как мерило эволюционного прогресса[74]74
  Основные мысли настоящей статьи были доложены на Международной конференции «Изучение и охрана разнообразия фауны, флоры и экосистем Евразии» (Москва, 21–23 апреля 1999 г.).


[Закрыть]
(Бюл. МОИП. Отд. биол. 2001. Т.106, вып.1. С. 4–7)

Картина существующего и существовавшего на Земле биологического разнообразия уже в значительной мере выявлена, но несмотря на это полному осознанию и надлежащей оценке значимости разнообразия еще мешает ряд обстоятельств и среди них особенно два пришедших из XVIII в. предрассудка философско-методологического характера. Это, во-первых, представление об изначальной целенаправленности эволюции от «низших» существ к «высшим» и к человеку Во-вторых, известное утверждение Канта, что «во всякой науке столько науки, сколько в ней математики» (причем подразумевается именно метрическая, вычислительная математика). А так как применить математический, генерализующий подход к изучению индивидуальных путей и уникальных результатов филогенеза затруднительно, то и биология (или по крайней мере ее хамая специфическая часть – выявление конкретики многообразия проявлений жизни) получает ярлык науки «незрелой».

Ни для того, ни для другого из этих утверждений нет ни фактических, ни логических оснований, что и было не раз показано (подробное обсуждение вопроса см.: Мауг, 1976, 1982; о том же – Заренков, 1988; Скворцов, 1988). Тем не менее эти взгляды и поныне оказывают определенное влияние. Предлагаемое сообщение – еще одна попытка прояснить ситуацию на основе краткого экскурса в историю биологии и столь же краткого резюмирования важнейших свойств живой материи.

Как известно, с древности и вплоть до XVIII в. разнообразие форм жизни описывалось в рамках «естественной истории» (historia naturalis). При этом различалось 3 царства: минералов, растений и животных. Растения считались чем-то промежуточным между минералами и животными. Между растениями и животными переходными были «зоофиты» – существа типа губок или полипов; среди животных отмечалась дальнейшая градация по «высоте» организации, вплоть до человека на самой вершине, т. е. получалась своего рода «лестница природы» (scala naturae), которая как бы детализировала излагаемую в Библии последовательность сотворения мира. Вместе с тем широким признанием пользовалось представление о возможности зарождения примитивных живых существ из неживой природы (generatio spontanea).

В эпоху эволюционизма идея «лестницы природы» приобрела обличье представлений об изначальной направленности эволюции, будь то в одном генеральном направлении от протистов к человеку или же во многих направлениях, но также предопределенных и в каком-то плане параллельных. Но хотя подобные представления многими авторами и принимаются за научные (что приводит к обширным дискуссиям), по сути, – это все наследие и продолжение метафизики XVIII в.

На переходе к XIX в. грань между живой и неживой природой определилась четче, появилось общее понятие «биология». Вместе с тем по нарастающей линии пошло изучение организмов с использованием физических и химических методов. В живых существах открылось так много физики и химии, что представление об организме как своего рода машине, провозглашенное еще французскими материалистами XVIII в., в XIX в. стало преобладающим. Сейчас мы с оттенком иронии вспоминаем известную формулу Ф. Энгельса: жизнь – это особая форма существования белковых тел. Но адресовать иронию лично Энгельсу несправедливо: его формула отражала дух его века.

Идеализация каузально-детерминистского подхода как единственного подлинно научного и установка на сведение всех жизненных явлений к возможно более общим физическим законам (что теперь мы обозначаем как «физикализм») отчетливо оформились уже во второй половине XIX в. и перешли в XX в. А изучение конкретной картины многообразия жизни стало в «большой науке» (в которой доминировали физика и позитивистская философия) третироваться как занятие не вполне научное, как некая «преднаука». Просматривая литературу того времени, мы с удивлением находим, что подобную точку зрения принимали даже некоторые крупные исследователи этого самого многообразия. Один из характерных примеров – известный русско-польский геоботаник И.К. Пачоский, который в специальной работе, посвященной методологии науки (1891), прямо писал, что ботаника и зоология – не части биологии, а ее материал и что «единственный рациональный путь познания жизненных явлений – сведение их к более простым физико-химическим» (с.54). А поскольку и поныне биологи значительную часть сил отдают «преднауке», а по части математизации и сведения жизни к чисто физическим законам дело тоже далеко не продвинулось, то и в конце XX в. мы встречаемся с оценкой биологии как науки еще «незрелой», «несовершенной». Тем не менее при всем доминировании физикалистских идеалов XX в. еще в большей степени, чем век XIX, показал масштабность различий между живым и неживым. Представляется, что основные свойства жизни сегодня можно кратко сформулировать следующим образом.

Жизнь, живое вещество существуют только в виде определенно организованных структур, живых систем. Нет гомогенного живого вещества – нет живых атомов и молекул. Каждая живая система состоит из 2 подсистем; это ключевой важности обстоятельство еще в конце XIX в. постулировал выдающийся биолог-мыслитель Август Вейсман. Одна из подсистем («сома», по Вейсману) осуществляет повседневную жизнедеятельность организма, а вторая управляет развитием и обеспечивает воспроизводство родительского типа в потомстве. Эту вторую Вейсман назвал «зародышевой плазмой», хотя тогда он не мог сказать, как она выглядит и где находится. Вскоре «зародышевая плазма» материализовалась в виде хромосом, а еще детальнее – уже спустя более полувека после Вейсмана – в качестве нитей ДНК и РНК. С открытием роли ДНК и РНК единообразие молекулярных основ всех форм жизни, от вирусов до человека, выявилось достаточно впечатляюще. Вполне логично принять это единообразие за свидетельство единства происхождения. А раз так, то и непрерывность потока жизни от простейшего прокариота до человека, преодолимость эволюционного расстояния между ними уже перестает казаться неправдоподобной.

Совсем иначе выглядит дело с преодолением расстояния от неживой материи до самых простейших прокариот. Гипотез о происхождении жизни было предложено немало. Но у всех них есть общая черта: они пытаются объяснить, как жизнь могла возникнуть. И ни одна из них не в состоянии показать, что жизнь должна, была возникнуть; ни из каких известных нам физических законов не вытекает необходимость возникновения жизни. Значит, возникновение жизни – событие случайное, и где, когда и как оно произошло – нам неизвестно.

Жизнь преемственна и непрерывна. «Omne vivum е vivo»: все живое – только из живого же. Это утверждение еще в старину противопоставлялось идеям «самозарождения», и сейчас оно не менее актуально. Дать полную характеристику жизни, оперируя только физическими понятиями, невозможно. Сколько бы мы ни изучали отдельные физические и химические процессы в организмах, сколько бы мы ни познавали их важность и необходимость для жизни – всей их совокупности все равно не будет достаточно ни для существования жизни, ни даже для определения самого понятия «жизнь». Достаточность может придать только соблюдение условия «происходит из живого же». Заменить это условие чем-то другим мы не можем, т. е. определить жизнь в рамках физических понятий нельзя так же, как нельзя описать пространственные свойства тел в рамках геометрии двух измерений. В свое время Э. Шредингер (1947, с.98), придя к выводу, что жизнь заключает в себе какие-то еще неизвестные «другие законы физики», выражал надежду, что со временем эти «другие» будут открыты. Но пока такого открытия не последовало; надеяться же, конечно, можно на все.

Каждый организм, будучи системой, обладает и определенными внутрисистемными отношениями, определенной внутренней средой и способностью регулировать эту среду (осуществлять гомеостаз). Вместе с тем организм автономен: обладая неким собственным «я», он противопоставляет себя внешней среде, активно поглощает из среды вещества и энергию (а часто даже и создает впрок запасы энергоносителей) и сбрасывает в среду отходы своих внутренних процессов. За счет использования поглощенных веществ и энергии организм не только существует сам, но и воспроизводит подобное себе потомство. В понимании физика состояние и развитие живой системы «поддерживается оттоком энтропии в окружающую среду» (М.В. Волькенштейн. 1989, с.22). Такую характеристику биолог не оспаривает, но она к пониманию биолога ничего не прибавляет. Не более новизны получают биологи и от развиваемой в последнее время физиками и математиками «синергетики». Понятие синергии давно используется в биологии и обычно в более прямом смысле, чем в синергетике (мышцы – синергисты, клетки – синергиды, синергичное действие активных веществ и т. д.). А если например, в статье Е.Н. Князевой и С.П. Курдюмова (1992, с. 10) в качестве основных идей синергетики как «нового мировидения» перечисляются «идеи многовариантности…путей эволюции; идеи выбора из данных альтернатив; идеи темпа эволюции… идеи необратимости эволюции», то для биолога-эволюциониста все эти идеи – старые хорошие знакомые, элементарные положения, давно выясненные самой эволюционной биологией. Недаром же и от физика можно услышать, что «Дарвин – основоположник синергетики» (М.В. Волькенштейн. 1989, с.30).

Но если бы важнейшие свойства жизни ограничивались выше перечисленным, то жизнь, однажды возникнув в какой-нибудь луже, там бы и прозябала, пока не погибла бы столь же случайно, как и возникла. Возможно, такое и (бывало. Но те живые системы, которые мы знаем, способны к передающимся по наследству изменениям своих структур и функций, а значит, и адаптации к среде. Благодаря этому наша земная форма жизни смогла просуществовать миллиарды лет, пережить все катаклизму и перемены, которые испытала наша планета. А также и породить то потрясающее разнообразие живых организмов, выявлением которого мы занимаемся уже несколько столетий, и все еще не охватили его полностью.

И чем дальше в этом направлении продвигаются наши знания, тем все более всеобщим и впечатляющим вырисовывается стремление живого к увеличению разнообразия на всех уровнях. Среди давно известных групп организмов выявляются все более глубокие различия, что находит отражение в непрерывной «инфляции» таксономических рангов, включая умножение самых высших – царств; об увеличении числа родов и видов уже и говорить не приходится. И виды оказываются все более неоднородными, дифференцированными на локальные расы, популяции, биотипы. А свойственный эвкариотам амфимиксис создает возможность уже и отдельным особям стать генетически уникальными. В рамках организмов дифференцируются органы и ткани, а в них – часто и отдельные клетки. А какова еще и внутриклеточная дифференциация! И наконец, поскольку гуманитарная сфера – производная от биологической, неудержимое стремление к дифференциации передается и сюда. Стремление человечества ко все новому и новому, к наращиванию разнообразия знаний, умений и продуктов деятельности, к проявлению разнообразия индивидуальных качеств и способностей и т. д. – все это отнюдь не специфичные свойства человека: это проявление фундаментального свойства жизни.

Достаточно ясно, что для понимания или даже для простого отображения этого фундаментального свойства необходимы не столько заимствуемые из физики и математики каузально-детерминистские и количественные подходы (хотя и они бывают полезны), но и подходы, разрабатываемые в самой биологии, и прежде всего – структурно-системные.

Не только возникновение жизни было случайным. Согласно современным представлениям об эволюции все ее шаги, малые и большие, становятся возможными благодаря случайным изменениям в аппарате наследственности, из коих некоторые затем закрепляются отбором; весь процесс эволюции имеет стохастический, вероятностный характер. Следовательно, вся совокупность форм и структур жизни, всех жизненных проявлений, существовавших и существующих на Земле, предстает в виде единой, хотя и гигантски разветвившейся цепочки закрепленных случайностей. Отсюда неизбежно следует необратимость эволюции и непредсказуемость ее конкретных путей. А в пользу признания какой-либо целенаправленности просто не оказывается никаких аргументов. Как раз наоборот, эволюция – это непрестанный поиск нового, дотоле непредвиденного.