Текст книги "Закодированный (сборник)"

Это, конечно, не любовь с первого взгляда. Это именно выбор с первого взгляда (впрочем, если быть пунктуальным – после первого взгляда), когда я шестым каким-то чувством понял: она мне нужна, и никто другой.

Но я все же проверил себя. Я еще неделю бродил по улицам, видел девушек не менее стройных и не менее красивых и даже некоторых с печатью интеллекта на челе – и убедился, что ошибки нет, другой вариант меня не устроит.

Тогда я позвонил ей. Я позвонил ей в два часа ночи. Вряд ли она живет одна, скорее всего, с родителями. Если она захочет бросить трубку, я позвоню еще раз. И, чтобы не беспокоить родителей, она согласится меня выслушать. Застигнутая врасплох, спросонья, не имеющая никакого желания говорить. Но говорить буду я. А за окном ночь – и всё иначе, чем днем.

Если же к телефону подойдут родители… Но это вряд ли. В доме, где живет молодая красавица, к телефону подходит только она. «Возьми трубку, – ворчит мать. – Все равно тебя».

Она взяла трубку. Сонный голос. Я начал говорить, она бросила трубку. Я позвонил еще раз. Шепотом она возмущенно потребовала оставить ее в покое.

– Это уже невозможно, – сказал я.

– Вы хам.

– Нет. Всего неделю назад я хотел покончить с собой. Теперь – не хочу. После того, как увидел вас. (Я понимал, что эти слова – из мыльной многосерийной телеоперы, но даже умнейшая женщина всегда заинтересуется тем, кто хочет из-за нее лишить себя жизни или, наоборот, остаться жить.)

– Вы все придумываете, – сказала она.

– Ваше право не верить.

– Вы кто, бандит? У Сергея сотрясение мозга. А он боксом занимался.

– Бокс – вредное занятие. Мозги отслаиваются от ударов, человек глупеет – катастрофически.

– Он умный, – сказала она с девчоночьей какой-то обидой, так школьница выгораживает перед мамой повесу-одноклассника, с которым дружит.

– Не сомневаюсь, другого вы бы и не выбрали, – продолжил я арию из мыльной оперы. – Но он собирался меня ударить, вы же не станете отрицать. Поэтому у меня не было иного выбора, хотя терпеть не могу драться. Я не бандит. Если угодно, я закончил университет и почти защитил кандидатскую диссертацию. Но это неважно. И то, что мне тридцать семь лет и что меня зовут тоже Сергей, как вашего дружка, тоже неважно. Важно одно: я захотел жить.

– Ну и слава Богу. Я-то при чем? Встречаться я с вами не буду, не хочу.

– Вы с этим Сергеем собираетесь пожениться этой осенью, – сказал я.

– Не ваше, извините, дело.

Ответ, вернее, тон ответа меня обнадежил. Было в нем легкое раздражение – не по отношению к моему праздному любопытству, а раздражение уже привычное. Все родственники, соседи и знакомые давно их уже сосватали и обженили. Положим, так оно и есть, свадьба намечена на осень – но отстаньте со своими дурацкими улыбками и предварительными поздравлениями. Почему вы так уверены? Слишком уж примитивно: погуляли – поженились. А может, я еще и передумаю? Я, конечно, не передумаю – но вдруг? Поэтому отстаньте, отстаньте, отстаньте. И его слова: «Вот когда мы поженимся…» – тоже почему-то вызывают странные приступы раздражения. «Да, поженимся, но зачем об этом постоянно говорить?» – «А почему нет?» – удивляется он. «Извини, – говорит она. – У меня сегодня просто плохое настроение».

– Я вовсе не добиваюсь знакомства с вами, и ваш Сергей мне очень симпатичен. Мне очень жаль, что так получилось. Но известно ли вам, что это такое, – начал я новую арию, – когда некому рассказать о себе? Когда человек совсем один?

– По вашему виду не скажешь, что вы один.

– Это какой же вид?

– Ну…

Она поняла, что сказала что-то не то, что-то лишнее. Сейчас рассердится на себя, поспешит закончить разговор. Не успеет!

– У меня никого нет, – сказал я. – И вот представьте, я вижу человека, вижу всего час или полтора – я же был в кинотеатре, – и мне все равно, с кем этот человек, я понимаю только одно – именно этому человеку я готов все о себе рассказать.

ЧЕЛОВЕК, именно так! – чтобы не женская ее прелесть была на первом плане. Она вряд ли этому поверит, но – и лестно, и как-то немного досадно. Лестно, что человеком считают, и досадно, что женская прелесть куда-то делась.

– Я не настаиваю, – говорил я печально. – Но мне всего нужно – минут двадцать посидеть с вами где-нибудь в скверике. Мне этого на полгода хватит. Если вам скучно слушать дурацкие исповеди, то я просто посижу и помолчу.

– Зачем? – не понимала она, прекрасно все понимая.

– Ладно, – сказал я. – Кажется, я ошибся. Запишите номер моего телефона. Позвоните, если захотите.

– Не захочу.

– И если вам ответят, что здесь такой не живет, значит, он не живет совсем.

– Вы пьяный?

– Я не пью.

– Я не буду вам звонить.

– Я не настаиваю.

– А кто вы вообще? (Я чуть не подпрыгнул от восторга: начала вопросы задавать. Следующий будет: почему я решил покончить с собой.)

– Я же сказал вам: закончил университет. Люблю читать, люблю море. Всё. Работа – дело второстепенное.

– Неинтересная работа?

– Интересная. Но больше ради денег, чем для души.

– А с какой стати вы решили себя умертвить? (Мысленно я подпрыгнул второй раз: в самой словесности вопроса – ирония, и в тоне – ирония, столь любимая мною ирония умных женщин, умеющих полутоном сбить спесь с любого гордеца.)

– Самое смешное, что особых причин нет, – сказал я. – Хандра без причины, но та и хандра, когда не от худа и не от добра.

– Верлен, – сказала она.

Любите ли вы Брамса? – чуть не спросил я ее после этого.

– Вам не к девушкам приставать надо, а к психиатру обратиться, – сказала она, совсем уже освоившись и чувствуя, что берет надо мной верх. И хорошо, пусть пока чувствует это, я уже знаю ее, я в нее проник, я ее понял: поиздевавшись надо мной, она тут же меня пожалеет, ей станет совестно. Надо дать ей еще повод для иронии.

– Видите ли, у меня слишком затянулась полоса удач. Во всех отношениях. Когда слишком хорошо – тоже плохо. Я стал бояться, я напряг все силы, чтобы избежать срывов. Пока получается. Но боязнь не проходит, мне кажется, что вот-вот все полетит к черту. Впору нарочно подстроить себе какую-нибудь каверзу.

– Это несложно, – тихо засмеялась она.

– Не скажите. Бывает инерция удачи, когда рад бы сам себя подставить, а все в тебе сопротивляется. Выход один – несчастная любовь. Как в юности. У меня в юности была несчастная любовь. Такого прекрасного состояния я в жизни не испытывал. Мучиться, понимать, что ничего не будет, – это замечательно.

– Не знаю, не пробовала.

– Я знаю, верьте мне. А теперь романтика пойдет, смейтесь, если хотите, я сам смеюсь. Одним словом, мне почудилось, что я нашел – ну, как вам сказать, объект для неразделенной любви.

– Это, значит, меня?

– Значит, так.

– Тогда зачем встречаться? Любите себе издали, мучайтесь на здоровье.

– Когда видишь – мучиться удобней, – сказал я.

Мы оба засмеялись. Мы были уже заодно. Она уже хотела со мной встретиться. Но согласилась на встречу только еще после долгого, весьма пустого и тем не менее весьма осмысленного в каждом слове и полуслове разговора.

Иного финала я и не ожидал. После этого ворочался – не мог заснуть. И очень себе удивлялся: с чего бы это я так разволновался вдруг? Да нет, просто выбился из режима – я ведь режимный человек и обычно позже двенадцати не ложусь, если не срочные деловые дела или дела любовные.

Встретились.

Данные: двадцать один год, учится в университете на психолога (што ты, што ты, то психиатры, то психологи!) (и поэтому знает человека как такового наизусть, вдоль и поперек, знает его подробно и изысканно, конкретную же личность за десять минут может протестировать двумя внимательными взглядами и десятком тонких вопросов), живет с мамой (папа ушел к другой женщине), должна бы сейчас сдавать экзамены, но находится в академическом отпуске, поскольку зимой сломала ногу и пропустила четыре месяца учебы, времени даром не теряет, ассистирует одному самородку – бывшему военному; выйдя в отставку, он обнаружил в себе удивительные способности исцелять руками, словами и взглядами (и психотерапевт-самородок тут?! – ну, давай и его!), кроме того, он всю жизнь рисовал, сочинял песни, писал стихи и даже выпустил сборник за свой счет – в общем, удивительный человек, хотя она настороженно относится к врачебной самодеятельности, но тут случай действительно особенный, и способности этого человека несомненны, ей же это, помимо некоторого заработка, дает богатый материал для психологических наблюдений и опытов. Вот вкратце и все. О Сереже – ни слова. А когда день рождения?

– Зачем вам это?

– Это такой секрет? Я астролог, мне просто интересно – кто вы: Близнец, Рыба, Львица?

– Это всё чепуха. Шестнадцатого октября я родилась. Весы мы.

Значит, впереди лето – а потом золотая осень. Считая с сегодняшнего дня – первого июня, ей еще жить четыре с половиной месяца. Сто тридцать семь дней. Многое можно успеть.

Имя же ее – Нина. Это меня огорчило. Нина – не из любимых моих имен. Не знаю почему.

Ну что ж делать, Нина так Нина. Привыкну. Мне и мое-то – Сергей – не очень нравится.

Все эти сведения я получил довольно быстро, заговорила она о себе не сразу и как бы с неохотой, но тем не менее рассказала и то, о чем я не спрашивал, – о самородке-целителе, например, – подробно.

Тут не словоохотливость, тут, по-видимому, – одиночество. Глубокое, внутреннее, врожденное.

Я, конечно, тоже исповедался сполна. И сказал:

– Почему же вы меня отсылали к психиатру, если сами психолог, да к тому же с целителем сотрудничаете? Отведите меня к нему. У меня депрессия, пониженный тонус, сонливость среди дня, сердцебиение вдруг одолевает. Расклеился, в общем. Я – его клиент.

– Не знаю… – сказала она.

– Какие-то проблемы?

– Нет. Просто мне кажется, вы это всё придумываете.

– Зачем?

– Ну, чтобы знакомство продолжить.

– Вы психолог, от вас ничего не скроешь. Отчасти, да, вы правы. Но я всерьез хотел бы подлечиться. Я же деловой человек, деляга, делец, как только унюхаю, что знакомство может быть мне выгодным, тут же на эту выгоду набрасываюсь. Он ведь по блату меня лечить будет – бесплатно? Ведь я ваш знакомый! А то я скуп – просто до жадности.

– Врете, конечно, – сказала она.

– Вру, – охотно поддакнул я ее профессиональной проницательности. – Вру – и, само собой, заплачу ему по установленному тарифу.

– Если я скажу, что вы мой знакомый, – не возьмет.

– Зачем же лишать человека заработка. Скажите, что я вышел на вас случайно, что вы меня первый раз видите. Оно ведь так на самом деле и есть.

– На самом деле я вижу вас второй раз.

– Первый раз был не я. Первый раз я роль играл.

– А теперь?

– Теперь нет.

– Ну, хорошо. Послезавтра в шесть вечера встретимся тут же. Он живет неподалеку.

А о Сереже – ни слова. Ни полсловечка.

Отставной военный жил в старом доме в однокомнатной квартирешке – его доля, как я потом выяснил, после развода и размена с женой, не понимавшей никогда его изобразительного и словесного творчества, не понявшей и его преждевременного ухода в отставку в ничтожном звании майора. К чести его, из дома он удалился гордо, взяв с собой лишь десяток любимых книг (остальные – двум дочерям), гитару и, конечно, свои картины – поскольку в его семье в них все равно никто толку не разумеет.

Я готов был про себя тихо улыбаться, глядя на эти самые картины, но они мне неожиданно понравились. В них не было того, что я не терплю более всего – претензии. Это были не абстракции и не дилетантский реализм, достижения которого сводятся к тому, что все предметы на картине аккуратно и строго сужаются в перспективу, это не был и натужный, насильственный примитивизм, это было похоже на фотографии неумелого фотографа, на снимках которого дома заваливаются назад, руки сфотографированного человека чудовищно велики, а голова находится от рук на расстоянии трех метров. Правда, портретов не было, были все городские пейзажи, странный какой-то коричневатый колорит и обязательно где-то полоса или кусок неба цвета расплавленного свинца, мне очень понравился этот цвет. Стихами я утешился (он подарил мне книжечку) – грамотные среднеарифметические стихи с попытками философствования. Не поразили меня и песни – Нина попросила его спеть, и он спел три штуки.

Нине не терпелось показать мне его способности сразу, он смущался, но потакал ее желаниям – как добрый дядюшка. Он и возрастом годился ей в дядюшки: немного за пятьдесят. Крепкий еще мужчина, с непрошедшим еще румянцем на щеках от долгого пребывания на свежем воздухе во время военных учений.

Имя его: Александр Сергеевич. Что ж поделаешь, бывает. Фамилию зато я предвкушал крепко армейскую: Сидорчук, понимаешь, Баблаков, понимаешь, Рррррррахит-ченко, понимаешь. Оказалось же: Петров. Александр Сергеевич Петров. Найдите подлеца, который стал бы смеяться над человеком с такими именем, фамилией и отчеством. Я не подлец – и не смеялся.

Освоившись – или дав мне освоиться, – он сказал:

– Вы, конечно, сами знаете, чем больны и каким образом вам надо лечиться.

Я засмеялся.

– Конечно, знаю.

Нина улыбнулась. Ей от души приятно было слышать беседу двух умных, понимающих друг друга людей.

– И к таким лечителям, как я, относитесь, конечно, с иронией, – продолжил Александр Сергеевич.

– Не буду отрицать.

– И мне вы тоже не верите. Уж очень богатая личность, – отнесся Александр Сергеевич в свой адрес, а Нина вся засветилась, любовно (право слово, именно так!) глядя на него. – Он, видите ли, и малюет, он и стихи, и песни, он и за живых людей взялся. Сейчас начнет рассказывать, кого как от рака вылечил, от прогрессирующего паралича, не считая таких мелочей, как стенокардия и язва. А уж депрессии всякие – просто одним плевком. (Видимо, кое-что Нина обо мне ему рассказала.)

– И вам не верю, – согласился я.

– И не надо. Не верьте, смейтесь – позвольте только над вами руками поводить. Пошаманствовать, так сказать.

Отчего ж не разрешить, я разрешил. Он поводил руками. Я, как и велено было, не верил и посмеивался. Ему бы тоже посмеиваться, но он все больше хмурился, а к концу сеанса вовсе помрачнел.

– Все-таки рак, – сокрушенно сказал я.

– Нет. Вы практически здоровы. Ну, кое-какие отклонения, как у всех мужчин вашего возраста. Даже поменьше. Но что-то вас давит.

Ясно. Нина и про мои разговоры насчет самоубийства сообщила.

– Ничего особенного: жить неохота, – понурился я.

– Да нет, не то, – сказал Александр Сергеевич Петров. – Тут хуже. То есть не хуже, а сложнее. Или не сложнее… Не знаю.

Нина смотрела на него с недоумением.

– Может, тяжкий грех на душе? – спросил я сумрачно, как у ведуна-схимника в пещере, ожидая, что он сейчас воздымет тощую, вскормленную акридами руку и проклянет меня, а я его убью, ибо все равно прощенья нет.

– Вам лучше знать, – сказал он.

– Нет тяжкого греха, – вздохнул я. – Девиц и женщин, правда, бесчестил. По молодости. Ну, жульничал, поскольку делец, – однако в пределах, разрешенных законом и собственной душой. Вот и всё.

– И велики те пределы? – допрашивал Петров уже с пристрастием, без шуток.

– Вы о законе или о душе?

– И о том, и о другом.

– Насчет законов затрудняюсь ответить, ввиду отсутствия таковых, душа же, как вы знаете, беспредельна.

Нина глядела на Александра Сергеевича и на меня чуть ли не со страхом, правда, причины страха по отношению к нему и ко мне, наверное, были разными.

– Так вот, – подытожил вдруг Петров, хотя я только начинал входить во вкус. – Лечить я вас не буду. Общаться с вами не желаю, потому что, извините, лишней отрицательной энергии накапливать не хочу – она на других отзовется. И настоятельно, кроме этого, прошу вас с Ниной знакомства не поддерживать.

– Что ж такое! – воскликнул я, ничуть не медля. – Один вохровец недоделанный на меня с кулаками полез, другой – майор с широким кругозором – с девушкой дружить не разрешает! Что за борзость такая, граждане! Не надо! Не надо меня на понт брать!

– Ты не юродствуй! – спокойно сказал Александр Сергеевич, но скулы у него заиграли по-армейски уже, по-майорски уже они у него заиграли. – Ты не корчь из себя тут. Ты человек с образованием – не скажу интеллигент, – правила хорошего тона знаешь и вполне способен сообразить, что после моих слов должен оставить мой дом. Прошу.

Я выдержал паузу. Не то чтобы раздумывал, нет, реакция на любое слово и дело у меня мгновенная, я уже знал, что скажу, но пауза мне нужна была в целях мхатовских. И сказал:

– Я уйду. Я делец, но не из тех, что трясут пузцами и гонором. Я только одно хочу спросить: вы в Христа веруете?

Нина так и вперилась в Петрова. Не знаю, обсуждался ли меж ними этот вопрос, но я ясно видел, что сейчас она жаждет положительного ответа.

– Верую, – сказал Александр Сергеевич, и не будь тут меня, Нина, возможно, захлопала бы в ладошки по-детсадовски, словно дождавшись Деда Мороза и новогоднего подарка.

Я любовался ею, я умолк; Петров нервничал. Задав важный вопрос, я погрузился в созерцание – и умалил этим свой вопрос, и оскорбительно обошелся с ответом Петрова.

– Ну так что? – поторопил меня майор.

Я по-прежнему созерцал нечто свое, внутреннее, гораздо более ценное, чем наши пустяковые беседы. Однако пришлось вернуться. Нехотя очнувшись, я продолжил:

– А раз веруете, Александр Сергеевич, почему ж гоните? Если видите что-то во мне, – говорил я с полной и абсолютной серьезностью, которой не добился бы от меня ни один психиатр, говорил я этому отставному майору с шизофреническими творческими наклонностями, – если видите что-то, то скажите и мне, потому что, вам же известно, человек сам себя подчас не знает!

– Не подчас, а всегда, – поправил меня Петров, чувствуя уже надо мной некоторую власть.

– Ну всегда. Так помогите!

– Это не болезнь у вас. А может, и болезнь. Но я такие не лечу. Поп лечит – если сами в Бога и церковь веруете. В чем сомневаюсь. Знаю одно – вы человек страшный, опасный, на все готовый.

– Позвольте! Вы это – с такой уверенностью, у меня мурашки по коже! – Я сказал это не Петрову, я обратился к Нине с этими словами, как будто именно ее просил пожалеть меня, объяснить мне, а она сидела, вжавшись в кресло, и смотрела уже не на нас, а куда-то между нами. Может, вспоминала положения научно-популярной книжки «Познай самого себя». – Если я не чую своей умственно-психической сути, то вы-то свою – чуете?! Вы – солдат, офицер, хоть и бывший, и, надо полагать, не только в гарнизоне сидели, наверняка и повоевать пришлось, и в людей стрелять, и попадали ведь? Попадали? Отвечайте быстро и честно – убивали людей?

– Было, – твердо и спокойно ответил Александр Сергеевич.

– Ну вот. Может, гора трупов на вашей совести…

– Ты еще пошучивать будешь, сопляк! – взревел наконец отставной майор, побагровев, что сделало его еще мужественней.

– Не буду! – приложил я руки к сердцу. – Дурная привычка, в пионерлагере били за это: язык без костей. Но коли вы убивали-таки людей, то какое право вы имеете меня выпроваживать только на основании каких-то догадок, каких-то ваших шестых чувств, которые я уважаю, тем более газета «Неделя» о них пишет тоже с уважением и подробно? За что вы мне не велите, – тут я подчеркнул, – дружить с Ниной, по отношению к которой у меня самые чистые намерения?

– Не надо! – сказала Нина. – Не надо никаких намерений. Я вам повода не давала.

– Да я, может, к примеру. Как он смеет, – взвился теперь уже я, – как он смеет, самопальный, видите ли, художник, посредственный поэт и бездарный струнощипатель, как он смеет вот так, с ходу клеймить человека! Кому – если по-христиански – дано это право? А?

Тут уж паузу взял майор. Но паузу не мхатовскую, а истинно майорскую, натуральную, будто не было за его плечами картин, и стихов, и чтения художественной классической литературы, а была только служба с ее монотонной казенщиной, казармами, беспрекословным выполнением приказов, взопревшей формой и бесконечным, несмотря на окружающее многолюдье, одиночеством.

– Я не клеймлю, – молвил он наконец. – Но имею право знакомиться с кем хочу. С вами – не хочу, вот и все. И Нине не советую. По-человечески, обычно, без всякой христианской вашей демагогии. Ясно вам?

– А ведь вы даже не заметили, – не преминул я подкинуть ему, – что стоило на вас прикрикнуть, осадить вас – так вы меня моментально тыкать перестали. А то сразу: «Ты! Сопляк! Пшел вон!» Говорил он так? – спросил я Нину, прекрасно понимая, что ставлю ее в трудное положение.

– Он чувствует, – избежала Нина прямого ответа. – Он всегда чувствует, плохой человек или хороший.

– Да ты-то откуда знаешь? На слово веришь? Человек ушел, оплеванный, а через полчаса, может, старушку из под трамвая выволок, пожертвовав собственными ногами! Ты хоть одну судьбу потом проследила?

– И не одну, а многие. С Александром Сергеевичем многие в контакте, я многих больше года знаю.

– Это хорошие. А плохие?

– И плохие есть. И всё подтверждается; если Александр Сергеевич скажет – так и есть: плохой человек.

– Позвольте! – изумился я. – Но только что Александр Сергеевич, уважаемый человекознатец, отказался со мной вообще дело иметь! Я что – хуже даже этих плохих?

– Вы первый, с кем он так, – почти прошептала Нина.

– Какой-то бесплодный разговор, – поморщился Петров. – Лично я сказал все, что хотел. Ни в чем вас не обвиняю. Но такой черной дыры ни у кого в душе не чувствовал. Я даже, – усмехнулся он, показывая усмешкой, что изволит шутить, – даже побаиваюсь вас.

– Ладно, ухожу, – поднялся я. – Но – напоследок. Мои слова будут не столь загадочными, они вам даже покажутся пошлыми, бытовыми, но я много раз убеждался, что сложность мотивов – лишь в кино да в книгах, поскольку там – избранные, так сказать, типы, квинтэссенции пороков и добродетелей, иначе скучно. В жизни ж вот так: Сергей Александрович, то есть, извините, заговорился, Александр Сергеевич Петров, отставной майор с умом и способностями, очень желал бы согреть свой ум и развить свои способности не в этой холостяцкой конуре, где у него, кроме чая, нет ничего – ведь нет? – а в обществе молодой, желательно красивой женщины. Он мечтает: молодая красивая женщина влюбляется в него, крепкого еще, а главное, неординарного мужчину – и выходит за него замуж. Днями он будет принимать клиентов или писать стихи, или полотна акварелями, темперой, а то даже и маслом! – или сочинять песни, а вечером они будут обсуждать результаты его трудов или он сядет на диван читать вслух Шопенгауэра, а она, прикорнув рядышком, будет внимать и дремать – да и ему дремлется после сытного ужина, приготовленного нежными атласными ручками. Вот вам и вся ваша сложная психология, которая на самом деле сучий хвостик, как выражается один мой приятель.

Я не дал ответить вскочившему Александру Сергеевичу. Я не дал слова сказать и вскочившей Нине.

– А может, я все наврал, – сказал я. – Обида заговорила, злость, не знаю. Так ведь бывает – даже с умными людьми: обозлишься на кого-то и заорешь: ах ты козел! – хоть и знаешь, что он вовсе не козел, а, наоборот, семейный хороший человек, но трудности у него, и здоровье шалит, и жена пилит, и любовница домогается, и в долги залез, а на чердаке в трубу он по ночам астрономию смотрит, недосыпает. Когда сложен человек, когда прост? Или всегда одновременно сложен и прост? Когда он плох, когда хорош? Или опять-таки одновременно? А? Молчите, Александр Сергеевич? – вопросил я Петрова, как раз собиравшегося что-то сказать. Но я не дал ему. – И это правильно, – напористо сказал я. – Главная армейская заповедь, она же чиновничья: молчи – за умного сойдешь! Вы ж молчать не захотели, вот вам и результат!

И – к двери.

– А ну стой! – заорал Петров (потому что какие мы там ни психотерапевты, а самолюбие – как без него? как позволить другому сказать последнее слово?). Он не только заорал, он, забывшись, вцепился мне в рукав, но я брезгливо оторвал его руку – и вышел, хлопнув дверью, не попрощавшись даже с Ниной.

Впрочем, я уверен был, что она позвонит – и, скорее всего, в тот же день. Она и позвонила – вечером. Разговор я записал на магнитофон. Как и впоследствии записывал: чтобы потом слушать, вспоминать. ПОТОМ. Понимаете меня?

А кого это я спрашиваю? Следователя, которому отнесу эту тетрадь? Или друга сокровенного, которому захочу покаяться? Или, упаси бог, читателей, которым предложу все это в виде занимательного повествования? Или чертиков, которые мерещатся по углам? – но мне никакие чертики не мерещатся и не мерещились даже в ту пору, когда я допивался до тяжелых похмелий. Будем считать, что я себя спрашиваю – на «вы». Но зачем мне себя спрашивать, если и без вопроса знаю ответ?

ПОТОМ.

После шестнадцатого октября, после дня ее рождения.

Естественно, она сказала, что звонит в последний раз и только для того, чтобы выразить возмущение по поводу моего поведения, по поводу того, как я вел себя по отношению (волнуясь, она выражалась довольно коряво) к замечательному человеку Александру Сергеевичу Петрову, подобных которому она не встречала всю свою жизнь, да еще позволил (это я, а не Александр Сергеевич) высказать грязные предположения по поводу их взаимоотношений, в то время как, кроме деловых контактов, тут ничего нет и быть не может.

– Во-первых, – сказал я, – что погорячился – признаю. Но грязных предположений не делал. Пошлые, убогие – но не грязные. И сам же в них, если помните, усомнился. Во-вторых, зачем вы оправдываетесь?

– Я – оправдываюсь?

– Не только оправдываетесь. Вы говорите неправду.

– Что?!

– Положим, у вас к нему отношение как к учителю, как к старшему товарищу. А у него к вам? Или я слепой и глухой? Я не такой чуткий, как Александр ваш Сергеевич (хотя то, что он убийца – вы слышите меня? – угадал!), но понять его отношение к вам вполне могу. Скажите еще раз неправду. Это ведь легко.

– Ну, пусть так, – сказала она после паузы – не мхатовской, как у меня, и не тугодумной майорской, как у Петрова, а после паузы женской – когда за полминуты решается вопрос: продать близкого человека ради случайного красавца или не продать. Вопрос, насколько я знаю женщин, всегда решается в пользу красавца. (О том, что я красавец, говорю без хвастовства и кокетства. В году двенадцать месяцев. Зимой холодно, а летом тепло. В пятиэтажных домах – пять этажей. Я – красавец. Ряд равноправный.)

– Пусть так, – сказала она наконец, – он действительно… Но он культурнейший, воспитаннейший человек, он ни словом, ни намеком…

– Извините – это до тех пор, пока он не чует соперника. В вашем курсанте он соперника не чуял – и молодец, и прав.

– Слушайте…

– Послушаю. Но дайте договорить, очень прошу. Во мне же он почувствовал соперника – и серьезного. Вот и взвился, вот и нарисовал меня каким-то сущим дьяволом. Представляю, что он еще обо мне наговорил!

– А вот и врете. И ни черта не понимаете в этом человеке! Он ни слова, клянусь, ни слова о вас не сказал.

– Неправда. Он должен был хотя бы сказать, что вот именно ни слова обо мне не скажет или что-то в этом роде.

– Ну так. И всё.

– Вспомните, очень прошу, в каких именно выражениях он это сказал.

– Это неважно.

– Боитесь?

– Чего?

Она опять сделала паузу. И опять предала близкого человека.

– Он сказал, что у него такое чувство, будто наступил на жабу. Противно. И я его понимаю, кстати. Довольны?

– Очень!

Я был действительно доволен. Александр Сергеевич умница, он не будет подробно изливать свою неприязнь к сопернику, называть его подлецом, страшным человеком – или, к примеру, несчастным. Все эти слова, не дай бог, заинтересуют девушку, не дай бог, захочет узнать: почему подлец, почему страшный, почему несчастный? Нет, самое лучшее – как плевком – одним словцом пренебрежительно уничтожить человека. И словцо хорошее: жаба. Девушки жаб не любят: зеленые, холодные, пупырчатые и всегда неожиданно выскакивают из дачной травы, норовя прыгнуть на босые ноги. Отличное словцо, отличный образ, хорошо усваивается памятью.

Все это я Нине объяснил – и она отрицала, поминутно собиралась прекратить разговор. Но дело было уже сделано.

– Вы ведь как коллеги и специалисты обсуждаете своих пациентов, ведь так? Это не сплетничанье, это профессиональный разговор. Почему же он отделался одной жабой, а вы – почему, почему? – не спросили, что он имел в виду, называя меня в лицо несчастным человеком, хотя вам до смерти хотелось спросить? Тут, правда, он поспешил, он не успел подумать о возможном влиянии этого диагноза на ваше отношение ко мне.

– Вы чушь какую-то несете. Он не хотел об этом говорить, вот я и не стала спрашивать.

– Но хотелось спросить?

– Да, – ответила честная девушка.

– И при случае спросите?

– Возможно.

– Огромная просьба: позвоните мне в последний раз – и пусть это будет окончательный последний раз – и скажите, что он имел в виду, когда назвал меня несчастным. В конце концов, есть у меня право знать о себе?! При этом повеления его выполню – и с ним не буду дружиться, коль не хочет, и вас домогаться не буду.

– Ну разве только при этом условии, – сказала она, повесив трубку и очень, наверное, довольная таким концом разговора, где она вышла полный молодец, а я вышел… А вот кто вышел я?

Тут-то и начнется у нее бессонная ночка. Почему, в самом деле, так разволновался Александр Сергеевич? Почему, обычно такой корректный, назвал человека жабой? Почему не захотел говорить о нем – хотя любит рассказывать о своих ощущениях и о своем проникновении в душу другого? Что за человек этот делец, так неожиданно с ней познакомившийся, тезка ее Сережи (опять не навестила его в училище, а он, наверное, то и дело крутится возле КПП, контрольно-пропускного пункта), делец с ухватками вовсе не дельца и с культурной речью, что, впрочем, неудивительно при его высшем физико-математическом образовании? Почему он обронил это словцо – несчастный? Александр Сергеевич сказал: страшный. Ну и: жаба.

Не слукавил ли бывший майор, которого она считала кристальнейшим человеком, думающим только о своих мыслях, о творчестве и о здоровье болящих, которым помогает почти бескорыстно? А если слукавил – то почему? Может, он почувствовал в Сергее (так она будет мысленно называть меня в отличие от курсанта Сережи) именно глубокое несчастье и побоялся, что это несчастье и меня засосет, как омут?

Но в чем это несчастье? И почему Петров, так много рассказывавший о себе (в том числе о своей неудавшейся семейной жизни), не рассказал о людях, которых убивал? Пусть законным образом, во время боевых действий, но ведь убивал! Он, правда, и о других подробностях своей военной карьеры не распространялся, говоря: не было этого, настоящая жизнь только началась. Но – всё же. Он ведь откровенен был с ней – как ни с кем.

Кстати – а почему? Конечно, элемент его мужского интереса ко мне отрицать нельзя. Но в этом ничего такого нет. Он здоровый мужчина, а в беседе каждого мужчины с каждой женщиной (равно как и наоборот) всегда присутствует некий сексуальный элемент: в слове, в жесте, во взгляде. Так что Сергей просто раздул из мухи слона, провел меня, как дурочку, основываясь на обычном человеческом знании.