Текст книги "Пророк в своем Отечестве"

«Человек есть тайна»

Встреча с книгой, которая стала одной из главных в твоей жизни, остается в памяти навсегда. А писатель, создавший это произведение, становится близким и родным. Конечно, всё понимаешь не сразу, а через годы. Ты снова и снова возвращаешься памятью к тому дню и часу, когда произошла заветная встреча. Со мной это случилось, когда я был студентом Уральского университета, когда я вышел из читального зала, потрясенный. Мне показалось, что волосы мои встали дыбом и меня как будто ударили по душе, и она содрогнулась.

Вот с той самой студенческой зимы, с 19 лет, и на всю жизнь вошли прямо в центр моего сердца и князь Мышкин, и Настасья Филипповна, и Парфен Рогожин, и другие персонажи бессмертного романа Достоевского «Идиот». И на протяжении всей моей жизни не один раз и роман этот, и судьба Достоевского аукались, часто определяя повороты судьбы, порой очень крутые.

Вот об этом сегодня я и хочу рассказать.

Нас, студентов факультета журналистики МГУ, после второго курса отправили на практику в районные газеты. Я попал в городок Богданович Свердловской области, в районную газету «Знамя Победы». Писать надо было о том, как идет уборка урожая, как обстоит дело с надоями молока. И после моих бестолковых тыканий по полям, фермам, после поисков людей, которые должны были мне рассказать про дела (всю информацию я мог бы собрать по телефону, но «изучал жизнь»), едва живой, так как добирался попутками или на своих двоих, валился в общежитии на кровать, чтобы чуточку отдохнуть. Потом рано вставал и писал репортажи об ударной работе на полях и фермах.

И вот утром, идя мимо кинотеатра в редакцию, я увидел афишу фильма «Идиот». Я так и обомлел. И весь день только и думал, как поскорее пойти в кинотеатр и посмотреть фильм.

Увидел. И в тот же вечер принялся писать первую в своей жизни рецензию. Очень жалею, что ее не сохранил. Мои «муки творчества» редактор «зарезал» до заметки. Резюмировал: «Многовато». Газета была малого формата; для культуры и спорта, погоды и прочего, из-за чего она и покупалась, отводилось самое малое место на четвертой полосе. Туда и поместили мою восторженную заметку о фильме. Думаю, что выглядела она в этой газете диковато.

Шел 1958 год, всё-таки наступала «оттепель», мечты наши кружились вокруг чего-то еще не осознанного, но обязательно значительного, человеческого, не того, что касается количества убранных гектаров пшеницы и ржи, а того, что относится к жизни души человека. Об этой заметке вспомнил, когда вернулся в Свердловск (ныне Екатеринбург) и встретился с братом. В то время Анатолий учился в театральной студии при драматическом театре. Конечно же, роман «Идиот» он тоже прочел, а фильм мы посмотрели вместе с ним и затем бурно его обсуждали. В театре шел отличный спекткль «Униженные и оскорбленные», где роль князя Валковского блестяще исполнял Борис Федорович Ильин, народный артист СССР. А молодого героя, писателя Ваню, играл любимый нами артист Константин Петрович Максимов, учитель Анатолия. Константин Петрович хорошо знал о пристрастиях брата (кроме Достоевского мы тогда запоем читали поэзию Серебряного века и даже организовали «Вечер забытых поэтов»).

Константин Петрович уже не мог играть молодого героя по возрасту. И вот он стал «вводить» Толю в этот спектакль. И делал это успешно. Более того – этой ролью определилась и главная тема всего творчества Анатолия: тема разбуженной совести, стремления жить по тем нравственным законам, которые по глубинной сути своей суть Христовы. Конечно, поняли мы это с годами, но вошли они в наши души именно с Достоевского, именно с «Идиота» и «Униженных и оскорбленных».

И когда Анатолий на свой страх и риск поехал в Москву, на кинопробы в группу «Андрей Рублев», эта христианская «закваска» смирения и твердого упорства в желании играть роль, которую он посчитал «своей», была увидена Андреем Тарковским. Именно поэтому он вопреки противоположному мнению всего худсовета утвердил на роль Андрея Рублева никому не известного провинциального актера Анатолия Солоницына.

Князь Мышкин – Юрий Яковлев Фильм «Идиот», реж. И. Пырьев, 1958 г.

В этой же роли Евгений Миронов Фильм «Идиот», реж. В. Бортко, 2003 г.

Но почему же князь Мышкин так глубоко трогает, даже потрясает своим характером, своей судьбой? Почему герои Федора Достоевского так волнуют, несмотря на эксцентричность поступков? Один из критиков сравнил прозу Достоевского с «застывшей лавой». Да, он пишет так, что его слова словно извергаются из жерла вулкана, быстро бегут по склону, сметая всё на своем пути и застывая на наших глазах, в наших душах. Правда, «золотые перья» нашей литературы Тургенев и Бунин обвиняли Федора Михайловича в хаотичности, небрежности письма.

Да, проза Достоевского действительно «неотделанная», как говорил сам автор. Но тем она и замечательна, уникальна именно своим напором, стремительностью. Характеры его персонажей взяты в «пограничных» ситуациях, когда решаются самые «капитальные», по выражению писателя, вопросы жизни и бытия человека на земле.

Может ли человек в такие минуты жизни говорить не «захлебываясь словами», а «отделанными» фразами? К тому же герои его путаются, а путаница идет оттого, что Достоевский не боится показать «двойничество» человека, докапываясь порой до самых потаенных глубин души.

Поэтому-то его герои говорят одно, а подразумевают совсем иное, выкручиваются, лгут, а открытость, детская непосредственность Мышкина их разоблачает.

Как и предельно смелые, «безрассудные» поступки Настасьи Филипповны. Вспомним, как она бросает в горящий камин пакет со ста тысячами рублей, принесенными Рогожиным. Один из исследователей творчества Достоевского посчитал, что сто тысяч рублей времени Достоевского по сегодняшним ценам равняются более чем миллиону долларов США.

В 60-х годах «за романтикой» я уехал в Калининград с целью устроиться на китобойную флотилию «Юрий Долгорукий». В море меня как «невыездного», «неблагонадежного» не выпустили. Зато я написал первые свои рассказы о моряках «на берегу», выпустил первую книжку, по которой меня и приняли в Союз писателей СССР. Это произошло на совещании молодых писателей Северо-Запада в Ленинграде. И вот там-то я и увидел знаменитый спектакль «Идиот» с Иннокентием Смоктуновским в главной роли.

Спектакль ошеломлял не только меня. Все, кто видел, как играл Смоктуновский, понимали, что на их глазах происходит чудо. Его Мышкин был по-детски наивен, открыт, беззащитен и в то же время защищен правдой Христа Спасителя. Вполне может быть, что актер не понимал, что он воплощает на сцене блаженного, а окружающие люди воспринимают его как идиота. Не понимали этого и в театре. Спустя годы, перед самой кончиной, в большой передаче по телевидению актер рассказал, что он восстановил против себя весь театр, продолжая лепить роль не так, как ему говорили все, начиная с главного режиссера, а как подсказывало ему сердце.

Князь Мышкин – Иннокентий Смоктуновский

Ленинградский Большой драматический театр, спектакль «Идиот», реж. Г. Товстоногов

Премьеру спектакля назначили на 31 декабря. Спектакль должен был идти четыре часа. Георгий Товстоногов готовился к провалу, поэтому премьера была назначена на это время. Впервые за многие годы зрители заполнили зал театра лишь наполовину. Но уже 1 января по Ленинграду разнеслась весть, что в Большом драматическом произошло чудо. И на спектакль «Идиот» билеты просто невозможно было достать. На сцене впервые за почти век безбожной власти люди увидели подлинность чувств, не человеческую, а Божественную правду, которая светилась в глазах актера, в его неповторимой интонации, с какой он произносил слова о Боге, вере, любви. И души всех, кто присутствовал в зале, раскрывались, сопереживали, плакали, смеялись вместе с ним.

Вот что говорит князь Мышкин, когда Парфен Рогожин спрашивает его, верит ли он в Бога:

«Чрез час, возвращаясь в гостиницу, наткнулся на бабу с грудным ребенком. Баба еще молодая, ребенку недель шесть будет. Ребенок ей и улыбнулся, по наблюдению ее, в первый раз от своего рождения. Смотрю, она так набожно-набожно вдруг перекрестилась. “Что ты, говорю, молодка?” (Я ведь тогда всё расспрашивал.) “А вот, говорит, точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у Бога радость всякий раз, когда Он с неба завидит, что грешник пред Ним от всего своего сердца на молитву становится”. Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно религиозную мысль, такую мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть всё понятие о Боге как о нашем родном Отце… – главнейшая мысль Христова! Простая баба!.. Слушай, Парфен, ты давеча спросил меня, вот мой ответ: сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие проступки и преступления и ни под какие атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить. Но главное то, что всего яснее и скорее на русском сердце это заметишь, и вот мое заключение!»

Когда спектакль закончился, минуты две-три стояла гробовая тишина. А потом зал взорвался аплодисментами, криками, столь бурным восторгом, который трудно описать. Это длилось минут двадцать-тридцать. Мне говорили, что бывало и дольше. С годами и наша, и мировая критика (спектакль показывался в Лондоне) поняла, что произошло событие громадное, масштаба значительного, трудно и словами выразить. Федор Михайлович Достоевский своим творением предстал перед народом:

живой, подлинный, тот, которого по праву называют русским гением.

Роль князя Мышкина, думаю, была той самой, для которой и родился актер Иннокентий Михайлович Смоктуновский. В кино он сыграл около ста ролей. Очень много хороших, даже отличных работ у него было и в театрах. Но ни в одной из них не было той высоты, как в роли князя Мышкина. Актер не играл, а жил на сцене жизнью, повторю, человека Божия. Он и в реальной жизни был таким – странным, непонятным для многих. И в лучших его ролях, и в кино, и в театре, слышались знакомые интонации князя Мышкина, паузы, выражения глаз, жесты – всё те же, что и у человека не от мира сего.

Партийное руководство тоже чувствовало это. И потому спектакль не был снят на видео – можно найти лишь небольшие отрывки к передачам. Слава Богу, спектакль удалось записать на виниловые диски: вышел альбом из трех пластинок.

Я храню и устаревший «музыкальный центр», и любимые «винилы». И время от времени прослушиваю запись поразительного спектакля, который в безбожное время рассказал о человеке, который ради любви к Богу и людям пожертвовал своей жизнью. О чем и написал Федор Михайлович Достоевский в своем бессмертном романе.

К разгадке тайны

Семнадцатилетним юношей Достоевский в письме своему брату Михаилу писал:

«Человек есть тайна. Ее надо разгадывать, и ежели будешь разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком».

Так определил назначение всей своей жизни юный Федор, еще не написавший даже первой своей повести «Бедные люди», прочитав которую Белинский восторженно воскликнул:

– Новый Гоголь явился!

То есть Федор Михайлович сердцем чувствовал свое предназначение в жизни. Важно определить это назначение, или, лучше сказать, призвание, которое и есть смысл твоей жизни. Важно и не изменить ему, а идти тропой, порой тернистой, по которой следуешь по зову своей души. Ни в коем случае не хочу сравнивать масштаб таланта великого писателя с дарованиями тех режиссеров, актеров, которые в театре и кино решались на постановку спектаклей и фильмов по произведениям писателя. Но стремление в своем творчестве выразить то сокровенное, тайное, что заложено в его великих романах, было и остается заветной мечтой многих. В том числе и такого кинорежиссера, каким был Андрей Арсеньевич Тарковский.

После фильмов «Иваново детство» и «Андрей Рублев», которые принесли ему мировую известность, он написал расширенную заявку на экранизацию «Идиота». Приближалась юбилейная дата – в 1981 году предполагалось широко отметить столетие со дня кончины Достоевского и 160-летие со дня рождения. Тарковский задумал снять многосерийный телефильм. В своих «Дневниках» он написал:

«Солоницын идеально подходит на роль Достоевского». В заявке было обозначено, что роль рассказчика должен вести сам автор романа, то есть Достоевский. Этому же актеру, то есть Анатолию, доверялась роль Лебедева, того самого изолгавшегося человечка, который клянется в любви к «сиятельному князю» и в то же время пишет про него «разоблачительную» статейку.

Мышкина должен был играть Александр Кайдановский, Настасью Филипповну – Маргарита Терехова. Дух захватывало, когда мы с братом говорили о предстоящей работе. Толя готов был даже сделать пластическую операцию, чтобы быть больше похожим на любимого писателя.

Анатолий Солоницын в фильме «26 дней из жизни Достоевского»

Реж. А. Зархи. «Мосфильм», 1981 г.

– Как же ты будешь другие-то роли играть, если сделаешь операцию? – спросил я брата.

– А зачем мне другие роли, если я сыграю Достоевского? – ответил он.

Операцию делать не пришлось, так как заявку Тарковского отклонили. Но всё же Анатолию выпало счастье воплотить на экране образ великого писателя, хотя и в фильме совсем другого масштаба. Фильм называется «26 дней из жизни Достоевского». Расскажу об этом чуть подробнее, потому что в то памятное время произошли удивительные «совпадения», как может показаться на первый взгляд. Анатолию было сорок пять лет. Как и его герою, когда тот в 1866 году диктовал «Игрока». Как и его герой, Анатолий после семейной катастрофы сделал предложение девушке, которая была вдвое моложе. Как и его герой, Анатолий встретил ответную любовь – она преобразила всю его последующую жизнь. А разве работал Анатолий не в сходных обстоятельствах? «Вот, приходится роман на почтовых гнать», – говорит в сценарии Федор Михайлович Анне Григорьевне. Как «на почтовых», снимался и фильм. Срочно надо было сдавать вступительный взнос на кооперативную квартиру – Анатолий оказался в долгах как в шелках. Когда я приехал в Москву, встретился с братом; прочитав сценарий, сказал ему обо всём этом.

Он улыбнулся:

– Думаешь, они об этом знают? Взяли-то меня как серьезного, надежного профи, вот и всё.

А ведь и «взяли» его не просто так. Н. Т. Сизов, в то время генеральный директор «Мосфильма», вызвал Анатолия и попросил помочь группе «26 дней из жизни Достоевского» – из этой группы ушел исполнитель главной роли народный артист СССР Олег Борисов. Была снята почти половина фильма, но творческие установки режиссера и актера, разные в самом начале работы, теперь окончательно разошлись. Просьбу генерального директора, который проявил к артисту и внимание, и заботу, просьбу режиссера, в фильмах которого снимались любимые с детских лет артисты, отклонить не мог. Анатолий знал, что картина будет сниматься в жесткие сроки, – план есть план, кино – это еще и производство. А ему как актеру всегда нужен был разгон, время для того, чтобы освоиться с ролью. Во многом не устраивал Анатолия и сценарий. Но ведь речь-то всё-таки велась о Достоевском!

«Мне не хватает времени… Видишь, живу в гостинице, напротив “Мосфильма”. Лупим по две смены подряд… Вечно эта гонка… Знаешь, пока единственное, что мне кажется неплохим… Одна сцена… Где он среди студентов, куда его привела Анна. Рассказывает о каторге, спорит со молодыми… И с ним припадок… Только ты не болтай никому, понял? – Всегда он начинал с этих слов, когда хотел сказать мне что-нибудь важное. – Понимаешь, они мне стали аплодировать. Вся группа. В кино это не принято, это вроде как против правил приличия. А они хлопали, и Зархи никому не сделал замечания.

Потом еще один дубль – и опять аплодисменты. Глупо, конечно. Но ребята сказали, что не смогли сдержаться. Ну вот, хвастаюсь… Но я чувствую и без аплодисментов, что сцена эта получилась». Но как раз этот эпизод из фильма вырезали, посчитав его «неверно отражающим личность писателя». Наши чиновники от искусства всегда находят, словно у них миноискатель в руках, самые лучшие сцены, страницы в книгах, которые им обязательно надо «убрать как лишние». И не только в прошлые времена, но и сегодня почему-то эти «миноискатели» остаются у них в руках.

Тем не менее фильм имел успех не только у нас в стране, но и на международном уровне. Он представлял наше советское кино на 31-м Международном кинофестивале в Западном Берлине. Вот что писали газеты: «В фильме выделяется игра Анатолия Солоницына. В сочетании с искренней непосредственностью Евгении Симоновой всё вместе приоткрывает занавес над таинством создания гениальных художественных произведений, над личностью великого человека, которым восхищается весь мир. Памятный приз “Берлинале” – “Серебряный медведь” присужден Анатолию Солоницыну за лучшее исполнение мужской роли» («Ди Вельт»).

Не стоит сравнивать игру актеров в тех или иных фильмах и спектаклях, где они играли одних и тех же героев. Разное время по-разному определяет и позицию постановщиков, и, соответственно, игру актеров. Но порой случаются «прорывы», когда исполнитель главной роли не подчиняется воле обстоятельств, постановщиков, даже мнению коллектива и не сходит с тропы, ведущей к разгадке тайны человека. Так, Иннокентий Смоктуновский не побоялся того, что не принял «пошлых» советов, как он выразился, от именитых актеров и не менее именитого режиссера в упомянутом мною рассказе о спектакле «Идиот». Он прошел мучительный путь к сокровенной тайне человека, которого Достоевский назвал князем Мышкиным.

Афиша, выпущенная к зарубежному показу фильма «26 дней из жизни Достоевского»

Так и Анатолий Солоницын против всех обстоятельств, и бытовых, и творческих, всё же сумел силою отпущенного ему Господом таланта пробиться к тайне писателя, который жил и творил во славу Божию.

Два гения, два пророка

Как только заговоришь о Достоевском, обязательно встает рядом имя другого русского гения – Александра Сергеевича Пушкина. Всему виной здесь знаменитая речь Федора Михайловича, которая была произнесена на заседании Общества любителей российской словесности по поводу открытия памятника поэту в Москве 8 июня 1881 года.

Об этом событии написано довольно много. Но редко встретишь описание того, где был поставлен памятник, в окружении каких зданий он находился, какой мистический православный смысл был явлен народу.

Фото старой Москвы Пушкин, как живой, у Страстного монастыря

На том месте, где сейчас расположен кинотеатр «Россия», прежде был Страстной монастырь, построенный еще в 1654 году.

Монастырь назван во имя Страстей Христовых, которые провидчески указывали на имя поэта, которому суждено было принять страдания и через них стать выразителем души нашего народа.

Памятник Пушкину поставили в окружении «сорока сороков» московских церквей; непосредственное соседство поэта и крестов Страстного монастыря создавало образ поэта-пророка. Воедино слились идеи православного добротолюбия и поэтического служения Христу и народу. Смысл такого сопряжения вел к глубинному восприятию пушкинского творчества: предстояло открытие Пушкина как пророка, воплотившего русскую идею всемирного служения.

И хотя в 1937 году Страстной монастырь снесли под предлогом реконструкции улиц Москвы, памятник всё же не мог не остаться, хотя и был перенесен на другую сторону улицы. И остался он стоять как всё тот же символ национальной русской идеи – единения поэтической мысли в Слове Божием.

Эти заповедные мысли суждено было высказать Достоевскому на открытии памятника нашему великому поэту. Празднества проходили под эгидой Общества любителей российской словесности. Главным событием церемонии открытия монумента стали двухдневные заседания Общества, на которые пригласили цвет русской литературы. На праздник прибыли И. С. Тургенев, Д. В. Григорович, Ф. М. Достоевский, А. Н. Майков, А. Н. Плещеев, А. А. Потехин. Москву представляли А. Ф. Писемский, А. Н. Островский, И. С. Аксаков. Отказались от участия в празднестве по разным причинам И. А. Гончаров, М. Е. Салтыков-Щедрин и Л. Н. Толстой. Торжества были заявлены как чисто литературные, но всем заранее было понятно, что реальный их характер приобретает черты напряженной схватки двух общественно-политических сил – либерально-западнической и славянофильской.

Первые в лидеры выдвинули Тургенева, вторые – Достоевского и Аксакова, редактора газет «День» (1861–1865 гг.) и «Русь» (1880–1886 гг.) – старейшего славянофила. О том, что праздник непременно выльется в идеологическое противостояние, Федор Михайлович сообщал жене в письме от 5 июня: «…любезно подбежал Тургенев. Другие партии либеральные, между ними Плещеев и даже хромой Языков, относятся сдержанно и как бы высокомерно: дескать, ты ретроград, а мы-то либералы. И вообще здесь уже начинается полный раздор. Боюсь, что из-за направлений во все эти дни, пожалуй, передерутся». В другом письме Достоевский замечает: «Боюсь, что не высплюсь. Боюсь припадка».

И вот наступают торжества, выступает Тургенев. Его речь сводится к тому, что Пушкин – замечательный поэт-художник; он действительно сумел в своем творчестве заговорить литературным русским языком. Но ему всё-таки не удалось встать вровень с гениями мировой литературы: Шекспиром, Гёте, Шиллером и др. Пушкин, утверждал Тургенев, «народно-национальный, но не всемирно-национальный поэт».

Слово об истинном значении Пушкина суждено было сказать Достоевскому. Речь его[51]51
  См.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 26. Л.: Наука, 1984. С. 129–149.


[Закрыть] произвела потрясающее впечатление. Все, кто оставил воспоминания об этом выступлении, в один голос говорят, что он с первых же слов будто магнетизмом завораживал. Но особенно в этот раз.

«Своим надтреснутым голосом, манерой чтения, искренностью, экспрессией – способен был, как электрическим током, зажигать слушателей», – утверждает А. М. Сливицкий, детский писатель, один из организаторов празднеств.

А. И. Суворина (жена известного издателя) вспоминает:

«Но вот явился на сцену Ф. М. Достоевский с горящими глазами и всегда проникновенным взором… Надо сказать, что Достоевский удивительно читал и вообще говорил вдохновенно и страшно действовал на слушателей…»

Ей вторит Д. Н. Любимов, сын редактора журнала «Русский вестник»:

«Я также был сильно взволнован речью Достоевского и всей обстановкой ее. Многое я тогда не понял, и многое потом, при чтении речи, показалось мне преувеличенным. Но слова Достоевского, а главное, та убедительность, с которой речь его была произнесена, та вера в русское будущее, которая в ней чувствовалась, глубоко запали мне в душу…»

О своей речи Федор Михайлович написал жене в письме от 8 июня:

«Я читал громко, с огнем. Всё, что я написал о Татьяне, было принято с энтузиазмом. (Это великая победа нашей идеи над 25-летием заблуждений.) Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как в истерике; когда я закончил – я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: всё ринулось ко мне на эстраду: гранд дамы, студентки, государственные секретари, студенты – всё это обнимало, целовало меня.

…вдруг… останавливают меня два незнакомые старика: “Мы были врагами друг друга 20 лет, не говорили друг с другом, а теперь мы обнялись и помирились. Это вы нас помирили. Вы наш святой, вы наш пророк!” “Пророк, пророк!” – кричали в толпе.

Тургенев, про которого я ввернул доброе слово в моей речи, бросился меня обнимать со слезами. Анненков подбежал жать мою руку и целовать меня в плечо. “Вы гений, вы более чем гений!”, – говорили они мне оба. Аксаков (Иван) вбежал на эстраду и объявил публике, что речь моя – есть не просто речь, а историческое событие! С этой поры наступает братство и не будет недоумений. “Да, да!” – закричали все и вновь обнимались, вновь слезы».

Здесь кратко скажем о содержании исторической речи, ибо это действительно так. И актуальна она будет всегда.

Достоевский поделил творчество Пушкина на три периода: в первом поэт указывает отрицательный тип времени, связанный с байронизмом; во втором автор «Евгения Онегина» отыскивает идеал в родной земле; в третьем трансформирует русскую идею во всемирную.

Пушкин сумел обозначить главнейшую особенность русского интеллигента, считает Достоевский. Это – духовное скитальчество. Вот что он говорит про поэму «Цыганы»:

«В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем. Отыскал он его, конечно, не у Байрона только. Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в нашей Русской земле, поселившийся. И если они не ходят уже в наше время в цыганские таборы искать… мировых идеалов и успокоения на лоне природы от сбивчивой и нелепой жизни нашего русского – интеллигентного общества, то всё равно ударяются в социализм, которого не было при Алеко, ходят с новою верой на другую ниву и работают на ней ревностно. Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастие, чтобы успокоиться; дешевле он не примирится…»

Достоевский указывает «гордому человеку» такой выход: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве… Не вне тебя правда, а в тебе самом: найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой, и узришь правду».

Достоевский развивает эту мысль и в «Евгении Онегине»: «положительно-прекрасный» тип русский он находит в Татьяне Лариной: «Не такова Татьяна: это тип твердый, стоящий твердо на своей почве. Она глубже Онегина и, конечно, умнее его. Это тип положительной красоты…»

Пушкин нашел идеал в родной земле. «Положительный тип» Татьяны автор речи связывает с народно-христианским мироощущением, поступки Татьяны – с нравственными установлениями, закрепленными Православной традицией. Татьяна отвергает Онегина:

«Но какое может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии? Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо – не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены. …И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить и на слезах этого обесчещенного старика возвести ваше здание! Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос. И можете ли вы допустить хоть на минуту идею, что люди, для которых вы строили это здание, согласились бы сами принять от вас такое счастие, если в фундаменте его заложено страдание… хоть и ничтожного существа, но безжалостно и несправедливо замученного, и, приняв это счастие, остаться навеки счастливыми?»

Достоевский ставит слушателя (и читателя) своей речи перед парадоксом. Таким же парадоксом искушал Иван Карамазов Алешу в главе «Бунт» книги «Pro и contra» своего последнего романа. Иван задал Алеше вопрос:

«Скажи мне сам прямо… отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо, и неминуемо, необходимо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот этого самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях!»

Татьяна, как и Алеша, отвергает такое счастье.

Достоевский продолжает эту мысль:

«Скажут: да ведь несчастен же и Онегин; одного спасла, а другого погубила!» Татьяна не погубила Онегина и не могла его погубить, ибо «она знает, что он принимает ее за что-то другое, а не за то, что она есть, что не ее даже он и любит, что так мучительно страдает! Любит фантазию, да ведь он и сам фантазия. … У него нет никакой почвы, это былинка, носимая ветром. …У ней и в отчаянии, и в страдальческом сознании, что погибла ее жизнь, всё-таки есть нечто твердое и незыблемое, на что опирается ее душа. Это ее воспоминания детства, воспоминания родины, деревенской глуши…». После открытия типа Татьяны Пушкин «…провел пред нами в других произведениях этого периода… целый ряд положительно-прекрасных русских типов, найдя их в народе русском. Главная красота этих типов в их правде, правде бесспорной и осязательной…»

«О типе русского инока-летописца, например, можно было бы написать целую книгу, чтоб указать всю важность и всё значение для нас этого величавого русского образа, отысканного Пушкиным в Русской земле, им выведенного, им изваянного и поставленного пред нами теперь уже навеки в бесспорной, смиренной и величавой духовной красоте своей, как свидетельство того мощного духа народной жизни, который может выделять из себя образы такой неоспоримой правды».

Значение второго периода пушкинского творчества, утверждает великий реалист, в возвращении народной идеи в русло общенациональной жизни, в указании на неминуемость воссоединения «образованного меньшинства» с народом: «…не было бы Пушкина, не определилась бы… с такою непоколебимою силой… наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов».

Воззрение самого Достоевского на исторические судьбы русского народа, с такой полнотою выраженное им в «Дневнике писателя» на протяжении двух лет его самостоятельного издания (1876–1877), находит свое подтверждение в художественной идеологии Пушкина.

Третий, последний этап творчества поэта явился этапом «прогностическим», моделирующим историческое движение всей русской нации: «…к третьему периоду можно отнести тот разряд его произведений, в которых преимущественно засияли идеи всемирные, отразились поэтические образы других народов и воплотились их гении».

Концепция исторического мессианства русского народа была заявлена великим современником Пушкина – Гоголем и оформлена в духовной прозе писателя. Несомненно, однако, что именно Пушкин смог обнаружить возможность такого исторического исхода для национального духа:

«В самом деле, в европейских литературах были громадной величины художественные гении – Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин. И эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и народный поэт».