Текст книги "Нательный крест, или Двенадцать прелюдий"

3

Венка Дроздов, внук отца Серафима, с лицом румяным, глазами веселыми и озорными, рано растолстел, потому что любил вкусно и много поесть. Отец Серафим и матушка Варвара чего только ни делали, чтобы умерить аппетит внука, даже замок на холодильник приспособили (Венка ухитрялся есть чего-нибудь по ночам), – все бесполезно. Венка также много ел и нисколько не переживал, что толст и неуклюж. Зато сила в нем была немалая и нрав он имел легкий, веселый.

Нержавейку на этот раз приколотили удачно и быстро – Алеша обмотался крепкой веревкой, которую дал отец Серафим.

Передвинув лестницу, они теперь занимались расчисткой росписи, которая находилась в левом приделе. Алешу давно интересовало, во имя кого назван этот придел. Правый был во имя преподобного Сергия Радонежского, а какого святого выбрали, освящая левый придел, никто не знал, к кому ни обращался Алеша.

Проступающий сквозь сбитую штукатурку лик святого был как будто знаком, но Алеша не мог понять, кто это. То ли Иоанн Предтеча (волосы на голове были густы и ниспадали клочковатыми прядями), то ли кто-то из других пустынножителей – может, Иоанн Лествичник, может, кто-то другой.

Баба Анна на швабре укрепила тряпку – получился тампон. Его окунали в растворитель и прикладывали к стене – баба Анна сказала Алеше, чтобы он ни в коем случае не торопился. Потом мастерком осторожно снимали штукатурку и лик святого проступал все отчетливее.

– Мы с тобой, как настоящие реставраторы, – сказал Венка. – Открываем Забытый мир.

Гляди, Венка, надпись…

– Але… Але… кзий, – прочитал Венка, когда они сняли верхний слой штукатурки. – Алек…зий Бо… жий че… ло… век. Ага! Святой Алексей, Божий человек! Вот это да! Не зря ты, Алешка, так старался! Это твой придел, понимаешь? Твой небесный покровитель Алексей Божий человек!

Алеша растерянно улыбался, не зная, что сказать. А Венка воодушевлялся все больше:

– Тут, брат, не иначе как Божий промысел. Вот вы с Анной Григорьевной трудились потому так рьяно, что придел во имя твоего святого небесного Заступника. Вот и смекай! Отец Серафим любит повторять, что ничего случайного в жизни не бывает. Согласен?

– Как-то все это…

Растворитель кончился, они спустились с лестницы и смотрели на изображение святого, уже расчищенное до пояса. В правой руке святой держал большой крест. Лик суров, но в то же время и светел – ведь этот человек несет миру истину, которая, наверное, заключена в кресте, им поднятом…

– Ладно, пошли, – сказал Венка. – Анна Григорьевна уже по второму разу щи греет, а? И чего-то она тесто месила. Может, пирожки будут?

– Будут тебе и пирожки. У нее с капустой классно получается. Да и с картошкой. Так что ты свою утробу набьешь до предела.

– Ну, до предела мне не дойти! – Венка хохотнул и подтолкнул Алешу. – Знаешь, сколько блинов я на Масленицу съел? Матушка ищет блины, а их нет. Я же, говорит, целую горку тут оставляла. Неужели ты, окаянный, все съел? А я говорю: «Нет, матушка, это кот Пушок все блины сожрал». А сам еле сдерживаюсь от смеха. Она на меня посмотрела, не выдержала и прыснула смешком. Тут и я расхохотался, и отец Серафим тоже. – Венка и сейчас весело смеялся. – Отец Серафим говорит: «Что же мы без блинов на Масленицу остались? Пеки, мать, еще!» И она опять напекла. Тут уж я меньше съел, вот был упор!

Пришли домой, все рассказали бабе Анне. После приступа, как только ей стало чуть полегче, она тут же встала с постели. И сегодня, в сочельник, сварила щи, напекла пирожков – не только с капустой и картошкой, но и с мясом. В доме стоял изумительный аромат свежей выпечки, лучше которого ничего не бывает.

Венка опять радостно рассмеялся и сказал, что отец Серафим благословил поесть, – разумеется, только не пирожки с мясом.

– Садитесь, работнички, – сказала баба Анна. – Горяченького-то хорошо после трудов.

– Так ведь сочельник, – сказал Алеша. – Не будем есть до первой звезды.

– Ну ты даешь, праведник. Я же сказал, что отец Серафим благословил нашу трапезу, поскольку мы потрудились.

– Давайте хоть щец похлебайте, – и баба Анна поставила на стол тарелки. Кастрюлю со щами принес Венка.

Когда пили чай с пирожками (Венка уговорил съесть по одному) Алеша спросил бабушку:

– Вот я не понимаю, бабань. Как же Алексей мог отказаться от красавицы невесты, отца, матери и тайно уйти из дома? А когда вернулся домой, почему не признался, что нищий, униженный – это он? Жил при входе в дом, смотрел на любимых людей и ничего не сказал. Вот мы даже от щей и пирожков отказаться не можем…

– Потому он и святой, – отдуваясь, сказал Венка. – На паперти сидел, молился беспрерывно, подаяние раздавал…

– Я не о том. Молиться – это понятно. Но зачем добровольно становиться нищим? Жить подаянием? Вот отец его, знатный вельможа, Богу служил, жил нормально, но не подаянием же …

– Все ты понимаешь, Алеша, – баба Анна убрала посуду, прилегла на кровать. – В том-то и есть подвиг, потому он и Божий человек, что кроме Бога никого ему не надо… Хотел показать миру, что и такой подвиг есть, что он и себя спасает, и других…

– Нет, не понимаю, – сказал Алеша. – Вот как я тебя больную оставлю? Это будет предательство. Ты меня вырастила, а я тебя брошу? Хотя бы и ради Бога?

– Здесь совсем другое дело. Алексей из богатого дома ушел, от здоровых родителей.

– Но он заставил их и невесту страдать!

– Она уже женой его была, когда он ушел. – Нам не дано возлюбить Бога больше родных, вот в чем дело. Мы обычные люди. А обычные святыми не бывают.

– Почему? Откуда тебе знать, обычный ты человек или нет?

– Я, конечно, необычный. Например, могу все ваши пирожки съесть. – Венка засмеялся. О, маши ну за мной прислали.

К воротам дома бабы Анны подъехала та же машина, что недавно увозила отца Серафима. Венка попрощался, уехал – веселый, улыбающийся.

«Какой он легкий человек, – подумал Алеша. – Хоть и тяжел по весу. Почему я не бываю таким? Почему все время думаю о серьезном? Почему мне не нравятся эти юмористы? Эти мужики, в баб переодетые? Что в них находят смешного? Разве кривлянье смешно?»

Он вернулся в дом. Подошел к бабушке, сел на краешек постели.

– Давай-ка давление смеряем. Да и лекарства надо принять.

Давление оказалось пониженным. Он дал ей лекарства, которые положено было принимать вечером, сел к столу. Там лежало Евангелие.

– Открой наугад, сказала бабаня. – Посмотрим, что выпадет.

Выпало Евангелие от Иоанна, глава 16, стих 21, который подчеркнула бабушка.

«Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел ее час; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родила человека в мир».

– Как хорошо выпало, – сказала бабаня. – Сегодня рождается в мир Богомладенец. И мы словно заново рождаемся.

Потом они смотрели по телевизору Рождественскую службу из храма Христа Спасителя в Москве.

Примерно в середине службы бабушка заснула. Алеша выключил телевизор, потушил свет, вышел из дома. Дикие для января дожди, наконец, прекратились. Выпал снежок. Воздух был напоен той морозной свежестью, которая согревает кровь и радостью разливается по сердцу.

В небе отчетливо была видна Большая Медведица, ярко горела Полярная звезда. Ярче всех сияла одна звезда, и Алеша решил, что это и есть Звезда Рождества Христова – Вифлеемская звезда.

 
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу.
И звезда с звездою говорит, —
 

вспомнилось ему.

«Но почему – пустыня? Он, наверное, имел в виду пустынный мир… Да-да, ведь дальше он говорит: «В небесах торжественно и чудно… спит земля в сияньи голубом»… Вот как надо научиться говорить… Это дано лишь великим поэтам… Пойти посмотреть, как выглядит наш храм в Рождественскую ночь… И правда, сиянье сейчас как раз голубое… Горит неземной свет».

Так он подумал. И ноги сами привели его к храму.

Сейчас он казался величавым, поднимающимся до самого неба. На главном куполе сиял крест. Он утвержден был при рождении церкви. Хотели его снести – да не смогли. Сначала ярились активисты, а потом смирились, как бы забыли про негнучий крест, который не хотел ни ломаться, ни падать с купола на землю.

Алеша понял – такой крест несет Алексей, Божий человек.

Алеша стоял, подняв голову к небу. И ему казалось странным, что в его маленьком теле живет душа, которая вмещает весь небесный свод с крестом посредине.

«Как это может быть? Почему? Ведь все эти звезды во мне. И другие тоже. Которых я не вижу, но они тоже во мне. Потому что я знаю, что Вселенной нет конца.… Да-да, вот поэтому душа не маленькая, а большая Поэтому и называют ее бессмертной. Вот ведь в чем дело. Как хорошо, что я не сплю и вижу всю эту красоту»…

Взглядом он отыскал звезду, которая горела ярче всех. Она светила всем, но сейчас он смотрел на нее и она светила ему. И поэтому была его, Алешкиной звездой.

Встреча, которой не было
рассказ

Когда он выходил из дома, то ничуть не удивился, что туман окутал все пространство вокруг – ранее осеннее утро, что тут особенного? Тропу к реке он хорошо знал и поэтому шел уверенно, ощущая, как трава задевает сапоги, как касаются плаща ветки ивняка и вербы. Рядом с плечом вспорхнула птаха, издав тонкий и длинный звук. Тропа пошла под уклон, запахи реки, перемешанные с запахами трав, ощущались острее, и он понял, что надо забирать влево, где стояла у мостков лодка. Туман стал гуще, и если бы он не помнил хорошо, где вчера привязал лодку, то не нашел бы ее так быстро, как сейчас.

Весла тихо, с нежным бульканьем, опускались в воду, он неторопливо греб, направляя лодку от берега и вверх по течению, к тому месту, которое облюбовал – оттуда открывался чудесный вид, тот самый, ради которого он и приехал сюда.

Прикинув, что его место где-то рядом и когда туман немного рассеется, то найдет его, он поставил лодку на якорь и подумал, а стоит ли закидывать удочку, когда не видно поплавка. Все же на ощупь он насадил червяка на крючок, услышал, как булькнул поплавок и улыбнулся – этот звук, знакомый с детства, вызывал тихое, радостное чувство, потому что означал начало времени, свободного от суеты, ненужных обязанностей и ничего не значащих слов, которым почему-то придают такое большое значение.

Он прерывисто вздохнул и осмотрелся. Туман под легким ветерком слегка колебался, струился, делая призрачными и реку с ее темными водами, и берег, с едва различимыми купавами кустов и деревьев.

«Вот, теперь самое время подумать, что же делать дальше. А, впрочем, что тут думать, когда уже все решено? Поеду в Германию, в этот Баденвейлер, раз туда советуют. А впрочем, здесь хорошо и лучше бы никуда не уезжать».

Надо было определенно решать, куда ехать лечиться, потому что болезнь опять дала о себе знать слишком сильно. Как врач он понимал, что откладывать нельзя, но все время возникали какие-то обстоятельства, которые мешали ему поступить так, как следовало бы. Да и он сам часто делал совсем не то, что следовало делать для себя – откладывал на потом, успокаивая себя тем, что успеется. Вот и сидеть в лодке в такое утро и в такой туман ему было нельзя. Но он встал, как можно раньше, и вышел из дома с такой осторожностью, что не разбудил хозяина дома, который обязательно стал бы задавать ненужные вопросы и давать ненужные советы. Хозяйка тоже не проснулась – она похрапывала, а дети, занимавшие соседнюю комнату, спали тихо, не издавая ни единого звука.

Впереди него, вверх по течению реки, вспыхнул огонек – засветился на секунду и тут же погас. Через некоторое время огонек опять коротко вспыхнул – и снова погас. Как будто кто-то ему подавал сигнал.

«Какой-нибудь светлячок, наверное, – подумал он. – Хотя какие в такой туман могут быть светлячки. Бакенщик? Но как будто тут бакенов не ставили… Может, ставят сейчас?»

Огонек вспыхнул в третий раз и так же быстро погас. Послышался стук уключин, потом всплеск весел. Приближалась какая-то лодка.

– Простите, что нарушил ваше уединение, – послышался приятный, баритональный голос. – Я вас еще давеча приметил, вернее, услышал, когда вы на якорь становились. Захотелось закурить, а спички, представьте, отсырели… Не зажигаются вообще или лишь на секунду…

«Вот откуда огоньки», – подумал первый рыбак и поспешно полез в карман плаща – там должен лежать коробок со спичками, который он непременно брал, уходя в лес на прогулку или отправляясь порыбачить.

– Извольте, – он протянул руку с коробком к незнакомцу – лодки сейчас стояли бортами друг к другу. Собеседники видели лишь силуэты друг друга.

– Благодарю. – Вспыхнувшая спичка осветила небольшую русую бородку окладом, густые усы. Еще успела увидеться офицерская фуражка с околышком, шинель, застегнутая на коротко блеснувшие металлические пуговицы.

– Шведские? – спросил офицер. – Очень надежные. А у меня оказались фабрики Лапшина, кажется. – Он с удовольствием затянулся, по воздуху поплыл аромат дорогого турецкого табака. – Я, знаете, не курю по утрам, а тут страсть, как захотелось. Оттого, наверное, что рыбалка не получается – туман, какого я прежде никогда не видел… Возьмите спички.

– Оставьте себе. Я не курю, а вам еще понадобятся.

– В самом деле… Еще раз благодарю… С кем имею честь?

– Я доктор, господин офицер. Здесь в гостях. Антон Павлович Чохов.

– Чохов? Почти Чехов. Писатель наш, знаете?

– Как же, как же. «Шведская спичка», такой рассказ у него. Правда, презабавный? – доктор говорил глуховатым баском, с оттенком иронии.

– Да, – живо откликнулся офицер своим приятным баритоном, – мы с женой вслух читали и очень смеялись. А когда отсмеялись, вдруг почему-то стало грустно. Это вообще у него особенность такая – вроде бы весело, весело, и вдруг грусть, какая-то особенная, отдающая болью…

– В самом деле? А рыбалка обязательно будет – не беспокойтесь. Как только туман начнет рассеиваться, пойдет клев.

Вы здесь не в первый раз? Как это место называется?

– Село называется Плес. А вы что же?..

– По Волге, на пароходе. Были в Костроме, теперь в Ярославль, потом в Москву. И вы, наверное, оттуда?

– Теперь – нет. Я ялтинский мещанин.

– Правда? Ялту очень люблю. Что ж, приятно было познакомиться. Антон Павлович. Отплыву от вас. А то мы разговорами всю рыбу распугаем.

Офицер погасил папиросу и направил свою лодку примерно в то место, где она стояла раньше.

«Лицо как будто знакомое, – подумал Антон Павлович, – как будто где-то я его видел…»

Он подергал удилище – вдруг рыбка попалась на его червячка. И правда – удилище ожило, приобрело вес и силу, и с внезапно охватившим его волнением он вытащил из воды рыбу и сумел забросить ее в лодку, где она отчаянно забилась, ударяясь боками о днище лодки.

«Вот так, уважаемый, рыбачить надо, а не папироски раскуривать», – подумал доктор, нашарил пойманную рыбу и, сняв ее с крючка, бросил в ведерко.

Офицер услышал характерный звук выдергиваемой из воды лески, когда на крючок попадается рыба.

«Однако, – подумал он, – какой он удачливый, этот доктор. Лица его совсем не разглядел. Чохов… А голос какой-то глуховатый… И мне надо поскорее начинать», – но червяк никак не надевался на крючок. Но вот, наконец, ему удалось преодолеть сопротивление червяка, он закинул удочку, стараясь разглядеть поплавок.

«Туман рассеется и все будет хорошо», – чувствовал он себя бодро оттого, что удалось, наконец, освободиться и от охраны с ее заботливостью, которую порой нельзя было отличить от подобострастия, и от недоуменных вопросов подчиненных, близких к нему, и укоризны жены, считавшей стремление его к уединению вдали от дворца, да еще в незнакомом месте, непозволительной прихотью, чреватой самыми неожиданными последствиями. От всего этого и еще других обстоятельств, мешавших ему, он в это утро сумел избавиться, накануне вечером приказав капитану парохода подготовить лодку, а все необходимое для рыбной ловли собрать слуге Алоизию Труппу. Алоизия уже давно звали Алексеем Егоровичем – это был обрусевший поляк, родом из Латгалии. Когда произносилась его фамилия, вызывавшая смех, он смущенно улыбался, говоря, что имя можно поменять, а вот фамилию – нельзя.

Туман, как молоко, вылитое из кувшина, постепенно растворялся в свежем утреннем воздухе. Что они там подумают, не обнаружив его к завтраку, он старался не думать, приказав ждать его к обеду и ни в коем случае не искать его – он отплывет недалеко, необходимо побыть одному, вот и все.

В мареве тумана стали появляться прогалины, теперь он стлался над водой слоями, клубился, закругляясь по краям. Офицеру теперь было видно доктора, который то и дело выдергивал леску из воды, поймав очередную рыбу.

А у него по-прежнему не клевало. Уже несколько раз он проверял, хорошо ли сидит червячок на крючке. Хорошо сидел, даже извивался, но клева по-прежнему не было. Наконец поплавок, теперь хорошо видимый, нырнул под воду, и он с замиранием сердца выдернул леску из воды, и серебристая рыбка затрепетала в воздухе.

Радость удачи тут же сменилась досадой – ершишка был настолько мал, что офицер снял его с крючка и с досадой бросил обратно в воду.

Он покосился на соседа – тот в очередной раз вытащил из воды приличную рыбку. Снял ее с крючка и то же посмотрел в сторону соседа.

Помахал длинной рукой, явно приглашая офицера подплыть на лодке ближе к нему.

Офицер принял приглашение.

– Здесь омуты, довольно глубокие. В них рыба водится, но надо специальную снасть. А вот здесь, где течения почти нет – видите? – клюет отменно. Ну, вставайте ближе ко мне, – доктор поправил пенсне и снова закинул удочку. Он был в шляпе, в плаще, не мешающем ему рыбачить. Офицер узнал его – особенно говорящими были пенсне и черная шляпа – именно такой портрет Антона Павловича Чехова недавно напечатали в «Ниве». Кажется, там говорилось что-то о предстоящей постановке новой пьесы писателя. Говорилось еще, кажется, что он женился на актрисе Художественного театра с немецкой какой-то фамилией…

Антон Павлович слишком был занят рыбалкой и поэтому лишь изредка бросал взгляды на офицера. Да еще неважное зрение мешало как следует разглядеть офицера, иначе бы он сразу догадался, с кем ему довелось встретиться в это утро. Но вот когда офицер поймал, наконец, первую приличную рыбу и засмеялся, довольный Антон Павлович посмотрел на соседа внимательней, тоже улыбаясь и радуясь за него.

«Неужели? – подумал он. – Нет, не может быть… В такую рань, здесь… Нет, невозможно. Но очень похож. Очень».

Туман таял, растворяясь, стелясь над водой легкими волнистыми полосами, похожими на девичьи косынки. Над гладкой поверхностью воды вились стрекозы, иногда касаясь воды. Одна стрекоза села на леску Антона Павловича. Он хотел было стряхнуть ее, но тут красный его поплавок стремительно нырнул под воду. Он повел удилище влево и вверх. Жирный окунь затрепыхался в воздухе. Чехов поймал его, удерживая ладонью, а удилище зажав между ног.

– Окунь, – словно извиняясь, что у него ло вится, а у офицера – нет, – сказал он. – А вы на что ловите? На червя? Дайте-ка я посмотрю, каков у вас спуск.

Он принял удочку офицера, проверил, каково грузило и где оно закреплено, изменил спуск, поправил поплавок на леске. Все это он делал сноровисто, ловко – было видно, что он рыбак опытный, умелый.

– Ну, теперь дело должно пойти, – сказал он, приветливо улыбаясь.

И вправду – ловиться и у офицера стало отменно. Они наперебой таскали подлещиков, окуней и красноперок, только успевая менять объеденных червей на свежих.

Выглянуло солнышко, увиделся простор реки за мысом, возле которого они расположились. Вдали виднелся и пароход.

Антон Павлович снял свой брезентовый плащ, оказался в теплом пиджаке серого цвета. Снял свою шинель и офицер. Фуражку тоже снял. На нем была тужурка светло-серого сукна с золотыми погонами и красными петлицами.

Теперь сомнений быть не могло – Антон Павлович узнал офицера. Он смущенно улыбнулся.

– Это вы, – сказал он утвердительно. – Как же вас отпустили одного?

– Пришлось похлопотать, Антон Павлович. А вы почему Чоховым назвались?

– Чоховы были мои предки. А потом нас стали называть Чеховыми – уж не знаю почему.

– Я вас представлял несколько другим. Не таким… рыбаком.

– У вас клюет. Эх, что же вы! – Чехов досадливо вскрикнул, видя, как, сорвавшись с крючка, довольно приличная щука шлепнулась о воду, мгновенно уйдя на глубину.

– Плохой из меня рыбак, – смущенно сказал офицер.

– Ну, не беда. Все равно она тут будет кружиться и мы ее изловим. Это ведь щука была, ваше величество.

Царь внимательно посмотрел на писателя, словно впервые его увидел.

– Ну вот, мы и познакомились, Антон Павлович. Не знаю, как вы, а я рад этому.

Антон Павлович поклонился, привстав.

– Не знаю, право, как мне дальше быть… Никогда прежде не доводилось с императорскими особами…

– А мне с писателями, – царь положил удочку в лодку и достал портсигар с папиросами. – Не желаете?

– Нет, благодарю.

– А я закурю еще – нарушать распорядок, так нарушать, – он добродушно улыбнулся, в ясных голубых глазах появился озорной блеск. – Вы нарушали порядок, Антон Павлович? В смысле житейском, про общественные ваши поступки я знаю…

– Да, нарушал. Я, знаете, ночью в рестораны закатывался даже…

– Неужели? – Царь весело рассмеялся, и Антон Павлович не мог оторвать взгляда от его поразительно добрых, даже ласковых глаз. – И я нарушал, в особенности, когда молодым был… Тоже закатывался… не в рестораны, правда, а за кулисы… в театр… – Глаза его продолжали блестеть. – Вы ведь тоже любите театр?

– Да, с гимназии. У нас в Таганроге гимназистам было запрещено театр посещать. А на гастроли кто только не приезжал… Даже Итальянская опера. И вот мы клеили усы, бородки, наряжались франтами и шли на галерку. Многих ловили, сажали в карцер – он под лестницей в гимназии находился.

– И вас изобличали?

– Ни разу – я хорошо гримировался.

– Славно, – царь мечтательно улыбался рассеянной улыбкой, курил. Легкий дымок плыл от папиросы. – А не позавтракать ли нам, Антон Павлович? Мне тут мой Алексей Егорович целую сумку всякой всячины собрал… Или вы еще не нарыбачились?

– Что вы? К тому же настоящий клев кончился.

– Тогда гребите к берегу. Места-то здесь знаете?

– Да, конечно. Я здесь бывал у художника Левитана. Теперь его уже нет. А я решил вот сюда снова наведаться – необыкновенно здесь хорошо… В особенности в это вот время, осенью.

Антон Павлович причалил лодку к тем же мосткам, где она стояла ранним утром. Помог причалиться и царю. Впрочем, он и сам управлял лодкой хорошо.

Расположились на прибрежной поляне, под старой березой. Антон Павлович разостлал свой широкий, болотного цвета, плащ, смотрел, как царь вынимает из корзинки закуски, бутылку вина.

– Прошу, – пригласил Николай Александрович, усаживаясь на плащ и наливая в бокалы вина. – Без церемоний, пожалуйста, Антон Павлович. Видите, мой камердинер даже бокалы приготовил, словно знал, что нас будет двое.

– Благодарю, ваше величество. Не знал, что мне выпадет честь увидеться с вами и… вот так…

– И я искренне рад. Я ваши рассказы читал, часто с волнением, а иногда с печалью… Про веселые ваши рассказы не говорю. С женой до слез смеялись. Ну, ваше здоровье, Антон Павлович.

– И ваше, государь.

Вино было терпкое, слегка кружившее голову. Царь вопросительно посмотрел на Чехова, тот одобрительно кивнул. Закусили, царь предлагал отведать всего, что припас заботливый Алексей Егорович, относившийся к государю, как к сыну и отцу одновременно. Ежедневно, за утренней и вечерней молитвой он благодарил Господа, что Тот дал ему радость служения такой семье, какую он нашел у царя. Ибо никого благородней он не встречал, нигде не видел семьи, где жили бы в такой любви и согласии.

– Антон Павлович, я вам не напомнил дочь ту манного Альбиона? – весело спросил государь. – Как у вас там этот помещик, у которого англичанка служит… Как он вместе с ней рыбачит, и когда к нему товарищ приезжает, – царь озорно, искренне смеялся, – при этой дама снимает штаны и лезет в воду крючок отцеплять… Да еще бранит эту англичанку… А товарищу говорит, что она ни одного слова по-русски не понимает!

Чехов тоже смеялся, но застенчиво, тихонько:

– Я одну такую даму знавал. Она была похожа на гладильную доску стоймя. Есть точно такие же критики. Они меня называют «певцом сумеречных настроений». А некоторые еще хуже.

– Ну, это не так страшно. Вот обо мне как стали писать, читали, конечно. Вы, надеюсь, не столь резкой позиции держитесь? Как господин Амфитеатров, например… «Господа Обмановы»… надо же такое придумать…

Чехов снял пенсне и стал протирать стекла. Царь увидел растерянные, почти детские глаза писателя.

– Не отвечайте, если не хотите. Но все-таки, Антон Павлович, позвольте вас спросить… зачем вам этот Горький? Что у вас с ним общего? Я удивлен был, когда мне сказали, что вы в знак протеста вышли из академии… Но сами подумайте, если бы стал этот Горький академиком, что бы он в академии наговорил? С его-то… как бы это поделикатнее сказать…

– …нахрапистостью, – подсказал Антон Павлович, не поднимая головы.

– Вот-вот. Да его писания и ваши – прямая противоположность! Особенно меня удручили эти его «песни». А ведь их всюду декламируют!

Чехов с нескрываемым интересом смотрел на государя, надев пенсне:

– Букишон тоже самое говорил. Извините, Бунин. Это я так дружески его зову.

– Бунин? Простите, не знаю.

– Это талантливый молодой писатель. Он заметил, что сокол – птица степная, «и высоко в горах» она умирать никак не может. А ужи обитают в болотах, а у него он тоже в горах оказался…

Царь радостно засмеялся. Чехов не мог не обратить внимания, что смех этот особенный – искренний, добрый. Он давно уже для себя определил, что человека узнаешь по тому, как он смеется и плачет. Может, перед ним сейчас не царь, а его двойник? Кто-то, кто ловко подделывается под него? К тому же писали, что он не разговорчив, замкнут, да и малообразованный… «Обыкновенный полковник», так, кажется, и он царя однажды назвал…

– Очень цепкий взгляд у вашего молодого дру га. Впрочем, критиковать легче… Кто же из нас не делал опрометчивых поступков… Иногда их заставляют делать обстоятельства… которые мы не можем превозмочь… в силу не зависящих от нашей воли причин… Вы понимаете, о чем я?

– Да, государь.

– Думаю, что не совсем… Вы не знаете жизни двора. И хорошо, что не знаете. Например, этикет… Впрочем, это скучно. Не будем об этом. Еще вина?

– С удовольствием.

Антон Павлович выпил и подумал о том, что если он часто делает совсем не то, что хотелось бы, то каково приходится человеку, на которого ложится бремя власти. Само слово-то какое – «бремя»…

– Как хорошо греет осеннее солнышко, – сказал государь. – Знаете, я особенно люблю вот та кую теплоту, как сейчас. И эти деревья…

Они сидели, повернувшись лицом к Волге. На другом берегу реки взбегала по взгорку березовая роща, вся в золотой листве. Солнце мягко освещало ее, а небо отражалось в водах реки, ставших сейчас светло-синими. Ветра не было, и березовая роща замерла, как будто в томлении, в сладкой истоме, тихая и счастливая, что она еще не отдала листья тлению, а живет вся в своей зрелой красоте и неге.

– Как хорошо, – повторил государь. – Я хотел пережить как раз такие минуты.

– Да, я тоже. Мне, знаете, ехать за границу, лечиться, – неожиданно для самого себя сказал Антон Павлович. – Не знаю, вернусь ли. Вот и приехал сюда – попрощаться.

– Вы что же навсегда уезжаете? Куда, если не секрет?

– В Германию. Городок Баденвейлер.

Они смотрели на реку, на березовую рощу, и оба думали сейчас об одном и том же – об этой тихой красоте мира, которая лежала перед ними и вокруг них.

Старая береза, кряжистая, ветвистая, прикрывала их от солнца, словно мать своих детей. Ей уже недолго осталось жить, кора ее потрескалась, на стволе образовались наросты, а листья стали мелкими. Многие ветви уже засохли, но все же береза жила и давала тень, и листва ее трепетала, когда дул легкий ветерок – как дыхание родного человека.

Антон Павлович кашлянул и быстро достал из кармана брюк платок, прикрыв им рот. Кашель нарастал, и Чехов встал, отойдя в сторонку.

«Вот от чего он едет лечиться, – понял государь, и вдруг ему стало отчаянно жаль этого человека. – Неужели чахотка? Похоже… Может, ему нужна моя помощь? Как бы так спросить, чтобы не обидеть»…

– Простите, – кашель у Чехова прошел, но он еще тяжело дышал, успокаиваясь после приступа. – Можно еще немного вина?

– Прошу вас, – царь сам налил вино в бокал Антона Павловича. – Баденвейлер – это курорт? Где он находится? У них в Германии что ни городок, то курорт. Взяли за моду в старых замках устраивать санатории. Я когда в первый раз приехал в Дармштадт, поразился, что герцогство называется великим, а сам герцог с семьей живет в доме мрачноватом таком. С другой стороны, строгость, аскетичность даже очень полезны – мы с женой так же организовали свою жизнь. Роскошь портит человека, верно? И все-таки… не надо ли вам помочь, Антон Павлович?

– Благодарю, ничего не надо, – поспешно отозвался Чехов. – Мне тоже нравится немецкая аккуратность, ответственность за все, что они берутся делать.

– Поэтому вы в жены взяли немку? – царь опять улыбнулся своей приветливой улыбкой. – И я тоже в немку влюбился. И женился, хотя родители были против. Я пять лет ждал, пока получил родительское благословение. А до этого еще пять лет прошло с того дня, как мы познакомились.

«А пишут, что он не имеет своего мнения и воли», – подумал Чехов.

– Это ведь она, Александра Федоровна, предложила сюда поехать. В Ипатьевский монастырь, знаете такой?

– Да, конечно. Где Михаила Романова на царство посадили.

– Совершенно верно, именно посадили. Бояре и духовенство упросили быть царем юношу из дома Романовых, Михаила. Я удивлен был, что Александра Федоровна знает не только об этом, но и что икона Федоровской Божьей Матери, которой благословили на царство Михаила, наша – семейная, царская. И вот возле нее поехали и помолиться. И кто такой святой Ипатий я от жены узнал. Оказывается, ему молятся женщины, не могущие родить детей, – и рожают. Вы, конечно, этому не верите.

– Почему же? Я знаю, что по сильной вере многое дается. И у вас будет наследник, вот увидите.

– Правда?

Правда. Ведь вы с государыней очень хотите наследника.

– Да… У вас три сестры литературные, а у меня четыре дочери самые что ни есть настоящие. Хватит, наверное, мне женского персонала, а?

Он улыбался, потом лицо его стало серьезным:

– А все-таки знаете, кто такой святой Ипатий?

– Нет.

– Епископ из Пафлагонии. Это в Малой Азии. Город Гангры. Большого благочестия был епископ, любимый народом. Чудотворец. Враги веры христианской решили его убить. И вот подстерегли его на дороге, когда он возвращался со службы домой…

– Зарезали?

– Да, зверски, – почему-то задумчиво сказал государь. – Мы молились – за епископа Ипатия, всех Романовых… «Христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны, мирны»…