Текст книги "Нательный крест, или Двенадцать прелюдий"

– Берите.

– Но… ведь это слишком.

– Берите-берите. Вашего друга надо усиленно кормить. Побольше соков. Знаете, рекомендую томатный сок в трехлитровых банках. Дешево и полезно. И фруктов обязательно купите. Кстати, как зовут его? И крещеный ли он?

При имени «Николай» священник почему-то улыбнулся. Спросил имя посетителя и лишь после этого, отпуская Сергея, сказал:

– А знаете, Сергей, и от вас нам помощь нужна. Может, выберете время и зайдете к нам еще? Наш регент старается, и певчие тоже, но если бы с ними профессионально позаниматься, а?

Сергей увидел, что сквозь толстые линзы очков в старенькой пластмассовой желтой оправе на него смотрят внимательные глаза, как будто давно знакомые.

– У нас скоро выпускные. Вот сдадим, тогда обязательно к вам придем вместе с Колей. Вы не можете себе представить, как я благодарен вам.

– Почему же не могу? Очень даже могу, – священник вышел из-за стола. Он оказался ростом намного ниже Сергея. Поверх черной рясы на нем был надет меховой жилет из овчины – тоже как будто уже виденный Сергеем. – Но благодарить надо не меня, а ваших бабушку и дедушку, и маму, которые вам эти Четьи-минеи передали. И главное, вы знаете еще кого надо благодарить?

Сергей понял, о чем спрашивает священник.

– Да, я сейчас догадался. Теперь знаю.

Девушка пела в церковном хоре
прелюдия четвертая

1

На улицах Москвы уже жарко, а здесь, в храме, прохлада, полумрак. Тишина, слышно лишь позвякивание ручки ведерка, когда быстрая старушка переставляет его с места на место, протирая шваброй пол, выложенный мраморной плиткой.

Служба закончилась, в храме только вот эта старушка в рабочем темно-синем халате и такого же цвета косынке, со шваброй в руках.

Она уже кинула один раздраженный взгляд на Алешина, который замер в растерянности у входной двери.

Сергей подождал, пока старушка со шваброй и ведром с водой приблизится к нему.

– Простите, пожалуйста, мне бы священника, – начал Алешин.

Старушка его оборвала:

– Какого?

Сергей понял, что имени священника, который выдал ему деньги за Четьи-минеи, он не знает – забыл спросить.

– Он такой… пожилой. В очках.

– У нас все в очках, – старушка передвинула ведро так, что Алешин едва успел отстраниться.

– Я из консерватории, должен с вашим хором позаниматься…

Перестав мыть пол, старушка выпрямилась, оказавшись ниже Алешина почти на голову:

– А-а-а. Так тебе, милок, во двор надо. Увидишь там домик белый. Там у них спевка. Спросишь Людмилу, она главная. А батюшка тебе совсем и ни к чему.

Алешин уже хотел было последовать указанию бабушки, но тут увидел, как в иконостасе открылось одна из крайних икон, оказавшейся дверью, и оттуда скорой походкой вышел тот самый священник, к которому он пришел.

– А, это вы, – священник уже переоблачился, был одет в светлую рубашку и легкие летние брюки. Но Алешин узнал его по рыжеватой бородке и очкам в роговой оправе, о которых доложил бойкой старушке.

– Экзамены сдали? Можно поздравить с окончанием учебы?

– Да. Впрочем, нет. Буду продолжать учиться.

– В аспирантуре? Алешин кивнул.

Они шли маленьким уютным двором к тому самому белому зданию, о котором сказала старушка. Здание тянулось почти по всей длине дворика, примыкая к точно таким же двум строениям, образующим дворик.

Вошли в помещение, похожее на школьный класс. За столами тесно сидели хористы. Перед ними лежали нотные тетради.

Девушка в летнем платье, с черными волосами, стянутыми в тугой узел, с темными, удлиненными глазами, быстро глянула на вошедших. Хористы встали, с любопытством, как и девушка-регент, рассматривая Алешина.

– Это Сергей, выпускник консерватории, – сказал батюшка. – Я подумал, что он может вам помочь. Так что прошу любить и жаловать. Садитесь. Вы готовитесь к празднику, как договорились, Людмила?

– Да, отец Серафим, – ответила девушка. Она натянуто улыбнулась, снова посмотрев на Алешина с удивлением, смешанным с неприязнью. – Но…

– Не смущайтесь, – перебил ее отец Серафим. – Пусть посидит, послушает вас. Дайте ему ноты, пусть познакомится. А там посмотрим. Все поняли? Ну, тогда с Богом.

И он ушел.

Сергея усадили за стол рядом с лысоватым человеком, лет шестидесяти. Вид его, сосредоточенный, чрезвычайно серьезный, будто он выполнял дело какой-то особой государственной важности, несколько озадачил Сергея. Человек этот посмотрел на Сергея, как на какой-то ненужный здесь предмет, поправил очки и опять уставился в ноты, лежащие перед ним.

Сергей нашел в тетрадке то место, которое, пробираясь, как сквозь туман, разучивали хористы.

Они явно фальшивили, особенно этот сердитый дядька, пытавшийся петь басом. Людмила то и дело останавливала хористов, давала тон, но дело продвигалось с трудом. Верно вели мелодию два голоса – один звонкий, девичий, другой женский, почти контральто. Остальные женщины – их было четверо – подстраивались под них. Мужских голосов было два – помимо дядьки, гудящего рядом с Сергеем, еще голос баритонального тембра, поющий довольно грамотно, но тоже с ошибками.

«Что я здесь делаю? – горестно подумал Сергей. – Чем я им помогу? Это же плохая самодеятельность… Охо-хо».

На щеках Людмилы появился румянец, карие глаза время от времени сталкивались с взглядом Алешина, и ему казалось, что она досадует потому, что именно он слышит фальшь, и что хор, которым она управляет, такой слабый.

Все-таки к концу спевки дело поправилось, и Людмила, отправляя хористов, просила дома позаниматься – праздник на носу, отступать дальше некуда.

– Вы удручены? – сказала она Сергею, когда в комнате они остались вдвоем. – Это потому, что нет людей. Да вы и сами все понимаете.

– Нет, не совсем, – ответил Сергей улыбаясь и неизвестно чему радуясь. – Скажите, престольный, это значит, наверное, главный?

– Ну да, – ответила она удивленно. – Посмотрите на календарь – через десять дней 22 мая.

Ну и что?

– Как что? – уже с явным осуждением сказала она, и в глазах ее появилось что-то вроде испуга. – Разве вы не знаете, что 22 мая праздник Николаю Угоднику? В народе его называют еще Николой летним.

«Вот почему они пели про него», – понял Сергей.

– Теперь буду знать. Она усмехнулась несколько иронично:

– Вы, что же, не знали, в какой храм пришли? «А вот усмешка ей не идет», – подумал он. Однако, надо было выходить из положения. И он неожиданно для самого себя сказал:

– Ну да, я ничего не знаю про Николая Угодника. Кажется, его называют еще Чудотворцем. Я о нем почту, обещаю вам. А вот дяденьку, который сидел рядом со мной, в хор брать нельзя. Потому что ему слон на ухо наступил, и тут никак не по можешь. Я бы вам посоветовал вот что: два женские голоса – сопрано и контральто – оставить. Остальные… лучше убрать, фальшивят. Если у вас праздник, то надо взять хотя бы парочку профессионалов. Которые с листа могут петь. Будет приличный женский хор. Понимаете?

– Понимаю, – обиженно сказала Людмила, с досадой глядя на Сергея. – А вы понимаете, что профессионалам надо платить? И еще им надо решиться, чтобы в церкви петь? Чтобы их с работы не выгнали?

«Да она совсем ребенок, – подумал Сергей, глядя на ее полные губы, теперь чуть приоткрытые, и слегка дрогнувшие. – Она, наверное, студентка. А может, поповская дочка?»

– Что вы на меня так смотрите? Это в больших храмах можно оперных певцов приглашать. И то по разрешению.

– Я постараюсь вам помочь, Люда. Или Люся? Как вас лучше звать?

– Да какая разница. А как вы поможете? – и она уже справилась с дрожью в голосе, верхняя губа перестала подрагивать.

– Пойдемте сейчас к нам в общежитие. У моего друга Коли есть девушка Оля, будущая оперная певица. А у ней есть подруги…

– А они не испугаются?

– Ну, такая вероятность есть. Но ведь интересно в церковь попасть. И если сказать, что, скажем, пошли туда, чтобы лучше знать народное творчество… Да и никто не узнает!

– Вы не совсем… есть такие люди…

– Стукачи? И у нас в консерватории они имеются. Важно найти подход. И не бояться. В крайнем случае, сказать, что из профессионального интереса…

– Она вздохнула.

– Ну что ж. Господь нас не оставит, – она пере крестилась. – Идемте.

Сергей креститься не стал.

«Какие у нее глаза! – думал он, когда они уже шли по улице. – Они как… как две пироги!» – вспомнились ему чьи-то поэтические строки.

Он хотел сказать об этом, но он тут же подумал, что она еще примет его за бабника, который хочет подцепить девчонку и сыплет комплиментами.

«Нет, с ней надо вести себя иначе. Но как? Она впрямь поповская дочка?»

Он решил бросить пробный камень:

– Люда, а вы давно в у церковь ходите? Как вы стали регентом?

– Нет, всего года три. Мы недавно с мамой в этот район переехали.

«Ага, с мамой. Папы, выходит, нет?»

– Вы в музыкальной школе учились?

– Да, мама преподает.

– Она вас и в церковь привела?

– Нет, я сама пришла. Батюшка Серафим мне очень понравился. Вот я и осталась в храме.

– Да, он, судя по всему… хороший. Рассказать, как я его узнал?

– Конечно. Сергей принялся рассказывать, радуясь, что нашлась общая тема для разговора. И когда они пришли в старое, обветшавшее здание общежития консерватории, которое тем только и было хорошо, что здесь нашли приют те, кто решил жизнь отдать музыке, Сергей уже был с Людмилой «на ты».

С большим трудом, но Сергею все же удалось уговорить девушку Коли пойти в церковь.

А еще через день уже Оля уговорила спеть в церкви свою подругу по курсу, Светлану.

Но тут возникли новые сложности. «Консерваторские» пели по-оперному, никак не могли понять, что церковное пение должно помогать сосредоточиться на молитве. Люда, смущаясь, объясняла, как могла, что должно быть слаженное одноголосое пение, так называемое «знаменное». «Оперные» соглашались, но все равно «тянули одеяло на себя», пытались солировать. Сергею пришлось вмешиваться – он уже успел почитать про церковное пение, про разные распевы, и, выступая «миротворцем», после нескольких спевок привел пение к общему, довольно хорошему результату.

2

В храме Сергей выбрал место, откуда хорошо был виден клирос, где разместились певчие. Отсюда виден был и иконостас с царскими вратами. Он уже выяснил, что место перед иконостасом называется солеей, а полукруглый выступ в ее середине – амвоном. По привычке своей не боясь спрашивать о том, что ему неизвестно, Сергей мало – помалу узнавал и про устройство храма, и про порядок Богослужения. Тем более, Люда охотно объясняла про все, о чем он спрашивал. К тому же Сергей видел, что ей нравится быть его наставником.

Он не ожидал, что на праздник в храм придет так много людей – ему, как и многим другим, казалось, что в церковь ходят только бабушки да иной «отсталый элемент». Нет, пришел мужчина вполне интеллигентного вида, смело поставил свечу на подсвечник, приложился губами к иконе, лежащей на аналое, убранной тюльпанами и сиренью.

Вот миловидная женщина средних лет поступила точно также, что-то тихонько сказала, наклонившись и трижды поцеловавшись с той бойкой бабушкой, которую уже знал Сергей. Он обратил внимание, что многие здесь знакомы – приветствуют друг друга, улыбаясь и прикасаясь к щекам братским целованием.

По тому, что Сергея стали теснить то слева, то справа, он понял, что этот небольшой храм заполнился до отказа. И даже, казалось, стало не хватать места, потому что толкотня усилилась. Какой-то старик с седой бородой растолкал всех и пробился вперед, к самому аналою. Он оглядел окружающих с недовольством. Для того, чтобы утвердить свое право стоять впереди всех, он одернул пиджак, увешанный медалями и какими-то памятными знаками, поправил зеленый офицерский галстук, огладил седую бороду.

Сердитый плешивый дядька, гудевший в ухо Сергею на спевке, стоял в самом углу клироса и опять внимательно изучал ноты.

«Зачем его Люда пустила, – подумал Алешин, глядя на нее. Она стояла вполоборота к нему, слушая, что говорит ей Ольга, девушка Николая, которая пришла как на концерт – в эффектной блузке с открытым воротом, в юбке, стянутой широким красным поясом, которые были в моде.

Люда тоже была празднично одета, но гораздо скромней. На волосах, гладко зачесанных, легкая белая косынка, летний костюм тоже белый – приталенная блузка, юбка ниже колен. Тоненькая, стройная, как…

Сергей стал искать сравнение, но в этот раз на память не пришли стихи, которых он знал довольно много.

Он видел ее профиль – чуть вздернутый маленький нос, припухлые губы, мягкий овал лица. Вот она повернулась, глянув на людей, увидела Сергея и чуть улыбнулась.

Улыбка получилась растерянной.

Он хотел как-то поддержать ее – но не станешь же сжимать кулак, поднимая руку, это ведь не на концерте. Он лишь кивнул, и тут раздался первый возглас отца Серафима, и в храме сразу же наступила тишина. И что удивительно, всем нашлось свое место.

Сначала Сергей вслушивался, не фальшивят ли певчие. Но хор успешно спел первое песнопение, и рука Людмилы сделала уверенный завершающий жест. Диакон стал читать ектенью, и Сергей словно очутился в новом пространстве, и будто бы ему услышался зов, который раздался под этими древними сводами.

Чуткое сердце Сергея отозвалось на него.

Он не все понимал, что читал глухим своим старческим голосом диакон, да это и не нужно было ему. И хотя он не знал еще смысла каждого из действий Божественной литургии, сам ход ее, воздух, уже напитанный молитвенным предстоянием этих незнакомых Алешину людей, но уже близких, даже родных, проникал в его душу, и все больше и больше овладевал им.

И Сергею уже не важно было, в каждую ли ноту попадали певчие. Важно было другое – они пели сердцем, а значит, молились.

И он молился вместе с ними, чувствуя, что святитель Николай, икона которого в большом резном киоте висела на стене прямо перед ним, здесь, рядом, и благословляет всех молящихся в храме, в том числе и его, Сергея Алешина.

И не только святитель и чудотворец в эти минуты были здесь. По его молитве и Христос, и Богородица сейчас вошли в этот чудом уцелевший в годы лихолетья храм, в годы расстрелов и глумлений над самым святым, что есть у народа русского.

Но это святое, это бесценное сокровище, оказывается, сберег народ – вот этот старик с окладистой седой бородой, с медалями и значками на застиранном пиджаке; эта бойкая старушка, которая, не стыдясь, сейчас плачет; и вот этот интеллигент, так смело поставивший свечу; и эта женщина с милым лицом, которое тоже мокро от слез. Все они здесь, перед Христом и Богородицей, перед Николаем Чудотворцем стоят и поют дружно, едиными устами:

 
Верую, во Единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…
 

Оказывается, и главных слов они не забыли. Сергей не знал еще Символа веры, но понимал сейчас, что эти слова звучат как клятва, которую даешь раз и навсегда, до последнего вздоха.

Сергею захотелось увидеть лицо Людмилы в этот момент. И она, словно услышав его, повернулась сейчас к иконостасу, к краю которого подошел диакон. Он поднял правую руку, которая держала ленту, опоясывающую его и перекинутую через плечо. Лента походила сейчас на крыло птицы, простертое не только над диаконом, но и над всеми, кто сейчас был в храме:

 
Станем добре, станем со страхом, вонмем,
Святое Возношение в мире приносити…
 

Лицо Людмилы разрумянилось – огонь молитвенного пения тронул и ее щеки.

 
Милость мира, Жертву хваления, —
 

спел хор так, что и сердце Сергея загорелось тем же огнем, что и у Людмилы, и у всех, кто молился в храме.

Он опять не понял, почему надо встать «со страхом», почему они поют, произнося «жертву», а не «жертва», но сердце и все существо его в этот момент поняли, что речь идет об искупительной, великой жертве Христа, которая и есть милость миру. И еще он понял, что сейчас происходит что-то очень важное, может быть, самое важное и в этом Богослужении, и, может быть, в его жизни.

 
Горе[2]2
  К небу. (Тексты песнопений даны на церковнославянском языке).


[Закрыть] имеим сердца, —
 

возгласил отец Серафим, и хор отозвался, и еще после одного возгласа священника все в храме встали на колени.

И Сергей преклонил колена.

«Девушка пела в церковном хоре, – вдруг вспомнилось ему. – Это о такой, как Люда, написал Александр Блок? Или он ее выдумал? Но я-то не сочиняю, а вот она, живая, стоит передо мной»…

«Потом, потом додумать об этом. Сейчас надо сосредоточиться … Почему именно сейчас все встали на колени?»

 
Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим,
Господи, —
 

пели и Ольга, и Людмила, и девочка Аня, внучка отца Серафима, с таким чувством, что иначе, как ангельским, назвать это пение было нельзя.

«Надо сохранить это чувство. Все запомнить, разобраться…»

Когда он подходил к кресту, отец Серафим сказал:

– У нас праздничная трапеза… Приглашаю вас и ваших товарищей.

Сергей с радостью согласился.

Столы накрыли рядом с той комнатой, где проходила спевка. Батюшка и диакон сели в возглавии стола, Сергея и консерваторских девушек усадили напротив Людмилы и других певчих.

После того, как отец Серафим поздравил всех с праздником, поблагодарил певчих, потом гостей, неожиданно попросил сказать Сергея.

Все замерли, с любопытством глядя на него. Особенно пристально, нарочито серьезно, на него смотрел человек средних лет, в аккуратном летнем костюме, в рубашке с отложным воротником поверх пиджака, старомодного, двубортного, застегнутого на все пуговицы. Человек был лысоват, лицо имел самое обыкновенное, примечательное разве что излишней конторской серьезностью.

«Наверное, бухгалтер какой-нибудь», – подумал Сергей.

– Не знаю, что и сказать, – начал Алешин, и в самом деле не знающий, что говорить. – Спасибо вам, отец Серафим. За то, что пригласили нас. Потому что я… да и Ольга со Светланой тоже, думаю, открыли для себя немало нового… Прежде всего, в музыке, конечно. Потому что музыка… Вот, вспомнил сейчас. Один музыковед на лекции привел нам высказывание философа восемнадцатого века, Григория Сковороды. Он говорил так: «Без души деревья – дрова, трава – сено, а человек – труп». Мы, конечно, воспитаны в духе марксизма-ленинизма. Как же тут быть с душой?

Сергей заметил, что бухгалтерского вида человек смотрит настороженно, выпрямившись спиной в струнку.

– А так, я думаю, что в понятие «душа» надо вкладывать марксистское содержание, вот и снимется противоречие, правильно? – сказал он, уже непосредственно обращаясь к изучающему его человеку. – А если противоречий нет, то можно заключить, что без церковной нет и современной музыки, потому что есть традиция и новаторство. Сегодня, например, звучала музыка Бортнянского, которого наши девушки изучают. Так что все в по рядке…

Сергей перевел дух, поскольку с «бухгалтером» уладил дело. Теперь и о Людмиле что-то требовалось сказать.

И опять словно кто-то наставлял его и подсказывал, что надо говорить:

– А еще я вспомнил сегодня Александра Блока. «Девушка пела в церковном хоре» – замечательное стихотворение. Там такие сильные слова… Можно прочесть, отец Серафим?

– Конечно, – одобрил батюшка.

И Сергей прочел:

 
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
 
 
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
Что каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
 
 
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
 

Сергей замолчал, обвел взглядом притихший стол.

– Правда, замечательные стихи? И музыка на них написана тоже замечательная, романс есть – его спел Иван Семенович Козловский. Мне довелось быть на его концерте. Но стихотворение кончается трагически: никто не придет назад, все погибнут. Вот… И я подумал, что будет светлая жизнь вопреки Блоку, Рахманинову и Козловскому. Пусть на самом деле прибудут в гавань все корабли, а не как у Блока сказано. Ведь Николай Чудотворец, кажется, как раз помогает всем, кто в бурю на море попадает, так? У вас на стене храма фреска такая, верно я догадался? Так вот за то, чтобы мы все бури благополучно миновали, давайте и выпьем.

Улыбаясь, к нему потянулся с бокалом отец Серафим, диакон отец Василий, певчие.

Сергей ждал, когда посмотрит на него Людмила.

Она смотрела на него с благодарностью.

Потом, после застолья, он провожал ее.

Вышли к Москва-реке, пошли по набережной.

– А как там дальше, у Блока? – спросила Людмила. – Прочти.

Сергей не заставил себя упрашивать:

 
И голос был сладок, луч был тонок,
И только высоко, у царских врат,
Причастный тайнам, – плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
 

Людмила молчала, раздумывая.

– Сильно, конечно, – сказала она. – Только очень безысходно.

– Так бывает в жизни.

– Но вы же сами сказали, что «пусть будут в гавани все корабли».

– Это я больше для вашего чекиста сказал.

– Да? Вы думаете, наш староста, Иван Николаевич, чекист?

– Предполагаю. Надеюсь, телега к нашему начальству не приедет.

Людмила засмеялась:

– «Телега»! Раньше не слышала… Вообще, если честно признаться, он может и нажаловаться. Но будем верить…

– Будем, Люда. Я сегодня смотрел на тебя и думал: Люд – мила. Людям – мила. Верно? Где ты живешь?

– Уже почти пришли.

А мама твоя дома?

– Это еще зачем? – испуганно спросила она, и он опять подумал, что глаза ее похожи не только на пироги, но и на глаза серны.

– Хочу, чтобы мама твоя знала, кто за ее ненаглядной доченькой стал ухаживать. Или есть другой провожальщик?

– Ну-у-у… – несколько игриво ответила она.

– Соперников вызову на дуэль.

– Ладно, – она протянула ему руку – Мама сейчас на работе. Познакомлю в другой раз.

– Может, подождем ее?

– Больно ты быстрый. И нам надо отдохнуть. Он сжал ее маленькую и крепкую ладошку:

– Не знаю, как ты, а я этот день, 22 мая, запомню навсегда.