Текст книги "Нательный крест, или Двенадцать прелюдий"

Рядом со «Звездочкой» находился городской стадион, и вокруг баскетбольной площадки собиралась не только молодежь, но и взрослые люди – смотрели, как проходят игры сборной города, а то и республики. На эту центральную площадку выходили на финальные игры и юношеские команды.

Может быть, потому, что стадион находился в центре города и рядом с парком, у баскетбольной площадки всегда на скамеечках вокруг нее сидели болельщики, толпился и просто гуляющий народ. Рядом находилось футбольное поле, но там играли реже, и потому народ шел на баскетбол. Тем более, что местная республиканская футбольная команда «Алга» плелась в хвосте турнирной таблицы класса «Б». И когда играла эта команда, надо обязательно покупать билеты.

Сергея к баскетболу пристрастил школьный друг Митя – Митяй, как его звали болельщики. Митя отличался ростом – метр девяносто, и при этом хорошо бегал, и «кладь», то есть меткость бросков по кольцу, была у него превосходная. Сначала играли за школьную команду, а после городских соревнований Митяя взяли в юношескую сборную города.

Все свободное время и от музыки, и от школьных уроков Сергей проводил с Митей – большей частью на школьной площадке во дворе, а зимой в зале.

Митя научил Сергея играть «на отрыв» – то есть быстрее всех убегать к кольцу противника, как только мяч окажется у своих. Научил «проходам с финтами», то есть обводке соперников при атаке, броскам «крюком» и «полукрюком» – на вытянутой руке из-за головы. Тренировали они и дальние броски, и у них стала получаться наигранная комбинация с броском Сергея «на столба» – то есть, когда Митя без мяча оказывался у кольца, Сергей резко отдавал ему точный пас. Митя в прыжке, с воздуха, забрасывал мяч в кольцо.

Эту атаку они довели до автоматизма из разных точек площадки, и когда она стала приносить победные очки, Фитиль, тренер юношей, взял и Сережу в сборную. Вообще-то фамилия тренера была Щетинин, звали Николаем Павловичем, но за высокий рост он получил прозвище Фитиль.

Из болельщика Сергей превратился в баскетболиста, – к десятому классу его уже, как и Митяя, знали в городе. И поскольку он не прекращал заниматься музыкой, то и он получил прозвище – Музыка.

К строгому распорядку Сергея приучил отец. Время вместе рассчитали по минутам – утренняя пробежка и гимнастика, школа, музыкалка, фортепьяно дома, или баскетбол, вечером домашние задания. Бывало, что музыка мешала спорту, или наоборот, но Сергей, благодаря дисциплине, успевал совмещать одно с другим. Но в десятом классе это совмещение удавалось все труднее. Особенно, с того времени, как он увидел Зину.

Рядом с баскетбольной площадкой находилась волейбольная. Но этот вид спорта казался друзьям скучным, неинтересным. Движения нет, перебрасывают себе мячик, вот и все. Ну, некоторые хорошо бьют через сетку. Ну и что? Что-то детское есть в этой игре.

Но вот однажды, дожидаясь Митяя, Сергей сел на скамейку около волейбольной площадки, где играли женские команды. Решил посмотреть, чтобы скоротать время. И тут увидел девушку с короткой стрижкой, открывающей высокую шею, строй-няшку, у которой все ладилось, все получалось лучше, чем у других. А как она выпрыгивала, выходя к сетке! Как взмывала вверх, когда ей набрасывали мяч, и она била по нему твердой ладошкой так, что удар никто не мог взять!

Маечка у нее белая, короткие трусы, хорошо выглаженные, из синего атласа, руки и ноги загорелые, двигается она легко, свободно, уверенно.

Подошел Митя.

– Ты не знаешь вон ту… с короткой стрижкой…

– А я думаю, на кого он тут глазеет! – усмехнулся Митя. – Кто же ее не знает? Пошли.

– Подожди. Посмотрим.

– Если хочешь с ней познакомиться, то не советую.

– Почему?

Потому что и без тебя у ее хахалей хватает.

– А ты откуда знаешь?

– Да она из четвертой школы. Мы же там на вечере были. Ты там играл.

– Да? Странно.

– Действительно странно – «слона-то я и не приметил», – и Митя засмеялся.

Они пошли в раздевалку, но с того дня Сергей стал замечать Зину Калиниченко все чаще. То на волейбольной площадке, то в числе зрителей, когда они играли. И, как казалось ему, она заметила, что он смотрит на нее.

Они учились тогда уже в десятом, и вот однажды, в «Звездочке», знакомые ребята гурьбой шли по центральной аллее. С ними были девчонки, среди них – Зина.

Остановились, стали говорить о предстоящих выпускных. Митя стал острить по поводу сочинений, говоря, что только на Сергея надеется – выручит, проверит, что он «накатал».

Сергей подтвердил, что по русскому и литературе у него все в порядке, а вот по математике – нет.

– У меня есть задачи, которые обычно дают на экзаменах, – неожиданно сказала Зина. – Одна подружка из Москвы привезла.

И смело глянула на Сергея.

– Может, дадите посмотреть? – с непривычной робостью спросил Сергей.

– Конечно. Как можно отказать Музыке.

Все засмеялись, разговор перешел на игры – летом предстояли соревнования в Москве.

В тот вечер Сергей в первый раз провожал Зину. Она завела его в дом, познакомила с матерью. Дала тетрадь с задачками по математике.

В ее комнатке чисто, белым-бело от скатерок и покрывал. Сергея удивило это почти деревенское убранство дома, девичья комната Зины, обстановка которой так не вязалось с волейболом и всем, что связано со спортом.

– А вы тоже в мячики играете? – спросила, улыбаясь, мать Зины, когда пили чай, сидя за столом в горнице.

– Он, мама, пианист. На рояле играет.

– Ну?! А на гармони можешь?

– Да смогу, – тоже улыбаясь, ответил Сергей. – Хотя я редко гармонь в руки брал. Но приходилось – и на аккордеоне играть, и на баяне. В детстве.

– Что ж так? Зачем бросил? Гармонь – дело в музыке первое. Не согласен? – спросила она, видя, что он пожимает плечами.

– Он, мама, по другой части. В консерваторию поедет поступать.

Сергей искренне удивился:

– Откуда ты знаешь?

– А чего тут знать? Я же слышала, как ты играешь.

– Ну… я еще не решил, куда поступать, – уже не смущаясь, а как давним знакомым, ответил Сергей. Даже не говорил отцу, а тут сказал: – Друг зовет в наш физкультурный – там все обеспечено. Надо лишь двоек не нахватать. Но мне кажется, что спорт делом жизни не должен являться.

– Почему? – серьезно спросила Зина. Сергей, наконец, разглядел, какие у нее глаза – серые, как…

Он не нашел, с чем их сравнить, да и не хотелось ни с чем сравнивать. Он не мог оторвать взгляда от этих глаз – таких он еще не видел.

– Понимаешь, все-таки в жизни надо делать что-то такое… важное.

– Ну, сказанул! – Зина насмешливо посмотрела на него. – Все знают, что спорт также важен, как любая другая профессия. Просто у нас не принято об этом говорить.

– Да, конечно. Но я не об этом, – возразил Сергей.

У него были черные сросшиеся брови, карие глаза, которые так нравились девчатам, черные волосы, уложенные на пробор. Занятия спортом сделали крепким от природы стройное его тело – он совсем не походил на мальчиков из интеллигентских семей.

Видя, что от него ждут более внятного ответа, он сказал:

– Иногда мне кажется, что спорт – это что-то такое, что готовит тебя к чему-то главному в жизни. Впрочем, я могу ошибаться.

И он улыбнулся.

– Извините, коряво выразился. Ты, Зина, прекрасная спортсменка. И больше ничего не надо.

– Ну и ладно, – она встала. – Пойдем, я тебя провожу.

Матери Зины Сергей явно понравился, и она пригасила приходить Сергея почаще. И желательно с гармонью.

Сергей пообещал.

Но стоило ему встретиться с Зиной всего несколько раз, как после уроков, когда он шел домой по привычной аллее, тянувшейся вдоль арыка, его остановили.

Впереди – Шурей, которого он знал по команде «Буревестник», юношеской баскетбольной команде – резерве республиканской сборной. Рядом с ним двое парней совсем не спортивного, а блатного вида, в фуражках-москвичках с «переплетами» над козырьками – так назывались витые матерчатые кисточки, – в «прохарях» – сапогах, в которые заправлены брюки.

Шурей был долговязый парень, белесый, с коротким чубчиком, длинноротый, со взглядом всегда насмешливых глаз. Из школы его исключили за разбойное нападение. Все знали, что от тюрьмы его спас отец, какой-то начальник. Шурей нигде сейчас не учился, лишь продолжил играть в «Буревестнике» – баскетболист он был неплохой.

– Привет, Музыка, – показывая стальные фиксы, сказал Шурей.

– Привет, – Сергей понял, что Шурей встретил его не просто так. Тем более, с урками.

В аллее никого нет. В животе стало холодно и как будто пусто.

– Музыка, вот чего скажу. Зинка – моя баба. А ты ее провожать наладился. Пришел тебя предупре дить. Понял?

Сергей пожил плечами.

– Я и не знал, что она с тобой водится.

– Так знай.

Помолчали.

– Слушай, а закурить у тебя нет? – спросил один из двух урок.

«Так, будут бить», – понял Сергей, по опыту зная, что этот вопрос всегда предшествует мордобою, иногда жестокому.

– Может, без разборки обойдемся, Шурей? Нам же вместе играть.

Шурей опять показал фиксы:

– Не берут меня в сборную.

– А если возьмут?

– Тогда будет другой расклад.

– А сейчас будете трое на одного?

– А ты хочешь один на один?

– Так было бы честнее.

– Ну что ж, давай один на один. Завтра, на Сорока́.Часиков в шесть.

– Ладно. «Стрелка», так «стрелка». – И Сергей уже пошел по аллее, как его окликнул Шурей:

– Учти, не придешь – не только рога, но и пальцы тебе обломаем.

– Посмотрим, – и Сергей двинулся к дому.

«Сорока́» – это озеро, начинавшееся сразу же за городом, в конце той улицы, на которой жил Сергей. Почему так странно называлось озеро, он понял лишь после консерватории, уже в зрелом возрасте, когда похоронил отца.

В то время он стал читать церковные книги – вслед за Евангелием и Ветхим Заветом пошли Жития Святых, и он выяснил, что «сорока» – видимо, от названия Севастийского озера, в котором мучились сорок севастийских мучеников. Подвиг этих отважных римских воинов, принявших мученический венец, но не отрекшихся от Христа, поразил его. А тогда, еще не зная про римлян, он шел, как на подвиг, вместе с Митей и еще тремя друзьями «на стрелку», которая назначалась у этого озера.

Но никакого подвига свершить во имя «прекрасной дамы» не пришлось.

Шурей со своими подельниками «на стрелку» не пришел.

Не появлялся он и все последующие дни.

Сергей почти каждый день, возвращаясь из школы, ждал, что его «встретят». Митя провожал, но не всегда.

Осталось непонятным, куда пропал Шурей.

Но вот неожиданно пришла весть от Джона, мальчишки с воровскими замашками. Джон – не прозвище, а настоящее имя этого пацана, бывшего посыльным у блатных.

Время от времени они приходили вечерами на бульвар, когда темнело, кружком усаживались на газоне, у арыка. Курили анашу, громко смеялись. Анаша приторно пахла, Сергей как-то проходил мимо, когда блатные курили, сидя кружком. Они усмешливо посмотрели на Сергея, нахально улыбаясь. Лица всех были не просто загорелыми, но, как показалось Сергею, будто выкрашенными чем-то темным.

От Джона и узнал Сергей, что Шурея арестовали прямо на дому – за разбой.

А жесткие слова: «Больше ко мне не приходи» Зина сказала еще до ареста Шурея, в самый канун выпускных, когда уже закончились занятия в школе.

2

Первая мысль, когда он проснулся, была о Зине. И сразу же подумал, что у него нет ни ее адреса, ни телефона. Единственное, что запомнилось – она живет неподалеку от школы, в которой училась. Оставалось непонятным, придет ли она на концерт. Выходило, что вполне может получиться так, что больше он ее не увидит.

Эта мысль оказалось больше, чем неприятной. Странно, но когда он приезжал к родителям на каникулы, почему-то всегда получалось так, что встречался он с кем угодно из школьных друзей и товарищей, но только не с Зиной.

О ней он узнавал от «третьих лиц» – от кого-нибудь из общих знакомых. Причем, почему-то оставалась недосказанность, а то и противоречивость. То сказали, что она вышла замуж и уехала в Алма-Ату, то будто бы вернулась, разведясь.

Одно Сергей знал точно, когда приехал домой после третьего курса: Шурей, выйдя из тюрьмы, порезал Митю, который то ли женился на Зине, то ли собирался жениться.

Шурей снова сел, а Митя, выйдя из больницы, уже не смог играть и уехал в Пржевальск, куда его взяли тренировать местных баскетболистов. Зина оставалась во Фрунзе. Сергей в то лето не искал с ней встречи – о Зине он старался не вспоминать и вообще не думать.

В его жизни появилась новая привязанность, которая после окончания консерватории закончилась женитьбой.

Все это Алешин перебирал в памяти, когда смотрел из окна госпиницы на горы, покрытые снежными шапками, хорошо видные отсюда. Туда, где начинался подъем в гору, к первым, пока еще невысоким увалам, по большей части из глинозема, песка и мелкой гальки, они любили ходить как раз в эту пору, весной. Увалы, сплошь лысые, лишь местами поросшие кустарником, становились более высокими, и там, где река Ала – Арча шумела громче, где оазисом зеленели карагачи, находилось долина, которая и была целью их походов.

Сейчас пора цветения тюльпанов – долина сплошь покрывается алым ковром. Именно в эту пору, перед экзаменами, ходили сюда ватагой за тюльпанами и маками, приносили их целыми охапками, ставили в трехлитровые банки из-под помидоров и огурцов. И чудо как хорошо они выглядели и на учительском столе в школе, и на круглом столе дома, стоящем посреди комнаты.

Маки – это понятно, они цветут в долинах между гор не только здесь. Но тюльпаны! Как они оказались здесь? Почему их так много? Ведь их никто не выращивает, они что, растут сами по себе, как горные маки?

На экзамены приносили не только тюльпаны, но и букеты сирени. Окна классов открыты, и пахло свежестью, сиренью, тюльпанами и еще ожиданием счастья, которое вот там, рядышком, за окном, где Зина, любовь и вся будущая жизнь.

За тюльпанами в десятом, перед выпускным, пошли гурьбой не только одноклассники, но и девчонки из четвертой школы – их пригласил кто-то из ребят, Сергей уже не помнил, кто. Но там самым чудесным образом оказалась и Зина, и он впервые взял ее твердую ладошку в свою, когда спускались с увала в долину цветущих тюльпанов и маков.

– Какая красотища! – ахнула она. – Я такое вижу впервые!

– А мы здесь уже третий раз! – крикнул Митя и захохотал от счастья.

– Ходите осторожно! Тюльпаны не мните! – предупреждала Настя, комсорг класса, привыкшая командовать. – Срезайте ножичком! Поняли?

– Поняли! – но не мять тюльпаны все же было нельзя, потому что они росли ковром, плотно, один подле другого.

И так хорошо дышалось, и такое великолепие царило кругом – тюльпаны, хрупкие, ломкие, алые маки, легкие, почти невесомые, синие горы, поднимающиеся за увалами, их снеговые шапки, и лицо Зины – загорелое, нежное, серые глаза, прямой маленький нос и черные короткие волосы, курчавые по краям, у высокой шеи, и улыбка ее, подаренная тебе, только тебе!

Она прижимала к груди огромный букет тюльпанов и маков. Посмотрела прямо ему в глаза:

– Мне никогда не было так хорошо.

– И мне.

Потом пошли к Ала-Арче, набрали ледяной горной воды кто в ведерки, кто в банки, поставили туда цветы.

Река текла меж камней, – неглубокая, но быстрая, чистая, как их сердца в ту минуту.

Все это с такой ясностью предстало перед глазами Алешина, что ему показалось, будто только сейчас он пришел сюда из долины цветущих тюльпанов. Будто только сейчас Зина смотрела ему в глаза и сказала те слова, которые всё, всё обозначили в их отношениях, хотя они и были короткими, всего лишь прелюдией, предчувствием будущей жизни.

После концерта к нему в артистическую подходило много разных людей. Он понял, что напрасно думал о «десятке настоящих ценителей музыки». Их было куда как больше! Они шли и шли, и говорили не только дежурные слова, которые слышал в разных городах и странах, но и серьезные – они обнаруживали понимание того, как он играет Шопена.

А играл он сегодня с редким самозабвением.

Да, музыка должна быть печальной, что поделаешь, такова ее природа. Может, кто-то чувствует музыку по-другому. Что ж, это право других музыкантов. Но не его, Алешина.

«Дисциплина у тебя есть, – говорил отец, когда провожал его в Москву. – Играешь ты не хуже других, запомни. Я тебя научил главному – играть не ноты, а музыку. Остальное в твоих руках. И в душе».

А когда обнялись уже на вокзале, перед тем, как тронуться поезду, он еще сказал:

«Музыка, конечно, должна быть печальной. Иногда даже трагичной. Но никогда не безысходной». Это не я сказал. Это Людвиг ван Бетховен».

Он ждал Зину в артистической, потом у гостиницы.

Долго стоял у входа.

Вот сейчас она подойдет, вот сейчас…

«Мы вспомним долину тюльпанов, и ледяную воду Ала-Арчи, и как мы брызгали этой водой друг на друга…

Где же ты, Зина?

Почему не идешь?

Нам всего лишь чуть больше пятидесяти, у нас еще есть время.

Слышишь, Зина?»

…Когда было уже заполночь, он вернулся в свой номер. И не стал пить водку, как тогда, в ту весеннюю ночь, когда сидел у арыка.

Он лежал с открытыми глазами в темноте и видел все, что пережил и в юности, и в зрелые годы.

«Почему она сказала: «Больше ко мне не приходи?», – думал он. – Потому что не любила? Но ведь тогда, в горах… Скорее всего, она побоялась, что Шурей обломает мне пальцы. Наверное, он и ей это сказал. Поэтому она и хотела, чтобы я побыстрей уехал из Фрунзе».

Он встал, подошел к окну. Раздернул штору.

В ночной тиши слышался треск цикад, о котором он забыл в Москве. Звезды светились ярко и Млечный путь стелился по небу, близкому, хорошо видимому отсюда, с высоты многоэтажной гостиницы. Казалось, протяни руку и достанешь до какой-нибудь звезды.

«Была у меня боль сильнее, чем тогда? – продолжал думать он. – И почему обязательно надо страдать, прежде чем понять какие-то простые истины? Вот, ночь темная, а звезды видны так отчетливо. Для этого скорбь посылается людям? Чтобы они эти истины поняли?

Вот, ночь плывет, и я жив, и вспоминаю, и сердце мое полно любовью. Разве этого мало? Кажется, еще немного и я пойму и эту звездную туманность, и как дойти до нее, и узнать, для чего мы живем и страдаем».

Так он стоял у открытого окна и все смотрел на звездное южное небо, на ясно видимый Млечный путь, и вся его жизнь казалась ему вот этой небесной дорогой, по которой ему предстояло еще немало пройти.

Наследство
прелюдия третья

Приближались новогодние праздники, но они не радовали сердце. Мало того, что у Алешина ни копейки не звенело в карманах, даже занять было не у кого. Все разъехались – кто на праздники, кто на преддипломную практику. А хозяйке квартиры, Елене Ивановне, у которой Алешин снимал комнату, он задолжал уже за три месяца, так что просить у нее денег взаймы сейчас было смерти подобно.

Падали редкие снежинки, во дворе гуляла незнакомая соседка с мальчишкой, который раз за разом забирался по ступенькам на горку и съезжал по укатанной ледяной дорожке вниз. Больше во дворе, образованном семиэтажными домами, стоящими буквой «П», никого не было.

Мальчишка, подкладывая под себя скрипучий жестяной лист, лихо мчался вниз. Но вот лист скользнул в сторону, мальчишка кувыркнулся, ударившись носом о мерзлую землю. Минуту он лежал, замерев, а потом поднял лицо и отчаянно заревел.

Соседка в это время читала книгу, сидя довольно далеко от горки на скамейке у качелей, и Сергей намного раньше ее подбежал к мальчишке, поднял его, вытирая платком нос малыша, из которого двумя ручейками бежала кровь.

– Запрокинь голову! Ничего страшного, сейчас пройдет!

Сергей прижимал платок к носу мальчишки, поддерживая его свободной рукой. Поднял его на руки и усадил к себе на колени, сев на стоящую рядом с горкой низенькую скамеечку.

Молодая мамаша, испуганно глядела на сына сквозь очки, не знала, что делать.

– Не беспокойтесь, сейчас кровь остановит ся, – успокоил ее Сергей.

Мальчишка перестал реветь, всхлипывал, а в глазах продолжала сверкать обида: мол, вам хорошо говорить, а мне больно!

– Да пройдет сейчас! – отвечая на взгляд малы ша, сказал Сергей. – Кто ж с горки съезжает и нос не разбивает! Знаешь, сколько раз я нос расквашивал! Да и не с таких горок, а с настоящих гор съезжал!

Малыш заинтересованно посмотрел на Сергея.

– Да, с самых настоящих. Тебя как зовут?

– Вожодя.

– А, Вовка, значит. А меня Сергей. Будем знакомы. Погоди, еще немного надо полежать, а то кровь снова пойдет.

Мама Володи поправила очки, смущенно улыбнулась:

– Меня Екатериной зовут, я на третьем этаже живу. Как раз под вами.

Значит, это я вас своей игрой мучаю?

– Что вы. Мне так нравится, как вы играете. И мужу тоже.

– Ну, значит, все хорошо. А то сосед через стенку мне время от времени тарабанит – хватит, мол. И как раз, когда у меня серьезный момент, когда важно проверить, все ли правильно я делаю…

– Это Федор Павлович. Он пожилой, любит ворчать. Пенсионер. А вообще-то он инженер-механик.

– А вы?

– Я герценовский закончила, английское отделение. А вообще музыку с детства люблю. После музыкальной хотела в консерваторию, как вы. Но… таланта, как у вас – нет.

Она поправила меховую шапку, хотела взять Володю с рук Сергея, но он не позволил.

– Пусть еще полежит, для верности.

– Спасибо, – ей было даже странно, что вечно беспокойный Володька пригрелся на руках этого молодого человека. – Может, пойдем к нам? – неожиданно предложила она. – Володе надо в нос ватку… да и чайком горячим погреться…

Сергей согласился, потому что в голове уже родилась быстрая мысль. Раз она знает, что он студент консерватории, раз ей нравится, как он играет, значит, понимает положение студента. Муж ее наверняка неплохо зарабатывает, раз она и Володька одеты в модные меховушки.

Рискнуть?

«Коля в общаге, сейчас один в комнате, наверняка голодный, – продолжал Сергей готовить себя к решительному действию, – да ведь и простыл, кажется»…

За чайком они говорила о том, о сем, Сергей подшучивал над Володькой, и тот уже улыбался, забыв о разбитом носе. И хозяйка с явной симпатией смотрела на Сергея.

– Знаете, Катя, – сказал он, – я рад, что помог вам… Может, вы поможете мне?

Она перестала улыбаться и вопросительно посмотрела на Сергея.

– Дело в том, что стипендия у нас будет в кон це месяца. А я должен выручить друга, который болен и совершенно без денег, как и я. Сейчас все на каникулах, разъехались по домам… И вот такая получилась заковыка.

Лицо Катерины стало строгим, холодным.

– Мы с мужем решили никому в долг денег не давать, – сказала она, прямо смотря на него. – Дело в том, что уже дважды у нас занимали приличные суммы, а отдавать никто не отдает. Мы устали звонить и напоминать. Понимаете? И на семейном совете твердо решили не занимать никому. И я мужу слово дала, понимаете?

– Конечно, – потерянно сказал Сергей. – Семейный совет… Твердое слово… Ну что, Вовка, впредь с горки съезжай осторожно. И я буду тоже впредь острожным.

Он вышел в прихожую, стал надевать ботинки. Они были наподобие солдатских, со шнурками, которые он обычно быстро завязывал. Но сейчас шнурки почему-то не хотели попадать в нужные дырочки. Вовка тоскливо смотрел, как возится Сергей.

«Глупо! – потерянно думал Алешин, шагая к станции метро. – Музыку она, видите ли, любит! Глупо! Остается только Сидорчук. Ладно, позвоню ему от Коли».

Михаил Иванович Сидорчук был хорошим знакомым его отца, музыкальным редактором на «Мосфильме». Один раз Сергей у него одалживался, долг вернул вовремя. Но какой-то неприятный осадок остался после этого займа, и Сергей больше к Сидорчуку не обращался.

«Что-то, все-таки, в нем есть неприятное, – думал он о давнем знакомом отца. – Все же звонить придется».

В просторной холодной комнате общежития, в которое поселили Колю Степанова, стояло семь аккуратно заправленных коек, лишь восьмая, крайняя, оказалась голой. Коля пристроил матрац к батарее парового отопления, и, прижавшись к ней спиной, закутавшись одеялом, что-то читал.

Это было общежитие театральных училищ, куда подселили Колю – старое консерваторское общежитие в ту пору поставили на капитальный ремонт.

Коля грустно улыбнулся, увидев Сергея, усадил рядом. Расстелил газетку, нарезал хлеб, открыл баночку кильки в томатном соусе. Принес с общей кухни чайник, налил в стаканы кипяточку.

Сергей обратил внимание, что Коля ест только хлебный мякиш, да и жует как-то странно, больше губами, чем зубами, по-стариковски.

И тут вдруг увидел, что очередной кусочек хлеба у него окрасился.

Неужели кровь? Показалось? Сергей перестал жевать.

– Да, Сергоша, – сказал Коля, заметив испуганный взгляд друга. – Гляди.

И он открыл рот, показывая зубы и десны. Десны воспалены, кое-где видны маленькие красные точечки. Сомнений нет – это кровь.

– Колька…

– Да ничего… Был у врача… Надо есть фрукты, пить соки. Если нет возможности купить – есть хотя бы лук, чеснок. Ну, и общее питание должно быть по возможности усиленным… Такие рекомендации, дорогой мой…

Он не назвал свое заболевание, но Сергею и так стало понятно – цинга.

В Москве, в столице Родины, перед самым выпуском…

Скулы у Коли стали особенно заметны. Кожа на лице туже обтянула их. Глаза стараются глядеть повеселей, но не очень-то это получается.

– Надо заниматься, но как такой я в консерву поеду. Сижу вот, Экзюпери читаю, ребята дали. Какой мужик, Сергоша… Вот бы музыку про его последний полет написать, а?

«Какой еще Экзюпери, – лихорадочно думал Сергей. – Надо срочно звонить Сидорчуку»…

– Знаешь, Коля, тут один старый друг отцов есть. Я пойду ему звонить. А ты жди меня, ладно?

– Особо не напрягайся, Сергоша. Я тоже что-нибудь придумаю.

Они попрощались, Сергей снова оказался на улице. Теперь снег шел густо, празднично, дома выступали из-под белой пелены, словно принарядившись к празднику.

Сидорчука дома не оказалось. Звонить во Фрунзе? Отец сейчас нигде не работает, пенсии его едва хватает, чтобы самим свести концы с концами. Можно попросить маму, чтобы она перезаняла у кого-нибудь из знакомых…

Нет, не годится!

Он сидел один в своей комнате и раздумывал, что можно продать. Вытащил из-под кровати самое драгоценное – чемодан с книгами, накопленными за годы учебы.

«Если все книги отнести в букинист, много не выручу, – размышлял Сергей. – Но если удастся продать вот эту книгу, то можно, наверное, неплохо получить».

Он держал в руках «Четьи – минеи». Кожаный переплет, толстые, пожелтевшие страницы. Красные заглавные буквицы. Старославянская вязь, где каждая буковка – таинственна и завораживающе прекрасна.

Книга досталась Сергею по наследству. Когда умерла его бабушка, Татьяна Христофоровна, мать ездила в Кручинск, ее родной город на Волге, на похороны. Потом делили то, что осталось от нее и от деда Кузьмы – дом, имущество. Мама Сергея взяла лишь Евангелие, подаренное деду от Синода Русской Православной Церкви, Акафист святителю Николаю, дневник деда и вот эти замечательные Четьи – минеи – то есть чтения о святых, поминаемых по дням и месяцам. Все это наследство деда Кузьмы, старосты собора в Кручинске, мать отдала Сергею, когда он уезжал в Москву.

Эти Четьи – минеи Сергей помнил с детства. Когда он несколько раз приезжал летом к деду и бабушке на каникулы, его укладывали спать на огромный дедов сундук (в доме деда называли его – «ларь»). Там бабушка, хранила «выходную» одежду – деда и свою. И вот эти книги, которые и привезла мать Сергея во Фрунзе после раздела имущества.

Когда Сергей приезжал отдыхать в Кручинск, Татьяна Христофоровна, которую он звал бабаней, по вечерам доставала из ларя Четьи – минеи, бережно клала книгу на стол и просила старшую свою дочь Наталью почитать вслух. Сергей тоже слушал, воспринимая Жития Святых как сказку.

Но сейчас, когда он снова взял в руки эту книгу в кожаном переплете, тепло разлилось по его ладоням, перешло через руки к сердцу. Он словно наяву увидел, как сидят они вокруг стола под шелковым розовым абажуром с кистями, и тетя Наталья читает вслух, поправляя иногда очки в тонкой серебряной оправе.

«Ничего, ничего, – думал Сергей, бережно завернув Четьи-минеи в свой лучший шелковый шарф и уложив сверток в портфель. – Простите меня, бабаня, простите, деданя и тетя Таля. Ведь нет у меня другого выхода, нет!»

На улице, по дороге к метро, он припомнил небольшую церковь, мимо которой проходил не однажды, когда добирался до консерватории. Сколько раз хотел войти в арку, которая стояла перед входом в храм, но все проходил мимо. Видел, что теплится лампадка над вратами, видел поблекшие росписи у входных дверей, торопящихся к службе людей, по преимуществу пожилых женщин. Но пойти вслед за ними так и не решился.

И вот сейчас, снова оказавшись у этих врат, решительно шагнул в них, пошел по дорожке к паперти. Сдернул шапку, открыл дверь.

В притворе храма Сергей огляделся. Прямо перед ним со стены на него смотрел какой-то старец – видимо, святой, почитаемый в этом храме.

Сергей догадался перекреститься и поклониться так, как учила его бабаня.

Слева была приоткрыта дверь. Преодолев робость, он вошел в комнату.

За столом сидел священник, что-то писал. Он был в очках, с поредевшими рыжеватыми волосами на голове, с небольшой бородой. Он вскинул на Сергея глаза.

Сергей догадался поклониться.

– Что вам, юноша?

– Вот, посмотрите… – Сергей подошел к столу, вынул из студенческого портфеля Четьи – минеи.

Священник смотрел, как Сергей бережно разворачивает шарф, как также бережно кладет книгу перед священником.

– Да вы садитесь, – он внимательно рассматривал книгу, потом также внимательно посмотрел на Сергея.

– А откуда она у вас?

– От дедушки и бабушки. Их уже нет, а книгу мне отдала мама, когда я уезжал сюда на учебу. Я бы не стал ее продавать, но у меня заболел друг. И вот…

– А что с вашим другом?

– Понимаете, сегодня я приехал к нему в общежитие, стали вместе пить чай с хлебом. Я смотрю, он почему-то не ест корочки, только мякиш. Глянул внимательней, а на хлебе-то кровь…

Сергей неожиданно для себя поперхнулся и умолк, отвернув лицо от священника. Перед глазами неожиданно возникло лицо ревущего Вовки, потом лицо строгой Кати, сказавшей, что они с мужем и решили в долг денег никому не давать. Потом вспомнилось его позорное бегство из квартиры Кати, общежитская пустая комната, сидящий у батареи парового отопления Коля, его скулистое лицо, туго обтянутое кожей, кровь на деснах и на мякише хлеба…

– Ну что вы, что вы. Успокойтесь. А где вы учитесь, если не секрет?

– Какой же тут секрет, – Сергей натянуто улыбнулся. – В консерватории.

Священник выпрямился в стареньком кресле:

– Вот как… А вы, простите меня за любопытство, крещеный?

– Мама говорила, что бабушка меня крестила втайне от нее с отцом. Но это может быть и ее выдумкой. Она любит присочинять.

– Понятно, – священник полез в ящик стола, достал деньги. Отсчитал немалую сумму, сложив деньги во внушительную пачку, перетянул ее резиночкой и протянул Сергею: