Текст книги "Нательный крест, или Двенадцать прелюдий"

«Так вот же родник!»

Он уже хотел окликнуть отца Никанора, как неподалеку увидел еще такой же, так же смело и весело бьющий из-под земли.

Алешин пошел вперед, за священником, радостно встречая на пути еще и еще роднички, которые били из-под земли тут и там – видимо, по всей зеленой чаше.

Перепрыгивая через ручейки, он пришел к месту, где поджидал его отец Никанор.

Здесь молодые липки росли вокруг песчаного озерца. Рядом с липами зеленели кусты шиповника. Бутоны на его ветвях уже набрали силу и вот-вот готовы были распуститься.

Отец Никанор улыбчато поглядел на Алешина:

– Это место называется Родниковый дол. Ниг де не найдете такого, как здесь. Есть, конечно, Долина нарзанов на Кавказе, но здесь совсем иное. Вода чистая, без всяких примесей. Отец Владимир возил ее на исследование, так определили, что водичка эта абсолют. Но не такая, как дистилли рованная. Батюшка и определение этой воде дал: Живая вода. Давайте сначала помолимся, а потом и омоемся этой святой водой.

И отец Никанор, посерьезнев, начал читать молитвы.

Закончив, склонил голову Алешина и облил ее трижды – во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Потом и свою голову омыл.

На его светлой бородке и усах блестели, как хрусталики, капельки воды. Жидкие бородка и усы отца Никанора показались сейчас Алешину даже красивыми.

Он взял ковшик из рук священника и в подражание ему, перекрестившись, стал пить.

– Она действительно Живая, – сказал он. – Как хорошо, что вы сюда меня привезли.

Отец Никанор присел у озерца на корточки:

– Вот как она из-под песка бьет, можно подолгу смотреть – и все не насмотришься.

Действительно, вода, свободно пробиваясь через желтый песок, выходила наружу, поднималась, как раскрывающийся бутон цветка, опадала в прозрачную чистоту озерца, тут же появляясь снова, распускаясь и вновь опадая.

Водный цветок серебрился на солнце, и на него и в самом деле нельзя было насмотреться.

Отец Никанор повернулся к кустам шиповника и показал Алешину на нежно-фиолетовые цветы:

– Это подснежники. Вообще-то они белого цвета, а здесь вот какие – особенные. Обратите внимание и на липы – их никто не сажал. Видите, их только три – не больше, не меньше.

Алешин сразу вспомнил отца и как он объяснял ему названия трав и цветов. И свой последний поход за грибами к голубым Тянь-шаньским елям вспомнил…

Он осторожно сорвал нежный цветок.

Набрали в канистры воды, вернулись к машине.

До городка доехали без происшествий. На окраине его, в конце улицы с деревянными деревенскими домами, начиналась стена кирпичной кладки, в середине которой высились ворота с полукруглой аркой. На ней надпись: «Свято-Серафимовская обитель милосердия». И чуть выше: «Русская Православная Церковь».

Алешина разместили в уютной комнатке на втором этаже необычного дома, имеющего множество пристроек. Из раскрытого окна был виден чисто выметенный двор с аллеями, с цветниками, уже тут и там белеющими ромашками, с разноцветными грамофончиками душистого табака. Аллея вела к светло-голубой церкви, деревянной, с маковкой, сложенной, как в старину, из лемехов.

На вершине маковки золотился крест.

Справа от церкви, поодаль, находилось кирпичное здание, и Алешин понял, что там учебные классы и жилые комнаты для детей. За этим корпусом виднелся еще один, недостроенный, тот самый, из-за которого и возник инцидент, приведший к поджогу.

Но самого сгоревшего дома отца Владимира Алешин не увидел – видимо, он находился где-то в городке.

Когда Алешин умылся и привел себя в порядок, его повели в трапезную. Видимо, о его приезде уже знали, потому что, проходя по узким извилистым коридорам, встречаясь с детьми и пожилыми людьми, среди которых попадались не только бабушки, о которых рассказал отец Владимир, но и дедушки, все приветливо с ним здоровались и улыбались.

– Какой необычный у вас дом, – сказал Алешин, когда после молитвы его усадили за стол рядом с отцом Владимиром.

– Это потому, что все время новые жильцы по являются. Приходят бабушки или дедушки: возьмите в ваш приют. Да у нас только для деток и то места не хватает! Возьмите, возвращаться некуда. Расскажут про свою жизнь, ахнешь – и возьмешь. Строим новую пристройку – проектирует моя матушка. Она иконописи училась, вот теперь и архитектором заделалась. Все у нас смежники – приходится на ходу осваивать профессии, что поделаешь.

Воспитанники сидели за длинными столами, торцом поставленными к тому столу, за которым сидели отец Владимир и его помощники.

Справа, под большой вертикальной иконой батюшки Серафима, со скрещенными на груди руками, с золоченым нимбом над головой, стояла кафедра. На нее вошел мальчик лет десяти, одетый, как и все воспитанники, в китель с белым подворотничком, в такого же светло-серого цвета брюки. Раскрыв книгу, он стал громко, выразительно читать:

«Память святых девяти мучеников, в Кизике пострадавших, память 29 апреля.

Город Кизик находится в малоазийской области Мизии, на берегу Дарданельского пролива, отделяющего Азию от Европы. Он стоит рядом с городом Троадою, в котором проповедовал святой апостол Павел, учитель язычников, и был просвещен святою верою христианскою от того же апостола…»

«Постой, где-то я уже слышал будто про этот Кизик… – подумал Алешин. – Но где? Когда?»

Вспомнить не удалось. Он ел с аппетитом, похвалил и борщ, и котлеты. Отец Владимир пояснил, что готовят воспитанницы, лишь одна тетя Варя ими руководит, да и то не всегда. Мальчики тоже помогают на кухне, но послушания у них, в основном, в поле и на ферме – ведь у них хозяйство, пусть и небольшое, но без него бы не прокормить всех семьдесят шесть человек. А начинали-то с трех малышей – вообще-то хотели только одного взять, а у него оказались братик и сестренка. Узнали про это, еще двоих из подвала привели, потом и из других поселков и даже городов. «Тук-тук, кто в тереме живет»…

Рассказывая, отец Владимир время от времени улыбался, и улыбка красила его лицо – слегка удлиненное, с прямым носом, открытым чистым лбом.

А мальчик с гладкой аккуратной прической – волосы со лба назад, густые, но не такие длинные, как у отца Владимира, продолжал читать:

«Тогда кизические христиане с благоговением извлекли из земли тела святых мучеников, которые оказались нетленными, затем положили их в новые гробы, построили храм в честь святых мучеников и с благоговением перенесли в него свое многоценное сокровище.

…Видя это, многие из неверных обращались ко Христу, так что вскоре весь город тот уверовал во Христа; идолы и языческие храмы сокрушались и вместо них воздвигались храмы христианские; благочестие процветало в городе Кизике, по молитвам святых девяти мучеников, там почивавших».

«Вспомнил! – чуть не вскрикнул Алешин. – Это же храм неподалеку от Белого дома. Николай говорил, что в девяносто третьем там на колокольне сидел снайпер и расстреливал людей… А еще раньше чекисты там расстреливали неугодных, и храм тогда называли «расстрельным». Да, Коля тогда спросил, кто это такие, мученики кизические… Верно!»

Ему тут же захотелось поделиться своим открытием с отцом Владимиром, но тут все встали, повернувшись лицом к иконе Спасителя, висевшей на стене за столом, и глава обители прочел благодарственную молитву.

– Сейчас вы посмотрите наш актовый зал, классы. Потом вечерняя служба. А после – ваш концерт. Ну, не совсем, конечно, концерт. Может быть, просто беседа – если на нашем пианино играть не совсем сподручно.

– Хорошо, я посмотрю. Думаю, все должно получиться.

И в самом деле – все вышло, как нельзя лучше. Инструмент оказался вполне приличным. Алешин поиграл немного, прикидывая, что исполнить для ребят, какую подобрать музыку.

Он шел за сопровождающей его матушкой Валентиной. Она была невысокая, крепкого сложения, такая же приветливая, как и муж. Но черты лица более строгие, чем у батюшки.

Алешин попробовал посоветоваться с ней, как построить свое выступление. Она внимательно выслушала его и тут же ответила, что эти вопросы надо решать с батюшкой.

«Вот бы и моя жена поступала так же», – подумалось ему.

Вошли в храм.

Полы выкрашены коричневой масляной краской, на выбеленных стенах иконы в резных деревянных киотах. Иконостас тоже деревянный, резной, иконы писаны масляными красками.

По тому, как поотстав и замерев, матушка Валентина с некоторой тревогой смотрела на Алешина, он понял, что вся эта иконопись – это ее творение.

Иконы были написаны с трогательной чистотой, некоторой даже детскостью. Такой иконописи он не встречал нигде.

Слева от иконостаса стояло несколько пожилых людей. Некоторые сидели на скамейках, чего-то, видно, дожидаясь. Чего? До вечерни, кажется, далеко.

Но вот через диаконские врата вышел в черной рясе, с крестом на груди, отец Никанор. В облачении он выглядел несколько старше, чем в обычной одежде. Но все равно видна была его молодость.

Положив Евангелие и крест на аналой, он оглядел стариков и старушек, которые, встав и склонив седые головы, словно чего-то ждали.

«Исповедь!», – понял Алешин, и сердце его вздрогнуло.

Хотя он считал себя православным и уже выяснил, что баба Таня крестила его втайне от родителей, все же к причастию и исповеди не ходил. Много раз говорил себе, что давно пора, что уже вырос духовно, стал понимать, что происходит во время Божественной литургии и во время других служб. Немало прочел, уже заказывал поминание, советовался с отцом Серафимом, который выручил его в ту памятную встречу, в годы студенчества.

Но к исповеди и причастию так ни разу не подошел.

«Может, пришло время? Может, именно сейчас и надо решиться?»

Он смотрел на отца Никанора с его жиденькой бороденкой, усами, росшими над мягкой, почти детской губой, на склоненную к нему седую голову старика, что-то говорившего ему.

Невольно подумал: «Разве юноша, не имеющий жизненного опыта, может что-то советовать старику, утешать и даже наставлять?»

Но тут же пришла и другая мысль, что дело в другом – в таинстве священства. Ведь если человек становится священником, он уже пребывает в другом мире, духовном, живет и думает иначе, чем человек в обычной жизни. Алешин читал об этом.

Но одно дело читать, а другое – решиться на исповедь и причастие именно у молодого священника.

«Если бы отец Владимир»…

Кто-то словно держал его сзади за пиджак и он не мог сдвинуться с места.

Вот плечи старика стали вздрагивать от рыданий. Отец Никанор накрыл его епитрахилью и, сложив пальцы священническим крестом, перекрестил склоненную седую голову.

Старик вытер слезы, поцеловал Евангелие и крест, лежащий на аналое.

К отцу Никанору, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, направилась пожилая женщина. Видимо, она была больна, потому что отец Никанор что-то сказал ей, но она все же подошла к аналою и горячо зашептала.

Матушка Валентина тихонько тронула Алешина за локоть. Он оглянулся, увидел настороженный взгляд внимательных глаз:

– Пойдемте, – шепнула она.

– Нет. Я потом… позже.

– Но мы же хотели уточнить программу…

– Потом. Я хочу… исповедаться.

Матушка улыбнулась несколько растерянно:

– Ну что же… Я буду ждать вас в учительской.

Теперь отступления не было, и Алешин, осторожно ступая по крашеным половицам, перешел на другую сторону нефа, к двум бабушкам, ждавшим очереди на исповедь.

Они спокойно, без всякого удивления, приняли Алешина. Ему даже показалось, что они с некоторым одобрением посмотрели на него.

Бабушки исповедовались долго.

«Терпи, не смей раздражаться! Какой толк в твоей исповеди, если не научился маломальскому терпению… Господи, научи и помоги! Господи, что мне надо прежде всего сказать Тебе? У меня столько грехов, что не перечислишь их и за час!»

Длинная исповедь последней в очереди бабушки дала возможность Алешину подумать о своих грехах. Сейчас он назовет самые тяжкие…

Но какие?

Он подошел к отцу Никанору, как к какому-то другому человеку, а не тому, с кем еще недавно говорил, сидел на корточках у родника. И этот незнакомый человек сказал:

– Се Христос невидимо стоит между нами. Помните, что скрывая грехи свои, вы совершаете еще более тяжкий грех.

– Я это знаю, отец Никифор.

– Никанор.

– Простите. Наверное, главный мой грех… Я потерял свою дочь, я теряю свою жену, – неожиданно для самого себя сказал Алешин. И дальше слова стали выговариваться сами собой, будто кто-то другой, а не он, Алешин, их произносил:

– Я был ошарашен, когда они дружно пошли против меня. Даже слег в больницу. Я был оскорблен, унижен… видеть их не мог. И ушел.

– И… вернулись?

– Да.

– Дочь вас не послушалась… видимо, решила выйти замуж… не за того человека?

«Откуда ты знаешь?» – чуть было не сказал Алешин, но только кивнул.

– Вы пытались наладить связь, она вас избегала?..

Алешин опять кивнул.

– С женой хотите развестись? А она не хочет?..

– Да.

– Но в том, что дочь пошла против вашей воли, наверное, была и ваша вина?

– Да, – опять растерянно ответил Алешин. – Понимаете, он из этих… поп-артистов. Когда она привела его к нам, я… содрогнулся! А они мне говорят, что она будет солисткой в этой банде! И моя жена, ведь она серьезный человек, музыку преподает… Она не только одобрила этот союз, но еще сказала мне, что такова воля Божья!

Отец Никанор молчал, ожидая, что дальше скажет Алешин.

– Конечно, это брак быстро распался… Он дрянной человек, а они этого не увидели… Дочь ушла в какую-то другую группу, потом в третью… Сейчас, вроде, вообще нигде… Или даже в кабаках поет, не знаю. Понимаете, ей лишь бы петь, я это уже потом понял, когда она ушла… Жена ей все время высылает деньги, втайне от меня, хотя я все знаю… Так и живем во лжи… И я хочу выпутаться из этого безобразия… То есть уйти.

– И совершите еще больший грех, – сказал отец Никанор.

Алешин недоуменно посмотрел на священника. Он побледнел, посуровел, будто речь шла не о дочери Алешина, а о нем самом.

– Да, Сергей Сергеевич. Вы только представьте, каково будет вашей жене. Ведь вы прожили вместе столько лет! А дочь? Неужели вы думаете, что она не раскается? И не простит вас?

Опять Алешин с недоумением посмотрел на священника.

– Побудительный мотив, Сергей Сергеевич, который привел вас к греху, очень распространен. Он называется гордыней. Она начало всех бед. Еще на зовите ваши грехи.

Алешин молчал.

– Хорошо, сейчас я буду называть грехи, а вы, если таковые имеете, говорите «да» и кивайте голо вой. Итак…

Отец Никанор перечислял, Алешин раз за разом кивал, соглашаясь. Длилось это перечисление довольно долго.

Священник умолк.

– Если помимо названных грехов хотите еще в чем-то раскаяться, говорите.

Алешин отрицательно покачал головой – не мог вымолвить ни слова.

– Священник может только советовать. А выбор – за вашей свободной волей. Подумайте, прежде чем совершать решительный шаг. Найдите верный христианский ответ. И тогда решайте.

Отец Никанор накрыл его епитрахилью и отпустил грехи.

3

Вечерня прошла так быстро, что Алешин, глядя на окружающих его детей, старушек и того старика, который разрыдался после исповеди, понял, что надо подойти к кресту, который отец Владимир давал поцеловать всем, кто подходил к нему.

Улыбаясь, как давнему хорошему знакомому, отец Владимир сказал:

– Сейчас на ужин, а потом в актовый зал.

– Но я совсем не хочу есть. Лучше погуляю немного, посмотрю…

– Только не уходите далеко.

Алешин кивнул, вышел из храма.

Наступал вечер, и солнце, уходя за дальние увалы, посылало прощальное весеннее тепло на землю, пробудившуюся к жизни. По аллее березок, уже окрепших, с молодыми ветвями, на которых зеленели первые листочки, Алешин пошел, сам не зная куда.

В конце аллеи увиделось пустое пространство, а за ним, ближе к ограде, крест. Видимо, в обители находился искусный резчик, потому что деревянный крест, как и киоты, и храмовый иконостас были украшены орнаментом в виде цветущей лозы с ягодами и листьями.

Внизу креста помещалась табличка в память о расстрелянных здесь священниках.

«Девять мучеников кизических, – вспомнилось ему. – А наших сколько? Если первых христиан отдавали на растерзание зверям, жгли железом, сдирали кожу, то есть терзали и убивали целых триста лет и не могли веру уничтожить, то неужели об этом не знали Ленин и его дзержинские? Знали, а все же лютовали! Господи! Почему же именно в этом храме в центре Москвы устроили бойню?

И почему именно на колокольне этого же храма засел негодяй-снайпер в девяносто третьем? Ведь именно он огромными буквами написал: «Я убил пять человек и горжусь этим». Вот ведь, оказывается, чем можно гордиться! Здесь предопределение Божье? Или случайность? Просто убийце нужна была высокая точка, вот он и забрался на колокольню… Но если подумать… если подумать о связи времен, подумать о связи событий и попробовать отгадать их смысл… Можно ведь прийти и к другим выводам… Скажем, если поставить такой вопрос: для чего мученики умирают за веру Христову? Не для того ли, чтобы укрепить верою нас, маловеров? Если так, значит, каждому времени нужны свои мученики?»

«А я сам? – продолжал размышлять он. – Этот отец Никанор… Ведь он в машине сказал, что ушел из семьи… Значит, знает, как жить без отца? Иначе бы не говорил так… Конечно, я виноват, что не сумел поладить с Васеной… Она стала меня просто раздражать… И я сознательно избегал ее… Но… ведь голос у нее слабенький! Я же говорил ей, убеждал, что надо заняться чем-то другим… И потом этот Стас… Как будто нарочно в нем воплотилось все то, что я просто не переношу!

А Люда… со мной резка, упряма, а перед Васеной – размазня… Господи, как же мне быть?»

Кто-то вздохнул за его спиной. Алешин оглянулся, увидел мальчика лет шести-семи, в мундирчике, в начищенных до блеска ботиночках. Подворотничок на кителе идеально белый. Лицо чистое, светлые волосы расчесаны на пробор. Улыбка какая-то извиняющаяся – как будто малыш хочет что-то сказать такое, за что его надо простить.

Этого малыша Алешин приметил еще после обеда – он все время старался быть впереди всех ребят, окруживших его, и явно хотел поймать взгляд гостя.

– Ну, давай знакомиться, – Алешин протянул руку. – Сергей Сергеевич. А ты?

Мальчишка руку пожал и пробормотал что-то невнятное, вроде «иша», причем губы неестественно вытянул.

– Алеша? Малыш отрицательно покачал головой:

– И-и-и-и-ша, – с трудом выдавил он из себя.

– Подожди, – Алешин присел на корточки перед малышом, заглянул в его глаза – блестящие, как будто наполненные влагой.

– Сейчас я пойму… А вот давай так, – он нашел палочку и написал на земле: – «Ша», это окончание, так? Уже продвинулись… А впереди… Ну конечно, «Саша»! А я тебя Алешей назвал!

Малыш закивал, и Алешину вдруг захотелось прижать мальчишку к себе. И он не стал сдерживать себя.

– Саша, Александр! Знаешь, сколько людей носило это прекрасное имя? У! Вот, например, полководцы наши – Александр Невский, Суворов! Да хоть и композиторы – Бородин, Даргомыжский!

– И-и-и-шкин!

– Правильно, Пушкина ни в коем случае нельзя забывать!

Не выпуская теплую ладошку Саши, Алешин пошел по березовой аллее обратно, к учебному корпусу.

– Так, Саша-Сашок, пора, пожалуй, в зал. Что же сыграть? У меня репертуар не очень для вас подхо дящий… Что-то надо вспомнить… Веселое, да?

Саша улыбнулся.

– Ну да, вспомним и веселое! Турецкий марш Моцарта, знаешь его? Да слышал, конечно! Та-та-та, та-та-та, тарди-дира, трата-та, знаешь?

– Тар-дир-да! – подтвердил Саша.

– Вот! И еще вспомним… Да хоть из первого концерта… и без оркестра можно, так?

Саша все не выпускал ладошку из руки Алешина, отстраняя всех, кто встречался на пути уже в учебном здании, когда они поднимались по лестнице и шли по коридору к актовому залу. Даже когда матушка Галина хотела завести Алешина в учительскую и попыталась отстранить Сашу, он еще крепче прижался к Алешину, всем своим видом показывая, что Алешин его, и только его.

– Ну, пусть он с нами… Мы, матушка, по дороге сюда уже прикинули с Сашей, что играть. Не бес покойтесь.

– Порядок будет такой. Скажет слово отец Владимир. Затем выступит наш хор. Потом соло, Надя Васильева, она к Пасхе разучила Богородичную, до вольно редкого распева. Голос у нее хороший, вам понравится… Ну, а потом вы. Играете по вашему усмотрению.

– Ладно.

В зале, уже до отказа заполненном, Алешина повели на сцену. Только здесь Саша отцепил свою ладошку.

Концерт начался.

Все шло по порядку, определенному матушкой Галиной. И когда пришло время играть Алешину, он начал с Моцарта, – но не с Турецкого марша, а с отрывков из его концертов – то быстрых, будто летящих, то нежных и певучих.

Потом на ходу составил фантазию из «Времен года», на бис исполнил «Полет шмеля», в переложении для фортепьяно. После долгих аплодисментов он целиком сыграл свою любимую прелюдию Шопена.

Потом к пианино сел отец Владимир и стал играть «Венгерский танец номер пять» Брамса. Девочка с туго заплетенными черными косами и с бубном в руках выбежала на сцену. Танцевала она легко, радостно улыбалась, зная, что и сама она, и ее танец не могут не понравиться.

Алешин опять сел за пианино и стал играть все, о чем его просили.

Пели хором, Алешин исполнял музыкальные шутки, которые давным-давно играл в музыкальной школе.

Веселье не хотелось прерывать, но отец Владимир к девяти часам все же объявил окончание праздника.

Мальчик Саша опять оказался рядом с Алешиным.

– Ну что, Сашок, до завтра. Спать пора, – и он пожал ладошку мальчишки.

В кабинете отца Владимира, где накрыли столик и собрались преподаватели, спели Алешину «Многая лета».

Алешин поблагодарил, и после бокала вина, вспомнив о мальчике с влажными глазами, спросил:

– Этот Саша… почему он не отходил от меня? Вы заметили, отец Владимир?

– Заметил, и даже очень. Потому что Саша Прохоров обычно сторонится не только приезжих, но и со своими почти не общается. Говорит очень плохо. Но причина не только в этом. Он напуган так, что вообще боится людей – особенно мужчин.

Алешин поставил бокал на столик, повернулся лицом к отцу Владимиру, который сидел рядом:

– Наверное, увидел что-то ужасное.

– Именно. При нем его отец убивал мать. Бил ножом, озверев. Ударов восемнадцать, кажется. Пьяный, конечно.

Отец Владимир не сводил глаз с Алешина:

– И тем удивительней, что он так… Мне сказали, что он подошел к вам до концерта.

– Да, ответил Алешин растерянно. – Я ведь не умею общаться с детьми, – он посмотрел на отца Никанора – мол, вы-то уже знаете про меня. – Вернее, приходилось, но… на короткий срок.

– Ну, это вы зря, – ответил отец Никанор на говорящий взгляд Алешина. – Вы для детей сегодня такой праздник устроили! Они от вас просто в восторге!

– Это сегодня, потому что день такой… особенный.

– Правда? – спросил отец Владимир.

– Правда.

Отец Владимир помолчал, что-то обдумывая:

– У нас есть мальчик, который почти год все ходил к воротам и ждал приезда матери. Еле-еле справилась с ним матушка Галина. Она его долго приучала к мысли, что мама Вовы будто бы уехала далеко и поручила ей быть вместо нее. На самом деле она умерла от наркотиков. Знаете, есть такие дети, которые не могут забыть своих родителей. Хотя мы с матушкой их усыновили официально – иначе им бы не разрешали жить у нас. Да! Но у Саши… особый случай.

– Может, я похож на его отца?

– Что вы!

– На кого-то из родственников?

– Да нет же. Здесь другое, Сергей Сергеевич.

– Что же именно? – искренне спросил Алешин.

Он и в самом деле ничего не понимал.

– Видите ли, – серьезно начал отец Владимир, – церковные люди знают, что есть такое понятие как «промысел Божий». Вы еще не воцерковились, хотя на пути к этому.

– Да, конечно.

Отец Владимир улыбнулся:

– Это я к слову. Дорогой Сергей Сергеевич, еще раз позвольте вас поблагодарить за приезд и сказать вам сердечное спасибо. Давайте еще выпьем и пожелаем вам доброго здравия и во всем благого поспешения!

Еще посидели, поговорили, потом стали расходиться.

Алешина проводили до его комнаты. Спать ему совсем не хотелось. Он рассмотрел настенный календарь с изображением мальчика и девочки на лесной опушке. Она заканчивалась обрывом. Белый ангел, раскинув крылья, защищал детей, и они, не видя обрыва, безмятежно собирали цветы.

«Промысел Божий, – вспомнил Алешин слова отца Владимира. – Что он имел в виду? Что мне предназначалась встреча с этим Сашей? Мистика какая-то. Вздор».

Он подошел к окну, распахнул его.

«Хорошо как, – подумал он, ощущая теплое дыхание ночи. На фонарном столбе горела лампочка, освещая березовую аллею и паперть церкви. – Благодать старикам – за ними ухаживают, кормят, храм под боком…»

Но тут же вспомнился рыдающий старик, полная женщина с больными ногами, которая долго исповедовалась.

«Нет, не так-то им и хорошо – как вспомнят о своих детях, так и давятся от слез. Да хотя бы и я. Мне разве было здесь спокойно?»

Он посмотрел на киот в красном углу комнаты, где помещались иконы Спасителя, Богородицы и святого преподобного Серафима Саровского.

«Батюшку здесь почитают особо, – подумал он. – А я о нем мало знаю. Да вообще ничего не знаю – хоть про этих мучеников кизических, хоть о батюшке Серафиме. Разве что прочел про тысячу дней и ночей, в которые он на камне молился. Так это теперь и школьники знают».

Он разделся и лег в постель, и скоро заснул, так и не ответив себе на вопрос, что такое «промысел Божий».

4

Проснулся Алешин от удара колокола. Приподнялся на кровати, не понимая, где находится.

Скошенный потолок, на стене цветной рисунок – мальчик и девочка под крыльями ангела.

Разом все вспомнил и быстро стал одеваться.

Под мерные одинокие удары колокола к храму шли уже знакомые Алешину старики и старушки. Их обгоняли дети. У входа в храм ребята останавливались и крестились.

Солнце еще не взошло. В утренней прохладе недвижимо стояли березки – как часовые.

Алешин вошел в храм, выбрал себе место справа от иконостаса. Отсюда хорошо было видно всех, кто пришел на службу. Он почувствовал ту же утреннюю свежесть и здесь, в храме.

Увидев, что все пожилые люди ставят свечи на подсвечник у аналоя и прикладываются губами к иконе, лежащей на нем, Алешин поступил также.

– Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков, – провозгласил отец Владимир.

Алешин перекрестился, вбирая в себя все, что слышал. Как музыку, которую, если хотел запомнить, то повторял ее, укладывая в свою душу.

Во время службы он старался не отвлекаться, но все равно время от времени в сознании всплывали фразы, услышанные вчера. Он вновь сосредотачивался, вникая в смысл службы – чтений Апостола, Евангелия, песнопений.

Когда, сложив крестообразно руки на груди, он шел к причастной чаше, его охватило волнение. Но не такое, как вчера, когда он решился исповедаться. Это было волнение, связанное не с преодолением страха неизвестности, а с ожиданием чего-то такого, что раньше он не испытывал.

И точно – когда он принял в себя из длинной золоченой ложечки частичку хлеба с вином, которые были уже не то, что являли собою прежде, до Богослужения, а после молитв и прошений, и хвалы, и надежды на спасение, и святой веры в то, что это вошли в тебя тело и кровь Господня, – он ощутил себя будто другим, не таким, как прежде.

И хотя умом он не осознавал этого, сердце ему говорило, что с ним произошло что-то чрезвычайно важное.

Он пошел туда, куда ему показал отец Владимир, направо, где дали ему маленькою фарфоровую чашечку с запивкой и кусочек просфоры.

– Поздравляю вас с принятием Святых Христовых Тайн, – сказал ему старик в строгом черном костюме, в застегнутой на все пуговицы белой рубашке. Он только что поставил на поднос фарфоровую чашечку и слегка поклонился.

– И я вас поздравляю, – ответил Алешин.

И тут увидел Сашу, который стоял чуть в стороне. Кивнул ему и направился на свое место. Надо было дождаться окончания службы, чтобы попрощаться с отцом Владимиром и ехать в город. Наверное, отец Никанор опять повезет его.

У выхода из храма его поджидала матушка Галина. Она повела Алешина завтракать и по дороге сказала, что билет Алешину заказан на самолет, к вылету они как раз успеют.

Провожали Алешина всей обителью. Высыпали во двор и стар, и млад. Множество подарков, которые упаковали в отдельную вязаную сумку, бабушки наказали обязательно взять с собой в самолет. Там пирог с ягодной начинкой, который вчера так нахваливал Алешин. А чтобы он вспоминал их в Москве, варенье к чаю, грибочки к обеду, перчики маринованные, баклажанчики – все в банках, смотрите, чтобы не разбились. Хотя баночки завернули рушничками, Анастасией Ивановой вышитыми, – она известная мастерица, – все равно надо с сумкой поаккуратней. В бутылке парное молочко – пейте на здоровье. Для верности все укутали шалью пуховой – такую в Москве не сыскать, ручной работы, только в наших местах водятся овцы, которые дают шерсть такую же, как в Оренбуржье. Пусть супруга зимой в эту шаль кутается.

Все это приговаривала та самая пожилая женщина, которая исповедалась перед Алешиным. Звали ее Прасковьей Ильиничной.

У нее было широкое лицо, скуластое, много горя повидавшее.

Вперед Прасковьи Ильиничны протиснулся Саша.

Он протянул Алешину альбомчик.

Раскрыв его, Алешин увидел фотографию молодой женщины, прижимавшей к себе ребенка. Женщина белозубо улыбалась, кудряшки ее волос вились под ветром весело и счастливо. Она стояла на берегу Волги – стройная и молодая.

– Мама, – сказал Саша. – Я.

Алешин закрыл альбомчик. Присел перед малышом.

– Вот что, Сашок. Я приеду. Ты жди, договори лись?

Саша смотрел на Алешина не отрываясь, своими карими влажными глазами. Алешин обнял его и поцеловал.

– Отец Владимир, я вам позвоню, разрешите?

– Батюшка Серафим всех, кто приезжал к нему, встречал словами: «Радость моя, Христос Воскресе!» И я вам также скажу.

Он улыбнулся и благословил Алешина широким крестом.