Текст книги "Нательный крест, или Двенадцать прелюдий"

Гора Фавор
прелюдия седьмая

Все, что происходило с ним в эти весенние дни, казалось нереальным, несбыточным, тем желанным, которое вдруг достигнуто и стало не сном, а явью.

Каждый новый день приносил радость, какую он давно не испытывал, а, может быть, и не испытывал вовсе.

Он старался запомнить каждую мелочь, каждую детальку этих дней, но они запоминались и без его усилий, сами собой.

В чужестранье он бывал многажды, но здесь, на Святой Земле, все воспринималось иначе, чем в Вене, и в Париже, и в Нью-Йорке – всюду, где он давал концерты и где его неизменно встречали радушно, а порой и с восторгом.

Здесь все было по-другому Не надо думать о предстоящем концерте, испытывать напряжение начала, потом силу музыки, в которую он погружался, а когда выходил из нее, чувствовал себя опустошенным, выпотрошенным. Не надо выкраивать несколько часов на знакомство с достопримечательностями, которые узнавались походя, мельком.

Да еще и с обязательными попутчиками.

Даже если он оставался один, все равно не исчезало ощущение кратковременности происходящего – все время надо куда-то спешить, напрягаться, торопливо думать о том, как бы не опоздать, как бы чего не забыть, как бы чего не то не сказать по неосторожности, и, главное, подготовиться к концерту и сыграть так, как он умеет.

Все это отпало здесь, на Святой Земле, где он был предоставлен только чувству узнавания того, что составляло суть его веры и смысла жизни.

Каждый день приносил новые открытия. Сначала казалось, что главное событие этого паломничества – храм Гроба Господня, Божественная литургия, где престол – «царская опочивальня», по-гречески «кувуклия», – гробница в пещере, где Христос лежал на камне бездыханный и в третий день Воскрес.

Кувуклия предстала перед ним в виде часовни – ротонды, которая находилась в конце просторного нефа, под сводами громадного храма. Получалось, что церковь находилась внутри церкви. Отец Серафим, получивший разрешение молиться с греческими священниками, после службы повел Алешина внутрь кувуклии.

– Нигде ближе ты не будешь ко Христу, как здесь, – сказал батюшка. – Подумай, как к Нему обратиться и с чем.

У входа в кувуклию рядами висели большие лампады на медных цепях. Они рубиново отсвечивали, горя негасимым огнем.

Алешин наклонил голову и вошел в тесную пещеру, тоже освященную светом горящей лампады. Справа от себя он увидел ложе, покрытое мрамором, понял, что это и есть то самое место, где лежал Спаситель.

«Вот сюда сходит с небес Благодатный огонь, – подумал он, преклоняя колена. – Господи, я никогда не думал, что мне выпадет такое счастье. Я не знаю, что просить у Тебя. Я только радуюсь, но эта радость почему-то перемешана со слезами. Я лишь только хочу, чтобы такую же радость почувствовали все люди моей Родины, России. Чтобы они больше не забывали Тебя. Вот и все, что я прошу».

Смотритель кувуклии, крепкого сложения грек в черной рясе и черной круглой камилавке, с окладистой черной бородой, тронул Алешина за плечо.

Сергей приложился губами к камню и встал.

Вышел из кувкулии, где его ждал отец Серафим. Батюшка дал Алешину связку тонких белых свечей. Фитильки точно такой же связи он приложил к огоньку одной из лампад, висевшей по бокам кувуклии. Затрещав, свечи загорелись. Дав им немного погореть, батюшка затушил их.

– В праздники, лучше всего на Пасху, зажигайте по одной свече. Их ровно тридцать три – по числу лет Христа, когда Он вышел на проповедь. Это будет память об этой минуте, когда вы прямо обращались к Нему.

Казалось, что сильнее переживаний, чем эти, в храме Гроба Господня, не будет.

Но Сергей ошибся.

Когда поздно вечером, в номере гостиницы, он итожил прожитый день, перед его закрытыми глазами вставали не только святые места, но и случайно увиденные лица. Например, заплаканное лицо женщины, по виду итальянки или гречанки – кожа лица смуглая, волосы черные, смоляные, до плеч. Глаза тоже черные, слезы текут и текут – женщина стояла на молитве как раз в створе взгляда Алешина, и он невольно видел это лицо с крупными чертами – как у итальянской актрисы Анны Маньяни.

Алешин еще подумал тогда, что женщина молится с непокрытой головой. У нас в церкви такого бы не допустили, а тут не только эта женщина, но и многие другие ходят в храм в брюках, а не только головы не покрывают.

Батюшка Серафим, который и организовал паломничество, заметил Алешину, что у них свои порядки – на нас тоже глядят по-разному.

Это он сказал, когда однажды, увидев русского священника в облачении, которое отец Серафим не снимал, куда бы они не шли, один пожилой израильтянин, отвернувшись, сплюнул.

Отец Серафим, конечно, это видел, но только горестно улыбнулся. Борода и усы из рыжеватых к этому времени сделались белыми, на голове волос почти не осталось, спина согнулась. Но ходил он по-прежнему легко, быстро, хотя время от времени неожиданно останавливался и глубоко дышал, вот так же горестно улыбаясь, словно осуждая самого себя.

– Не обращай внимания на нечестивца. Лучше посмотри, какая красота кругом! – сказал он оторопевшему Алешину.

На деревьях распустились розово-красные цветы, крупные, броские.

– Это что, магнолии? – спросил Алешин.

– Не знаю, – признался отец Серафим. – Может, персики.

– Нет, персики у отца в саду росли, я их помню. У них соцветья другие. Но тоже очень красивые – белые, розовые… А я ночью браконьерствовал, отец Серафим, каюсь.

– Что ты натворил?

– Не спалось, открыл балконную дверь. А ко мне взяла и заглянула пальмовая ветвь. Я так обрадовался! Взял ножичек и аккуратно ветвь срезал. В сумку уложил, завернув в рубашку. Это будет мой главный сувенир.

– Молодец. Лишь бы тебя в аэропорту не застукали. По-моему, всякую растительность провозить запрещено.

– Так я же вам сказал, что ветвь аккуратно упаковал. Ни за что не найдут.

– Будем надеяться. По-моему, придется брать машину. Тут пешком долго идти. Да и ноги мои уже гудят.

Они стояли у подножия горы. Гора как гора, много таких Алешин видел. Каменистая, мелкая галька перемешана с желтой глиной. Дорога, плотно утрамбованная тысячами и тысячами ног, серпантином кружит по склонам. Солнце, хоть и весеннее, но уже жаркое.

Полдень, арабы-таксисты наперебой заманивают паломников и туристов, чтобы везти на вершину горы, где высится храм.

Араб с худым лицом, щеки впалые, небритые, глаза горят, улыбается натянуто-вежливо и что-то говорит, приглашая в свою машину, изрядно побитую.

– Спроси, сколько берет, – сказал отец Серафим. – Деньжонок-то у нас с тобой маловато осталось.

Алешин выяснил плату за проезд, и они сели в машину араба, и на немалой скорости понеслись по серпантину горы.

– Пусть не торопится! – сказал отец Серафим, с опаской глядя на водителя, который жал и жал на газ, выжимая из мотора все, на что он был еще способен.

– Ему надо побольше заработать! Поэтому и спешит! – повысив голос, чтобы его услышал батюшка, крикнул Алешин.

Однако и он облегченно вздохнул, когда араб остановил машину на вершине горы.

Храм, как и многие другие здесь, был сложен из светло-серого камня. Фасадная стена высокая, плоская, без окон и украшений. Конек крыши – невысоким углом, с небольшим крестом.

– Больше походит на крепость, – сказал Алешин. Отец Серафим перекрестился, и они вошли в храм.

Сергею трудно было представить, что они на той самой горе Фавор, где свершилось Преображение Господне. Лишь когда вслед за батюшкой он подошел к иконостасу и увидел знакомую икону Преображения, приблизился душой к тому великому событию, которое произошло именно здесь.

– Помолимся, – сказал отец Серафим, и баритональным, с хрипотцой, голосом запел:

 
Преобразился еси на горе, Христе Боже,
показавый учеником Твоим славу Твою,
якоже можаху;
да возсияет и нам грешным
свет Твой присносущный,
молитвами Богородицы,
Светодавче, слава Тебе.
 

К тропарю Преображения отец Серафим прибавил еще кондак[3]3
  Тропарь – песнопение, в котором излагается краткое содержание праздника.
  Кондак – песнопение, близкое к тропарю. Тропарь и кондак дополняют друг друга.
  (Тексты приведены на церковнославянском языке.)


[Закрыть]:

 
На горе преобразился еси,
и якоже вмещаху ученицы Твои,
славу Твою, Христе Боже, видеша;
да егда Тя узрят распинаема,
страдание убо уразумеют вольное,
мирови же проповедят,
яко Ты еси воистинну Отчее сияние.
 

А завершил все величанием:

 
Величаем Тя, Живодавче Христе,
И почитаем пречистыя плоти Твоея
Преславное Преображение.
 

Трижды отец Серафим опускался на колени, осеняя себя крестным знамением. Некоторые из людей, бывших в храме, присоединились к молитвенному предстоянию отца Серафима и Алешина.

Некоторые с любопытством смотрели на них.

– Все ли понял? – спросил отец Серафим Алешина.

– Не всё, – Алешин смотрел на икону греческого письма. – Он взошел сюда с Петром…

– Иаковом и Иоанном. А беседовали с Ним, когда Он преобразился и просиял, пророки Илия и Моисей. И был голос Отца с небес, что это есть Сын Его, понимаешь? То есть когда увидят Его распинаемого, то поймут, что это страдание вольное. И еще поймут, что Он есть сияние Господа, то есть Сын и слава Его.

– Да… Но почему… почему все так сложно? Почему надо идти на Голгофу, прежде чем объявить миру, что Он послан Отцом?

– Так в этом вся суть нашей веры. Надо было показать, как искупить грехи наши. Ведь была уже попытка устроить нашу земную жизнь иначе. Чем она кончилась? Содомом и Гоморрой.

– Да-да… А это что такое?

Сергей остановился у иконы, вырезанной из газетной страницы. Изображение Богоматери находилось под стеклом. Снизу, на гвоздиках, увешанное многочисленными золотыми и серебряными цепочками, крестами.

– Это изображение Богоматери чудотворное – раз столько подношений. Все в благодарность Царице Небесной.

Но ведь газета же!

– А вот такова сила молитвы, что даже изображение в газете оказалось чудотворным.

– Поразительно… Отец Серафим, давайте сюда подойдем, у меня еще деньги остались. Что-нибудь возьмем на память.

Они остановились у стеклянных витрин. Алешин решил купить нательный крест.

– Дайте вот этот, – сказал он продавцу-греку по-английски, и грек, открыв витрину, бережно протянул ему крестик с распятием на лицевой стороне.

– Хороший выбор, – одобрил отец Серафим. – Крест с мощевичком.

– Как это?

– А так. Смотрите, – он осторожно открутил винтик, укрепленный на торце крестика, и тот раскрылся, как ларчик. – Здесь можно хранить святыньки-частички мощей святых, например.

– Замечательно. Благословите, батюшка. Крест сейчас и надену. А еще один возьму для подарка.

– Надевай. Теперь ты – фаворит.

– Кто?

– Ну, ведь на горе Фавор крест наденем. Потому и фаворит. Будь достоин креста фаворского во все дни твоей жизни.

Сергей склонил голову, и отец Серафим надел на него крест.

Гулкая тишина гор
прелюдия восьмая

1

Дачный домик родителей Алешина находился в предгорье Ала-Тоо, «Снежных гор», и всякий раз, приезжая сюда, Сергей испытывал радостное волнение: вот сейчас увижу родные лица, вот сейчас окажусь в знакомых с детства местах…

В этот раз все вышло по-другому. Чтобы оказаться здесь, пришлось прервать гастроли, ругаться с администрацией, лететь самолетом из Сибири сюда, в Киргизию, из одного края света на другой, и в результате увидеть, что отец вовсе не при смерти, как причитала мать по телефону, с плачуще-скорбными интонациями.

Конечно, отец болен – кожа на лице бледная, с желтизной, скулы выперли, цвет глаз тоже изменился, стал водянисто-светлым вместо привычной, такой привлекательной голубизны. Седые волосы поредели, но все равно они, как и прежде, причесаны и доходят до плеч. И выбрит тщательно, и ходит, даже спускается с террасы в сад, что-то делает там, хотя мать прикрикивает на него, а то и бранится.

Ее поведение казалось Сергею притворством, страхом остаться одной посреди вдруг неожиданно оказавшегося враждебного окружения.

Кто бы мог подумать, что Россия сама откажется от огромных территорий, в том числе и от среднеазиатских республик, которые были частью великой и единой страны. Безумие этой новой жизни впрямую коснулось Алешина – он видел и притворство матери, и скорбь на лице отца, который, как и вся прежде великая держава, оказался тяжело болен.

Раньше Сергей охотно, иногда даже с радостью, брался за дела в саду, которые ему поручала мать или отец. Но сейчас он без всякой охоты вызвался прореживать кусты малины – лишь бы уединиться, обдумать, что делать, как выбраться из запутанной ситуации, в которую он попал.

Срезанные ветки он бросал в кучу, которая быстро росла – кусты разрослись, давно не стрижены. Эта малина называлась ремонтантной, а они с отцом прозвали ее «долгоиграющей», потому что она плодоносила за лето несколько раз. Вот и сейчас, несмотря на конец лета, то и дело на ветках попадались ягоды, хотя и мелкие, но все равно сладкие.

– А помнишь, как мы с тобой здесь прятались? – внезапно раздался голос отца, и Сергей даже вздрогнул от неожиданности. – Мы с тобой хохочем, а мать глазищи свои таращит, ничего не понимая.

Сергей сразу вспомнил то прекрасное лето, когда у них с отцом отношения сложились так прекрасно, как, наверное, никогда прежде.

– Бутыль с вином мы спрятали вот на этом самом месте, где я стою. Выпьем по стаканчику и листаем ноты, будто читаем, и не можем удержаться, смеемся. А мамка спрашивает: «Вы что комическое читаете?» – «Ну да, – ты отвечаешь. – Именно комическую оперу!»

– Да, помню, – Сергей невольно улыбнулся. – Но столика уже нет и скамейка подгнила.

– А все же на ней еще можно сидеть, – Сергей Иванович покачал скамейку, сел на нее, поглядывая на сына с неким лукавством. Приоткрыл полу бежевой домашней пижамной куртки, слегка распустив пояс. Сергей увидел бутылку с напитком, засунутую во внутренний карман. Солнце стояло высоко в небе, прямо напротив них и когда Алешин-старший вынул граненую бутылку из-под виски, наполненную наливкой собственного приготовления, она вспыхнула, играя темно-красными рубиновыми оттенками.

– Каково? – победно улыбаясь, сказал он. – Это тебе не твой меланхолик Шопен или Брамс. – Тут, брат, музыка посолидней!

– Та-ра-ра-рам! – прогудел Алешин-младший начальные бетховенские такты пятой симфонии.

– Вот именно! – подхватил Сергей Иванович. – Та-ра-ра-рам!

Поставив бутылку на скамейку, он вынул из кармана рюмки, наполнил их.

– Мое собственное сочинение, прошу оценить!

– Но ведь…

– Можно, Сережа, мне теперь все можно. Пей не торопясь, чтобы понять вкус. Вперед!

Выпили. Сын выразил восхищение, а отец покровительственно кивнул, мол, знай наших. Налил по второй.

– Папа…

– Кирпича не забыл? – сказал он о соседе по даче, бывшем редакторе республиканской газеты по фамилии Кирпичников. – Настя, его жена, вспомнил такую? Вытащила из дачи бутыль с вином, ведра на два, которую Кирпич заделал, подкатила ее к арыку и как ахнет камнем! Вино и полилось в арык. Вода стала красной. Киприч наблюдал эту сцену, стоя на веранде в одних трусах. Нет, на нем были еще очки. Он их поправил, покачнулся, сказал: «Ну и правильно», – и ушел досыпать. Замечу, не просыхал он больше недели, а когда Настя приехала из города, она с его бутылью и покончила. Правда, потом ко мне сама наведывалась, мою наливку в долг просила – когда к ним гости нагрянули… Да, Сережа, я запоев избежал, хотя и люблю прикладываться, как мамка говорит… Это даже полезно сейчас. Мой доктор считает, что это вроде дезинфекции… успокаивает моего жильца… квартиранта, так сказать… чтобы он там не особо шумел… Ну, давай продолжим исполнять мое сочинение…

Он пил глоточками, не торопясь, смакуя наливку. Сергей тоже выпил.

Впервые отец сам назвал свою болезнь. Об этом говорила мать, но Сергей не особенно-то ей верил. Значит, это правда?

– Боли… сильные? Может, нужны лекарства?

– Все лекарства – это успокоительное для родственников. Так мой доктор говорит. Он или кореец, или китаец… Может, то и другое вместе. Поговорим о другом, более интересном…

Он даже на полусгнившей скамеечке умел сидеть, как в начальственном кресле. Левая нога упирается в землю, правая выставлена вперед. Спина прямая, седые волосы тщательно причесаны, опускаются на плечи. Левой рукой он опирается на колено, на сына смотрит по привычке учительски, с иронией, будто речь идет не о смертельной болезни, а о чем-то привычном и неизбежном – вот как, например, о соседе, который стал напиваться и ночью выходить на веранду и распевать песню, преимущественно одну и туже, про «Самое синее в мире, Черное море мое». Причем, на Черном море Кирпичников никогда не был, отдыхать ездил в правительственный санаторий на Иссык-Куль. И ничего внятного не мог ответить, когда Сергей Иванович спрашивал его, почему он всегда поет про Черное море, а не про что-либо иное?

Вот также нельзя объяснить, почему именно к тебе в легкие, или в кишечник, или еще куда, забрался этот незваный жилец, и точит тебя, и живет себе припеваючи, и заставляет тебя если не петь про море, «самое синее в мире», то истошно орать и даже материться самым черным матом.

– Ты на мамку не сердись. Она, конечно, паникует, когда меня прихватывает… Как тут поймешь, в последний раз прихватило, или нет? Конечно, мне положено дома лежать – можно сразу вызвать скорую или моего врача, корейца-китайца… Но этот самый Ким Семенович, или как его по правде звать, не знаю, говорит, что здесь, в горах, мне полезней. И говорит, что я правильно поступаю, что решил доживать последние денечки именно здесь. Подожди, не перебивай. Лекарствами я запасся. Уколы могу и сам сделать – наловчился. Так что… Ведь тут такая красота! Да ты и сам все понимаешь. Давай еще выпьем.

Сергею пришлось согласиться.

– Конечно, время от времени мамке надо уезжать – за продуктами, лекарствами… Да и устает она здесь, ты же знаешь, ей больше нравится город, и не наш Фрунзе, а Москва… Ну, Питер, а еще лучше, если Париж, или там Вена, например… Ну, естественно, волнения… как бы чего без нее не вышло… Да, вот так…

Сергей Иванович покривился, показав ровные зубы – верхний ряд был вставной, но сделанный так, что зубы казались своими, хорошо сохранившимися. Он умолк, смотрел мимо сына, в сад, где росли выращенные им яблони, груши, у веранды – абрикосы и персики, а посреди сада – черешня, которой он особенно гордился. Она была уникальна в своем роде, скрещенная из нескольких сортов вишен и черешни. Настойка, которую они пили, была как раз из ягод этого дерева. У самого входа в сад росла огромной высоты урючина, и плодов давала столько, что Сергей Иванович набирал урюк в ведра и ставил перед калиткой, укрепив табличку с надписью:

«Прохожий, угощайся, бери ягод сколько хочешь. Но ведра – оставь – они понадобится для плодов, которыми воспользуются и другие люди».

Иногда урюк забирали прямо с ведрами, но чаще они все-таки оставались. В дачном поселке писателей и журналистов, среди которых затесался и Алешин-старший, как музыковед, ведущий передачи по телевидению и радио, а иногда и печатающийся в газете, быстро распространилась слава о нем – не только как о знатоке музыки, но, оказывается, и опытном садоводе. К Сергею Ивановичу стали приходить за советами – особенно в ту пору, когда на выжженном солнцем скотопрогонном тракте и по склону холма стали вырастать дачные домики, а потом, на удивление местным жителям, зазеленели и стали плодоносить сады.

Сергей Иванович, выросший в семье сельского врача, с детских лет был приучен ухаживать за садом, росшим у родительского дома. Да и вся сельская жизнь пробудила в нем ту любовь к природе, ко всему живому и прекрасному, что и привело его к музыке, сделало ее знатоком.

Как только Сергей Иванович вышел на пенсию, он весь углубился в садоводство. Выращивал каждый куст и каждое деревце с тщанием и любовью, читая уже не музыковедческую литературу, а садоводческую.

И вот теперь пришло время прощания со своим детищем.

– Я все понимаю, папа. Но что же, надо расставаться… с дачей… садом…

– …и с жизнью, – закончил фразу сына Сергей Иванович.

– Ну, зачем же так, – быстро сказал Сергей. – Откуда мы можем знать…

– Перестань, – перебил Сергей Иванович. – Все давно известно. Может, завтра, а может – через неделю, или месяц. Все очень просто, Сережа. Сердце останавливается – и …кода.

– Но подожди, есть же…

– Ты мне лучше скажи, сколько дней сможешь здесь пожить?

– Сколько потребуется.

– Да? А как же работа? Гастроли отменят, где деньги возьмешь?

– Найду. Не об этом думать надо.

– А о чем? О Боге? Поздно мне о Нем думать.

– Нет, отец. К Нему никогда не поздно обратиться.

– Да знаю, знаю, ты стал религиозен. Мать говорила, в Москве ты ее в церковь водил. Я вот что… ее к себе заберешь?

– И ты об этом спрашиваешь!

– Да ведь… приходится… У вас же всего две комнаты на троих. А москвичей, как известно, испортил квартирный вопрос.

– Это, между прочим, точка зрения дьявола. А есть и другие позиции.

– Да? В самом деле… Я как-то об этом не подумал… Ты прости, я бывал несправедлив к тебе… Требовал лишнего, мамка денег просила, когда можно было обойтись и без них. А я ее не останавливал. Но ведь ты знаешь мамку, ей ведь всегда мало…

И неожиданно бледно-желтое лицо Сергея Ивановича из учительски-назидательного покривилось совсем не иронически, как только что, а старчески-плаксиво, и он ткнулся головой с седыми длинными волосами в грудь сына.

Сергей прижал отца к себе, почувствовал его исхудавшие плечи, грудь, выпирающие лопатки, которые оказались под его ладонями, и только сейчас понял, что отец стоит у обрыва и вот-вот свалится в черную пустоту.

– И ты меня прости. И я был к тебе несправед лив. И помогал вам мало, если честно признаться. Не хочу оправдываться, но…

– И не надо. Тамара Ильинична, жена Сергея Ивановича и мать Сергея, спускалась по пологой тропинке сада, чтобы нарвать зелени к обеду. В пространстве между деревьями, уже обронившими первые желтые листья, она увидела мужа и сына, которые сидели рядом на скамейке, голова к голове, обнявшись.

«Сказал, – поняла она, что произошло между ее Сергеями и застыла на садовой дорожке, не зная, что делать дальше. Подойти, или сделать вид, что она их не видит?

Она выбрала третий вариант: укрылась за высокими стеблями малинника, которые Сергей еще не успел проредить.

– Не хочется… умирать, – услышала она придушенный голос мужа.

– Ну что ты, Петка, Папетка мой, – Сергей называл отца так, как в детстве, не выпуская его из объятий. – Ты не умер, жив-здров…

– …Петаковской-Петоков, – закончил отец приветствие, с каким они, громко перекликаясь, быстро шли навстречу друг другу, когда Сергей приезжал студентом на каникулы, или потом, уже солистом Московской филармонии, с женой и дочкой в отпуск. Исхудавшее тело Сергея Ивановича вздрагивало от рыданий, Сергей прижимал его к себе, гладил, успокаивая.

– Помнишь, ты же сам говорил: «Мы еще повоюем!», когда у нас офицеры гостили, перед отправкой на фронт, с Японией, помнишь?

– Вася Кабытов, капитан, это он так кричал…

– И ты тоже, я хорошо помню, ты еще просился, чтобы они тебе помогли оформить документы, чтобы идти воевать… А потом вы вышли во двор и палили из пистолетов…

Сергей Иванович поднял на сына мокрое от слез лицо:

– Ты не считаешь меня трусом? Что я в тылу отсиделся?

– Не-ет! – горячо возразил Сергей. – Я видел, как ты мучаешься, видел! И страдал вместе с тобой!

– Спасибо.

– Да за что! Разве мало ты сделал, чтобы музыка звучала здесь, в Киргизии? Настоящая музыка! Разве мало у тебя учеников?

– Ты мой лучший ученик, Сережка! – и он опять заплакал.

Но это уже были другие слезы – не отчаяния перед лицом смерти, не безысходной тоски, а тихого прощания.

Тамара Ильинична всхлипнула. Поняв, что прятаться за кустами больше нельзя, она раздвинула ветки, вышла на открытое место:

Хватит вам тут бражничать, – сказала она. – Будто нельзя за столом, по-человечески…

– Да мы… – Сергей Иванович встал, до стал из кармана куртки платок, вытер лицо. – Вспоминали… ну, правда, немного того…

– …этого, вижу. Бери свою бутылку и идемте на веранду. Обедать пора.

2

Тамара Ильинична была выше среднего роста, под стать мужу. И сейчас, в почтенном возрасте, она не утратила ни осанки, ни стройности, ни той привлекательности, которая явно указывала на следы прежней красоты. Конечно, к этому прилагались немалые усилия, иногда даже чрезмерные. Но ведь Тамара Ильинична до недавнего времени была солисткой филармонии. С сольными концертами, правда, выступала редко, но в лучшие ее годы могла бы, при большом желании, устроиться работать и в Москве. Но для этого надо было расставаться с мужем, и хотя были у Тамары Ильиничны романы, все же пылкая, редкая по преданности, любовь Сергея Ивановича оказалась сильней, победила измены жены и ее вечное желание вырваться из «этой глухомани» в столицу. Всякий раз, узнав об измене жены – а таких очевидных случаев было три – Сергей Иванович буйствовал, крушил дома все, что попадало под руку, пил, страдал, пропуская занятия в музучилище, репетиции в оперном театре, где он подрабатывал, подменяя концертмейстера.

Бурные события получились разными по продолжительности – однажды довольно долго, несколько месяцев. Сергей Иванович решил, что его Тамара не вернется никогда, – ведь ее увез в Москву один довольно известный певец, который был на гастролях во Фрунзе.

Но неожиданно Тамара вернулась. Что у них там произошло в Москве, Сергей не знал, да и не хотел знать. Только после ее бегства в столицу и возвращения обратно Сергей уже не испытывал к матери тех чувств, которые жили в его детской душе. И уже в юности, когда в нем стали бурлить токи любовных желаний, он говорил себе: «Это от матери». А когда справлялся с зазывными взглядами соседки Виолетты, или своим желанием завести интрижку с кем-нибудь из студенток, или хористок оперы, он, подавляя похотливые настроения, говорил себе: «Веди себя, как отец. Он верен маме всегда. И ты будь таким же».

Поводы для интрижек возникали довольно часто. Особенно после его выступлений, которые начались довольно рано – в детском садике, в школе, где его выставляли, «как необыкновенно одаренного юного музыканта»; потом на разнообразных конкурсах и концертах.

Но он помнил наставления отца, который говорил ему, что женщина у мужчины должна быть одна и на всю жизнь. Сергей видел, что отец при всей своей импозантности и прекрасному умению говорить, что особенно нравится женщинам, несмотря на влюбленность в него немалого числа прелестниц, всегда оставался верен своей избраннице, хотя она изрядно помучила его за годы супружества.

Особенно запомнился Сергею случай, когда отец, выпив, разоткровенничался и рассказал, как они познакомились с Тамарой. Это было в Подмосковье, в Доме творчества композиторов, куда Сергея Ивановича пригласили прочесть лекции – как одного из одаренных и со своим взглядом музыковедов. Сергей Иванович вдохновенно выступил, «сорвал аплодисмент».

И вот тогда к нему подошла красавица Тамара и заговорила, глядя на него своими черными глазищами. Сергея Ивановича предупреждали, что Тамара замужем, что у нее муж известный аккомпаниатор и даже композитор, но ничего не остановило Алешина. Он бросился в любовь – как с кручи бросаются в омут.

«И вот когда она уехала из Рузы – а это было зимой, снег валил – я, представляешь, Сережка, след от машины, которая ее увезла, целовал! Вот как я ее полюбил! Раз! И на всю жизнь!»

Отец говорил с такой страстью, будто только что повалился и целовал след на снегу, и волоокие голубые глаза его горели.

Все это вспомнилось Сергею, когда они шли за Тамарой Ильиничной по садовой дорожке к веранде.

Сергей Иванович уже открыто выставил на стол бутылку со своей знаменитой наливкой, устало сел в плетеное кресло.

– Я вам приготовила фаршированные перчики, – сказала Тамара Ильинична, накрывая на стол. – Тебе, Сергей Иванович, с начинкой помягче, а тебе, Сережа – покруче.

– А себе? – Сергей Иванович смотрел, как же на раскладывает по тарелкам свое фирменное угощение, зная, что его любит сын.

– И себе положу. Ну, наливай, чего же ты? Обедали, говоря о том, о сем, преимущественно на гастрономические темы. И тут Сергей Иванович вспомнил про грибы, которые собирал у голубых тянь-шаньских елей, росших на дальних холмах неподалеку от скалистых гор, замыкавших ущелье.

Грибы эти походили на белые, только здесь вырастали гораздо крупней, чем в русских лесах.

– До них мне теперь не дойти, – сказал Сергей Иванович. – А помнишь, Сережа, как с тобой к этим елям ходили? Ты едва поспевал за мной.

– Да, ты известный ходок, – сказал Сергей, улыбаясь. – А сейчас там грибы есть?

– Сейчас им самое время, – мечтательно сказал Сергей Иванович.

– А вот я сейчас за ними и пойду, – неожиданно решил Сергей. – В самом деле – прогуляюсь, на горы полюбуюсь…

– После обеда положено отдыхать, – строго сказала Тамара Ильинична.

– Вот по дороге и отдохну. До заката как раз и вернусь.

– Быстро придется идти. Может, завтра с утра?

– Нет, мне сейчас хочется. Сергей Иванович, помня разговор в саду, понял, что Сергею нужно развеяться, отойти от тяжелых мыслей и поэтому сказал:

– Дай ему, мамка, водички в дорогу и корзинку. Пусть и в самом деле прогуляется – не все же время ему с нами, стариками, сидеть.

Сборы были недолгими, и вот уже Сергей шагал то тропе, которая поднималась на вершину холма. За плечами у него висел рюкзачок, в руке корзинка.

Взойдя на холм, он остановился, посмотрел на широкую зеленую полосу садов, простиравшуюся, сколько видит глаз, по отлогому и склону вниз, до реки Ала-Арчи и вдоль нее, до скалистых гор, где река и брала свое начало, чистейшими ручьями стекая с гор.

Сергею предстояло идти вдоль холмов, от одного к другому – за одним из них открывалась долина, посреди которой и росли те самые голубые ели, возле которых они и собирали с отцом грибы.

Отдышавшись, Сергей пошел вперед, постепенно успокаиваясь, поглядывая на горы, темно-серые, с ослепительно-белыми снеговыми вершинами, подпирающими небесный свод.

Отец любил повторять, что любая вершина здесь выше Эльбруса. С присущей ему дотошностью исследователя, он разобрался в названиях растений и трав, узнал, что значат местные названия рек, селений, гор.

О чем бы ни спросил его Сергей, он тут же давал ответ, причем не кичился знанием, а лишь давал сыну понять, что надо знать все, что тебя окружает, раз ты живешь на этой земле, среди этих гор и долин.

Он объяснил Сергею, что Ала-Арча – значит «пестрая арча», по нашему можжевельник, который на склонах скалистых гор и у реки растет густо, а когда начинает жухнуть под солнцем и в самом деле становится пестрым.

Слева и справа от тропы все чаще стали попадаться высокие эремурусы, с гроздьями светло-розовых и коричневатых соцветий. На пологих спусках синели цветки цикория. Попадались широко разросшиеся стебли татарника, от цепких колючек которого приходилось уклоняться. Иногда встречались целые поляны татарника и Сергей в который раз поражался, как среди колючек и уродливых стеблей могут распускаться такой красоты розовые, а порой и ярко-красные соцветья.