Текст книги "Нательный крест, или Двенадцать прелюдий"

Мимолетное видение
прелюдия пятая

День только начинался, и в утренней тишине, сковавшей и дома, и деревья, и каждый листочек на них, говорили, что этому городу сегодня опять предназначалась изнурительная жара, которая пришла с юга, из песчаной пустыни, еще неделю назад.

Алешин вспомнил, как вчера, когда его привезли в гостиницу, он увидел, как от каблуков администраторши, шедшей впереди, на асфальте оставались следы – словно она шла по песку, а не по тротуару Женщина постоянно вытирала лицо платком, но пот все равно выступал обильно, и она улыбалась жалко и грустно, словно извиняясь перед известным столичным пианистом за то, что ее город такой нестерпимо жаркий, что гостиница старая, хотя и подновленная, номер, определенный Алешину, маленький, с дешевой скрипучей мебелью.

Сидеть в номере было нестерпимо тяжко. Концерт назначили только на сегодня, и мало того, что у него был пустой вчерашний вечер, еще и предстоял огромный жаркий день, зияющий пустотой.

«Зачем я приехал сюда? – думал Алешин, выйдя на улицу и шагая по утренним улицам сам не зная куда. – Погоня за рублем. И нет ей конца!»

Ему вспомнился Женя Мазин, прекрасный гитарист, который недавно скончался в вагоне поезда, лежа на верхней полке купейного вагона. Нельзя было ему ездить, но вот поехал, куда же денешься, надо зарабатывать.

Алешин увидел громадное здание, замыкавшее просторную площадь. Это был так называемый Дворец культуры. Здание построили в «имперском» стиле, облицевали серым гранитом, и оно стало походить на гигантский сундук, поставленный в каком-то необыкновенно огромном доме властелина, может быть, того самого джина, вылезшего из закупоренной бутылки и овладевшего этой землей.

Среди множества вывесок на фасаде здания Алешин разглядел и вывеску музея изобразительных искусств. Он взялся за массивную деревянную ручку двери и вошел в этот дом, чтобы как-то убить время.

По широкой мраморной лестнице он поднялся на второй этаж. Просторное фойе, паркетный пол, в глубине зала, как водится, буфет. Повернул направо, пошел по длинному коридору. Коридор вывел снова направо, опять направо, и Алешин оказался у высокой двери.

Открыл ее. Снова зал, похоже, репетиционный… Да, вон в глубине стоит рояль…

Алешин пошел в обратную сторону, теперь повернул налево. Вышел к лестнице, поднялся по ней. Снова оказался у высокой двери.

Вошел. Просторная комната, почему-то затененная, стол. Одно окно, высокое, слева. Через него падает луч, наклонный, ясно видимый.

У стола стоит, склонив голову, что-то читая, девушка. Луч освещает ее светлые волосы, убранные под легкую накидку, светло-серую, вроде даже невесомую. Накидка в мягких складках, падающих на плечи и грудь, не выставляющая напоказ девичьи достоинства, а, наоборот, подчеркивающие их без всякого выпячивания.

Для Алешина, привыкшего видеть голые плечи артисток, и все прочее, что выставляется как товар, дразнящий, чем более притягательный, тем лучше покупаемый, было удивительно видеть эту девушку, читающую какую-то, видимо, очень серьезную книгу. Потому что она еще некоторое время не отрывалась от раскрытых страниц, и лишь потом взглянула на Алешина.

Он даже чуть приоткрыл рот от впечатления, какое произвело на него ее лицо.

Черты этого лица так соответствовали друг другу, складывались в такую гармонию, что создавали впечатление чего-то законченно прекрасного, может быть, даже невозможного для обычных девушек и женщин, которых привык видеть и с которыми у Алешина были самые разные отношения.

С этой девушкой такие отношения даже представить было невозможно. И разговаривать с ней надо как-то по-другому…

Алешин, острослов и чудесный собеседник, не знал, как начать разговор.

– Вы у нас впервые, – помогла девушка Алешину.

– Да, – ответил он радостно. Ее голос тоже не походил на привычные голоса девушек и женщин – или крикливых, или бранчливых, или кокетливо-игривых.

Голос был мягким, со своей мелодией.

– Вы артист, – не столько спросила она, сколько определила его и по волосам до плеч, и по бородке, мягкой, с первой проседью, и по худому, удлиненному лицу. – У вас вечером концерт.

– Да, – опять неизвестно чему радуясь, ответил он. – Буду играть Шопена, Брамса. Только вот не знаю, придет ли кто. В такую-то жарищу… Да в отпускное время… Знаете, обычно на мои концерты приходят студенты музучилищ. Да еще пенсионеры по абонементам… А они теперь все они где-нибудь у реки или моря.

– Не переживайте, у вас все хорошо получится, – она смотрела приветливо, как будто давно знала его.

– Хотел спросить, – запинаясь и робея отчего-то, спросил он. – Я искал музей… Это здание такое большое, я заблудился.

– Спуститесь вниз, ко входу. Пойдете налево, там вход в музей в конце коридора.

Она говорила все также приветливо, но в ее интонации Алешин почувствовал что-то похожее на наставление матери, которое она дает своему ребенку.

«Да не нужен мне теперь никакой музей!» – хотел крикнуть он.

А можно, – все также робко спросил он, – можно мне… потом зайти к вам?

– Пожалуйста. Я могу вам помочь.

– Замечательно! – восторженно выкрикнул он. – Хотелось бы узнать о местных художниках, – сказал он так, будто всю жизнь только и мечтал как можно больше узнать об этих неведомых миру людях. – Знаете, именно в провинции встречаются иногда удивительные таланты…

– Да, так.

– Вы на работе? Он хотел сказать привычное: «Во сколько вы заканчиваете работу?», но язык повернулся по-другому.

– Впрочем, что это я… Посмотрю музей и вернусь… быстренько…

Она остановила его:

– Да зачем же «быстренько»? Здесь есть что по смотреть.

Ах, какой у нее голос! Чудный, ласкающий как будто… Недаром кто-то из великих говорил, что именно по интонации лучше всего определить характер человека…

«Да, да! Какая она! Какой овал лица, глаза… Да, какого цвета у нее глаза? Ладно, всмотрюсь потом…»

Так думал он, быстро шагая коридорами. Почти побежал по лестнице, оказался в вестибюле. Нашел вход в музей.

Здесь все как обычно в провинциальных музеях. В первом зале иконопись, потом немного картин восемнадцатого века, девятнадцатого – местные дворяне и купцы, оказывается, понимали и ценили высокое искусство, не жалели денег …

Обильно представлена современность, есть и хорошая живопись…

«Конечно, она знает местных художников! Поэтому так и говорила… А вдруг она замужем за кем-то их них?»

Он даже остановился от этой поразившей его мысли.

«Да что такое я себе вообразил? Я даже имени ее не знаю! Глупый индюк!»

Потом подумал:

«Нет, невозможно! Она именно девушка. Конечно, я же сразу определил!»

И все-таки он быстро шел к выходу из музея.

Остановился.

«Да что здесь такого? Особенного? Просто познакомлюсь с красивой девушкой… Приглашу ее на концерт… Неужели я не могу просто пообщаться с нормальным человеком, которого в кой-то веки встретил? И уже себя казню! Нет, это интеллигентское самоедство! Будто я уже изменил жене…»

Женат Алешин вот уже десять лет. Жену по-прежнему любил, но отношения у них стали иные. Особенно, когда родилась дочь, Васена. Он то и дело натыкался на сопротивление Люды: обнаружился характер упрямый, властный. Она постоянно упрекала его, что он мало уделяет внимания дочери, хотя он старался, как мог. Жили в отдельной квартире, в которой еще со студенческих времен поселился Сергей благодаря давним знакомствам отца; нашел для Васены хорошую няньку; не отказывался ни от каких, порой даже унизительных заработков. И на эти гастроли он согласился по этой же причине, потому и приехал сюда, в провинцию, в эту жару…

Да и дочь росла не такой, как хотелось бы Алешину. Он пробовал воспитывать ее так, как воспитывал его отец – в строгой дисциплине, в постоянных занятиях музыкой, но натолкнулся на яростное сопротивление Людмилы. Жена во всем потакала Васене, и он видел, что из дочери вырастает такой же упрямый и самолюбивый человек, как и ее мать.

Алешин шел коридорами, вроде бы как теми же, что и прежде, но все никак не мог найти нужную ему дверь.

«Так, здесь я поворачивал направо… Или налево? Так, выходил к лестнице, поднимался… Вот эта дверь…»

Строгое очкастое лицо вопросительно уставилось на него.

– Извините.

«Так. Начнем все сначала. Вернусь в фойе… Стой, куда же я поворачивал? Ладно, теперь поверну направо…»

Но нужную дверь он опять не нашел.

Снова вернувшись в фойе, он решил передохнуть, собраться с мыслями. Подошел к стойке буфета, взял себе минеральной.

«Ну да, красивая девушка… Да мало ли красивых? Что это я, как борзая? Принял стойку? Дурак. Меня дома ждут. Правильно Люда говорит, что за мной глаз да глаз нужен… Пойду – ка лучше по городу погуляю…»

Он вышел из этого огромного здания, отошел немного, рассматривая его.

Мимо шла пожилая женщина в белой шляпке, с летним зонтиком, остановилась.

– Что, молодой человек? Любуетесь уродством? Это же сталинский вампир! – Она недобро усмехнулась. – А ведь на этом месте стоял собор! Известный на всю Россию! Да-да, Успенский собор! Вот! И вам такой никогда не построить!

Она смотрела на Алешина так, будто он разрушил собор и на его месте построил этот каменный сундук.

Помрачнев, Алешин торопливо пошел через площадь, к гостинце.

Дальше день шел, как обычно. Обед, потом немного отдыха, во время которого он в воображении сыграл все, что предстояло исполнить вечером.

Потом здание филармонии, небольшой «разогрев».

Потом концерт.

Публика едва заполнила ползала, но Алешин, по привычке, весь погрузился в любимую музыку, и играл так, словно в первый раз исполнял и прелюды Шопена, Третью сонату Брамса, которую полюбил еще в юности.

И когда он кончил играть, когда ему радостно хлопали незнакомые люди, он, вернувшись на землю из музыкального поднебесья, все выискивал глазами ту самую девушку, которую повстречал утром.

Но ее в зале не было.

Не пришла она к нему и в гримерную.

А были: все та же потная администраторша, пошляк – устроитель концертов, унылый, с крючковатым носом, директор филармонии, все говоривший о «былых временах» и о тех знаменитостях, которых он принимал лично. И всякий раз он надменно улыбался и говорил: «Ну как же! Вот здесь сидел Давид Иосифович. Вот, посмотрите, фотографию мне надписал».

Сидели уже в кабинете директора, пили вино, коньяк, закусывали. Алешину нестерпимо хотелось остаться, наконец, одному. Особенно, когда разговор перешел на политику.

Потом он лежал на кровати в своем номере и смотрел в потолок. И опять видел перед глазами ту утреннюю девушку.

«Завтра обязательно найду ее», – и хотя так он твердо решил, все равно долго не мог уснуть.

Утром, наскоро позавтракав, он вышел на улицу. Ноги сами понесли его к сундуко-образному зданию.

Так, поворот направо. Фойе. Еще по коридору направо.

Так, правильно, лестница. Теперь подняться, опять пройти коридором…

Та самая дверь!

Та самая!

Почему же вчера не мог ее найти?

Так.

Почему-то не открывается…

Алешин дергал ручку двери все сильнее.

Еще сильнее.

Не открывается! Он постучал. Громче. Еще громче.

– Гражданин! Вам кого?

К Алешину быстрыми шлагами приближалась женщина в рабочем синем халате.

– Вам кого?

– Я из Москвы… Вчера был здесь… Договорились о встрече…

– С художниками? – уже не так грозно спросила дежурная.

– Да, она… здесь…

– Так они приходят к вечеру, после своей работы. Ты им помогать приехал?

– Я…

– Хорошо, милый, что приехал. А то они спорят, ужас!

Только сейчас Алешин рассмотрел лицо дежурной. Пожилое, доброе, вовсе не строгое.

– Ремонт особенный. Реставрация называется! Они так говорят. Да что я тебе объясняю. Ты сам все знаешь. Сразу видно – ученый!

– Нет, я совсем не ученый, – словно извиняясь, ответил Алешин.

Он старался припомнить, как выглядела комната, в которой он встретил девушку. Но ничего не возникало в его сознании, никакая, даже маломальская деталь.

В самом деле – что было на стенах, за спиной девушки?

Только косой яркий луч света… Только нежный овал лица… Легкая накидка, прикрывающая густые волосы… Книга в руках… Или не было никакой книги?

– Вы… Откройте, пожалуйста, дверь.

– Сейчас, милый, сейчас, – видя, что москвичу и в самом деле надо в комнату. Дежурная открыла дверь.

Алешин осмотрелся. Да, стол. Да, также падает луч из высокого окна… На столе книга. А на стенах… как же это он вчера не заметил?

Куски фресок!

Стены расчищаются от наслоений штукатурки, и проступают лики…

Кто это? Скорей всего, Николай Угодник.

А это?

Конечно, это Спаситель. Он как будто сидит…. Видна голова осла… И радостное лицо какого-то человека…

– Чего улыбаесси? Что ли понял чего? – спросила дежурная совсем по-свойски.

– Да, тетя, да, – ответил он, почему-то волнуясь и радуясь. – Это въезд Господень в Иерусалим. По-нашему – вербное воскресенье.

– А-а! А вот тут что? Вот здесь они вчерась переругались. Один говорит, это пилатов суд, другой еще что-то…

Алешин смотрел на стену, которая замыкала комнату. Стена была выгнутой.

Он понял – это алтарная часть стены. Как-то по-особому она называется…

Если в храм он ходил мало, то церковным зодчеством, иконописью интересовался всерьез. Как только предоставлялась возможность, покупал альбомы с названием «Древнерусское искусство», где речь велась о церковном искусстве, книги «Древнерусская литература», где публиковались летописи и излагалась история Православия на Руси…

Голова Христа склоненная… Нет, это не суд Пилата. Это Спаситель уже на кресте. Вот же видны ступни ног и в них вбит гвоздь…

А это?

Господи, воля Твоя!

Нет, не может быть!

Справа от головы Спасителя в терновом венце, значительно ниже и на некотором отдалении, из-под расчищенной штукатурки выступала голова женщины в точно такой же накидке, что и у девушки, которая вчера так поразила его. И голова склонена точно также… Вот только глаза опущены… Это потому, что она уже видела Сына Распятого, и от избытка страданий своих опустила их…

– Что это, сынок?

– Это Голгофа, тетенька.

– Вот как, – почему-то шепотом ответила дежурная.

Они постояли молча, потом Алешин пошел к выходу.

– Так что, вечером придешь? – спросила дежурная.

– Спасибо вам.

– Неначем. Передать чего?

– Нет, спасибо.

Он вышел на улицу.

«Как уцелела эта комната? Наверное, это был боковой верхний придел. Ведь та женщина вчера сказала, что здесь раньше был собор… Надо найти книжный магазин, наверняка есть какая-нибудь книжечка, где все написано».

Но не сам собор волновал его сейчас, а вчерашняя встреча.

Что это было?

Девушка, скорее всего, искусствовед. Они занимаются расчисткой стен алтаря. Снимают слои штукатурки по какой-то своей технологии. Чтобы не повредить роспись.

Вот и все.

«Нет, не все! Почему у нее было такое же лицо, как у той, на стене? Это же не лицо, а лик! Впрочем, что это я… фантазирую? Нет, плат может совпасть. Может, девушка специально его надела, чтобы реставраторы видели, как он выглядит. Но щеки, лоб, нос, губы… А, главное, овал лица! Нет, не лица, а лика!»

Он остановился, не понимая, куда идет.

Похоже, это центральная улица города.

Так. Где-нибудь должен быть книжный магазин…

Он шел мимо магазинов – обувного, парфюмерного, еще какого-то, попался даже магазин свадебных нарядов, но книжного так и не нашел.

До отправления поезда оставалось все меньше времени.

Он повернул обратно. Боясь заплутать, пошел по тому же пути.

«Может, вернуться? Хотя бы убедиться, что эта девушка на самом деле есть. Нет, глупо… У кого я буду спрашивать? Сочтут за прощелыгу…»

Он подошел к гостинице. В маленьком холле его уже ждала администраторша.

– Что же вы! – с нескрываемым упреком сказала она. – Можем опоздать!

– Еще больше часа.

Она командно усмехнулась:

– Быстренько собирайтесь!

В машине он не удержался и спросил администраторшу про собор.

Да, объяснила она, все так. Действительно стоял на площади кафедральный Успенский собор. Его разрушили, а на месте этом построили Дворец культуры. Часть камней собора пошла на строительство Дома промышленности, на Центральной улице. Видели, наверное?

Шофер, немолодой, до того не произнесший ни единого слова при Алешине, неожиданно сказал:

– Строили собор двадцать лет. А разрушали – пять. Мать мне говорила, взрывали его ночью. Соседние дома дали трещины, а он все стоял. Пришлось по кирпичикам разбирать. Их принудительно на разборку гоняли. Вот так.

И снова замолчал.

В поезде Алешин оказался в компании молодых инженеров, которые ехали в Москву на выставку. Они говорили о своем и не беспокоили Алешина ненужными расспросами.

Девушка была одета в маечку с надписью какой-то американской фирмы. На фоне небоскребов во всю ширину груди изготовители напечатали изображение поп-дивы с белозубой улыбкой и развевающимися волосами.

Кроме маечки девушка надела шортики, открывающие загорелые стройные ноги выше колен. Личико было тоже загорелое, волосы выкрашены в желтый цвет. Глаза веселые, озорные.

Как будто девушка только что пришла с пляжа.

Потом все трое ушли в ресторан, и Алешин, облегченно вздохнув, улегся, повернувшись лицом к перегородке, разделявшей их купе с соседним.

Но стоило закрыть глаза, как сразу перед ним возникла та, которую он увидел в комнате, где когда-то был алтарь.

«Может, она молилась? А мне только показалось, что в руках у нее книга? Может, права Люда, что я хожу в храм от случая к случаю? Что я так и не научился молиться? Ни разу не исповедовался? Какой же я верующий? Тогда надо соблюдать все десять заповедей. А я вот опять загляделся на незнакомку… Чем же я лучше этих инженеров, которые наверняка женаты, а вот вырвались в командировку и уже вьются вокруг этой в шортиках?.. Да ведь и я смотрел на нее! Господи, как избавиться от похотливости?

Постой, постой… Но ведь та девушка вызвала во мне совсем иные чувства! Это другое, нежное, возвышенное, как в прелюдах Шопена… Мне выпало счастье видеть такую красоту… Кому об этом сказать? Пойти в храм, к отцу Серафиму, ему можно довериться… Может, время пришло?»

И вдруг ему вспомнилось пушкинское:

 
…как мимолетное виденье,
как гений чистой красоты.
 

«Да-да, именно так! – с радостью и умилением подумал он. – «Мимолетное виденье»! «Гений чистой красоты!» Лучше не скажешь!»

«Но ведь Пушкин говорил о конкретной земной женщине, – мелькнуло в сознании. – Имя ее всем известно… Может, мне выпало увидеть неземного гения красоты?…

Только один раз увидеть, чтобы помнить всю жизнь?»

Скорый поезд летел вперед и вперед, мощным прожектором разрывая черноту ночи.

Радость моя
прелюдия шестая

1

После концерта Алешин ушел в гримерную, еще не остынув от чувств, которые пережил только что. В заключение концерта в этом старинном Поволжском городе, чтобы поставить победную точку, он исполнил бурные вариации на темы Ференца Листа, которые неизменно нравились публике.

Только он хотел снять концертный фрак, как в дверь постучались. Услышав разрешение, в гримерную вошли два незнакомца.

Один из них, с небольшой бородкой и усами, мягкими волосами, волнами покрывающими его голову, приветливо улыбаясь, поклонился.

Второй, небольшого роста, по виду юноша, бородку и усы имел редкие, кусточками росшие над верхней губой и лишь местами закрывающие подбородок, поклонился еще ниже, чем первый. Он тоже радушно улыбался, как и первый.

– Извините нас за вторжение, – сказал первый, продолжая улыбаться. – Не могли не зайти, чтобы выразить признательность. Спаси Вас Господи, дорогой Сергей Сергеевич. Вас таким талантом наделил Господь, и вы с таким вдохновением играли! «Это священник, – понял Алешин про первого незнакомца. – А второй, наверное, его помощник, как там они называются… иподьяконы!»

– Благодарю, – ответил Алешин, – указывая на стул. – Присаживайтесь, прошу. Вы…

– Протоиерей Владимир Смельский, – и священник протянул руку Алешину, заранее зная, что люди артистической среды под благословение подходят крайне редко. – А это отец Никанор, молодой наш священник, недавно рукоположенный. К нам, знаете, редко приезжают такие пианисты, как вы. Да вообще не помню, чтобы подобные концерты бывали – все эстрада, разные там группы… А тут владыка нас как раз вызвал. Ну, мы с отцом Никанором решили вас послушать, прежде чем ехать домой, в наш городок. И все, слава Богу, так удачно получилось.

– Очень рад, – сказал Алешин, – Знаете, скажу откровенно, впервые… встречаю священников… на своих выступлениях…

Алешин сказал это совершенно неожиданно для себя. Начал, чтобы поддержать разговор, а продолжил так, что вероятней всего, укорил священников.

Но нет, отец Владимир не то, что обиделся, а наоборот, заговорил с еще большей приветливостью:

– Да, вы правы, где же нам концерты посещать, когда и служба, и стройка – теперь ведь редко ка кой батюшка не строит. Храмы порушены, или вообще стерты с лица земли. А у нас вот еще и приют для детей, и обитель для стариков, которые, как и дети, оказались бездомными. Вот и гимназию в этом году открыли, хотя преподавателей еле-еле набрали.

– Постойте, да ведь я, кажется, о вас читал… или по телевидению видел, – припоминал Алешин, внимательнее вглядываясь в лицо отца Владимира. – У вас что-то такое произошло…

– Да, эти телевизионщики тут как тут, когда убийство, или пожар, как у нас. А когда помощь нужна, к ним не дозвониться, не достучаться – сколько раз мы к ним обращались, все бесполезно.

Дверь отворилась, вошли организаторы концерта – представительная дама, директор филармонии, и юркий, улыбающийся человек, с проплешиной, в хорошем черном костюме, правда, плохо выглаженном – сопровождающий Алешина.

– Сергей Сергеевич, машина ждет вас у служебного входа, – сказала дама, с подозрительностью оглядывая незваных посетителей.

– Благодарю, Анжела Викторовна, – Алешин всегда и сразу запоминал имена всех, кто его встречал на гастролях. У него была прекрасная память, да и по опыту он знал, что если называешь новых знакомых по имени-отчеству, то сразу завоюешь их расположение. А тут еще директор с таким именем…

– Не беспокойтесь. Люблю ходить пешком. Вы проводите меня, отец Владимир?

– С удовольствием! – живо откликнулся священник.

– Подписать вот тут, – сказал администратор, положив перед Алешиным на столик с зеркалом раскрытую папочку. Он натянуто улыбался, нагнувшись к Алешину. Сергей невольно обратил внимание на его несвежий белый воротник рубашки, на спущенный, по теперешней моде, красный галстук, ярко отсвечивающий.

– Билетики завтра, и денежки тоже. Зайдете к нам, на первом этаже, сразу от вахтерши, направо…

– Хорошо, Михаил Семенович, хорошо. Сказав положенные слова, устроители концер та ушли.

Алешин вспомнил, что по телевидению, в новостях, он недавно видел сюжет о пожаре в Доме милосердия при каком-то храме. Сказали, что ведется следствие, так как есть версия, что приют для детей и стариков подожгли.

Теперь Алешин с явным интересом расспрашивал отца Владимира про обитель милосердия – как она создавалась и как устроена в ней жизнь.

Они не торопясь шли по центральной улице города, к гостинице. В витринах магазинов, ярко освещенных, стояли манекены в импортных одеждах. На ветвях деревьях, у нового супермаркета, висели гирлянды разноцветных огней.

Уже установилось тепло, хотя май только начался.

В свете рекламных огней зеленели, матово отсвечивая, первые робкие листочки лип, ясеней, тополей, росших по краям тротуаров.

Когда Алешин спросил, как идет следствие, отец Владимир, грустно улыбнувшись, сказал:

– Да там и расследовать-то нечего. Я уволил со стройки двух местных пьяниц. Нельзя дальше их было держать – дети не только сквернословие слышат, но и видят, что эти пьяницы творят. Ну, они меня тоже предупредили, что если я их выгоню, мне же хуже будет. И устроили поджог. Мы все на службе были – Пасхальная неделя! Дом наш уже сильно горел, когда мы пламя увидели. Лампадка упасть сама никак не могла, с этим следователь сразу согласился. Ветром огонек раздуть, как они постановили, тоже не могло, так как утро стояло хрустальное, весеннее, свежее, ну, Пасхальное утро, одним словом. А все-таки они написали, что форточка в окне была открыта, что от ветра огонь попал на рушник, потом загорелся киот и иконная полка, и поэтому возник пожар. Спрашивается, почему тогда икона Казанской Богородицы лишь по краешку обгорела? Чудо? Конечно. Ну, а стена почему почернела от копоти, но не воспламенилась? Дом-то у нас деревянный, срубовой, – все стены горели, а эта, где красный угол, почему не сгорела? Ясно мальчишкам даже, что через форточку окно открыли, плесканули бензин на пол, бросили спичку. Вот и все – никаких тут Шерлоков Холмсов не надо…

– А милиция?

– Да ведь я и милиции неугоден. Бабушки ко мне просятся, я их вынужден брать – не помирать же им на улице, если дети выгнали. Для газетчиков это хлеб, а для администрации, ее милиции – камень в огород: куда, мол, смотрите? Они ко мне: на каком основании Марию Васильевну Соколову к себе взяли? На том, говорю, основании, что невестка ее в сарае жить определила. А в январе под сорок градусов крещенские морозы ударили, вот она и пришла ко мне. «Не имеете никакого права ее держать! Это похищением считается! Вам могут дать от трех до пяти лет тюрьмы». Марию Васильевну силой отвезли назад, к невестке этой, Любовь Петровне. На Сретенье она снова ко мне пришла. Участковый, Василий Васильевич, мне и говорит: «Ты, отец Владимир, только газетерам этим ничего не говори. Тогда вопрос замнем для ясности», – такая у него присказка.

Подошли к гостинице, и Алешин предложил:

– Зайдемте ко мне? Есть у меня хороший чай. Не откажите.

– Да с удовольствием. Правда, отец Никанор?

Отец Никанор радостно улыбнулся и кивнул головой.

Чай у Алешина действительно был хороший, к чаю закуски, разговор не прекращался, и Алешину казалось, будто он уже давно знает этого обаятельного священника.

– А знаете, дорогой Сергей Сергеевич, если вы хотите сами посмотреть, как мы живем, давай те поедем к нам. Какая радость для детей будет! Пасха ведь! Вот и будет для нас настоящий пасхальный подарок. Да и недалеко тут. И обратно вас отправим – отец Никанор отлично машину водит – он вас прямо к поезду отвезет. Или к самолету, как скажете.

Такого поворота разговора Алешин никак не ожидал.

«Срочных дел в Москве, пожалуй, нет. Жене можно позвонить, а увидеть обитель милосердия… Когда еще представится такая возможность?»

– Ну, согласны? С билетами все уладим, не бес покойтесь.

Он так смотрел прямо в глаза Алешину, что придумывать неотложные дела и прочая, прочая оказалось невозможно.

Все решил взгляд этих глубоких, доверчивых и в то же время требовательных глаз отца Владимира.

– Хорошо, едем, – сказал Алешин, и священник в порыве благодарности взял ладони пианиста и крепко пожал их, а отец Никанор радостно засмеялся.

2

Как и сказал отец Владимир, отец Никанор легко и уверенно вел машину. Он научился ей управлять еще в школе. Отец его, бывший директор крупного завода, а теперь управляющий частным предприятием, которое отделилось от завода, сумел остаться на плаву благодаря умению быстро принимать решения в новых, столь неожиданных ситуациях. Но именно эта «деловая хватка» отца и его авторитарные решения, которые все, особенно близкие ему люди, должны были немедленно выполнять, привели к тому, что его младший сын Ника ушел из дома и поступил учиться не в политехнический, куда его определил отец, заранее все устроив, а в духовную семинарию.

Машину «Тойоту» отец подарил старшему сыну Косте, который уже работал вместе с ним. Младший выучился водить машину не на «Тойоте» брата, а на «Жигуленке» своего школьного друга Олега.

«Что же он не побреет свои волосенки, – думал Алешин, искоса поглядывая на отца Никанора. – Они бы поскорее выросли и выглядели приличней. Или священникам вообще бриться нельзя?»

Несмотря на раннее утро, заволжская степь уже дышала теплом, и Алешин с удовольствием ощущал прикосновение ветерка, который касался его лица сквозь приоткрытое окно.

Степь лежала просторно, до холмов, чередой шедших параллельно дороге. Там, где холмы ближе подступали к трассе, дорога ныряла вниз, потом поднимаясь, снова становилась ровной, далеко видимой.

– Сколько нам ехать?

– Если все будет нормально, за три часа доедем, – ответил отец Никанор.

– Вот это «рядом»! – сказал Алешин, вспомнив слова отца Владимира. – Я думал, ваша резиденция сразу за городом.

– Да время быстро пройдет, вы и не заметите.

– А что же отец Владимир, – спросил, несколько погодя, Алешин, – в ночь уехал? У него своя машина?

– Он договорился со своим другом по академии, отцом Георгием. Да вы с ним познакомитесь, он останется вас послушать. Правда, пианино у нас обычное. Но все-таки дети учатся и музыке.

А кто преподает?

– Сам отец Владимир и преподает. И матушка его, Валентина, тоже играет. Она у нас регент.

– Вот как. Он учился музыке?

– Да. Одно время в консерваторию хотел. Но все же выбрал духовный путь.

– Интересно. А вы… Сразу после школы… в священники?

Отец Никанор улыбнулся:

– Так не бывает, Сергей Сергеевич. Я просто выгляжу… как вы сказали, «сразу после школы». Я семинарию закончил, а рукоположили меня, может, рановато, потому как священников не хватает.

– А ваши родители… Простите, может, я слишком любопытствую…

– Меня об этом многие спрашивают, – несколько иронично ответил отец Никанор. – Особенно, кто отца и мать знают. Как, мол, они разрешили. Да не разрешили. Я сам себе разрешил. Конечно, с помощью Божьей. И по благословению отца Владимира.

– Вы что же, давно его знаете?..

– Вот тут вы правы – со школьной скамьи. И прямо в храм, – он засмеялся.

Смех его был искренним – это Алешин отметил еще вчера.

Но все-таки подумал: а не слишком ли часто смеется юный батюшка? Может, считает его вопросы неуместными? Даже глупыми?

И Алешин решил больше не задавать вопросов.

Когда въехали на вершину одного из холмов, отец Никанор остановил машину.

– Здесь родники, – сказал он. – Пойдемте, наберем водички.

Алешин вышел из кабины вслед за отцом Никанором. Удивился, что ему вручили две канистры. Такие же канистры взял и отец Никанор.

Они подошли к краю холма и остановились.

Перед ними, вся в зелени, лежала долина. И холмы, образующие ее, с внутренней стороны тоже нежно зеленели. Получалась зеленая чаша под синим небом – неожиданно прекрасная среди светло-желтой степи, по которой они только что ехали.

Отец Никанор по-мальчишески крикнул и побежал, рискуя упасть. Но удержался и снизу махнул канистрой, зовя за собой Алешина.

Сергей стал спускаться, как и положено – боком, делая петли.

Показав канистрой на деревца, росшие в середине зеленой чаши, отец Никанор пошел вперед.

Алешин прошел совсем немного, как почувствовал, что туфли его захлюпали. Присмотревшись к зеленой траве, он различил тоненькие светлые ручейки.

«Откуда же они бегут? – подумал он и стал идти вдоль ручейка, и вдруг увидел родничок, смело выбивающийся из-под травы.