Текст книги "Нательный крест, или Двенадцать прелюдий"

Вот открылась перед взором Сергея долина, на которой росли ели. Но он знал, что их близость обманчива, что путь предстоит еще далекий. Опять пришлось постоять, чтобы отдышаться после очередного подъема, и он подумал, что, пожалуй, лучше бы повернуть обратно. Потому что солнце уже стояло ближе к снежным вершинам, да и сил после сытного обеда, а в особенности после отцовской наливки, оставалось не так уж и много.

Но возвращаться ни с чем не хотелось, и он стал спускаться в долину, притормаживая, когда ступни ног, обутых в крепкие кеды, скользили, и мелкая галька, шурша, скатывалась вниз.

Долина простиралась привольно, широко раскинувшись меж холмов, и шагать по тропе между трав и цветов, еще не сожженных солнцем, было легко. Здесь и дышалось иначе, и не надо было напрягаться то поднимаясь по склонам холмов, то стараясь не упасть при спуске с них.

«Может, отец все преувеличил? – подумал Сергей. – Может, все не так уж и страшно? Ведь пишут же, что рак излечим – такой, как у него, тем более, – думал он. – Может, его надо увезти в Москву, показать опытным врачам, не таким, как этот кореец-китаец? Хотя кто его знает, кто из них опытней, кто лучше разбирается, как надо лечить. Кто народными средствами лечит, кто научными, все одним и тем же кончается… Все-таки поговорю с ним. Хотя, может, и прав его доктор – здесь так легко дышится. И горы… Что может быть величавей их? Море? Океан? Нет, простор воды все-же не рождает в душе такое величие, как горы».

Так размышляя то о болезни отца, то о долине, по которой он шел, то о горах, которые стоят вечно, напоминая людям о краткости их существования, о тщетности их целей и желаний, он все ближе и ближе приближался к своей цели.

И вот ели оказались рядом, и он радостно улыбнулся.

Они стояли величаво, под стать горам. Стволы в два обхвата, ветви в несколько метров внизу, сужаясь к вершине, с густыми длинными голубыми иголками. Под основанием стволов иголки густо устлали землю, порыжели, высохнув. А на ветвях они нежно и мягко голубели, создавая живительную прохладу.

Сергей опустился на этот ковер, подложив под голову рюкзачок, из которого достал бутылку с водой. Шурша, кто-то прошмыгнул у его ног. Он поднял голову и увидел глаза-бусинки, которые любопытно-выжидательно смотрели на него.

А я ничего не взял для тебя, – сказал он белке, – извини, забыл, что вы здесь живете.

У белки было небольшое тельце, зато огромный пушистый хвост. Сергей знал, что белок этих завезли из Сибири, что они трудно приживаются здесь. Об этом отец, смеясь, рассказывал, когда Кирпичников, чтобы удивить всех садоводов и отличиться, высадил два дерева грецких орехов. Деревца быстро поднялись и окрепли, и через два года дали первые плоды. Каково же было удивление Кипричникова, когда утром он обнаружил у подножия своих деревьев скорлупу от орехов – еще зеленую и пупырчатую.

По привычке уставив руки в боки, в семейных трусах и белой полотняной кепочке, он наблюдал сквозь тяжелые линзы своих очков на разорение, которое ему кто-то учинил.

Позвав Сергея Ивановича, они стали обсуждать, кто же это мог сгрызть первые, еще молодые орехи. Высказали разные предположения и тут увидели, как, перепрыгивая с ветки на ветку, от них удирает сибирская белка-алеутка с огромным пушистым хвостом.

«Это надо же! За столько километров учуять орехи! – поразился Сергей Иванович. – Вот это интуиция!»

«Да, – подтвердил Кирпичников, протирая линзы очков. – Ни одного орешка не оставили. Вот сорванцы!»

«Какие там молодцы! – вмешалась в разговор Настасья Ивановна, не расслышав, что сказал муж. – Столько сил отдали твоим дурацким орехам. Сколько места они в саду заняли! И под ними ничего не растет! Вот тебе и результат!»

Настасья Ивановна настояла, чтобы ореховые деревья спилили.

Все это вспомнил сейчас Сергей, наблюдая, как белка-алеутка уселась на высокой ветке, прикрывшись хвостом.

Так они защищались от своих преследователей – хвост у белки был не только пушистый, но и голубой, под стать иголкам елей.

– Кокетка! – засмеялся Сергей. – Все же выжили вы, хотя орехов Кирпича теперь нет и кедровых орешков тоже. Чем же вы питаетесь? А, красавица? Ну, давай пошукаем грибы, разлеживаться-то особо некогда.

Сергей встал, нашел ветвь, из которой быстро смастерил палку, чтобы разгребать слои высохших иголок. Скоро ему стали попадаться грибы.

Он срезал их, радуясь, как ребенок, каждому найденному грибу. Сначала они встречались редко, затем все чаще и чаще. Особенно там, где была тень, но в тоже время заглядывало и солнышко.

Сбором грибов он увлекся, и хотя его корзинка оказалась почти наполненной, он продолжал разгребать палые иголки.

Но вот вышел на опушку этого елового бора и тут заметил, что солнце уже совсем близко к вершинам гор.

«Вот тебе и елки-палки! Драпать надо, и как можно быстрее!»

Быстренько он собрался и двинулся по долине скорым шагом.

До первого холма он добрался довольно легко, но когда стал подниматься по нему, пришлось убавить шаг.

Сергей знал, что в горах темнеет быстро, и запоздало подумал, что надо было взять с собою фонарик. Как же он будет идти, когда станет темно?

Не надо паниковать, не надо…

Вот и скрылось солнце. Небо вдоль гор окрасилось багрово-красными тонами, переходящими в розовые, светло-синие и голубые. Такими закатами они любили любоваться с отцом, поднявшись на ближайший холм.

Но теперь было не до любований, и Сергей спускался с холма быстро, и чуть не упал, едва удержавшись на ногах. Сдирая с джинсов колючки татарника, он стал забираться на следующий холм, и когда поднялся на его вершину, его настигла мгла.

«На холмы Грузии легла ночная мгла», – вспомнилось ему. – Если мгла, то, значит, еще видно, как «шумит Арагва предо мною». Так, Александр Сергеевич? У вас была лошадь или мул? А я на своих двоих… поднимусь ли на этот холм? А там еще один… Или два?»

Чем темней становилось, тем большее беспокойство овладевало Сергеем.

Стало совсем темно.

Сергей ощупью поднимался по тропе. Как только ноги натыкались на высокие эремурусы или джинсы цеплялись за татарник, он тут же отступал назад и палкой, которую по счастью не выкинул, нащупывал тропу и шаг за шагом продвигался вперед.

Так он поднялся на очередную вершину и остановился.

Что делать? Он помнил, что по склонам холмов есть углубления, похожие на пещерки. Можно поискать одну из них и устроиться на ночлег. Но он тут же представил, как переполошатся родители. Еще организуют поиск, поднимут соседей.

Нет, надо идти.

Но как? Словно слепцу, нащупывая дорогу при каждом шаге?

И тут Сергей почувствовал страх. Ведь спускаться, это не то, что подниматься в гору.

Может, все-таки нащупать какую-нибудь нору?

Ночью в горах холодно, а он в одной джинсовой курточке. К утру, пожалуй, зуб на зуб не попадет.

Надо идти. Потихоньку, но идти.

Шаг, второй, третий.

Так, сбился с тропы. Колючки! Всюду колючки!

Выбраться!

Нет, остановиться. Подумать.

Так, когда он шел к ельнику, колючки, поляной, были справа… Значит, надо идти влево…

Господи, почему же они не кончаются?

Он споткнулся о толстый стебель татарника и упал, покатившись вниз. Корзинку с грибами он не выпускал из рук, но сберечь их не удалось – рассыпались, пока он катился с холма.

Сергей поднялся, пытаясь представить, где он находится, куда дальше идти.

Палка обломалась, но все же ей он нащупал подъем холма. Напряг зрение, вглядываясь в ночную темь.

Тщетно.

Тропы не найти, надо подниматься вверх и вперед. Но как определить, поднимается ли он вверх, а не двигается ли вдоль склона?

Господи, помоги и спаси!

Он переложил палку в левую руку и осенил себя крестом.

«Господи, я не за себя прошу, а за отца! Ему нельзя волноваться. Нельзя мне оставаться здесь до рассвета, никак нельзя! Господи, помоги мне, ведь Ты помог и мне, и другу Коле, я не забыл этого, не забыл! А что молюсь мало, так это оттого, что не умею. Но если признаться честно, то не хочу. Потому что вера моя слабая. Но теперь я хочу верить в Тебя. И не потому, что сейчас пропадаю. А может быть, и поэтому»…

Он еще раз перекрестился и полез прямо через сухую траву, редкие кусточки и татарник, цепляясь пальцами за что придется.

Пот щипал глаза, дыхание было прерывистым. Пальцы он ободрал, местами и ноги тоже. Но страха уже не чувствовал, а только ждал, когда же заберется на вершину.

Палка уперлась в землю ниже, чем в предыдущий раз.

Неужели начался спуск?

«Слава Тебе, Боже, слава Тебе», – сказал он и снова перекрестился.

Подул легкий ветерок, подсушивая его лицо, шею.

И вдруг выглянула луна, разорвав черноту неба, и свет ее призрачно покрыл холмы.

В серо-синем свете Сергей различил, что стоит на вершине холма. Неожиданно слезы выступили на глазах. Он не сдерживал их, дав им омыть душу.

Потом расстегнул куртку, вытащив из-под ремня футболку, и вытер лицо.

Успокоился, пошел по гребню холма, отыскивая тропу.

Ветерок подул сильней, луна засветила ярче.

Сергей понял, что надо спускаться вниз, пока луна не скрылась.

Подумал, что у подножия холма опять ничего не будет видно и опять придется двигаться на ощупь.

Но нет, теперь склон был виден и шаги его стали уверенней.

Подняв голову и посмотрев на небо, он увидел, что показались и звезды.

Ветер утих также внезапно, как и появился.

Сергей ощутил, как ранее незнакомее чувство вошло в его душу.

Как будто кто-то стал идти рядом.

Он остановился, чтобы прислушаться к возникшему чувству.

Тишина охватила его со всех сторон.

Такая тишина, которую он никогда ранее не слышал.

Гулкая тишина.

Будто кто-то, кто находился рядом, сказал ему что-то необычайно важное.

Сергей стоял и не мог сдвинуться с места.

Потом опять посмотрел на небо. Звезды стали крупней. От них шел свет такой же сине-голубой, как от луны.

Он пошел вперед. – Этот холм был пологий, и скоро он поднялся на его вершину.

Увиделись огоньки дачных домиков.

Не торопясь, Сергей стал спускаться с холма.

Здесь тропа переходила в дорогу. Она была пыльной, мягкой, и Сергей не слышал своих шагов.

Чувство, которое возникло в его душе, не покидало его. Как будто кто-то, кто шел рядом, продолжал укреплять его.

Перед тем, как идти к дачному домику, он опять остановился. Словно кто-то подготавливал его к чему-то необычайно важному.

Сергей прошел мимо персиковых и абрикосовых деревьев, росших у веранды, по ступенькам поднялся на нее, открыл дверь в комнату.

Мать повернула к нему голову с заплаканным лицом. Она сидела у кровати, на которой лежал отец. Он был накрыт легким одеялом, поверх которого неподвижно лежали его руки с длинными белыми пальцами. Лицо необычайно спокойное, без единой морщины – они разгладились. Белые волосы, как всегда, зачесаны назад.

Сергей подошел к кровати, сел рядом с матерью. Вгляделся в лицо отца – как будто новое, спокойно-мудрое, каким не бывало при жизни никогда.

Как будто души отца коснулось чувство, только что пережитое Сергеем, когда подул ветерок и взошла луна, и появились на небе звезды.

Как будто отец что-то увидел.

Как будто услышал гулкую тишину гор.

Когда подступает отчаяние
прелюдия девятая

В кабинете главного хирурга этой онкологической больницы Алешина удивили полы из давно некрашеных и облезлых досок, вид которых сразу бросился в глаза.

Алешин поднял голову и будто впервые увидел широкое лицо Ивана Семеновича Метелкина, хирурга, который только что закончил оперировать Людмилу.

– Не удивляйтесь, больница старая, доживает свой век, – Метелкин подошел к двухстворчатому шкафу, старомодному, со скрипучими дверцами, решительно раскрыл их. – Скоро переедем отсюда – достраивают нам новый онкоцентр. Видите ли, количество раковых заболеваний растет не по дням, а по часам, – он достал из шкафа бутылку с прозрачной жидкостью, граненые стаканы и поставил их на стол.

– Будешь? – обратился он к своему ассистенту, молодому, приятной наружности врачу, разливая жидкость в стаканы.

– Нет, Иван Семенович, – молодой врач чуть улыбнулся. Рядом со своим шефом, роста почти двухметрового, рукастого, с острыми, быстрыми глазами, он казался каким-то практикантом, а не тем опытным хирургом, которого Метелкин предпочел всем другим коллегам, выбрав его себе в помощники.

– Ну, как знаешь, – Метелкин разбавил спирт водой, получилась два полных стакана. – Пей, – приказал он Алешину. – Тебе это сейчас необходимо.

Алешин взял граненый стакан, продолжая вопросительно смотреть на хирурга.

– Да жива она. Баба крепкая, выдюжит. И тебе надо выдюжить. Давай.

И он первым выпил разведенный спирт до капли.

Алешин, никак не ожидавший такого поворота событий, – операция продолжалась три часа – решился и тоже осушил стакан до дна.

В шкафу оказалась тарелка с кусочками нарезанного сала, ломтики хлеба, и Метелкин стал быстро, с какой-то даже яростной поспешностью, закусывать, огромной ладонью показывая Алешину, что ему надо делать тоже самое.

– Редкой она у тебя выносливости, Сергей Сергеевич. И ведь такая на вид хрупкая! Ни разу не пожаловалась! Даже когда было больно, только голову отворачивала! Я говорю, ты кричи, милая, легче будет! Так нет, она все терпит, только тихонечко стонет. Вот это баба!

Он смотрел на Алешина, как на ребенка, которого надо успокоить.

– Еще? Нет, тебе, пожалуй, хватит. А я еще капельку.

«Капелька» оказалась в полстакана.

– Вадим, теперь чайку, – сказал он помощни ку, доедая сало и доставая из шкафа бокалы для чая. – Садись, Сергей Сергеевич. И слушай.

Он уставился на Алешина, поставив свой стул прямо напротив него, коленками почти касаясь Сергея.

– С такой волей жить она будет. Другая бы умерла, а она – не из тех, кто сдается.

– Знаю, – выдавил из себя Алешин первое за все это время слово.

– Ну, так тем более. Сколько она проживет – не знаю. Может, года два-три. А может год – так чаще бывает. Ты должен быть ко всему готов, понимаешь?

Алешин кивнул.

– Про диету и особый теперь режим тебе подробно напишет Вадим. А я так скажу: теперь у тебя начнется новая жизнь. Все гастроли отмени – самое лучшее лекарство для нее – это ты, который рядом.

Алешин опять кивнул – говорить не мог.

– Ну-ну, ты же мужик. Держи удар.

Метелкин подождал, пока Алешин справится с болью.

– Иван Семенович операцию провел очень удачно, – мягко сказал Вадим. – Поверьте, он сделал почти невозможное.

– Ну вот, – Метелкин будто не слышал похвалы помощника и положил руку на плечо Алешина. – Иди, теперь тебе надо поспать. За нее не беспокойся – уход будет самый хороший. Всем сказал, чья она жена. Понял?

– Спасибо, Иван Семенович.

– Да чего там. Только коньяк не приноси. Я его терпеть не могу. Видишь?

Он приоткрыл дверцу шкафа, и Алешин увидел бутылки коньяка, выстроенные в несколько рядов.

– На-ко тебе парочку домой, пригодятся. А мне их уже и ставить некуда, – он вздохнул и пожал руку Алешину. – Звони лучше всего ближе к обеду. Вадим скажет, когда можно будет ее увидеть.

Он взял фаянсовую кружку с горячим чаем, расписную, синими цветочками, наподобие васильков – Алешин помимо воли обратил на них внимание. Отхлебнул и еще раз сдавил плечо Алешина своей лапищей:

– Держись. Вадим уложил бутылки в пакет, проводил Алешина до дверей и вежливо попрощался.

Сергей, выйдя на улицу, не сразу сообразил, куда надо идти. Странно, но опьянения он совсем не чувствовал, будто выпил воду, а не разбавленный спирт. Но он забыл, в какую сторону надо ехать на троллейбусе до ближайшей станции метро и потому пошел, куда глаза глядят. Спрашивать у прохожих, куда надо добираться, он не любил с детства.

Сел в первый подъехавший к остановке троллейбус, решив, что все равно к какой-нибудь станции метро он приедет.

Ему казалось, что он погрузился в какое-то безвоздушное пространство, оказался в каком-то ином мире, где все нереально, а только выдумано. Что он не в троллейбусе едет, а едет на каком-то корабле, может, даже космическом, что это не деревья по краям мостовых, не фонарные столбы с уже зажигающимися фонарями мелькают за окном, а какие-то незнакомые предметы иных миров.

Наступал вечер, осенние сумерки сгущались. Этот район Москвы Алешину был совершенно незнаком.

Вот троллейбус остановился на конечной остановке. Водитель, женщина, пошла к невысокому зданию, видимо, отмечать документы или по каким-то другим делам. В троллейбус стали заходить новые пассажиры.

Алешин не сдвинулся с места.

«Коньяк дал, – подумал Алешин о Метелкине. – «Милостью Божьей хирург», как мне сказали… И вправду, наверное… По крайней мере, человек-то славный… Спирт пьет… И я выпил стакан… «Будет жить»… Почему все это? Да, она хрупкая… Но ведь сильная! Васену спокойно родила… Впрочем, может, она мне просто не сказала, как ей пришлось… «Редкой она у тебя выносливости»… «Вот это баба»! – мелькали в его сознании фразы Метелкина.

И опять подумал:

«Почему? Зачем?»

За окном стало совсем темно. Остановок никто не объявлял, Алешин не различал, где он едет и куда. Вот, вроде, мелькнул вестибюль метро, и он заторопился к выходу.

Выйдя из троллейбуса, он обнаружил, что опять оказался неподалеку от больницы, где три часа шла борьба за жизнь его Людмилы.

«Это неслучайно, – подумал он. – Значит, мне надо увидеть ее».

Он направился к зданию больницы, но тут же подумал о том, что она после наркоза спит. Да и кто пустит его в такое время?

Он остановился, снова пошел к остановке троллейбуса.

На этот раз он перешел на противоположную сторону улицы и поехал в нужную сторону.

Дома никого не было.

Ему показалось диким, что дочь его не дождалась, куда-то ушла.

Телефонный звонок вывел его из состояния полной растерянности.

– Ну как она там? – спросил по телефону Ни колай.

Сбивчиво Сергей объяснил.

– Я сейчас приеду. У меня для тебя новости.

– Да?

– Жди.

«Вот, друг беспокоится, а дочь»…

В это время ключ заворочался в замке, он услышал, как дверь отворилась и послышались голоса – дочери, еще чей-то.

«Неужели это он? – подумал Сергей. – Только этого не хватало».

И в самом деле, в гостиную вошли Васена и ее теперешний неизменный спутник Стас, с которым дочь Сергея стала встречаться с весны.

У Стаса блуждала по лицу рассеянная улыбка на обезоруживающе милом, несколько даже девическом лице. Льняные волосы уложены венчиком, кудрявятся, глаза добродушные, но смотрят недобро, с равнодушной снисходительностью.

Одет был Стас, как и положено поп-артисту, изысканно-небрежно – джинсы, какая-то диковинная маечка, замшевая куртка с многочисленными висюльками на рукавах, как у индейцев.

Васена влилась в группу Стаса как солистка с этой весны, когда Сергей был на гастролях. Люда на поступок дочери отреагировала спокойно-одобрительно. А Сергей – с глухой ненавистью. Потому что всех этих людей, с поразительной быстротой завоевавших телевидение и радио, собирающих толпы молодежи на стадионах и в концертных залах, он воспринимал, как нашествие дикарей, которые несут не искусство, а только растление.

И именно таким делом при одобрении матери занялась его дочь.

– Ну, что? – спросила Васена.

«Спокойно, – сказал себе Алешин, глядя на лицо дочери, так много взявшей от матери. Те же чуть раскосые глаза, та же стройность и хрупкость тела, тот же поворот головы… Вот только поет она не в церковном хоре, а под ревущий вой электрогитар и клавишных, и, конечно, ударных ансамбля. Себя они именуют «группой» с каким – то трудно произносимым английским названием.

– Ты где была? – мрачно спросил Алешин.

– Как где? Я же тебе сказала, что у нас концерт. Вот только что закончили.

– Поздравляю, – язвительно сказал Алешин. – А ты подумала, что твоя мать могла умереть на операционном столе?

Васена побледнела, в глазах появилась злость:

– А ты подумал, что концерт отменить нельзя? Что собралось более двух тысяч человек?

– Да, подумал, – ответил Алешин, чувствуя, что в нем закипает ярость. – Я подумал… что жизнь родного человека важнее всех ценностей мира – вот о чем я подумал.

Они стояли по обе стороны стола – столешница полированная, эллипсом, посредине – кружевная скатерка, привезенная Сергеем из Вологды, на скатерке – ваза розового стекла, из Венеции, где Сергей получал награду, – родные люди, сейчас – враги.

– Может быть, ты все-таки скажешь, как прошла операция? – спросила Васена после паузы.

– Операцию делал Метелкин, один из лучших хирургов Москвы. Сделал все, что мог. Так сказал его помощник.

– А сам Метелкин что сказал? Алешину показалось, что он, вроде, должен от читываться.

– Он сказал, что твоя мама будет жить. Сколько – по-разному бывает.

Опять повисла пауза.

– Когда ее можно будет увидеть? «Да что я перед ней отчитываюсь что ли?»

– Завтра к обеду, – резко сказал он. – Еще есть вопросы?

– Нет, больше вопросов нет, – так же резко ответила она. – Пойдем, Стас.

Они ушли в комнату Васены. Сергей слышал, как хлопнула дверь.

«Господи, дай сил и терпения! Помоги, Господи!»

Он ушел в свою комнату, подошел к красному углу, где на резном киоте стояли иконы Спасителя, Богородицы, Николая Угодника.

«Господи, Ты приходил ко мне в самые трудные минуты. Тогда, в горах… Когда умер отец, я не страдал, как сейчас. Я даже казнил себя, что мало переживаю… Да, каюсь, надо было глубже чувствовать утрату! Но ведь я бросил все! Примчался из Сибири в Киргизию! А она находится здесь, в Москве! Господи, разве я могу ее не осуждать? Ведь я был готов залепить ей по лицу! Точнее сказать, по морде! Я ненавижу ее сейчас! Разве я неправильно поступаю? Конечно, я понимаю, я должен ее простить, должен спокойно все ей сказать, но ведь я… плохой христианин! Выходит, я не только не могу простить ее, я даже не могу выносить ее вида, – ее зазнайство, уверенность, что она всегда права! Господи, помоги мне, помоги!»

Раздался звонок в дверь. В прихожую Сергей и Васена вышли одновременно.

– О, все в сборе, – Николай обнял сначала Васену, потом Сергея. – Тут стекло, возьми, Вася, – и он отдал Васене пакет. – Ну, на кухне угнездимся, что ли?

Николай снял плащ, сбросил туфли.

– Зачем вы, дядя Коля? Дурацкая привычка обувь снимать.

– Согласен, соплистка ты наша, – он улыбался, его скуластое лицо, татарские узкие глаза светились состраданием. – А привычка у нас такая – во фраке придем, а все равно обувь скидаем… О, да тут еще и Стас, – он протянул руку вышедшему из комнаты Васены Стасу. – Ну, с успехом вас! Говорят, вы сегодня дали дрозда!

– А вы откуда знаете? – удивилась Васена.

– Да у меня в машине приемник есть – уже по Московской волне протрубили. Славно! Я виску взял. Оседлаем «Белую лошадь», а Серга?

– Оседлаем. Собери на стол, Васена.

– Где? В гостиной? – оживилась она и быстро стала доставать из кухонного буфета все необходимое.

Уселись. Николай поближе к Сергею, Васена рядом со Стасом.

– А я ехал и думал: как мне другу сегодня сказать, что его вопрос о гастролях в Штатах решен положительно? Думаю, лучше всего взять виску! Как мой друг поэт Владик писал:

 
«А ну-ка, что еще за виска?
Сильна! Пивал такую, брат.
Гнала соседская Аниска,
Да отобрали аппарат»[4]4
  Цитата из поэмы В. Кожемякина «Старая ветла».


[Закрыть], —
 

это у него в поэме так один дед говорит, когда к ним в деревню земляк приезжает, из самой Америки. Ну, чтобы вы все несчастья одолели, дорогие мои Алешины, – он протянул бокал сначала к Сергею, потом к Васене.

Дружески ударил по бокалу Стаса:

– И примкнувших к ним товарищей!

Только сейчас Сергей вдруг понял, что ничего, кроме кусочка сала в кабинете Метелкина, не ел за весь день. Проснулся аппетит – может, повлияла выпитая рюмка виски. Он стал есть, радуясь приходу друга. И душа его словно разморозилась, словно он вернулся в действительность из того безвоздушного пространства, в которое погрузился, когда ехал из больницы в троллейбусе совсем не в ту сторону, в какую надо.

«Может быть, еще все и обойдется. Может, Господь поможет, смилуется надо мной».

– Метелкин сказал, что Люда может прожить года два-три… Может, год, – сказал он, перестав есть. – Операцию сделал блестящую… Три часа они… Три часа.

Алешин вдруг поперхнулся, схватился за сердце:

– Что это? Никогда такого… не было…

– Папа! – Васена вскочила, бросилась к отцу. – Сердце? Сердце?

– Сердце. – Алешин чувствовал, как тяжесть навалилась на грудь изнутри. – Корвалол… в холодильнике…

Но на этот раз не помог корвалол. После таблетки нитроглицерина стало легче. Васена научилась делать уколы и ввела отцу обезболивающее.

Сергея уложили на кровать.

Лицо из серого стало опять живого телесного цвета.

– В другой раз предупреждай, – сказал Николай. – Все-таки так шутить нельзя.

– Не буду.

Васена сидела на кровати, рядом с отцом. Она придвинулась к нему ближе.

– Я… эгоистка, конечно. Ты меня простишь? Простишь?

– Это ты меня прости.

Она прильнула к его лицу, и он почувствовал на своих щеках ее слезы.

– Ну вот, совсем, как в романах Диккенса, – сказал Николай. – А что, очень даже неплохой был писатель. Достоевский его высоко ценил. Знаешь об этом, Серга?

– Нет.

– Ну вот. Я всегда говорил, что неграмотность тебя погубит, – и он улыбнулся, хотя ему тоже хотелось плакать.