Текст книги "Нательный крест, или Двенадцать прелюдий"

– Здравствуй. Нет, все в порядке. Просто хотел узнать, как у тебя.

– Да все так же.

– Куда-нибудь едете?

– Нет, пока идут переговоры. Вроде, планируется какой-то из сибирских городов.

– А-а-а. Что ж, Сибирь – это хорошо.

– Не очень. Холодно.

– Холодно, это верно. Да, хотел тебя спросить… Ты ничего не теряла?

– Нет, – ответила она испуганно. – А что?

– Да я тут нашел… у себя… кто-то забыл, наверное…

– Что?

– Да цепочку. Не золотая, обычная серебряная. С крестиком.

– А! Вспомнила. Понимаешь, он мне мешал. Мыться – снимаешь, на сцену идешь – снимаешь… В общем, все время мешает.

Алешин не нашелся, что ответить.

– Что замолчал? Знаешь, мне, пожалуй, пора собираться. Есть кое-какие дела.

– Понятно.

– Звони, если что.

– Хорошо. Рад был услышать, что у тебя все в порядке. Пока.

– Пока.

Он нажал на кнопку отключения разговора. «Вот это да! – сказал он себе. – Вот это да!» Он замер в нерешительности. Потом быстро стал одевался, словно куда-то надо было спешить.

«Не торопись осуждать», – часто повторял отец Серафим. – Не торопись!»

«Да как же, как же! Вот тебе и плоды просвещения! Если бы Люда узнала! Ох, опять я о том же! Мать есть мать, она бывает слепа, когда дело касается ее ребенка… Но ведь к Сане она относилась совсем иначе. Старалась, конечно, быть хорошей. Да не всегда получалось!»

Он оделся, всё также торопясь, словно опаздывая. Но уже решил, что ему делать. Позвонил на вокзал, узнал, что билеты есть и что он успевает к ночной «Стреле». Значит, утром будет в Питере.

«А если его нет дома? Может, все-таки позвонить?»

Но отступать уже было нельзя, билет заказал.

В поезде, устроившись, он согласился с проводницей, предложившей горячий чай, а к нему печенье. Попутчики, пожилая пара, ехали в Петербург к родным, отдыхать. Алешин охотно уступил нижнюю полку, забрался на верхнюю и постарался уснуть.

Он вспоминал, как удивилась Люда, когда он сказал о своем решении взять Сашу из приюта отца Владимира. Как все-таки она поняла его и согласилась, как нервно отреагировала Васена. Но и с ней удалось все уладить – до той поры, когда началось ее увлечение рок-музыкой. Она и Сашу пыталась втянуть в свои дела, говорила, что пение вылечит его от заикания. Но он и так говорить стал почти нормально, а к старшим классам заикался только, когда волновался.

У Васены был свой расчет – она думала, что если и Саша будет вместе с ней, отец перестанет ругать ее. Но Саша никакой музыкой не увлекся – мозг его был нацелен на точные науки. И поступил он в Бауманский, и стал толковым инженером – сейчас вот занялся какими-то новыми технологиями, в которых Алешин ровным счетом ничего не понимал, хотя каждый раз, когда Саша пробовал объяснять ему, чем он занимается, Алешин делал вид, что все понимает.

Зато все, что касалось их отношений, улаживалось само собой и понимание было взаимное. Наверное, потому, что Саша слишком хорошо понял, какой у него появился отец.

Он откликнулся на голос Алешина по домофону с искренним удивлением:

– Папа?

– Да, я.

Когда Сергей вошел в квартиру сына, тот первым делом спросил:

– Что слу– у-у-чилось?

– Да ничего. Просто захотел тебя повидать.

– Фу, напу-у-у-гал. – Саша облегченно вздохнул, увидев отца целым и невредимым. За спиной Саши показалась Вера, его жена. Лицо заспанное, волосы еще не причесаны – она их то и дело поправляла, улыбаясь растерянно.

– Поче-е-е-му не позвонил?

– Да так… получилось. Хорошо, что успел – вам же сейчас на работу…

– Ну да. Вера, ча-а-й, что ли.

– Да успеется, – Алешин снял свою дубленку, ботинки, надел домашние тапочки. Сел на кухне к окну, на диванчик. – У вас тут белым-бело… А в Москве все расквашено, слякоть…

– Только вчера снег выпал, – сказала Вера. – И такой белый, прямо удивительно.

Вера полновата, лицо простое, домашнее. И не подумаешь, что она может решать сложные инженерные задачи. Подружились они с Сашей еще на первом курсе, а на пятом поженились. Родители Веры, объединившись с Алешинами, купили им однокомнатную квартиру в Питере, куда их взяли работать.

– Да, белый снег… – Сергей Сергеевич, не отрываясь, смотрел, как падают за окном утренние пушистые снежинки – вертикально, отвесно. В продуваемом насквозь Петербурге в это утро ни ветерка.

– Белый снег… Саша сел к столу напротив отца. Теперь это был плечистый, сильный человек, белесые волосы потемнели, волосы уложены не на пробор, как в детстве, а короткой челочкой вперед. Глаза не грустные, как раньше, а серьезные. С ожиданием смотрят на отца.

– Да не беспокойся ты… Ничего особенного… Хотя, это как посмотреть…

Вера подала чай, сделала бутерброды.

– Может, чего посущественней?

– Это вечером, когда с работы придете. Как там у вас? Всё слава Богу?

– Слава Богу.

Алешин пил чай, слегка улыбаясь.

– И дома все хорошо?

– Все хорошо.

– Вот и отлично, – он расстегнул свой замшевый пиджак, достал из внутреннего кармана пакетик, где лежал крестик на цепочке – тот, что мешал Васене. – Вот этот крест я приобрел в храме на горе Фавор. Где было Преображение Господне. Один крест надел на себя, а этот подарил… одному человеку. А он отнесся к кресту, как к побрякушке какой-то. Украшению, бижутерии… И потерял крест. Потерял, понимаете? А я нашел. То есть крест снова оказался у меня. И я решил, что теперь поступлю правильно – надену его на того, кто понимает, что такое крест.

– И ты ради этого… при-и-и-ехал?

– Да.

И Алешин надел на шею сына фаворский крест.

Псалом 138
прелюдия двенадцатая

Когда он проснулся, взгляд его упал на ряд книг, стоящих на столе. Сюда он поставил справочники, словари, в последнее время Евангелие, Библию, Молитвослов с Псалтырью.

Они с Людмилой, чаще перед сном, любили открывать Священные книги, заранее загадывая страницу, строку. И книга указывала им, что с ними будет завтра и послезавтра, и всю последующую жизнь.

На это раз он выбрал Молитвослов, раскрыл наугад.

Выпал Псалом 138.

Он прочел:

Начальнику хора. Псалом Давида.

1. Господи! Ты испытал меня и знаешь.

2. Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю; Ты разумеешь помышления мои издали.

3. Иду ли я, отдыхаю ли – Ты окружаешь меня, и все пути мои известны Тебе.

4. Еще нет слова на языке моем, – Ты, Господи, уже знаешь его совершенно.

5. Сзади и спереди Ты объемлешь меня, и полагаешь на мне руку Твою.

6. Дивно для меня ведение [Твое], – высоко, не могу постигнуть его!

7. Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу?

8. Взойду ли на небо – Ты там; сойду ли в преисподнюю – и там Ты.

9. Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря, —

10. и там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница Твоя.

11. Скажу ли: «может быть, тьма скроет меня, и свет вокруг меня сделается ночью»;

12. но и тьма не затмит от Тебя, и ночь светла, как день: как тьма, так и свет.

13. Ибо Ты устроил внутренности мои и соткал меня во чреве матери моей.

14. Славлю Тебя, потому что я дивно устроен. Дивны дела Твои, и душа моя вполне сознает это.

15. Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я созидаем был в тайне, образуем был во глубине утробы.

16. Зародыш мой видели очи Твои; в Твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них еще не было.

17. Как возвышенны для меня помышления Твои, Боже, и как велико число их!

18. Стану ли исчислять их, но они многочисленнее песка; когда я пробуждаюсь, я все еще с Тобою.

19. О, если бы Ты, Боже, поразил нечестивого! Удалитесь от меня, кровожадные!

20. Они говорят против Тебя нечестиво; суетное замышляют враги Твои.

21. Мне ли не возненавидеть ненавидящих Тебя, Господи, и не возгнушаться восстающими на Тебя?

22. Полною ненавистью ненавижу их: враги они мне.

23. Испытай меня, Боже, и узнай сердце мое; испытай меня и узнай помышления мои;

24. и зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный.

Август-декабрь 2012 г.

Избранные рассказы

Эльдорадо

Маленькой ёлочке холодно зимой

Алёшкина звезда

Встреча, которой не было

Эльдорадо
рассказ

– А меня в детстве хоте ли украсть, – отец Иоанн весело оглядел учеников, и шум в классе сразу стал стихать, и любопытные, лукавые взоры обратились на священника, который пришел к ним на урок. Долгое время батюшку не пускали в школу, но вот директор, Агния Ивановна, дала разрешение провести встречу со священником «в порядке эксперимента». На самом деле она поступила так потому, что ветеранов войны в поселке не осталось, а встречи, посвященные Дню Победы, надо было проводить. Как выяснилось, отец Иоанн хотя и не участник войны, но все же день Победы встречал в десятилетнем возрасте, значит, что-то личное может о войне рассказать.

– Да-да, украсть самым натуральным образом, – повторил отец Иоанн, увидев недоуменный взгляд Агнии Ивановны, усевшейся за последним столом вместе с классной руководительницей, Ниной Петровной. – Украсть меня хотел капитан артиллерии Иван Федорович Краснов – как видите, его имя и фамилию я запомнил на всю жизнь. А рассказать я вам о нем хочу потому, что очень многих фронтовиков если и не убили на войне, то оставили им такие муки, что не приведи вам Господь их получить. Вот об этом я и хочу вам рассказать, дорогие мои.

Священник, все еще продолжая улыбаться мягкой своей улыбкой, приветливо смотрел на учеников. С густой белой бородой и мягкими усами, с белым венчиком волос, которые делали его похожим на доброго дедушку, в черной рясе и с медным крестом на груди, он, казалось, должен был говорить о чем-то сказочном, а никак не о каких-то муках, с которых начал.

– Это было в сорок шестом, сразу после войны. Отец обещал меня взять с собой в Горький, к бабушке, на лето. И не на поезде, а на пароходе. Представляете, как я ждал этого дня! Поплыть по Волге, почти половину ее увидеть, вот какой подарок обещал мне отец. И вот, наконец, этот день пришел.

1

Поместились не в каюте, а в «третьем классе», где стояли облупленные скамейки. Туда, толкаясь и торопясь, лезли пассажиры с узлами, чемоданами, мешками. Отец, не стесняясь, лез напролом, впереди себя толкая сына. Поэтому место заняли хорошее, у иллюминатора.

Многие из соседей, едва устроившись, тут же стали вытаскивать снедь и принялись за еду – будто за тем и пришли сюда. Запахи воблы, вареных яиц, лука смешались с запахом машинного масла, а стук двигателя быстро стал утомлять.

Ваня, конечно, рвался на палубу, но отец его придержал – все-таки надо прочно занять место.

Но вот, вроде, все угнездились по своим местам, и отец отпустил Ваню. Свежий ветерок обдал его, он вытер пот и глубоко вздохнул, и радостно посмотрел на Волгу, на остров, мимо которого проплывал пароход.

Остров назывался Эльдорадо. Ваня всегда дивился этому названью. Отец, бравший сына на рыбалку, толком объяснить не мог, что это значит – Эльдорадо и Эльдорадо, так называют остров давно, вот и все.

Ваня, изучая страны по атласу, нашел Эльдорадо в Южной Америке. Но и учитель Антонина Ивановна не смогла объяснить, что это значит.

– Что, знакомые места? – спросил Ваню кто-то. Рядом стоял офицер. Конечно, прежде всего бросились в глаза ордена, медали, потом капитанские погоны, пушечки на них и лишь после этого усталое, бледное лицо.

– Тут плотвичка берет, окуньки, – сказал Ваня, – стерлядка водится. Но ее с берега не возьмешь. Надо с лодки.

– А ты рыбак, – капитан улыбнулся, но странная это была улыбка, только губы раздвинулись, а выраженье глаз не изменилось: застывшие и словно мертвые были они. – А как остров называется?

– Эльдорадо. Все так говорят, а почему – никто не знает.

– Забавно, – капитан погладил свои редкие волосы, которые трепал ветер. – Скажи, а что же ты родные места бросаешь?

Ваня объяснил.

Остров Эльдорадо остался позади, пароход вышел на середину реки. Взгляду открылся голубой и зеленый простор. Он искрился и сверкал, был напоен жизнью и теплом.

– Да, брат, – сказал капитан. – Много я видел мест и получше ваших, но нигде сердце так не щемило, как здесь. Плыву, плыву, а все не успокоюсь никак.

– А вам куда, не в Горький?

– Может, и туда, – ответил капитан, и тут Ваня понял, почему у капитана такой взгляд – один его глаз был действительно мертвым, вставным.

Офицер заметил открытие мальчика и опять улыбнулся одними губами.

– Что, неприятный вид у меня? Мне и руку покорежило – видишь, как плеть болтается.

– Война, – сказал Ваня.

– Война, – согласился капитан. – Зайдем ко мне?

Он занимал каюту-люкс. Ваня с интересом разглядывал полированную мебель, мягкий диван, шелковые занавески. Капитан раздвинул их и сквозь цельное лобовое стекло каюты увиделась Волга – вид отсюда был не хуже, чем с палубы.

– Ну, располагайся, брат, здесь хорошо. Тебя как звать?

Ваня назвался, и капитана обрадовало его имя.

– Смотри, как здорово – меня Иваном тоже зовут.

Ваня сидел на краю дивана и от угощенья отказался:

– Мне идти надо. Отец беспокоиться будет.

И точно – отец уже обошел весь пароход в поисках сына.

Встретились на переходе с верхней палубы на нижнюю, и отец принялся было бранить сына, но капитан за него заступился: это он виноват. Хотел мальца угостить, но тот есть не стал. При отце-то не откажется?

Обличье отца Вани, Николая, обнаруживало солдата – одет он был в гимнастерку, галифе, кирзачи. Выглядел бы иначе, по-другому ответил бы. А тут сработала армейская привычка: надо слушаться старшего по званью.

Познакомились, и сначала разговор шел трудно, потому что приглядывались друг к другу. Николай, не привыкший есть и пить чужое, вел себя сдержанно, но так, чтобы не обидеть нового знакомого.

Николай был среднего роста, жилист, лицо имел обыкновенное. Если бы не глаза, в которых много чего таилось и угадывалось. Разглядеть это можно было не сразу, но капитан, повидавший на своем веку не меньше, а может, и побольше собеседника, понял, с кем говорит. Хотя и имел только один глаз.

Скоро выяснили, на каких фронтах воевали, кто где был ранен, в каких краях пришлось особенно тяжело.

Капитан еще не остыл от сражений, все еще был там, на войне, с которой, казалось, не хотел расставаться.

– Вот городок есть такой в Восточной Пруссии, называется Нессельбек. А, Ваня? Не хуже звучит, чем твое Эльдорадо. Ну, не городок, усадьба, замок такой средневековый. Прямо под Кенигсбергом. Выкатили мы пушки, шмаляем. А снаряды от стенок, как мячики отпрыгивают. Дырки маленькие делают – и все. Будто мы камешками кидаемся. Команда: пушки катить прямо в парк, бить прямой наводкой по огневым точкам. Ну, снежок лежит, а из-под него – клумбы, цветники. Прямо перед нами – розы. И какие! Укутали их, как детей. Чтобы не замерзли. А нам-то поддают свинца! Падают мои ребята в эти розы, будто понюхать их хотят. И никак не нанюхаются. Огонь! Взяли мы этот Нессельбек, – капитан выругался. – И мне гостинцы достались – один в голову, один в плечо.

– Все-таки ты жив остался, Иван Федорович, – сказал Николай. – И давай больше не будем о войне. Не надо детям это знать.

Живой глаз капитана заблестел:

– Это как?

– Войны теперь никогда не будет, – убежденно ответил Николай. – А про нас что говорить – воевали, как положено, – он встал и показал сыну, что пора уходить. – Спасибо за хлеб-соль, Иван Федорович.

Когда пришли на свое место, особенно почувствовали разницу между первым и третьим классом. Тут спали кто где – кто на лавках, кто притулившись к мешкам.

Стучали двигатели паровой машины, усердно шлепали о воду плицы. Стучало и у Николая в висках, и он знал, что теперь не заснет. Решил, что теперь больше к капитану не пойдет – одна боль от таких разговоров.

2

К утру Николай очнулся от забытья, застонал. Ваня спал, нога его свесилась с лавки. Николай положил ее поудобней и вышел на палубу.

Холодный ветер гнал по светлеющему небу редкие тучи. Вода была грязно серого цвета, ребрилась под ветром, как будто собирала морщины на лбу.

Пароход причаливал к пристани большого волжского города. Толпились на откосе деревянные домишки, каменные дома, высились кресты на тускло отсвечивающих куполах собора.

У берега стояло множество дебаркадеров, досчатых помостов. Возле них, как собаки на привязи, дергались лодки.

Иван Федорович разбудил Ваню, пригласил пойти прогуляться.

Ваню уже не пугали ни мертвый глаз капитана, ни иссохшая рука, ни больное, отрешенное от всего, лицо капитана.

По деревянной лестнице они поднялись в город. Тут была набережная с аллейками, с подстриженными кустами снежного ягодника.

– В этом Нессельбеке такие же кусты? – спросил Ванечка.

Капитан даже остановился.

– Запомнил! Нет, Ваня, там все по-другому.

– А почему снаряды стенку не прошибали?

– Толстая, метра два примерно. Еще при рыца рях, наверное, строили. Понимаешь, они все время воевали. Все время хотели соседей подчинить. А кто не подчинялся – убивали. Такие гады.

Они увидели базар, пошли посмотреть, что там продают. Купили дыню, связку воблы, тыквенные семечки.

В одном из торговых рядов продавали вино.

– Не пейте, – попросил Ваня. – Потому что вы мучаетесь, когда пьете. У вас, наверное, горе.

– Угадал, – рука капитана дрожала, когда он выложил на прилавок бумажник. – Наливай, старая, – сказал он торговке, низенькой и толстой старушке, у которой морщинистые щеки были розовыми, а нос пуговкой, тоже розовый.

Ваня печально смотрел на капитана, и Иван Федорович заметил это.

– Не серчай, Ваня. Вот у меня Вовка такой же серьезный был. На тебя смахивал. Тоже вихор и глаза вроде твоих. Как разозлится, так они аж темными становятся. Один раз ноготь себе сломал, остаток вырвать надо. Пошли к хирургу. Я говорю: «Ну, держись, брат. Посмотрим, есть у тебя силы, не закричишь ли». И представь – не закричал. Хороший был паренек.

– Почему был? – спросил Ваня. Не надо было спрашивать, да взяло верх любопытство.

– Погибли они, Ваня. Вместе с матерью погибли. Загнали их в сарай, а сарай подожгли.

– Как это? – страшно и жутко было смотреть Ване на Ивана Федоровича.

– Наливай еще, старая, – сказал капитан, и старушка поспешно наполнила банку, и веселенькие ее глаза враз стали серьезными. Ваня обратил внимание, что пальцы у старушки от вина фиолетовые на подушечках. Прислушался к разговору и дед, продававший вино рядом. У него была седая борода, широкий лоб, внимательные и трезвые глаза.

Капитан выпил, закурил. Никого он не видел, кроме Вани.

И для него говорил:

– Вот твой отец вчера сказал – не надо, мол, детям ничего про войну знать. Неправильно! Мой старший, Герка, твоего возраста был. А партизанил. Накрыли его и всю семью в сарай, чтоб другим неповадно было. Ты представь – детей, женщину жечь! Это что такое? Это разве возможно?

– Так ведь нелюди они, нелюди! – вскрикнула, не выдержав, старушка.

Ваня взял Ивана Федоровича за руку.

– Нам идти надо.

– Сейчас, Ваня. Не боись, я крепкий. Хочешь, сейчас в кино пойдем. Или в цирк. Тут есть цирк, я знаю.

– И детский театр, – сказала старушка. – На шестой трамвай сесть, как раз и приедешь.

Иван Федорович хотел достать деньги из бумажника, но старушка его остановила:

– Ничего не надо. От развлечений Ваня отказался. Он боялся, как бы с Иваном Федоровичем чего-нибудь не случилось.

– Да подожди, не суетись. У нас еще полно времени. Вот, гляди, – он протянул к Ване наручные часы. – Трофейные. Хочешь, тебе подарю?

Не надо. Куда мы идем? Разве это дорога на пристань?

– А зачем нам пристань? Знаешь, у меня тут знакомый есть. Вместе воевали. Надо зайти.

– Погодите. – Ваня резко остановился. – Вы как хотите, а я на пароход.

– Да подожди, тебе говорят. Никуда твой пароход не денется. На минутку к фронтовому товарищу заглянем… Ну?

– Нет. У нас уже времени нет. Ваня на несколько шагов отошел от капитана, готовый в любую секунду бежать к пристани. И в то же время не хотел оставлять Ивана Федоровича одного.

– Ладно, твоя взяла. Пароход так пароход… Хотя зачем он сдался?..

Они пришли к пристани к самому отправлению. Николай стоял у трапа бледный, небритый, с запавшими щеками.

– Больше от меня ни на шаг! – зло сказал он сыну. – А ты, капитан… Если б не был инвалидом, поговорил бы я с тобой…

– Папаня! – Ваня со всей силы обхватил руку отца, сжатую кулак. – Ты ничего не знаешь! Не имеешь права…

Николай резко выдернул руку.

– Отдай ему дыню. Рыбу тоже. А тут чего? – Он вывернул карманы Вани, тыквенные семечки по сыпались на трап и в воду.

– Иди, – и он толкнул сына. Ваня споткнулся, чуть было не упал. Оглянулся, бледный от обиды. Отец толкнул его еще раз.

Зачем ты так? – сказал капитан.

– Ты вот что: топай в свою каюту. Капитан не ответил и прошел мимо, опустив плечи и голову.

В отсеке третьего класса, сев на скамейку, Николай немного успокоился. Он застелил чемодан газеткой, выложил хлеб, помидоры, вареные яйца.

– Ешь. Ваня отвернулся.

– Что, моя еда хуже капитанской? Мороженым он тебя потчевал?

Николай понимал, что не надо бы так говорить, но чувство обиды, злости и еще чего-то вошло в душу, теребило ее. Утром проснулся и увидел, что сына нет. Сбегал в каюту к капитану, потом метался по набережной и чего только не передумал. Была мысль, что капитан увел Ваню. И попробуй найди теперь сына. Когда до отправления парохода остались минуты, Николай решил, что так оно и есть. Считай, для сына он чужой – без него вырос. Да и кто он такой? Плотник. А тут – капитан, да с деньгами. Один, без семьи. Чего же такого хорошего мальца с собой не прихватить?

– Ешь, – опять сказал Николай, мучаясь ревностью.

– Не буду, – он встал.

– Куда?

– На палубу. Там воздух чистый, без злости. У Николая кусок в горле застрял.

– Во дети пошли, – сказала тетка, которая но чью заняла всю скамейку. – Никто им не указ.

Ваня вышел на палубу. Город оставался позади со своими домишками, собором, серым зданием, облицованным гранитом, базаром, где Иван Федорович брал вино у старушки с фиолетовыми пальцами.

«Ты представь – детей, женщину жечь!», – вспоминал Ваня. И представил, как это происходило. Вот горит сарай, вот они вспыхивают и никто, никто в целом мире не может им помочь!

Уже вовсю светило солнце, ласковая вода плескалась за бортом. Справа по нежно-зеленому лугу шли коровенки. Пастушок в трусах и кепке повернулся лицом к пароходу, поднял кнут и помахал им.

«Как же ему теперь жить? И куда он едет?»

«Плыву вот, плыву», – вспомнились слова Ивана Федоровича.

«К родственникам, наверное, едет. Не может быть, чтобы у него никого не было. А если – никого? Нет, так не бывает».

К Ване подошел капитан. Пригласил его в каюту, снова стал угощать.

– Не сердись на меня, брат. Я вот еще рюмочку тяпну, а завтра уже не буду. Завтра сойду с кора бля. Моя тетка в Кручинске живет. Давненько я ее не видел.

«Ну вот, хоть тетка, а есть», – подумал Ваня. Назавтра прощались.

– Приплыл, – сказал Иван Федорович. – Вот что, братцы. Обратно плыть будете, заходите в гости. Кровельная, семь. Запомните?

– Может, заглянем, – сказал Николай.

– До свиданья, дядя Ваня. Если захочешь, можешь к нам в деревню приехать. У меня есть атлас мира, папка с войны привез. Будем с тобою путешествовать. Покажешь, где этот самый Нессельбек.

– Дался тебе этот паршивый городишко. Мы лучше с тобой Эльдорадо найдем. А ты… – он повернулся к Николаю, – не держи зла. Я ведь не смог бы Ваню увести. Ей-Богу, не смог бы… Так что…

Он не договорил, и они обнялись с Николаем, как братья.

* * *

– Такая вот история, – закончил свой рассказ отец Иоанн. – Колесных пароходов теперь нет, Эльдорадо затопили, так как построили плотину. Волга совсем другая. Однако, чувства у человека остаются все теми же. Война, конечно, калечит людей. Но и закаляет, верно? Вот мне уже за восемьдесят, а я помню и Ивана Федоровича, и отца, и даже ту бабушку на базаре, которая за вино не взяла с нас ни копейки.

– И у которой фиолетовые пальцы, – сказал Валя Таратайкин, острый на язык старшеклассник.

– Верно, – улыбнулся отец Иоанн.

– А к Ивану Федоровичу вы не заехали на обратном пути? – спросила Лена Соколова, отличница.

– Нет. Обратно меня бабаня отправила на поезде.

– А Эльдорадо? Узнали, что это значит? – снова спросил Таратайкин.

– Конечно. Такое место искали испанские конкистадоры в Южной Америке. Считали, что это страна счастья – там золота груды и других богатств не счесть. Вот что такое Эльдорадо. Его нет, но люди с этим не хотят мириться. Каждый ищет свое Эльдорадо.

– А вы нашли? – у Таратайкина были веселые, неунывающие глаза.

– Как тебе ответить… – отец Иоанн перестал улыбаться. – Я знаю, где эту страну надо искать. И дорогу знаю. Но чтобы дойти туда, надо трудиться всю жизнь, до последнего вздоха, понимаешь?

В глазах Таратайкина веселье не угасло, но в глазах других ребят отец Иоанн видел совсем иные чувства.