Текст книги "Нательный крест, или Двенадцать прелюдий"

Грамматика любви
прелюдия десятая

Маршрут троллейбуса, на котором он блуждал в первый день после операции Людмилы, Сергей теперь выучил наизусть. И короткий путь от остановки до здания больницы тоже запомнил хорошо. Стоило свернуть в переулок и пройти дворами, как путь сокращался почти вдвое. К больнице он выходил с тыла – здесь находился небольшой садик, и Сергей приметил трогательную березку, которая изо всех своих сил старалась не сдаться росшему рядом ясеню, который закрывал от нее солнце своими ветвями.

Он увидел эту березку из окна коридора, когда ждал окончания операции. Он неотрывно смотрел в окно и молился. Но и во время молитвы он все-таки думал об этом ясене и березке.

Алешин давно заметил, что ясени неприхотливы, растут быстро и не нуждаются в особых условиях. А этот, молодой и самоуверенный, рос особенно быстро, поднимаясь над березкой и всем своим видом давая понять, кто здесь главный. Но березка тоже имела свой характер – ее верхушка хотя и отставала от верхушки ясеня, но решительно стремилась к весеннему солнышку, хорошо греющему в эти светлые дни.

«Вот если она не сдастся, Люда выздоровеет», – решил тогда Алешин.

И сейчас, проходя двориком, он убыстрил шаги, торопясь поскорее увидеть те два дерева, которые видел из окна во время операции.

Вся в нежных листьях, белоствольная, в серых накрапах на ее тонком стволе, березка стояла, как старшеклассница, пришедшая в школу первого сентября. Страшеклассница из его прошлого, из его школьных лет, когда девчонки приходили в школу с белыми бантами, вплетенными в косы, в белых отглаженных передниках на шерстяных светло-коричневых платьях – все такие чистые, каждая красивая по-своему.

Все вместе они создавали ту неповторимую атмосферу праздника, радости, которая и вспомнилась сейчас Алешину.

«Выстояла! – выкрикнул он про себя, остановился и перекрестился. – Выстояла!»

Ветви березки раскинулись широко, потеснили ясеневые, а верхушка зеленела свободно, поднявшись чуть выше ясеня. Теперь сосед не мешал ей, посторонился, признал ее право на жизнь. Он как будто и сам любовался березкой, тоже стараясь выглядеть достойно.

«Как хорошо, – радостно подумал он. – Она не умрет, нет! Будет жить, что они там ни говорили!»

В вестибюле больницы на скамейках сидели люди, дожидающиеся своей очереди к болящим. Алешин сказал дежурной, в какую ему палату, услышал привычное «ждите» и сел на скрипучее деревянное кресло рядом с мужчиной, который держал на коленях телевизор.

Мужчина озирался по сторонам, словно хотел объяснить каждому, почему он явился в больницу с телевизором.

– Жена попросила, – сказал он, повернувшись к Алешину. – С ним ей будет легче. Да и не только ей – всей палате.

Алешин ободрительно кивнул.

– Врач разрешил. Хороший врач. Иван Семенович. Алешин опять кивнул.

– Только вы не подумайте, что это Козловский. Просто у них одинаковые имена-отчества.

– Я знаю, – ответил Алешин.

– Вот я думаю, – мужчина был средних лет, в кожаной куртке, в кепочке блинчиком. Небрит, с встревоженными, испуганными глазами, которые искали сочувствия. Но у всех, кто сидел здесь, как в зале ожидания на вокзале, было такое же чувство, как у этого человека с телевизором – у всех горе, всем нужно сочувствие.

– Вот я думаю, – опять повторил человек с телевизором, – важно, что смотреть. Нельзя все подряд. Я программу купил. На неделю. Пусть выбирают. А то, знаете, всякую муть нельзя смотреть – еще хуже расстроишься.

– Согласен, – подтвердил Алешин.

– Лучше всего – старые фильмы. Их стали показывать. Или вот «Поле чудес» – там все хорошо.

– Да, – ответил Алешин. – Еще можно смотреть музыкальные передачи.

Вы думаете? – живо откликнулся человек. – Но ведь и музыка разной бывает!

– Согласен, – опять подтвердил Алешин.

– А я люблю передачу «Здоровье», – сказала пожилая женщина, сидевшая от телевизионного человека справа. – Ведущая – просто молодец! Доходчиво объясняет.

Тут выкликнули имя мужчины, и он поспешно встал, держа перед собой телевизор. Открывшуюся дверь придержали, помогая ему пройти.

– Бедный, – сказала любительница передачи «Здоровье». – Жена-то у него от слабости все время спит. Какой уж тут телевизор.

Назвали фамилию Алешина, и он пошел к входу во внутренние покои больницы.

Людмила лежала в отдельной палате. Она слабо улыбнулась, увидев Сергея. Он положил пакет с фруктами на тумбочку, сел около нее, взял тонкую ее руку в свою.

– Маленькая моя, – сказал он. – Березка. Она исхудала, щеки запали, а глаза стали еще крупней.

«А девочка, глаза, как две пироги», – и в первый день, когда он встретил ее в церкви, и сейчас, вспомнились ему эти строки.

– Рассказывай, – сказала она.

– Да ничего особенного. Все по-прежнему.

– Васена не звонила?

– Звонила. Они сейчас в Уфе, потом Челябинск, Екатеринбург, Пермь.

– А когда вернутся?

– Где-то к концу лета.

А ты…

– Я никуда не поеду. Пусть молодые разъезжают.

Она поняла, что он осуждает Васену.

– Но ты же понимаешь, что ей необходимо выступать.

– Конечно, понимаю. «Раскруткой» это называется. Чтобы потом вся Россия упала к ее ногам.

– Опять злишься.

– Не будем об этом, хватит. Я ей сказал, что пусть поступает, как хочет. Мы ведь и без нее обойдемся, правда?

– Нет, не обойдемся. Мы одна семья.

– Да я не о том хотел сказать. Я о том, что мы с тобой сами справимся. А она пусть продолжает делать карьеру.

– Ну вот опять, – она отвернула голову на подушке, и он увидел ее истончавшую шею, совсем детскую.

Сразу перехватило дыхание.

– Ты по-прежнему не хочешь… понять… что она…

– Люда, милая, перестань. Я все сделаю, как ты велишь. Только не волнуйся. Тебе нельзя. Надо набираться сил, это сейчас самое главное. Знаешь, как только ты немного окрепнешь, мы поедем к этой самой Джуне – мне обещали устроить прием. Говорят, у этой женщины феноменальные способности. Будто бы сам Брежнев у нее лечился.

– Глупости. Не верю я никаким джунам. Мы с тобой православные христиане. И этим все сказано.

Подожди-подожди. Как же так? Разве православие отвергает народную медицину?

– Я не о народной медицине, а о всяких экстрасенсах. Это все не от Бога, а от того, с копытами.

– Люда! Сколько хочешь могу привести примеров, когда люди выздоравливали! Как раз от этих…

– Оставь. Все сказал Иван Семенович. Разве непонятно?

– Он тебе сказал?

– Сейчас тайны из этого не делают. Если сам больной хочет знать – говорят.

Этого Сергей не знал – думал, что Людмиле ничего не говорили. А тут…

– Он предлагал химиотерапию. Но я отказалась.

– Как?

– А так. Только продлится умирание. Вот и все. Она смотрела на него долгим спокойным взглядом.

«А девочка, глаза, как две пироги…» Кто же написал эти строки?»

– Люда… Он мне сказал, что у тебя есть воля к жизни. Потому операцию ты выдержала. А теперь… ты против любых шансов выжить?

– Да не хочу я выживать. Когда делали операцию – это одно. Была надежда. А теперь ее нет, понимаешь? Метастазы не остановить. Они в токе крови, понимаешь?

«Нет!», – захотелось крикнуть ему. – Нет!»

– Если вся официальная медицина так беспомощна, будем лечиться по-другому! Есть не только Джуна… Есть десятки других докторов. Они знают способы лечения – в Германии, или в той же Америке, например…

– Сережа, ну что ты… успокойся. Ты должен знать, что есть воля Божья. Мы должны ей следовать, какой бы тяжелой она не казалась.

– Нет! – все же выкрикнул он. – Нет! Вера вовсе не значит, что надо поднимать лапки кверху. Я такой веры не приемлю! Будем тебя лечить и вылечим!

Она смотрела на него ласково, как на своего ребенка.

– Нагнись ко мне. Поцелуй. Вот так. Ну, что ты… Об одном тебя прошу – не забывай о Васене. Понимаю, трудно с ней. Она характером в меня. Терпи, ладно?

– Ты так говоришь, будто мы в последний раз видимся.

– Может, и в последний. Как Господь управит. Она откинулась на подушки – устала говорить.

Черные волосы все также густы, расчесаны. Даже сейчас она не забывает о том, что должна выглядеть опрятно.

Она стала говорить, что надо сделать по дому к субботе, когда ее выпишут. Мама ее, Анастасия Ивановна, приедет, поможет. Можно попросить и подругу по музучилищу Таисью, она найдет тетушку, которая поможет по хозяйству. Это на тот случай, если мама не сможет приехать – ведь она стала совсем плохо ходить. Самое главное, не забудь вызвать священника – надо собороваться.

Она говорила ровно, спокойно, как обычно, когда отправляла его в магазин и наставляла, что купить и где.

Она заметила, что Сергей думал совсем о другом.

– Я знаю, о чем ты думаешь. Но пойми, Васена не может жить без пения. Это ее призвание. Ты учил ее фортепьяно, но все равно она вырулила на песню. Пусть она делает в жизни то, что велит сердце.

– Да разве я против? Пусть себе поет. Вот только…

– Понятно, что ты хочешь сказать. «Что петь»…

– …и с кем.

– Вот-вот. Опять за рыбу деньги. Но не забывай, что у нее должен быть свой путь. Не мешай, Сережа… Ну как еще тебя просить?

– Хорошо-хорошо, обещаю не вмешиваться. Знаешь, когда я был в ее возрасте… Мы тоже с Колей были новаторы… Читали все самое – самое… И запрещенное тоже читали, тайно, конечно. Тогда был обязателен каждый новый номер «Нового мира», «Юности»… А вспомнил! – вдруг радостно вскрикнул он. – Ну конечно!

– О чем ты? – удивленно спросила Людмила.

– Сейчас расскажу. Да, конечно, так будет хорошо и тебе, и мне. Буду для тебя Шахерезадой. Мужского рода. Такой Шахерезад.

Она тихонько засмеялась.

– Так вот. Когда я увидел тебя… Помнишь, в храме?

– Конечно.

– Мне пришла в голову одна поэтическая строка. Я и сейчас ее вспомнил. «А девочка, глаза, как две пироги»…

– Ты тогда читал Блока, «Девушка пела в церковном хоре».

– Да, правильно. Но и другое вспомнилось, когда я смотрел в твои глаза… А сейчас, когда вспомнил журнал «Юность», вспомнил и поэта Юнну Мориц, по ассоциации… Так вот, именно она перевела это стихотворение с идиш… Там вот как: «Девочка стояла на пороге»… и – «глаза, как две пироги»… Девочка смотрит на поэта, как тот пишет не слева направо, а «совсем наоборот». Ведь на идиш пишется справа налево… И заканчивается стихотворение замечательно – у поэта давно все в жизни наоборот… Так! Понимаешь? Это про молодость! Юность! Я тебе говорил, что поэзию любил почти как музыку…

– Знаю. Меня ты завоевывал как раз стихами.

– А музыкой?

– И музыкой. Но больше – стихами.

– Правда?

– Правда. Когда ты читал, лицо твое было близко-близко. А когда сидел за роялем, все-таки был дальше. И я ждала, когда ты читал…

– Чего?

– Когда ты, наконец, осмелишься и поцелуешь меня.

– А я боялся… вернее, робел.

– А помнишь…

– Первый поцелуй?

– Да.

– Конечно, помню. В палату вошла медсестра – пришло время процедур.

– Иди, Сережа. Он встал.

– До завтра.

– До завтра.

Он вышел из палаты. Благополучно добрался до дома, сел за рабочий стол, включив компьютер. Поисковик тут же выдал ему стихотворение, которое он пересказал Людмиле:

 
Мое перо, как следует, плясало
И голубые буковки писало,
Отображая мыслей поворот.
О, это было очень странно, право, —
Ведь я пишу не слева и направо,
Ведь я пишу совсем наоборот.
И девочка – глаза, как две пироги —
Стояла долго на моем пороге
И думала, что я сошел с ума.
Ведь там, где у меня стояла точка,
У них в диктантах начиналась строчка —
И так велит грамматика сама!
А пёрышко отчаянно плясало
И голубым по белому писало,
Отображая мыслей поворот.
Как мог ребёнку объяснить я в целом,
Что у меня на этом свете белом
Уж всё давным-давно наоборот…
 

«Да, да, но если ты прав, Моисей Тейф, и если ты права, переводчица Юнна Мориц, то что обозначает «наоборотная» жизнь? Жить, творить, чтобы быть оригинальным? Но… по каким правилам жить? Что велит «грамматика сама»?

Если «грамматика» обычная, суетная, то долой такую грамматику! Должна быть грамматика, идущая из глубин сердца, оттуда, где лежит вера, вот что! Это грамматика любви. И тогда… тогда что следует? Если я «пишу совсем наоборот», то есть по правилам грамматики любви, если у меня в сердце Христос, тогда… Тогда я верю, что смерти нет, что есть Воскресение…

«Радость моя, Христос воскрес!» – всегда я должен помнить батюшку Серафима…

И березка выстояла! Потому что она росла по грамматике любви!

Но это теория, а как совместить это с тем, что я сейчас чувствую? Я смогу пережить ее смерть? Ведь она… она может умереть даже сегодня! Господи, помоги!»

Он выключил компьютер.

Нательный крест
прелюдия одиннадцатая

На московских улицах стоял туман. Автомобили, автобусы, троллейбусы передвигались медленно, то и дело останавливаясь. Пешеходы двигались по тротуарам, уставив головы вниз, боясь поскользнуться и упасть.

Алешин, выйдя из подъезда дома и глотнув сырого, промозглого воздуха, понял, что погода как раз соответствует его душевному состоянию.

Снег лежал на обочинах проезжей части улиц. Снегоуборочные машины загребали его своими крючьями, работавшими методично и безостановочно. Следом двигалась другая машина, с крутящимися щетками, подчищавшая работу первой.

На некотором расстоянии две такие же машины убирали снег не на проезжей части улицы, а на обочинах тротуаров. Прохожие опасливо сторонились, потому что машины двигались, гудя и не разбирая, что попадается под крючья – гляди в оба, не зевай, а то вместо снега крючья загребут твои ноги, а потом щеткой подметут тротуар.

«И что мне не сиделось дома? Разве легче, что я плетусь в этой массе людей, похожей на грязный расквашенный снег?» Алешин подождал, пока машины не скрыл туман. Он еще не решил, зайти ли в аптеку, или сразу направиться в кафе, где можно выпить рюмку коньяка и чашку кофе. Остановился на втором варианте, и когда вошел в кафе, увидел, что здесь пока еще нет посетителей.

Барменша Антонина, женщина средних лет, миловидная, расторопная, уже привыкшая к тому, что Алешин заходит сюда, сразу же налила ему большую рюмку коньяка и принялась приготавливать кофе, зная, что этот высокий, стройный человек в черном пальто, с непокрытой головой, на которой заметно прибавилась седина, всегда заказывает одно и то же.

– Может, конфетку? Сегодня хорошие есть, – сказала она.

Он чуть улыбнулся, устраиваясь на высоком сиденье у стойки:

– Ладно, пусть будет и конфетка.

Пока готовился кофе, она сказала:

– Погода ужасная. У нас на улице уже две аварии.

– Да-да. Я за руль давно не сажусь.

– И правильно делаете. А вот шапку зря не на деваете. Зима.

На его волосах, длинных, до плеч, таяли снежинки, блестя в мертвенном свете неоновых трубок.

– Да привык уже, – он махом выпил коньяк, снял обертку с шоколадной конфеты и рассмотрел ее. Это были новые для него конфеты под названи ем «Птица счастья».

Антонина подала Алешину кофе и направилась к мужчине, нетерпеливо ерзавшему на стуле и постукивающему пальцами по полированной стойке.

– Сейчас, – сказала она Алешину, явно на мереваясь продолжить с ним разговор.

«Не надо меня успокаивать, милая, – подумал он о барменше. – Или я выгляжу как совсем пропащий? Сейчас допью кофе… И пойду. Может, еще рюмку?»

К стойке подошли два юных посетителя. Они чему-то смеялись, стряхивая снег с вязаных лыжных шапочек, снятых со стриженных голов и расстегивая молнии курточек.

«До чего же они все одинаковы, – подумал Алешин. – И Сашка мой такой же. Может, позвонить?»

Но эта мысль, проявившись, тут же была отброшена. Потому что Саша уехал только вчера. Сейчас на работе, дергать его глупо. Да и бессмысленно.

Подав мальчишкам кофе и булочки, Антонина вернулась к Алешину.

– Студенты, – она улыбнулась. – Мой на третьем курсе. Был техникум, а теперь колледж. А мне все равно, хоть как назови. Лишь бы специалиста из него сделали.

– Наверное, программиста?

– Откуда вы знаете?

– Да как же. Теперь все юристы да программисты.

– Еще экономисты.

– Верно. Она с приветливостью, в которой угадывалась бабья жалость, смотрела на него. Лицо с первыми морщинками, макияж умело положен. И одета со вкусом – кофточка шелковая, идеально белая, на шее галстучек, красно-синий, изящно повязан. Поверх черной юбки белый фартучек, на волосах, коротко стриженных, кружевная крахмальная наколка.

– А у вас сын, дочь?

– И сын, и дочь.

– О! Так вы богатый! – она дружески улыбнулась, показав свои ровные белые зубы.

– Какой там, Тоня, богатый. Дочка давно со мной не живет, сын в Питере – там ему больше нравится.

– Ну, не стоит из-за этого переживать. Дети вырастают, у них свои заботы. Такова жизнь.

– Да, ты права.

Он подумал, что пора уходить, но продолжал сидеть у стойки, так и не решив, куда идти.

Мужчина, выпив свою водку, попросил налить еще. Он посматривал в сторону Алешина – сначала быстро, потом более пристально. Наконец, взяв свою рюмку и бутылочку минеральной, поднялся со своего стула и подсел к Алешину.

– Узнаю собрата по искусству, – сказал он и про тянул ладонь вперед, лодочкой. – Роман Нефедов.

Не выпуская ладони Алешина из своей, глядя ему прямо в глаза, человек, назвавшийся Романом Нефедовым, ждал реакции «собрата по искусству».

– Что, не слыхали? Мое имя вам ни о чем не говорит?

– Нет, – признался Алешин.

– Да-а-а, – протянул Нефедов. – Впрочем, чему удивляться. Век всеобщей компьютеризации, где же тут, спрашивается, до поэзии?

Он прищурил один глаз, выпустил, наконец, руку Алешина, глубоко вздохнул. Лысый и костистый его череп был лишь по бокам обрамлен волосами, как венчиком. Лоб, на котором он сейчас собрал морщины, должен был свидетельствовать о значительности произносимых слов. Да и весь его облик митингового оратора-ниспровергателя всех и вся теперь был готов обрушиться всей своей силой на Алешина.

– Но вы-то, вы-то интеллигент, деятель искусства – по лицу вашему вижу, да и вон пальцы какие! – вы-то почему не знаете Романа Нефедова? Неужели ни одного моего стихотворения не читали?

– Не читал, – признался Алешин, уже жалея, что вступил в разговор с этим человеком.

Но было поздно.

– Вот! Представьте, вчера, проходя по двору, вижу, одна тетя, интеллигентного вида, заметьте – сгружает в мусорный бак – что бы вы думали? Книги! Подхожу, достаю из мусорки, – кого вы думали? – «Былое и думы» Герцена, «Обрыв» Гончарова, прекрасный том Некрасова! Вы должны помнить, издавались тома большого формата, в великолепных обложках, вспомнили?

– Да, – в библиотеке Алешина сохранились такие книги Пушкина, Лермонтова, выпущенные к юбилеям поэтов – купленные еще отцом.

– Вот! Классиков выбрасывают на помойку! Где уж тут Роману Нефедову удержаться!

Юноши, слыша гневные слова Нефедова, повернулись в его сторону, насмешливо улыбаясь.

– Оратор, – сказал один из них, поплотнее и покрепче другого.

– Да, оратор, – тут же отпарировал Нефедов, повернувшись к юношам. – Я умею говорить в от личие от многих, в том числе и от вас, юноша.

Видимо, обращение «юноша» не понравилось молодому человеку. Он отставил чашку с кофе, уже без улыбки посмотрел на Нефедова:

– Ты не на митинге, дядя.

– По-моему, мы с вами на брудершафт не пили. Посему попрошу мне не «тыкать».

Видя, что назревает конфликт, вмешалась Антонина:

– И в самом деле, вы не на площади, а в кафе. Прошу вас говорить спокойнее.

Нефедову пришлось проглотить обиду. Он распустил морщины на огромном лбу, повернулся к Алешину и уже спокойно сказал:

– Простите вспыльчивость поэта. Но как тут оставаться спокойным? Помните, еще Некрасов сетовал: «Приди, говорит, времечко, когда народ не Блюхера, и не милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет!» Пришло время, понесли, прямо в помойную яму… Что это вы всякую гадость пьете? – он показал на рюмку с остатками коньяка. – Человечество, замечу вам, ничего лучше водочки не выдумало! Милая, налей нам по сто пятьдесят чистенькой и по бутербродику с ветчинкой дай. Не возражайте, я угощаю.

– Могу бифштексы разогреть. Свежие, утром привезли, – предложила Антонина.

– Прекрасно, – одобрил Нефедов. – И добавь туда огурчиков солененьких – я у тебя их видел.

И уже не громогласно, а по-свойски, так, как будто давным-давно знал Алешина, заговорил:

– Представляете, какого одичнания мы достигли: мне, известному русскому поэту, пришлось вчера договор подписать – на что бы вы думали? – на «Избранное» к моему грядущему шестидесятилетию? На новую книгу стихов, которая у меня лежит в столе уже третий год? Ха! Вы не поверите, – он наклонился к Алешину и доверительно зашептал: – На цикл рекламных роликов! В стихах должен прославить… не скажу что, чтобы вы не стали меня презирать с первого дня нашего знакомства. Кстати, я Роман Алексеевич, а вы…

– Сергей Сергеевич.

– Ага, как Прокофьев. Вы ведь музыкант?

– Угадали.

– Дирижер? Композитор?

– Нет, всего лишь пианист, – вынужден был назваться Алешин.

– Постойте, – Нефедов нарочито отстранился, как бы в первый раз видя Алешина. – Да я вас знаю. Хоть и редко стал на концерты ходить, а все же вас слушал.

– Вряд ли. Я в Москве давно не концертировал.

– Так это раньше было. Вы Бетховена играли и… Шостаковича, кажется…

– Нет, его я не играл.

– Неважно! Важно, что водочку принесли. И горячую закусочку. Давайте, дорогой Сергей Сергеевич. За знакомство.

От четвертой рюмки Алешин решительно отказался, сославшись на дела и плохую печень. Нефедов нашел целых три аргумента, против которых нечего было возразить. Выпив четвертую на ходу, он вызвался провожать Алешина, хотя Сергей понимал, что провожать надо самого Нефедова.

Туман на улицах не рассеялся, водяная взвесь висела между домов, делая их громадными, призрачными, незнакомыми. Ноги скользили. Алешин крепко держал под руку поэта, который оказался невысокого роста, коренаст, но при этом неожиданно неустойчив после водочки, которую так нахваливал. Ехать Нефедову предстояло аж с двумя пересадками на метро, и Алешин понял, что если оставит поэта одного, то не миновать беды. Денег, полученных по договору, он, конечно, не донесет домой.

Ничего другого не оставалось, как притащить поэта к себе – Алешин жил неподалеку.

Сняв с Нефедова сапоги, дубленку, вязаную шапочку с игривым помпоном, он уложил его на диван в комнате, которая была Сашиной, а теперь предназначалась для гостей.

И в гостиной, где одиноко стоял рояль, и в спальне – везде теперь была пустота, которую стремился, но не мог заполнить Алешин.

Накрыв поэта пледом, который и лежа продолжал несвязно оправдываться, извиняться, благодарить и вперемежку бросать какие-то стихотворные строки, Алешин ушел к себе в спальню и тоже лег.

Обессиленный, он засыпал – вернее, забывался сном, как это уже не раз и не два происходило после смерти Людмилы, после похорон, девяти дней, потом сорока, потом лечения в больнице и возвращения домой.

Сон повторялся с пугающим постоянством.

Будто он приходит в школу и ему предстоит сдавать экзамен. В школу он не ходил несколько месяцев, отстал, на уроках сидит и ничего не понимает. Класс будто бы выпускной, но он сегодняшний, шестидесятилетний. Школа та же, но учительница из другого времени, та, которая учила дочь Василису, Вера Семеновна. Она смотрит на Алешина также, как смотрела барменша Антонина – с бабьей жалостью, с немым укором – сколько можно пить?

«Я поправлюсь, догоню всех, обещаю», – говорит Сергей, но она смотрит все тем же долгим взглядом, который говорит, что у него ничего не получится. Рядом появляется Митяй, улыбается, кладет руку на плечо Сергея.

«Сдадим, не волнуйтесь, Вера Семеновна», – говорит он.

«Я тебе дам условия задач и решения, – Вера Семеновна превращается в Зинаиду, девушку первой любви. – Идем, увидишь, какая у меня теперь силовая подача».

Она выходит на волейбольную площадку, уже в спортивной форме, как в школьные годы, в той же маечке и в тех же коротких трусиках из синего атласа, открывающих ее загорелые стройные ноги.

«Она красивая, – говорит Людмила, которая сидит рядом с ним на скамеечке, около волейбольной площадки.

«Ты здесь зачем? – испуганно спрашивает он. – Тебе нельзя, надо лежать, а ты?»…

«Какая разница, теперь все равно».

«Опять! Мы же с тобой говорили, что все может измениться. Нужно верить».

«Я верю, потому и говорю. Васена не звонит… Саше скажи, чтобы не приезжал, у него важный заказ. Я узнавала, если он его не выполнит, могут быть большие неприятности».

«О чем ты?.. Приготовься, время делать укол».

Решили не ждать каждый день сестру. Сергей сам научился делать уколы, тем более, боли возникают внезапно, в любое время суток. Морфий и омнопон в аптеке ему выдают по специальным красным рецептам.

Аптека находится рядом с новым кафе, уютным, там он и пьет коньяк, а не готовится к экзаменам. А они все ближе и ближе.

«Я же тебя предупреждал, что она какая-то слишком легкая – в балет ее бы, а не детей учить. Как она будет рожать, не представляю».

«Вот, видишь!», – радостно говорит Сергей и подводит к отцу Васену, которой уже три годика. Васена в летнем платьице, в цветной косынке.

«На обложку «Огонька» ее надо, – говорит мать и берет Васену на руки. – Ну, какие песенки ты уже поешь?»

«Девушка пела в церковном хоре», – говорит Людмила. Лицо ее белое, жить ей осталось всего месяц. Весна на дворе, месяц май…

«Все бы хорошо, но вот экзамен… Как мне быть, отец Серафим?»

«Тебе самому решать», – отвечает батюшка.

Он все в той же меховой жилетке, надетой поверх рясы, в старомодных роговых очках, с рыжеватой небольшой бородкой, с поредевшими волосами на голове.

«Я же, кажется, все экзамены сдал. И на трех конкурсах вышел победителем. Разве вы не знаете?»

«Знаю. А все-таки тебе экзамен предстоит сдавать. И без подсказок Митяя».

«Да, старик, самому», – говорит Коля.

«Николай!»…

Скуластое лицо друга светится тихой улыбкой. Он отрывается от земли, машет руками, как крыльями, улетает…

«Подожди! Почему я должен здесь… Почему?»

– Сергей Сергеевич, надо проснуться! – сказал громкий незнакомый голос.

– А? Что?

Сергей резко приподнялся. Горела лампа на тумбочке у тахты, и он увидел лысый костистый череп, обрамленный венчиком седых волос, огромный лоб Романа Нефедова.

– Стонали, Сергей Сергеевич. И все спрашива ли: «Почему?» К тому же, пора мне…

Сергей встал, все вспомнил.

– Плохой сон, – попытался он оправдаться.

– Это потому что водка стала другой. Раньше я мог и литр вобрать – и ничего… У вас, кстати, ничего нет?..

– Идемте.

Он провел Нефедова на кухню, достал из холодильника початую бутылку коньяка.

Поэт не мог не обратить внимания на броскую афишу концерта Алешина в Венской филармонии.

Сергей сидел у рояля – элегантный, молодой, красивый.

– Класс, – одобрил Нефедов. – Вы наверняка весь белый свет облазили. Давайте выпьем за вас, Сергей Сергеич. Чтобы вы поскорее вышли из штопора.

Глаза поэта были сейчас грустными, говорил он без того пафоса, когда витийствовал в кафе.

– Спасибо, Роман. Перейдем «на ты»?

– С радостью.

Выпили.

– Знаешь, ведь это не первая смерть, с которой я встречаюсь. Вот в чем вопрос, – неожиданно для самого себя сказал Алешин. – Отца похоронил, потом мать. Казалось, должен быть подготовлен. Но вот все началось и будто плотина прорвалась… Какая там Саяно-Шушенская… в сто раз мощней. Врач мне сказала: «Не думала, что вы выкарабкаетесь». Ну, отлежался, вроде, пришел в себя. Так нет. Образовалась пустота. Вакуум. Все стало ненужным, даже глупым. Понимаешь?

– Да, я такое тоже пережил. Но… у тебя же есть дети?

– Понимаешь, с дочерью у меня разлад. И простили друг другу обиды, вместе плакали… А потом она ушла – и все по-старому.

– Ну, у нее своя семья…

– Да нет никакой семьи! И где поет толком не знаю. Группа какая-то. Музыкантами себя называют!

– Я понимаю. И больше никого нет?

– Сын. Парень вырос хороший, грех жаловаться. Но не может он около меня все время торчать.

А у них жить в Питере я сам не хочу. Они с женой технари, у них свои интересы… мне далекие…

– Но… у тебя иконы во всех комнатах. Ты же верующий.

– Ну и что?

– Как что? – удивился Роман. – Одно дело – я, другое – ты. Я верю и не верю. Когда как. Чехов говорил, что между «Бог есть» и «Бога нет» лежит огромная дистанция. Если ты эту дистанцию про шел, чего же спиваться? Ну, у поэтов это быва ет. Рубцова жена подушкой удавила, не вынесла его запоев и таланта. Есенина убили, потому что не только пил, но, главное, новой власти мешал. Маяковский, казалось, из камня сделан, от пули умер – то ли от своей, то ли от чекистской. Моего друга на вокзальной лавочке мертвым нашли – какой-то дрянью отравился – это уже наша ка питалистическая новь… Но это поэты, которых не печатают, которые умеют только стихи писать… А вы-то, музыканты! Кто вам запретит играть – тем более, с таким именем, как у тебя! Вы счастли вее нас, вам Господь дал через звуки выразить все, что в душе лежит! Играй себе на радость людям…

Нефедов вновь разгорячился, но не ораторствовал, а сказал эти слова убедительно, – видимо, передумал их не единожды.

– Может, ты и прав, Роман. Только музыканты не меньше гибнут, чем поэты, поверь. Вот друг мой, Николай, какую музыку пишет! А ведь ее почти не исполняют. Зато какой-нибудь безголосый балбес… да что говорить, ты сам все понимаешь!

– Это да, это общая беда. Но ведь симфонические оркестры живут. Театры оперы и балета никто не закрывает.

Раздался телефонный звонок, и Нефедов достал из кармана мобильник.

Успокоил жену, сказал, что скоро приедет.

Обменялись визитками, хотя каждый по опыту знал, что вряд ли еще им доведется встретиться.

Поэт ушел и Алешин снова остался один.

Подошел к окну. Уже горели вечерние огни. Огненной рекой текли по улице машины, и отсюда, сверху, эта река казалась нарядной и красивой.

«А ведь я ему первому рассказал, что было со мной после того, как Людмила слегла, – подумал он. – Почему незнакомому человеку говоришь о самом главном, а от близких скрываешь? Ведь мы толком не поговорили с Сашей. Про Василису и говорить нечего. Своя жизнь… Батюшка Серафим говорил, что надо как можно меньше осуждать… И его теперь нет. Вот так»…

Чтобы снять усталость, Алешин решил принять душ.

Он пустил сначала теплую воду и по привычке хотел было уже переходить на холодную, но на этот раз не стал. Стоял, расслабившись, под струями воды и ни о чем не думал. Потом, выйдя из забытья, выключил воду. Когда потянулся за полотенцем, увидел, что на водостоке что-то блеснуло. Глянул еще раз и убедился – что-то лежит на металлической закрышке в мелких дырочках, прикрывающей сток воды.

Присев, он потянул цепочку на себя и увидел тот самый нательный крестик, который в подарок купил в храме на горе Фавор. Он долго решал, кому подарить крестик, но когда произошло примирение с Васеной, надел крестик на шею дочери.

«Наверное, она ищет, где крест потеряла. Боится об этом сказать. Конечно! Сейчас, сейчас я обрадую ее, позвоню»…

Торопливо вытерся полотенцем, вышел в гостиную, нашел телефон и позвонил дочери.

– Привет, папа, – услышал он ее голос. – Что-нибудь случилось?