Текст книги "Сто и одна ночь"

Глава 11

В мою пятнадцатую осень погода стояла такая же, как и сейчас: то ледяные дожди, то всплески тепла, то серость, то золото. Тот день был неожиданно ласковым после недели холода – именно той недели, которую меня угораздило провести на улице.

Темнело. Еще незажженные фонари склоняли головы, как сгоревшие спички. Небо напоминало вскипевшую простоквашу. Розовые спицы закатного солнца пронизывали хлопья облаков всех оттенков белого.

Он тоже смотрел на небо. Рассеянный, погруженный в свои мысли. Казалось, будет дорогу переходить – даже красный свет не заметит. Под курткой из заднего кармана джинсов у него выпирал кошелек. Вообще-то, я предпочитала незапертые машины и забытые сумки – тяжела судьба карманника с боязнью прикосновений. Но тут такой экземпляр!

Некоторое время я просто шла за ним, не скрываясь, хотя улица была пустынной – после семи рабочий квартал вымирал. Изучала. На вид ему было лет под сорок. Одет просто, но аккуратно. Кашне на шее. Строгая стрижка. А у меня молния на одном сапоге не застегивалась – сломалась. Носки дырявые – пальцы ног мерзли. Вши – чесалась. Шла и не могла оторвать взгляда от кошелька – а вдруг в нем много денег?

Приблизилась, ловко выудила свой приз. А мужчина вдруг раз – и схватил меня за руку! Никогда бы не подумала, что он может быть таким ловким. Вот мы и познакомились.

Вернее, познакомились мы чуть позже. Тогда мне было не до этого. Впервые после событий в детдоме меня кто-то коснулся. И не просто коснулся, а со всей силы сжал запястье. Меня словно током прошибло. Кожа под его пальцами будто воспламенилась. Я в ужасе смотрела на руку, сжимающую мое запястье, а перед глазами расплывались разноцветные пятна. Ноги подкашивались. Словно я механизм, робот, в котором внезапно произошел сбой программы.

«Отпустите!» – едва ворочая языком, процедила я.

Мужчина забрал кошелек и разжал пальцы.

Отошел на шаг и посмотрел на меня так странно, словно ему и самому стало дурно. Я согнулась, оперлась ладонями о колени, опустила голову. Стояла, покачиваясь.

– Боитесь прикосновений? – спросил он.

– Не твое дело!

Мне бы сбежать, пока он в замешательстве, но картинка перед глазами по-прежнему раскачивалась. Все, подумала я, конец. Полиция. Детдом. А может, и колония.

Но вместо звонка в полицию он предложить накормить меня в ближайшей закусочной. Ее вытяжки выходили на улицу, от сочных запахов мой пустой живот сворачивался в трубочку.

Кое-как доплелась до кафе.

Я сняла ветровку, а под ней – изъеденный молью свитер. Кто-то сердобольный оставил у мусорного контейнера, а я подобрала. Запашок от меня, думаю, был еще тот.

Заложив руку за руку, я в упор смотрела на доброго самаритянина.

– Где живешь? – спросил он.

– Я космополит. Мой дом – весь мир!

На слове «космополит» его бровь приподнялась.

– А где родители?

Подошла официантка. Стала раскладывать на скатерти столовые приборы, завернутые в салфетки, и все косилась на меня. Я поймала ее взгляд и положила локти на стол с таким размахом, что звякнули друг о друга солонка с перечницей. Официантку как ветром сдуло.

– Родители? Понятия не имею.

Они были алкоголиками, меня забрало государство. Из одной ямы бросило в другую.

А потом наступило самое приятное время за последнюю неделю – официантка принесла заказ. Я таких вкусных гамбургеров в жизни не ела! Помню, сижу, чавкаю, проверяя границы терпения своего благодетеля, и все думаю, что же ему от меня надо. Знала же, что бывает с девушками после таких вот бесплатных ужинов.

Я жевала и поглядывала по сторонам. Примечала, куда сбежать, если что, кого на помощь позвать. Заодно у барной стойки приметила женщину с приоткрытым рюкзаком. Страшно вспоминать, что тогда творилось в моей голове. Там, кроме инстинкта самосохранения, ничего не было.

– Почему боишься прикосновений? – допытывался он.

– Брезгливая.

Я не собиралась ему рассказывать – даже за три порции таких вот гамбургеров – что последним человеком, который меня до него касался, был сторож в детдоме. Молодой еще мужик, приятный на вид. Однажды ночью, когда мне, как обычно, не спалось, я зашла к нему в коморку попросить сигарету. Он угостил. А потом решил взять плату.

Я долго с ним боролась – пока рукой не дотянулась до телефона на столе. Вмазала сторожу трубкой по голове – и бегом. Возвращаться в детдом не собиралась: думала, вернусь – убью мужика. Потом еще много лет я чувствовала на себе его пальцы.

– А деньги откуда берешь? Воруешь? – не унимался мужчина.

– Работаю. На кухне.

Это был мой первоначальный план – устроиться в теплое место, на любую зарплату, лишь бы еда была под боком и крыша над головой. Но ни в одной столовой, ни в одном даже самом захолустном кафе на работу меня не взяли: ни документов, ни разрешения родителей. Да и вид у меня был потрепанный, голодный.

Мужчина скользнул взглядом по моим волосам. Да, подумала я, насчет кухни завралась, признаю. Меня в таком виде даже обслуживать не рады – не то что на работу брать.

– А десерт, дяденька, устроите? – спросила я, облизывая пальцы.

Он покачал головой, сказал, денег больше нет.

На улицу я не торопилась – успею. Все ждала, когда он предложит к нему домой за деньгами сходить. У меня и складной ножик при себе был для таких приглашений. А мужчина откинулся на спинку стула, достал из кармана орех каштана и то сжимал в ладони, то перекладывал из руки в руку, точно псих.

– Я учитель, – произнес он, копаясь в моих глазах. – Хочешь, помогу в техникум поступить?

– А чего в техникум, – ухмыльнулась я, – давайте сразу в универ!

– Можно и в универ, – поразмыслив, ответил благодетель. – Хотя обещать не могу.

Первое, о чем я подумала, что у меня наконец появился шанс изменить жизнь. На секунду передо мной возник образ: я, в красивой одежде, сижу в просторной светлой аудитории, где каждый ряд парт располагается на своем уровне, как в американских фильмах. На доске множество заковыристых формул, и я их всех понимаю. А второе, о чем я подумала, что у детей с улицы бесплатный сыр бывает только в мышеловке.

– Неа, – говорю, – спасибо. Адью.

– Я буду здесь каждый вечер в девять, – сказал мне в спину мужчина. – Приходи, когда передумаешь.

Три дня я и носа там не показывала: и небезопасно было, и все думала, что переболею этими образами, отпустит. Но, видимо, черти в то время отводили душу на ком-то другом – на четвертый вечер любопытство взяло верх, и я вернулась.

Он сидел в кафе за тем же столиком, на том же стуле, так же сжимал в ладони каштан. В окно не смотрел – все равно уже стемнело. А вот мне он был отлично виден. И тогда, и всю следующую неделю.

Я приходила каждый день, наблюдала за ним через улицу, прислонясь к одной из машин на парковке. Дышала на ледяные ладони и все искала причину, по которой не следовало ему доверять. Вот если бы он стопочку коньяка заказал. Или какую девочку к себе подсадил. Или – вот это был бы подарок, не пришлось бы мерзнуть – просто однажды не пришел.

Но он приходил. Покупал чашку чая, тайком доставал из пакета сухарики и макал в кипяток – видимо, и в самом деле были проблемы с деньгами. Читал потрепанную книгу, сначала одну, позже другую. И постепенно я к нему привыкала. К нему – и к этому невероятному ощущению, когда тебя кто-то ждет.

Проследила. Оказалось, он жил на самой окраине, в частном секторе, что плохо – место безлюдное. Но дом красивый, уютный – с белыми стенами, низким забором, крошечным яблоневым садом. Близко подойти не смогла – двор сторожила овчарка.

Окна случайный благодетель не зашторивал, так что его одинокая скучная жизнь была как на ладони: книги, готовка, мелкие бытовые дела. Он редко разговаривал по телефону. Гостей не звал и сам никуда не ходил. «Если он учитель, тогда где его ученики?» – думала я.

Мою судьбу, как это часто бывало, решил случай. Ночуя по подвалам, я заболела. Меня лихорадило. Кашляла так, что, казалось, ребра треснут. И настал такой момент, когда стало ясно: или к нему, или на Небеса. Я выбрала первый вариант.

Он словно и не удивился. Улыбнулся. Пододвинул мне свою чашку чая, которую я тотчас же и выхлебала. Сидела напротив него и тряслась от внутреннего холода. А он видел, что со мной происходит, и глаза его становились все темнее.

– Зачем вам мне помогать? – спросила я.

Думала, услышу что-нибудь о доброте душевной – и черт с ней, с болезнью – сбегу.

А мой спаситель ответил:

– Ты похожа на женщину, которую я когда-то любил. Если бы у нас с той женщиной родилась дочка, думаю, она была бы похожа на тебя.

* * *

Вспоминаю то тревожное и счастливое время, пока со своим молчаливым спутником мчусь по пустынной предрассветной улице. Я предпочла бы так ехать вечно – мерзнуть, хватаясь заледеневшими пальцами за кожаную куртку мотоциклиста, лишь бы не прибыть к пункту назначения. Не сегодня. Не после того, что произошло. В общем-то, я не влезла в аферу, не совершила преступление, но ощущение гадкое – так всегда, когда предаешь близкого человека.

Вместо того чтобы свернуть, мы внезапно останавливаемся у городского пруда. Вода по цвету почти сливается с первыми утренними сумерками – и от этого кажется, что листья кувшинок парят в воздухе.

Мужчина-с-разорванным-ухом слезает с мотоцикла вслед за мной, молча снимает кожаную куртку и протягивает мне. Я покорно накидываю ее – знаю, сопротивление бесполезно. Некоторое время мы так и стоим напротив друг друга: я – в косухе поверх пальто, он – в одной майке. На голых крепких руках татуировки змей и прочей мерзости.

Никто не знает его настоящего имени, каждый называет его по-своему. Тогда, в шестнадцать, я нарекла его Роджером – в честь пиратского флага. Сейчас выбрала бы имя Антонио: есть в этом мужчине что-то итальянское – свободное, кипящее.

Когда мы познакомились, ему не было и сорока, а выглядел он лет на тридцать.

Однажды Роджер приехал забирать меня из универа, однокурсницы тогда толпились у окон, побаиваясь выйти на улицу.

Татуировки, грива черных волос, смуглое обветренное лицо с выразительными чертами. Шрам над бровью, разорванное ухо. Серый цвет его глаз блестел сталью, как и охотничий нож с широким лезвием, который Роджер доставал при любом удобном случае: отрезать бирку от моего нового, только что купленного платья. Зарубкой отметить на дверном косяке мой рост. Или намекнуть пьяным подросткам, что лучше бы им пройти мимо. Если бы кому-то пришло в голову спросить, кто мой лучший друг, я бы назвала его. Хотя предан он, кончено, не мне.

Сейчас, думаю, однокурсницы также толпились бы у окон: за прошедшие одиннадцать лет Роджер почти не изменился, только в деготь его волос влилась седина и шрамов стало побольше.

Друг, воспитатель, надзиратель. Я получила его в придачу к своей новой жизни. История Золушки меркнет по сравнению с моей. И пусть я нашла не принца, а отца, и жили мы не во дворце, а в доме на две спальни, я чувствовала, что получила куда больше, чем героиня сказки.

– Все так плохо? – спрашиваю у Роджера, кутаясь в его куртку.

Молчит. Значит, я и вправду дров наломала.

– Ну, конечно, плохо, раз ты везешь меня к нему в такое время, – печально вздыхаю, хотя знаю, что на Роджера это не подействует. – Ты же не случайно встретил меня как раз после прощания с Графом?

Он не произносит ни слова, и это молчание помогает мне вести диалог лучше любых реплик. Я привыкла к такому роду общения с ним. Никто бы не смог обвинить Роджера в выбалтывании секретов.

Его молчание направляет мои мысли в нужное русло.

– Значит, следил за мной… От дома Графа? Наверняка еще от моего дома. Ты же знаешь, как я этого не люблю!.. Конечно, не имею права! – огрызаюсь я на непроизнесенное вслух обвинение. – Кто же жалуется, когда пойман с поличным? Кстати, насколько «с поличным»?

Роджер достает из рюкзака конверт. Я знаю, что там, но до последнего надеюсь ошибиться. Открываю и вместо того, чтобы расстроиться, едва сдерживаю улыбку. Мы с Графом отлично смотримся. Да что там! У нас одна аура на двоих, мы словно внутри нее, как в мыльном пузыре.

В черно-белых тонах Граф выглядит еще притягательнее. Роджер – отличный фотограф. Мне только не повезло с тем, кто у него заказчик.

– Вот и зачем столько бумаги переводить? Мог бы просто отцу на комп скинуть.

Располагаю стопку фотографий так, чтобы на них падал свет фонаря. Разглядываю снимки.

Вот мы с Графом стоим у старого дома в Маленьком городе, над нами хоровод листьев. Вот я, улыбаясь, дарю Графу листок… Он протягивает руку… Прячет листок за пазуху… Дарит мне каштан… Ломает замок на двери… Мы входим в дом… Я – крупным планом – склоняюсь над граненым стаканом, рассматривая тончайшие стебли сухих цветов. Вот Граф подает мне руку, помогая перепрыгнуть через провалы в ступенях.

Как Роджер вообще умудрился это снять? Там же и окна нет.

Вот Граф хватает меня за запястье… Я целую его…

У меня перехватывает дыхание. Ладно, самой-то себе я могу признаться: люблю целоваться с Графом. Это… невозможное… непередаваемое ощущение.

Борьба с Графом… Придорожное кафе… Вокзал…

Вздыхаю. То, что происходило на вокзале, папе не понравится так же сильно, как и мой поцелуй.

Задумываясь, машинально перебираю оставшиеся фото. Затем кошусь на рюкзак Роджера, в котором, вероятно, лежит фотоаппарат.

– А сегодня ты тоже… снимал?

Дожидаясь его ответа, сглатываю комок в горле.

– Черт, Роджер! Это перебор! Моему отцу совсем не надо такое видеть! Удали!

Впервые за все время общения у озера на лице Роджера, как подснежник сквозь колкий наст, пробивается улыбка. И я вспоминаю, что окно на кухне Графа было зашторено. Уф…

Я только что выдала сама себя.

– Роджер. Это лишь твои догадки! Ты точно меня слышишь?

Его улыбка все ширится.

Я не могу ему угрожать. Мне нечем его шантажировать и нечего предложить. Поэтому просто протягиваю фотографии, но в последний момент выхватываю из его пальцев и заглядываю в конец стопки. Выбираю один из последних снимков, сделанных вчера возле «Понтиака», после испытания на вокзале. Граф обнимает меня. Его лицо – крупным планом. Оно настолько выразительно, что я чувствую боль в солнечном сплетении. Он переживает за меня. Ему плохо. И что-то еще… Что-то светлое…

– Это фото я забираю себе.

Не жду согласия Роджера. Засовываю фотографию к себе в сумочку и возвращаю куртку.

Все, я готова.

Рев мотора.

Последний поворот.

Мы на месте.

Я люблю этот дом. Уютная коробочка с коричневой черепицей и садом, который подступает к самым стенам. В особо ветреные дни веточки яблонь царапают стекла. А теплой осенью так упоительно пахнет спелыми яблоками, что дух захватывает.

Забор невысокий – с улицы видно и крыльцо с фонарем, который папа зажигает каждую ночь, и аккуратно стриженную лужайку, и будку, где живет старый добрый Арго – породистая немецкая овчарка.

Я открываю калитку, и пес бросается на меня, неистово виляя хвостом.

– Сидеть, Арго! Сидеть! – как можно более строгим голосом выкрикиваю я, эта овчарка способна сбить меня с ног.

Арго слушается. Поскуливая, лупит хвостом по земле и нетерпеливо переминается с лапы на лапу.

Стоит уехать из дома хотя бы на неделю, и от его запаха – такого незаметного при каждодневном ощущении – начинает щемить сердце. Правда, сегодня мои мысли о другом: выйти бы сухой из воды.

Прохожу в коридор. Волнуюсь, как перед сдачей первого экзамена в универ.

– Здравствуй, Крис, – доносится со стороны кухни.

– Здравствуй, – отвечаю я – и про себя добавляю: «Глеб…»

Глава 12

Меня немного знобит, но дело не в простуде, да я и не помню, когда болела в последний раз. Надо бы зажечь лампу, но все брожу по комнате, наступая на бледные прямоугольники фонарного света, который льется в окно. На лэптопе только что зажглась заставка – звездное небо.

Чувствую себя загнанной в угол. Что бы ни делала, это не выход. Я как муха, которая чем сильнее старается выбраться, тем больше запутывается в паутине. Но как же не пытаться?

Полтора часа до полуночи…

Этого времени мне бы хватило, чтобы дойти до Графа пешком. Но я не пойду. Пора привыкать к мысли, что больше его не увижу.

Мне плохо.

Когда я в последний раз чувствовала такую сильную душевную боль? Восемь месяцев назад, обнаружив, что происходит с отцом.

С ним всегда невероятно просто и невероятно сложно. Просто – потому что он любит меня. Сложно – потому что ради моего счастья он может засадить меня в клетку. Образно выражаясь. Хотя… Нет, все-таки образно.

Он никогда не верил в компромиссы и уж точно не верит сейчас. Раньше меня это устраивало – как одна из черт характера близкого человека. Я с радостью следовала тому направлению, которое он указывал. Помню первый день, когда я перешагнула порог его дома уже в роли приемной дочери. Опустим, на какие ухищрения для этого пришлось пойти ему – судимому, официально безработному, неженатому мужчине. Не удивлюсь, если по предоставленным документам он числился законопослушным, женатым, высокооплачиваемым менеджером.

Да, мой папа оказался вовсе не таким простым человеком, как я думала, глядя на него через стекло кафе. Он и в самом деле окончил педагогический университет и некоторое время преподавал физику в старших классах, но потом получил судимость, и это поставило крест на его карьере. Долгое время папа почти нищенствовал, перебиваясь нелегальным репетиторством. Но это вовсе не означало, что он не был способен перевернуть мир.

Итак, первое, что сделал папа, когда я переступила порог его дома, – постриг меня налысо: вши к тому времени еще не вывелись. Вот так, с сияющей головой, из-за отсутствия волос, и сияющим лицом, из-за улыбки до ушей, мы отправились на первый в моей жизни шопинг.

В ту ночь я засыпала в своей комнате, в своей кровати, на постельном белье, которое выбрала себе сама. Выбор, кстати, оказался не из легких. Сначала я остановилась на сдержанном серо-голубом комплекте – как взрослая. А потом… – к черту! насмотрелась за свою жизнь на казенное постельное белье – насобирала ассорти.

Наволочка – в крупную клетку от бледно-розового до бордового. Простыня – цвета морковного сока. И апофеоз: светло-лимонный пододеяльник с принтом в виде бежевых мишек в голубых штанишках и платьицах. Пижама тоже нашлась подходящая: темно-синие шорты до середины бедра и майка на бретелях вишневого цвета с ярко-желтым жирафом. А на смену – голубая с белыми овечками. Думала, вдруг папе не понравится, а он, когда увидел, аж цокнул языком от удовольствия. Наверное, этим поступком я снова напомнила ему ту женщину.

Только заснуть во всей этой красоте не получилось. Меня переполняли ощущения, эмоции, мысли, мечты. Я чувствовала себя надутым до предела воздушным шариком. Завернулась в новенькое, еще пахнущее магазином одеяло и протопала на кухню.

Папа сидел на длинном широком подоконнике, положив под спину подушку, в темноте. Увидел меня и подвинулся на середину, предлагая сесть рядом, спина к спине.

Сидели, молчали. Тишина была вовсе не напряженная, а спокойно-счастливая.

Время от времени дул ветер, ему подвывала наша овчарка. По моей пижаме, прямо по сонному жирафу, ползали тени от яблоневых веток. Иногда ветки тихонько скреблись в окно.

Мне представлялось, что я уснула и попала в добрую-предобрую сказку. А еще мне казалось, будто через подушку между нашими спинами перетекали теплые целебные токи. Так, наверное, мы становились семьей.

…Сорок минут до полуночи.

Не стоит мне смотреть на часы.

Замечаю в зеркале свое отражение и изумленно останавливаюсь.

Я долго привыкала к такому же выражению лица отца, которое всегда возникало неожиданно, цепляясь за неизвестную мне деталь. Словно он заглядывает в пропасть. Все гадала, что же такое могло произойти, чтобы даже через годы так разъедало душу. У меня и плохое, и хорошее не то чтобы забывалось, но откладывалось в какой-то дальний отсек памяти и извлекалось только по мере необходимости. А он думал, думал, думал об этом… Сначала мне было жаль, что ему так плохо. Потом, спустя годы, я поняла, что ему надо завидовать – умеет так глубоко чувствовать. Это же дар! А теперь я понимаю, что верной все-таки была первая догадка.

Иногда встреча с человеком откладывает отпечаток на всю жизнь. И тогда ты становишься похож на купюру, которую просматривают на свет: вроде все, как обычно, но при правильном ракурсе замечаешь: потускнел взгляд, появились ранние морщинки, невесть откуда взялся седой волос. Зачем нам дано такое испытывать?

Прошло целых десять лет, прежде чем папа рассказал мне о Ксении – единственном прототипе в моей истории, кому я не поменяла имя. Интересно, понравилось бы моему папе имя Глеб? Вчера я смотрела на него и думала, что это имя идет ему больше, чем настоящее.

…Двадцать минут.

Сердце колотится. За это время до Графа можно добраться лишь на такси. А я в домашней одежде, с растрепанными волосами, без макияжа.

Хотя какая теперь разница?

Все дело именно в нем – в моем приемном отце.

А точнее, в его умении добиваться своего. Сегодня утром я спросила, чего же он добивается на этот раз. Отец ответил: «Только одного – твоего счастья». Но я слишком хорошо помню, что такое быть счастливой. Это совсем не то, что я чувствую сейчас.

…Пятнадцать минут.

Прячу телефон в выдвижной ящик стола, чтобы не глазеть постоянно на циферблат.

Теперь мне не успеть к Графу до полуночи. Только если прямо сейчас выскочить на улицу и тотчас же поймать попутку.

Осознаю, что стою посреди комнаты, совершенно растерянная.

Мне ведь сейчас все равно, кто такой Граф, что и кому он сделал. Я настолько пьяна своими чувствами к нему, что, даже осознавая это, все равно верю: со мной он может стать другим человеком. Точнее, со мной он может стать настоящим.

…Десять минут.

Не успеть.

Совсем скоро Граф запрет свою дверь.

Он принципиальный. Жестокий. Злой – на себя и на всех.

Возможно, будь у меня больше времени, рассекреть меня отец позже…

Не выдерживаю. Накидываю на плечи куртку, натягиваю сапоги и выбегаю на улицу. На меня набрасывается ледяной ветер. Стою у самого края тротуара. Кутаюсь плотнее, прячу ладони под мышками – забыла перчатки. От холода и переживаний меня трясет так, что клацают зубы. Зато в голове проясняется.

Господи, как же хорошо, что нет ни одной попутки!

До полуночи от силы пара минут.

Ничего ужасного не произошло. Это просто гормоны. Осеннее обострение. То, что наши дороги с Графом пересеклись, – недоразумение. Мы слишком разные, слишком неподходящие друг другу. Единственный нюанс – это принятие его прикосновений. Но если получилось с Графом, получится и с кем-то еще.

Прошу сигарету у спешащего прохожего. Угощает, дает прикурить едва ли не на ходу. Мельком бросает взгляд на мои дрожащие пальцы и спешит дальше.

Я не курю уже одиннадцать лет. Не курила.

Кашляю и морщусь. Но постепенно вспоминаю, какое удовольствие сигареты доставляли мне раньше. Наслаждаюсь последними затяжками. Тушу окурок о спинку скамейки и отшвыриваю его в темноту. Одна сигарета. Исключение из правил. Больше этого не повторится.

Уже наверняка за полночь.

Все. Началась моя новая жизнь – без Графа.

Возвращаюсь домой. Из холода и темноты – в тепло и свет. Вместе с камнем, давящим в области груди, чувствую облегчение. Эта изматывающая роль Шахерезады сыграна. Едем дальше. Оставить ли себе эту квартиру или вернуться к отцу?

Запираю за собой дверь – и замираю. Слышу, как из полки в столе доносится песня Адель «Someone Like You» – впервые звонит мой мобильный телефон, купленный специально для роли Шахерезады.

Бросаю взгляд на часы в коридоре – семь минут первого. Иду в спальню. Мелодия замолкает.

Достаю телефон, смотрю на экран – девять пропущенных вызовов – и вздрагиваю, когда мобильный начинает вибрировать. Снова звучит та же мелодия. Когда отвечаю на звонок, я уже знаю, кого услышу.

– Не могу заснуть без сказки, – звучит знакомый голос.

Изо всех сил сжимаю переносицу, чтобы успокоить эмоции.

– Ты слишком взрослый, чтобы засыпать под сказку, – стараюсь говорить бесстрастным голосом, но даже сама слышу, настолько мягко и печально у меня получается.

– А ты слишком маленькая, чтобы перечить старшим.

– Граф…

«Сказки больше не будет», – хочу продолжить я, но не получается. В конце концов, отец говорил про встречи, о разговорах по телефону речь не шла.

Ну вот, я уже пытаюсь договориться с совестью.

– Да, Крис?

– Граф…

Не могу!

И не хочу.

Иду на кухню в поисках гипотетической пачки сигарет, которую могли оставить прежние хозяева квартиры. Шарю по полкам, хотя знаю, что ничего не найду. Но мозг отвлекается, становится легче.

Граф молчит. Общаются две тишины наших комнат. Слышу в телефоне сирену «скорой помощи», проезжающей под окнами Графа. Сначала едва слышно, затем громче, тише – и снова ни звука. До Графа, наверное, доносится, как я хлопаю дверцами шкафчиков.

Нахожу зажигалку.

Усмехаюсь.

Залезаю на подоконник с ногами, чиркаю зажигалкой, смотрю, как вспыхивает и гаснет отражение огонька на стекле.

– Знаешь, что ты сегодня пропустила? Паэлью! Если бы телефон мог передавать запахи, ты была бы уже здесь. Передо мной еще можно устоять, но перед моей паэльей – никогда!

Я чувствую его улыбку, она словно перетекает в меня вместе с его голосом, растворяется во мне, греет. Улыбаюсь в ответ. Мы оба знаем, о чем молчим, и я благодарна Графу, что он не задает самый главный вопрос. Возможно, потому что не хочет получить ответ.

– Можно попробовать твою паэлью? – спрашиваю я и достаю из шкафчика вилку.

– Только лопаткой – еда еще на сковородке.

– Хм…

Меняю вилку на деревянную лопатку и снова залезаю на подоконник. Зачерпываю невидимую паэлью. Улыбаюсь, представляя, какой может увидеть меня в окне случайный прохожий, например, тот самый, что давал прикурить. Тогда – дрожащие руки, сейчас – поедание воздуха лопаткой.

– Какие огромные креветки! – прижимаю телефон плечом к уху и трогаю воображаемую креветку пальцем.

– А запах! – настаивает Граф. – Ты чувствуешь?!

Подношу лопатку к лицу. Прикрываю глаза. Вдыхаю.

– Восхитительно!

– Это все белое сухое вино! Я пожертвовал целым бокалом, и боги возблагодарили меня за это, – в его голосе чувствуется гордость. – Правда, затем сбили с пути мою спутницу, которая всегда появлялась к полуночи. Возможно, она просто задерживается. Как думаешь?

Я делаю глубокий медленный вдох.

– Думаю, она не появится.

– Может быть, завтра?

Пауза скручивает меня в жгут.

– Подожди, не отвечай! – Граф перебивает мое «никогда». – Мало ли что произойдет за сутки. Ведь жизнь такая непредсказуемая… А ты забыла о вине! У меня есть тост. Поднимай бокал.

– Давай, – свободной рукой изображаю, что держу бокал за ножку.

– Крис… – задумчиво произносит он, но тотчас же берет себя в руки. – За непредсказуемое завтра!

– Да, Граф.

Слышу, как в телефонной трубке раздается звон бокалов.

– Теперь я готов послушать продолжение сказки, – Граф пригубливает вино. – Сейчас я как раз прислоняюсь спиной к столешнице там, где вчера ночью ты рассказывала мне сказку. Теперь это мое любимое место в доме.

Прикладываю пальцы к моментально вскипевшей щеке. Улыбаюсь.

– А я сижу у тебя на кухне, за столом. Передо мной тарелка с остатками паэльи. И я не начну сказку, пока не съем все до последнего зернышка риса.

– Еще вина?

– Да, пожалуйста… Теперь я готова, – промакиваю губы невидимой салфеткой.

– Я весь обратился в слух, Шахерезада…

* * *

– В следующий раз Глеб встретил Лану за три дня до намеченного с Ксенией мероприятия.

Принцесса подошла к Глебу на том же месте, где он застал ее поцелуй с франтом, в сквере, в двух кварталах от ее колледжа. На этот раз Лана была одна. Случайная встреча? И в самом деле, не приходила же она сюда каждый день в надежде его найти.

– Ты что, универ бросил?! – с тревогой в голосе спросила Лана – безо всяких приветствий.

По крайне мере, там она точно его искала.

В универе Глеб не появлялся больше месяца. Это однообразное, жвачное, неторопливое существование – с крохотной стипендией, отмечанием посещений, нормативами по физкультуре – было настолько далеко от его реальности, от его переживаний, что Глеб не видел смысла продолжать учебу. Его жизнь неслась по другому руслу.

Он днями напролет собирал и разбирал машины. Теперь к нему приезжали даже с окрестных городков. Глеб работал на совесть, просил немного. Уже скопил некоторую сумму – не огромную, но позволяющую чувствовать себя мужчиной. Принимать решения. Настаивать.

Уже девять дней он жил вместе с Ксенией.

Они спали в одной постели, завтракали за одним столом. Прикосновений по-прежнему катастрофически не хватало, но с каждым днем они случались все чаще и длились все дольше, и от этого Глеб испытывал постоянную эйфорию. Его отстраненная, блуждающая улыбка смущала даже знакомых.

Но теперь Глеб не улыбался. Встреча с Ланой обрушила на него воспоминания о жизни до Ксении – обо всем, что он замуровал в себе, – и хорошем, и плохом.

– Бросил, – ответил Глеб и засунул руку в карман куртки – там лежал каштан.

Лицо Ланы вмиг помрачнело, лоб прорезала морщинка.

– Ну и дурак.

Глеб усмехнулся.

Дурак. Он и не спорил.

– Отца-то когда видел в последний раз?

Он крепко сжал каштан в ладони. Отпустил.

– Давно.

– Он же совсем один… Зачем ты так?

Глеб на секунду прикрыл глаза.

– Чего ты хочешь?

– Хочу, чтобы тот идиот, который вселился в моего Глеба, наконец, исчез! – Лана кулаком в вязаной перчатке боднула его в лоб.

– Ты узнаешь, если это произойдет, – холодно ответил Глеб.

– А может, к тому времени я уже не захочу это знать?!

Лана не так все поняла.

Да, его отношения с Ксенией существовали лишь в настоящем времени. Состояли только из «здесь и сейчас», как линия из точек. Что будет дальше, Глеб не загадывал. Интуитивно он понимал, что в мире, где все стремится к балансу, к состоянию покоя, невозможно постоянно находиться на взлете, на краю. Что-то должно произойти. Только, как бы ни сложилась жизнь, к Лане он не вернется. Чувство вины отталкивает сильнее неприязни, даже сильнее ненависти.

– Ладно, прости, – Лана поджала губу.

– За что?

– За дурака и идиота. Ты не такой.

Они замолчали, дожидаясь, пока возле них шумно пройдут мамы с детьми.

– Нет, такой.

Лана коротко выдохнула.

– Хочешь мороженного?

– Сейчас?

– Ну конечно, сейчас! Все-таки в чем-то я была права. – В ее глазах снова появился теплый, медовый отблеск. – Ты что, холода испугался? – Лана выдохнула облачко пара.

– Просто на тебя не похоже, – улыбнулся Глеб.

Принцесса уже тащила его к магазину.

– Больно ты много сейчас обо мне знаешь!

Лана выбрала мороженое и за Глеба: ванильное, в хрустящей шоколадной глазури, на палочке. Он заплатил.

– Вот видишь, не так уж и страшно, – Лана откусывала мороженое крохотными кусочками. Прохожие бросали на нее любопытные взгляды. – Чего смотришь?! – весело прикрикнула она на парня со сноубордом.