Текст книги "Каратели"

Оставив тихо зашумевшую воду за дверью (звук все равно показался непозволительно резким, внезапным и отозвался мгновенным гневом), он быстрой ящерицей убежал в соседнюю комнату, постоял, не двигаясь, будто отсчитывая секунды перед броском через опасное пространство.

Осторожно подошел к окну, отогнул тяжелую белую штору, совершенно точно зная, что в этом доме таких штор нет, он их не терпит (всегда мнится, что за ними прячется кто-то), но ничуть не удивляясь, что вот он чувствует рукой вислую тяжесть, скользкость бархата. Выглянул, как из-за кулис. И не увидел знакомых деревьев, а сразу же колючую проволоку – два ряда четырехметровой высоты. Сбоку вышка, на ней охранник: высвеченный прожектором, неподвижный силуэт в длинной колоколообразной шинели, ладной, добротной. Сразу подумал о своей, не генералиссимусовской, а солдатской, в которой даже нарисован, вместе с Климом стоят в кремлевском дворе (тогда этот шпион притворялся преданным до гроба парнем-рубахой!). Столб света сорвался с охранника и упал на снег, на туи, тоже колоколообразные, их по-солдатски много, встречают, провожают: куда выстрелит – в лоб или в затылок?.. Свет испуганно метнулся в сторону, высветил деревья за проволокой. (Вон куда их отнесло!) Длинная труба света раскачивается из стороны в сторону, словно подвешенное на тросе бревно-таран, ударяется учащенно-ритмично, как переполненный пульс, о несущие столбы ограды, разрывая, срывая паутину колючей проволоки… И тут увидел мчащегося лиса, летит в луче света и сам светясь – между рядами колючки. А по обе стороны проволочного коридора немо несутся, взрывая облако снежной пыли, псы, овчарки. Явственно услышал, как стучит, бьется, срываясь, сердце лиса, – схватился за свою грудь: бешено колотится. Да что я, разве не знаю, хорошо ведь знаю, что зверек этот от Бухарина остался. Любил оригинальничать: развел в кремлевской квартире зверья всякого, потом они разбежались, шныряют между соборов, как Каинова душа… А ведь мы с ним могли остаться друзьями. Как он умел смеяться! Как все умели смеяться! И я шутить умел…

Лис, вдруг затормозив, припал, как прилип, к земле – псы промчались вперед, но тут же, заметив маневр жертвы, колесом завертелись, вспушивая снег, сбились в кучу и вот уже назад несутся следом за зверьком.

Схватил красную телефонную трубку, на другом конце, в караулке, тоже подняли, но не отозвались, как делать обязаны. Лишь сдерживаемое дыхание. Тоже затаенно вслушиваются. Подбежал к другому телефону, белому, сел на низкий стул, со специально урезанными ножками, который товарищу Сталину как раз по росту. С бьющимся сердцем набрал город. То же самое – молчат, дышат в трубку затаенно. Еще и еще – везде одинаково. Изготовились! Что-то назрело, приготовились и там, в Москве, и здесь. Оно каждый миг может начаться, случиться. Даже когда грозно сообщил, спросил: «Говорит Сталин. Почему никого нет на месте?» – в ответ близкое подлое дыхание, и только. Перебегал из комнаты в комнату, от телефона к телефону, зажег общий по всем этажам и даже на веранде свет и метался, метался по всему дому.

Увидел разостланный по зеленому сукну бильярда свой мундир – наконец! Вот он где! С этой старой Матреной вечные фокусы. Схватил и стал натягивать на голое тело ставший мешковатым китель, брюки, застегиваться. Войдут, а он – нате вам! В мундире генералиссимуса! А, не рассчитывали? Чего надо, как посмели, кто позволил?

Босой, как недавно его сын-военнопленный, и в застегнутом мундире ходил по дому с уже погашенными огнями, выглядывал в большие окна, совершенно точно зная, что окон нет, а есть амбразуры с желтым бронестеклом, и тем не менее хорошо видел и даже слышал шумящие деревья и зеленый высокий забор, утреннее небо над ним. «Ходи, хата, ходи, печь, хозяину негде лечь… негде лечь». Он старался увидеть ту печь, где недавно лежал, грелся, он знал точно, что она есть, большая, сибирская, с кедровой толстой доской, сделанной по спецзаказу, и не мог найти ее ни в одной комнате. Лишь кровати или диваны в одинаковых комнатах с приготовленным, нерасстеленным бельем. Остановился перед лестницей, ведущей на второй этаж, давно не жилой, который и использовался один, что ли, раз – когда приезжали китайцы, Мао Цзэдун…

И вдруг вспомнил, подбежал к столу: вот оно! Это же сегодня, сегодня! У Матрены Петровны сегодня день рождения, на календаре помечено, и надо закончить работу, ботинки – ей подарок. Ноги у Матрены больные, распухают от ходьбы, от стояния на кухне, однажды усадил старуху на оттоманку и взялся измерять стопу, подъем. Чуть не умерла от страха, от смущения, ничего не поняла – зачем, ради чего? Будет ей сюрприз. И всем тоже. Войдут и застанут отрешенно работающего человека: шьет ботинки, обувь делает простой женщине. С чем пришли? Что надо? Да, да, Матрене Петровне. У нее больные ноги. А я сам давно, сам хотел уйти и жить, как старики живут. Пожалуйста, мне ничего не надо. У старого Джугашвили есть профессия. С чем пришел, с тем ухожу. Вот этот беличий тулуп, ему едва ли не сорок лет уже, шапка зимняя, даже не помню, когда покупал…

Открыл сейф, вытащил синий халат, положил на колени и замер, вдыхая запах, который волновал всегда: из сейфа пьяняще пахнуло новой кожей, воском, смолой, давностью. Запах детства. Вытащил и открыл узкий отцов сундучок, по краям и на крышке инкрустированный кусочками дерева посветлее. Хорошо стране с таким вождем! Хорошо вождю с такой страной!.. Слова песни из какого-то кино или радио, дурацкие, танцующие, вертелись в голове, налипали на губы. Входите, входите, врывайтесь! Я даже не пошевелюсь, не оглянусь. И не нужен мне ваш генералиссимус, забирайте, можете отдать этот дурацкий мундир – хоть бы и ворошиловскому мазиле. Или дураку Власику. Вот-вот, в самый раз красоваться перед девками! (Но и этот, и этот меня предал, а уж кого, как не его из грязи да в князи. Кому тут будешь верить. Да никто мне и не нужен!)

Отставил ящичек и стал надевать поверх мундира синий, с рабочей грязнецой халат. Раскрыл, поднял узкую крышку сапожницкого отцова ящика и снова понюхал во все легкие. Даже закружилась голова. Всю жизнь занимался черт знает чем, для кого-то, «ради дяди». Слушался какого-то «товарища Сталина», подчинялся ему.

Пошарил рукой в сейфе, нащупал и достал очки с тонкими металлическими дужками. Вот и очки прячь. И тоже ради него: вождь в очках, нет, это «товарищу Сталину» не по душе! Хорошо стране с таким царем, хорошо царю!.. Ему-то хорошо, жить стало веселей… А каково с ним, рядом с таким? Бедная Надя, бедная Светланка! Усы и те не сбрей: привыкли, что у Него вот такие усы, весь мир привык. Сбреешь – вроде уже кто-то другой, а значит, может и другой на этом месте, на портретах красоваться.

Сидел над ящиком и отбирал нужные для работы инструменты: шило прямое, кривое, кусочек грязного желтого воска, потрогал пальцем старый, захватанный спичечный коробок с деревянными гвоздиками, открыл и высыпал немного на газетный столик (газеты, журналы столкнул, сошвырнул на пол), взял деревянный гвоздик в губы, рука обрадованно взвесила молоток на длинной удобной ручке. «Пятка» у молотка широкая, удобная для хорошего, точного сапожницкого удара по гвоздям и для распрямления, размягчения кожи на колодке. Какая это радость – хорошие старые инструменты!

Достал из сейфа натянутый на деревянную колодку полуготовый ботинок, тускло поблескивающий новой кожей, осмотрел, затем вытащил и второй, уже сделанный, любовно огладил, помял, попружинил. Хорошая подметка, теперь такая большая редкость! Ни кожи людской, приличной, ни тем более подметок – куда, «товарищ Сталин», все подевалось?.. Ладно, за работу! Зажал колодку-ботинок меж колен, взял непослушными пальцами из губ деревянный гвоздик (тут еще эти усы дурацкие мешают!), ткнул гвоздиком в воск, нет, не то. За царской этой дурью рука забывает свое дело, настоящее. Взял прямое шило и, тронув острием воск, вдавил в сухо хрустнувшую подметку, почувствовал, как сталь прошла кожу, погрузилась в мякоть ясеневой колодки. Вот так! Снова ткнул гвоздиком в воск, воткнул в дырочку – молоток прямо-таки впаял его в сухую кожу… Вот так, «товарищ Сталин», а вы говорите, проблема языкознания! Все получается само, в отработанной последовательности: губы, пальцы, локоть, плечо, колени – все друг друга слышат, подхватывают, подают, посылают. Нет, ничто так не пахнет, как своя работа. Подметка – будто подгоревшая корочка пирога с острым, смачным хрустом-похрустыванием поддается острой стали, снова – гвоздик, губы, воск, тяжесть молотка в руке. И такой близкий-близкий запах детства. «Лучше бы ты остался священником, лучше бы ты…» И никто, ни один человек в мире не знал бы, что есть, что мог в мире объявиться «товарищ Сталин». И сам ты не знал бы. Ничего не делая, пальцем не пошевелив, сколько изменил бы в целом мире ты, именно ты. Тем, что не объявился бы. Вот это был бы товарищ Сталин, настоящий! Нищий принц, пренебрегающий дворцами. А вы так могли бы?.. Ворвутся, войдут – и никакого Сталина! Сапожник Джугашвили делает обувь кухарке Матрене Петровне, у нее распухают ноги. Это известно, что человеку никогда не снится работа. Чем угодно занимается во сне, но только не работой. Потому что все сны приходят к нам из младенчества, а там мы не работали. Значит, не сон, это уж точно, что не сон. Как смеялась, бывало, Надя, когда заставала «Кобу-лентяя» за такой домашней работой – в халате, в очках. Случалось это редко, но какие это были счастливые минуты, других таких не было, не припоминаются, все, все отнял вождь!..

– Слушай, откуда ты появился? Почему я должен знать, что ты есть? По какому праву сел человеку на голову и командуешь? Ты никому не веришь, а мне какое дело? Ты никого не любишь, а мне что до этого? Ну и сидел бы где-нибудь в своей деревне или даже городе, не любил бы, не верил тихонько, в тряпочку, – так нет же, целому свету до этого должно быть дело! Почему всем должно быть плохо только оттого, что ты на свет появился? И почему всех ты стараешься на свой копыл натянуть? Нашелся мне сапожник для целого света! Я вот делаю ботинок, так от этого польза хоть одному человеку – Матрене Петровне. Взять бы да этим копылом по твоей гениальной башке! Ну, гад, ну, гений – придумал как никто! За любой провал, за любую дурость вождя отвечают другие. На все заготовлен вредитель. Вместо хорошей кожи, подметок, на каждый гвоздик – по вредителю. И всем понятно, почему ничего нет, все исчезло в этой стране. Вредители, и никаких гвоздей!.. Прости, разворчался старый дурак, это со мной случается, ты же знаешь, я не ты: надо бы сделать, а я раньше говорить начну, говорю, говорю, да и забуду, что собирался сделать…

Перекинул ботинок с руки на руку, как спелый гранат, сунул в него пальцы и выковырял из носка, вытащил плотный бумажный ком – это чтобы, усыхая, кожа не теряла объема, формы. Бумага исписанная – чей это почерк? Жалоба чья-либо. Подлая страна, только и умеют, что жаловаться. Ты прав: из грязи слепил Бог народец этот. Ну да это твоя забота, «товарищ Сталин». Я-то при чем? Пишут тебе… «Работа Сталина отличалась точностью, но была отрывочна». Это кто же смеет нас оценивать? Не горячись, разгладим листочки. Замазюкались. «После избрания Сталина в Центральный Комитет партии в г. Праге Сталин по возвращении в Петербург стал в явную оппозицию Правительству и совершенно прекратил связь…» Вот тебе, бабушка, и Юрьев… Прости, «с охранкой» – тут так и написано. Что, еще одна залетная птичка из страны, откуда никто не возвращается?

Кто пишет, когда, кому: 12 июля 1913 года, начальнику Енисейского охранного отделения А. Ф. Железнякову. И даже номер исходящий! 2898. Все, чтобы поверили. А пишет, а пишет «совершенно секретно», с уверениями в совершенном почтении… так… некто Еремин.

Значит, мы и тут нагрубили. Недовольны нами. Тобой. Стал в явную оппозицию. В 1906 году, когда арестовали в Тифлисе, был по всем статьям хорош, и когда переехал в Петербург – тоже не на плохом счету. А как пошел вверх после Праги, стал огорчать – Еремина, его полицейскую братию. Интересно, в Туруханском крае, куда эта бумаженция пришла следом за тобой, пытались к тебе подъехать снова? На кривой козе. Кто такой этот Кыбиров? Ссыльные попрекали тебя знакомством с этим приставом. А, охотились вместе, давал тебе ружье – пострелять… Неосторожно, Коба, да из этого «лысый доцент» такое дело сшил бы. Может, уже шьет, не замечал?.. Ну, ну, не гневайся, мне что, меня это не касается. У Джуги своих дел невпроворот. Постучитесь к «товарищу Сталину», может, он объяснит, что и к чему. А я никому не должен, и мне никто. Простой сапожник, ем с шила, пью… как все сапожники. Срочная работа у меня, не до революций мне ваших, партийных свар, экспроприации – это по его части, к нему. Хорошо стране с таким вождем, хорошо… Ну как, все еще не догадываешься, вождь, что и к чему? Кто и зачем тебе подметывает подлые документики? Докопаемся. Не спрячется и этот.

– Помнишь историю с заблудившимся эшелоном? Тоже с намеком пришел в Москву. С Украины. Не сам пришел – пригнали. А кто послал подарочек товарищу Сталину – двадцать вагонов высушенных голодом трупов, так и не докопались.

– Не уйдет, подлец!

– А с этими бумажками проще простого. Хочешь – скажу. Да ты и сам знаешь: Лаврентия работенка! Мингрелу это надо, хочет, о, как ждет услышать наконец от тебя: «Где оригинал? Ищи оригинал!» Вот тут бы ты и попался, товарищ генсек. В одну компанию с Лаврентием. Он-то помнит, как спас его Коба, когда Феликса вывели на его, Лаврентия, «хвост»: провокатор! Помнит, мерзавец! Оправдывался передо мной: не украл лошадь, а это она его унесла. А ведь где-то бродит оригинальчик. Может, у нас, а может, по Европе, и мингрел своего не упустит. Но я молчу, молчок – в чужие дела носа не сую. Если оригинал у него в руках, ждет своего часа, чтобы предъявить. Может, даже после твоей… прости, кончины. Неизвестно, как там все повернется для него. Бумаженцию эту положит к ногам победителя – как бы твою голову. А липовые бумажонки посылает, чтобы усыпить тебя: мол, главную не нашли и не найдут. У него, не у него, но где-то лежит-вылеживается, гадина. Бей хоть по тысячам, хоть по миллионам, а она лежит да лежит. Старичок-большевичок семенит себе по тротуару у стеночки, а в праздники бант на нем самый большой да красный, личиком свят и чист, но у него-то и спрятана. Думаешь, ты их всех подгреб, выловил, «верных ленинцев»? Легко было одним неводом отбуксировать тех, что в домах, поселках заслуженных революционеров да каторжан жили, были собраны. Как бы специально для такого дела. А другие? Доживают век где-нибудь в коммуналке, держась за Завещание, как за Святцы. А где-либо подальше и эти бумажки! Ну, а теперь…

Я только спрошу, а ты, Вождь, можешь и не отвечать. Я только спрошу. Что это Яша там про четыре Туруханские года? Не про эту вот телеграмму? А и правда: любви она не добавила бы – ни к жандармам, ни к революционерам. Одинаково караулили у лазов, чтобы уличить и уничтожить. Каждый у своего лаза, а ты в глухой трубе, А что, признайся: не хотелось выползть к властям, открыто стать на службу и давить, давить, давить?.. За все, за все!.. Ну, не надо, не гневайся, я же тебе только помогаю отвести душу. Ничего, ты свое с них спросил. И с тех, и с других.

– Постой, постой, на сей раз меня где, в Тифлисе, завербовали агентом царской охранки? А прошлый раз где – в Баку? Концы с концами не сходятся. А еще про хохла что-то мне навязывали во сне, я его будто бы на охоте убил, и меня жандарм, пьяная образина, допрашивал.

– Это когда Фикусом обзывал?

– Какой Фикус? Еще ты тут бредишь! Я же говорил, кто Фикус. И какое могло быть ружье у сосланного – про это вы подумали? Если у тебя башка, а не копыл, прикинь: когда это сосланные ходили охотиться? Ну, сети, ну, капканы – этим да, баловались. А ружье – не сходятся концы!

– Прости меня опять, но они историю с ружьем тебе же и припишут: дескать, сам сочинил, уводит на ложный след! Ты же разрешил нарисовать Ильича с ружьем на охоте. А ты ничего не разрешал и не запрещал зазря.

– А вы покажите документы, настоящие, а не копии! Копия не документ.

– Хорошенько подчистил архивы, заодно и тех, кто эти архивы помнит, – я это за них говорю. Да нет, лучше с тобой про это не заговаривать. И знать я ничего не знаю. Ты же видишь. Кто знал, тот вон где оказался. Или кто хотел знать, так и надо с ними, с любопытными! Эти ромбы да шпалы – ишь чего захотели! А то, что все архивы на замке, это о чем говорит?

– А ты за себя говори и за себя думай! Вижу я, вижу, и тебя уже обработали! Если до Светланки добрались, так почему бы и нет? Ты кто такой, чтобы мне такое сказать?

– Сапожник, я ничего, я только сапожник из Гори Грузинской ССР.

– Все вы… От всех убежать хочется. Даже старуха наша.

– Каке? Ну-ну!..

– Вот тебе и «ну-ну». Черт знает что! Захотелось ей в гости, а там встретила Екатерину Михайловну (или как ее там?), ну, белье у нее наша мать стирала, помнишь? Так там такого люди Лаврентия насмотрелись, наслушались.

– И что, что наша Каке?

– Что, ха! Полезла ручку целовать: «Ах, барыня, Екатерина Михайловна, это вы, вы?!» Мало того: «Как хорошо, какое счастье, что мальчики ваши уехали-убежали за границу, а то с моим-то царем! Плохо бы им было!» – Верно! Помнишь, она все тебе, если подерешься с кем, выговаривала: «Ты все в цари, в цари!» Как в воду смотрела.

– Ну а сталинцы, соратаички-собратнички, – с ними разве легче? Как они попытались обвести вокруг пальца с помощью врачей. Этот академический дурак Виноградов: «Немедленно прекратить всякую деятельность!» Такое заявить самому Сталину! Вы, конечно, о здоровье печетесь, за него испугались, а жизнь товарища Сталина драгоценную… Нашли дурака!

Но и ты, генсек, конечно, малость перетого. Перегнул. Понятное дело, но формулировочка все же жандармская: «В кандалы его, в кандалы!» А когда ты «Бить, бить!» закричал, что, Бехтерева вспомнил с его наглым диагнозом? Все они одинаковы, белохалатники! Уже города стояли с твоим именем, уже история засеменила, озираясь на человека по имени Сталин, как ленивый мерин на взлетающий кнут, а этот наглец пошамкал, побекал, и на тебе: «Коллеги! Случай классический: параноидная шизофрения! Классический пример паранойи!»

До чего же самонадеянный тип. Лучше бы позаботился сердце свое проверить. Не доехал до Ленинграда. Коварная штука – сердце.

Да они кого хочешь, ангела разозлят, выведут из себя! Ну а соратнички – хоть бы поновее что-либо придумали, а не воровали у тебя же. Превратить Кунцево в Горки Ленинские – вокруг этого вся их нехитрая возня. Оборвать все аппаратные нити, связи, заживо похоронить. Гляди, что и телеграммы уже заготовили, скопировали с тех, что ты для губкомов сочинял: болен вождь, сбрендил слегка – не принимайте всерьез, что он там чудит, бухтит. Болезнь есть болезнь, как это ни горько!..

Вот что значит ученики: списывают слово в слово. Может, уже слух распространяют, что Иосиф Виссарионович просил у кого-нибудь яда. Ну а зачем это делается, ты знаешь. Но скажи, он действительно просил у тебя яда? Ильич. Ну, ладно, ладно! Уж мы-то с тобой могли бы обойтись без китайских церемоний. И яда мы просить не станем. Сами можем дать. Ладно, не буду! Пошутить, что ли, нельзя?..

Снова и снова те глаза, выпуклые, «базедовые», неприятно прямой, уже оценивший тебя взгляд, но все еще вопрошающий… О чем, о чем они, неотступные глаза, прилипчивый взгляд? Ясно о чем. Снова приговор, обжалованию не подлежащий. Да что она воображает? Не такими заслугами козыряли. Подумаешь, вдова! Вдову можно и «полояльнее» подобрать, а что, неплохо сказано. Ух, как обиделись оба, как какие-нибудь старосветские помещики. Ее, ее это дело – завещание! Грубый! Некультурный! Университетов не проходил! Ах, держите, упаду!

У других глаза бегают, юлят, виляют, и потому хочется настичь двурушника, лжеца, растоптать. Чтобы не врали, не двурушничали.

Но эти неотступные – они еще хуже. Уже тебя уличают. Во лжи, в неправде. Преследуют, обливают презрением.

Всегда такая сдержанная, в сторонке от всех, монашка, да и только, а сколько в ней этого упрямства и несогласия. И столько презрения, даже не скрывает. Снова и снова у меня на пути, поперек моих дел и планов. «Ах, он такой преданный партиец, его так ценил Ильич! Не может Пятницкий, не может он быть агентом охранки, я его знаю, его Ильич столько лет знал!..» А кто-то Ильича прятал! А тот – в шахматы с Ильичем играл! (Небось в мою «охранку» поверила бы сразу, охотнее других!)

Все хорошие, милые, честные, один Сталин изверг. Всех бы спрятала, прикрыла, увела. Как наседка. И даже когда молчит, в глазах написано.

Что это, если не ревность бабья! Да, да, ревность за своего Володю. Не он, не ему довелось вершить главные дела. Его корешки, но не вершки. А потому на каждом шагу: ах, не так, ах, не по Ильичу!

Вот и тогда. Говорить не осмеливалась, уже затоптана. Видит, поняла, чья взяла и как все не по книжечкам пошло, не на кого ей опереться. Так хоть по рукаву, по плечику этих проблядей, Бухарина, Рыкова, погладит у всех на виду. Рукоположница. Просить за них, как прежде за Каменева, Зиновьева, не стала, на колени падать. Ну, а не хотели бы, дорогая Надежда Константиновна, поработать со всеми, с партией, не одолжите нам свою благородную руку, свою подпись…

Вот тут всякая охота пропала и рукоположничать. Поприжала язык, монашенка. Махновка! Поняла: если надо будет – в махновскую банду запишем, не то что в троцкистскую!

И только глаза, глаза!.. Они остались прежними, и взгляд еще прямее. Как проволока. Неприятные, оголенные.

Я ждал, что она себя еще покажет. Где? Ясно, что ловит момент, последний. А тут приходит, тихо так, скромненько: «Хочу выступить на съезде партии. Учителя просят, воспитатели, вопросы школьного образования…» – «Конечно, конечно, почему же нет. Мы даже просим вас, Надежда Константиновна, даже обязываем вас, товарищ Крупская, вот и Вячеслав Михайлович, и Климент Ефремович, и Лазарь Моисеевич, видите, и они тоже просят. Но у вас вид уставший, нехороший вид у вас. Нам этого Владимир Ильич не простил бы. И мы обязаны послушаться Владимира Ильича, мы приказываем вам отдохнуть. Прежде отдохните в каком-нибудь санатории, наберитесь здоровья, сил, вернетесь с румянцем – время еще есть. В подмосковном санатории, вон в Барвихе. А там, как говорится, с Богом! Мы вас послушаем с удовольствием на нашем съезде».

Что, что она собиралась говорить, сказать? И не о школе, конечно, не то, совсем не то было в этих глазах. Жалко только, что не дожила старуха до съезда. Может быть, консервы. Очень коварный продукт. Тысячи едят, миллионы едят – ничего, благополучно. А одна банка попадется – и трагедия. И торт – очень опасный продукт. Особенно в санаториях, в домах отдыха. (Идиоты! Из четверых, сидевших за столом, только ей попалась порченая еда. Одной. Ну не идиоты ли! Да нет, провокаторы!)

Случайность, человека не стало, и проблемы вроде бы нет. Но глаза не уходят, не ушли, не отступают. И не только из снов они появляются, не только в снах. Зал, площадь, толпы, демонстрации, тысячи вопящих ртов, бьющих в ладони людей, но знаешь и не можешь избавиться от чувства: они там, там, эти глаза, приговорившие, непримирившиеся. Везде они! И если бы хоть ненависть в них – ненависть украшает противника. Брезгливость – вот чем тебя удостаивают. Давняя, неотступная. Этакая спокойная интеллигентная брезгливость. Иногда испуг в старческих глазах, но глубже – все то же. Как у той девки-паршивки тогда вырвалось: «Рыжая вошь! Вошь! Вошь!» Ах ты! Ах вы!.. Думаете, если вас уже нет, так вас не достанут? Страшный суд! Да, страшный – уж будьте уверены. Последний. Из гробов, из могил – всех, всех, когда по новому кругу начнется. Ни одно имя, ни одна душа – никто не укроется от повторного суда.

Уведи, отведи, спрячь глаза! Слышишь!..

Товарищ Сталин знает, чего хочет. А они-то знать этого не должны, даже догадываться. Пусть, пусть думают, как в Завещании: весь наш, из наших книжечек, да вот только характер! Плохой характер. Интеллигентки, они думали, что уронят меня в глазах народа. Груб, ах, ах, матерится! Совсем не знать надо людей, наш народ, чтобы на это рассчитывать.

А когда и они стали понимать что-то, догадываться – поздно! Сеть уже накинута.

И только эти глаза, глаза! Кажется, только она догадывалась с самого начала. Тут они опаснее, бабы. Они народ опасный.

– Всю жизнь пришлось тебе изображать верность тому и любовь к тому, кого ненавидел, с годами все нестерпимее. А они-то славословят, горло надрывают и не понимают, почему отец народов карает их все жестче, за каких идолов, за какую неверность. Но какая же верность, если никогда у них не было единственного, а всегда двое – рядышком. «Сталин – это Ленин сегодня» – дублер, ах, какая честь! Какой же это Вождь, если не единственный? Вот у Гитлера был народ! Умели любить вождя! А эти… Так и не понял твой народец, чего от него требовали, ждали.

А что, объяви в «Правде»: «Великой, Малой, Белой и прочая, и прочая», – наконец уйдешь от вторых ролей, от вечного, хочешь не хочешь, дублерства? Тут уж никто не скажет: у Ленина, у Троцкого, у Бухарина, у того, у сего стащил! На такое решиться может только «товарищ Сталин». А разве не так?.. Можно забыть навсегда об этих Троцких да бухариных. И про самого Ленина. Проснутся, а Мавзолея как и не было. Ты поставил, ты убрал – разве не вправе? Да и не для него, для себя ты его ставил – тебе это нужно было. (Учителю – вечность, ученику – власть.)

Не было, не было их в русской истории. А ты останешься. Царь и народ – вот русская история. Тебе чужие бредни пришлось расхлебывать. Платить за побитые горшки. А зачем это тебе? Царь и народ. Вынести хоругви на Красную площадь… Вот бы глянуть! Ничего, примут. До сих пор всё принимали. Проверено. Ладно, ладно, молчу, не мое дело. Мое – дратва, колодки, гвозди вот так заколачивать. Вот так!

А если про жандармов – ты заметил, что и тут ученики-соратнички копируют вождя-учителя? Вот уж кто точно – дублеры! Не забыл, помнишь, какой мы… ты, ты Ильичу готовил сюрпризик? Пока он твое «перемещение» тайком подготавливал. (Не сумел, не остался на высоте – вождь!) Товарищ Сталин то, товарищ Сталин это, Сталин такой да сякой, а ты: извольте бриться! Не хотите ли познакомиться с письмами Ленина к Ганецкому, который связан был… это известно с кем? Напомним о «немецких деньгах», пломбированном вагоне, о немецком агенте. (И заодно напомнил, кто, грубый и недобрый, гасил скандал с немецкими деньгами там, в семнадцатом.) Не ты, конечно, о нет, не ты опубликовал – редактору «Пролетарской революции» Товстухе пришлось платить за битые горшки. Перед тобой же и оправдываться – «за самодеятельность».

Но все и всё поняли. Какое там перемещение, какое завещание, если товарищ Сталин может позволить себе такое, и с кем – с самим Ильичем!..

А нам с тобой какой сюрпризик готовят? С этими жандармскими бреднями? Узнать бы. Змея есть змея, как любишь говорить ты. Это они хотят посадить тебе под череп «лысого доцента». Чтобы ты сам да на себя…

Позволил, слишком позволил им засидеться в соратниках, рядом с вождем (война всему помешала, хотя и помогла в конечном счете!), – теперь пожинаю плоды. Если кому-то разрешил стать, стоять рядышком, нога к ноге – учти, он тоже начнет различать точку впереди, которую не должен видеть никто, кроме тебя. Твою точку. Цель твою главную. Все шло нормально, пока менял вовремя, не мешкая: Ягоду на Ежова, Ежова на Берию… Ну, и остальных тоже. Не успевали ничего разглядеть в гонке и страхе.

А вот у Лаврентия и у остальных задниц было время оглядеться и сшептаться. Война, война отвлекала, не до них было. Не раз ловил в уклончивых, бегающих, чужих глазах точку, свою.

Ну, ну, Климушка Луганский Слесарь, Михайло Иванович Всесоюзный, Вячеслав Каменная Задница, ну, ну, еще, еще шажочек! Не морщись, не потей: свыкнется – слюбится. А если кому больше нравится во враги народа – пожалуйста, оформим немедленно. А не нравится, так старайтесь. Вон как хорошо и складно у Жданова получается, как по маслу. Не хуже, чем у Лаврушки-мингрела.

Рывками поначалу, дергало то одного, то другого – как мотор, когда кончается бензин. Но с человеком по-другому, не как с мотором: не добавить, а отнять следует. Еще что-нибудь отнять (жену, сына, брата), чтобы ничего уже не оставалось, кроме собственной шкуры. Вот тогда за нее человек держится, как черт за грешную душу.

Особенно Калинина дергало – готов был назад рвануть на любом повороте. А когда уехала жена к Макаровым телятам – все понял староста. Успокоился. Даже Ворошилов, уж на что своего, царицынского играл, а и его дергало. Как паралитик дергался, в глаза заглядывал оппозиции. А вдруг они верх возьмут? «Такие головы рубить?» – пугались, всякий раз их это пугало. «Та-акие!» (Один Лазарь не оглядывался на каждом шагу. Но оказалось: вон куда глаза его смотрели! Поверх всего – на американцев.)

Но рубанули – и Каменева, и Бухарина, и военных – и ничего уже не страшно. Настолько не страшно, что и на Сталина готовы замахнуться…

Ничего же святого – кроме собственной шкуры. Ничего у них и не осталось – кроме нее. Готовы на все, потому что поняли: Сталин их разгадал и пришел их срок. Озверели. Стенка, чувствую, стенка образовалась. Все заодно – за свою общую шкуру. Нужен, нужен смелый ход в сторону. Рывок в сторону и тут же навалиться на них…

Но вначале – ход, рывок в сторону. Смешно считать, что какие-то татары крымские да калмыки – предел. Спрашивать за войну, так по большому счету. С больших, великих – в первую очередь. С главных начальников, с так называемых гениальных полководцев. Хватит, походили на руках, покрасовались на белом коне. (Представляю, какие напишут мемуары!) И с так называемых великих народов. Наши «марксисты» никак не поймут, не дотумкают, что и классовый подход нуждается в развитии. Все, все зависит от условий времени и места.

Классовый подход и национальный не разделены китайской стеной. Что вы мне – Маркс да Маркс, если за какие-то шесть лет лупоглазый австрияк сделал, сотворил из чужого народа, из немцев, все, что пожелал. Хватило ему для замеса, затравки одних евреев. У нас выбор пошире. Так что и здесь можно не падать на колени перед чужими успехами. Как-никак многонациональное государство, другое такое поди поищи. Вредительских наций сколько, выбирай – не хочу. А значит, и возможности воистину безграничные. Германия за пять лет стала сильнейшей в Европе и бросила вызов миру – для этого имеется лишь одно средство. Поверить, что твоя нация самим Богом избрана. Не хотите Богом, пусть революцией, но избранная. Никто и никогда не убедит меня, что нет продажных наций или кулацких наций. Контрреволюционных, да, да, контрреволюционных, вот именно! Если для вас товарищ Сталин не авторитет, а нужна цитатка – пожалуйста! В вечных учениках ходим, и особенно в учениках у иностранцев. И классики марксизма некоторым любы не потому, что они марксисты, а что иностранцы…