Текст книги "Моя счастливая жизнь"

Моя счастливая жизнь
Алевтина Старикова

Редактор Александр Владимирович Автаев

Корректор Ольга Рыбина

Дизайнер обложки Ольга Королева

© Алевтина Старикова, 2023

© Ольга Королева, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0059-3774-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От составителя

Автор этих воспоминаний – Алевтина Николаевна Старикова – свердловчанка с восьмидесятилетним «стажем» и моя бабушка.

Она родилась 4 ноября 1932 года в пос. Медный Рудник (ныне – г. Верхняя Пышма) в семье Николая Ивановича и Александры Васильевны Румянцевых, которые родом из Костромской губернии. Иван Андреевич, бабушкин дед, приехал в конце 1920-х на Урал строить Уральский медеэлектролитный завод (ныне – «Уралэлектромедь»). Позже приехали и его дети, в том числе Николай Иванович.

Лет 10 назад я попросил бабушку написать о своём военном детстве для публикации в военном сборнике, так как она часто рассказывала истории из жизни.

В 2017 году я поделился с бабушкой впечатлениями от путешествия по подземным речкам в Подсвердловье. Она в ответ рассказала, что они стирали бельё в речке Малаховке на задах у парка им. Энгельса. Мне это всё казалось очень интересным, и я попросил бабушку написать воспоминания о её жизни. Поколебавшись, она согласилась.

Я с раннего девства был «пропитан» рассказами бабушки: про военное детство, про жизнь на Кубе и в Алжире. Слушал истории, приключившиеся с её детьми (моей мамой и дядей). Воспоминания о родственниках (дальних и не очень) были для меня интереснее сказок на ночь, так как в 5 классе я увлёкся исследованием своей родословной. Эти истории были поведаны бабушкой на 9 мая, наши дни рождения, юбилеи, дни памяти родственников и просто на семейных посиделках…

Особое место занимал Команданте. Сохранились несколькоминутные видео кубинского карнавала и выступления Команданте, снятые дедом на кинокамеру. Как только Фидель Кастро появлялся в новостях, дед кричал из комнаты бабушке на кухню: «Аля, иди сюда. Федя выступает!»

Сохранилось много семейных фотографий 1930—1940-х годов, благодаря созданным мамой фотоальбомам к юбилеям. Многочисленные документы семейного архива также дополняют семейные истории, поведанные бабушкой.

Приведённые воспоминания охаатывают период с 1940 года по конец 1980-х. Их можно назвать историей повседневности. Повседневности прошлого. Одна большая история нашей страны отражается и складывается из множества малых историй жизни каждого гражданина. Поскольку поколение 30-х годов (а зачастую и 40-х) уже почти ушло, то подобные мемуары ценны мельчайшими деталями повседневной жизни той далёкой эпохи.

4 ноября 2022 года моей любимой бабушке Але исполняется 90 лет! Она самая старшая в роду Румянцевых. Наш аксакал: мудрая, спокойная, понимающая, всегда даст совет…

С юбилеем, дорогая бабушка!

С искренней любовью и уважением,

внук и составитель Александр Автаев

Военное детство
(1941—1950)

Я, Алевтина Николаевна Старикова (урождённая Румянцева) родилась в 1932 году в посёлке Медный Рудник (ныне г. Верхняя Пышма).

Мама рассказывала, что в то время было очень голодно: мне покупали молоко, а сами ели одну картошку. В 1935 году мы (папа Николай Иванович, мама Александра Васильевна и я) переехали в г. Свердловск. Сначала мы жили в доме где-то около кинотеатра «Заря». Позже переехали на улицу Мичурина, дом 104. В 1936 году родилась сестра Нэлли, а в 1938-м – брат Герман, который умер в 10 месяцев от воспаления лёгких. В 1938—1940 годах ситуация стала выправляться с продуктами. Но в 1941 году началась война…

В школу я пошла в 1940 году. Весь год в первом классе мы учились в школе очень большой, красивой, просторной, но в 1941 году началась война и начальные классы перевели в небольшое кирпичное старинное здание на улице Обсерваторской (ныне – Бажова), а 4-й класс мы заканчивали в школе №8 на улице Куйбышева. В это время был написан новый гимн страны, и мы его разучивали на уроках пения. Нам, детям, казалось, что Интернационал лучше. По окончании начальной школы, где девочки и мальчики учились вместе, нас определили по месту жительства в школу №38.

Школа №8. 4 класс с учителем Клавдией Алексеевной (30 ноября 1943 г.)

Окончила я 1-й класс в 1941 году. Начались мои первые летние каникулы. Мы, дети, играли в своём дворе. Он был очень уютный, зелёный, мощённый большими гранитными плитами, между которыми росла трава. Иногда по выходным дням родители выезжали на природу: то в парк им. Маяковского, то на какое-либо расположенное вблизи озеро. Брали с собой гамак, скатерть, еду и устраивались прямо на травке, а гамак привязывали между деревьями и меня с сестрой Нэлей в нём качали.

Школа №8. 1 класс с учителем Надеждой Вениаминовной Первушиной (1940). Старикова А. Н. во втором ряду сидит четвертая справа

В одно из воскресений коллектив, где работал мой папа (он был начальником отдела кадров и быта Управления военно-строительных работ (УВСР), которое занималось строительством Окружного дома офицеров и Штаба УрВО), выезжал на массовку – так говорили, когда всем коллективом люди отдыхали на природе. Не знаю, как привозили людей на озеро (наверное, на грузовых машинах в кузовах, оборудованных лавками), а за нами директор посылал «Эмку» (так называли легковую машину, на которой ездил руководитель), папа был в числе начальства.

Помню, как мне страшно было, когда машина ехала по самому краю берега, почти по воде…

Было солнечное воскресенье… 22 июня 1941 года.

Люди расположились компаниями, работал буфет, играла музыка. Распивали бутылочное пиво, пели песни, а мы с сестрой собирали пробки от пивных бутылок и что-то из них складывали. День клонился к вечеру. Начальник с семьёй уехал на своей «Эмке» (легковой автомобиль марки М-1), народ ещё продолжал отдыхать. За нами должна была приехать легковушка, но вдруг возвращается начальник, собирает всех и объявляет, что началась война. Взрослые реагировали по-разному: кто плакал, кто клял фашистов, кто грозился разбить врага наголову, кто-то сурово молчал. Мне, конечно, была малопонятна реакция людей, но что война бывает, это мы, дети, знали из «Мурзилки» (был такой детский журнал), в нем писали про Халхин-Гол…

И вот началась долгая военная жизнь. Хлеб и продукты – по карточкам, обязательная светомаскировка, хоть и город наш был в глубоком тылу. У нашего папы была бронь, но он добровольцем записался на фронт, и в январе 1942 года мы с мамой провожали его от пункта сбора за Первомайским мостом на ул. Блюхера (Березовский тракт).

Мы жили на улице Мичурина, дом 104. Наш двор находился в квартале между улицами Малышева и Решетникова, которая начиналась от Восточной и заканчивалась у улицы Луначарского, а сейчас здесь этой улицы нет. Кажется, Малышева раньше называлась Петровская, Мичурина – Луговая, а Бажова – Обсерваторская. У нас был очень уютный дворик. Во дворе было три дома и при каждом – палисадник с кустами сирени. Передний двор был выложен гранитными плитами, а между ними рос конотоп (трава такая). На заднем дворе была баня, которую во время войны сделали жилым помещением. Поскольку раньше не было холодильников, во дворе был сооружён ледник. Весной его наполняли снегом и льдом, а летом там хранили скоропортящиеся продукты. На заднем дворе располагались сараи для дров и туалет и был вырыт колодец, но воду из него использовали как техническую, а за питьевой водой нужно было идти на водокачку.

Схема квартала по улице Мичурина между улицами Ленина и Решетникова. Списки жильцов домов на участке №104 

(рис. Стариковой А. Н., май 2017 г.)

Водокачка находилась на углу улиц Малышева и Бажова, там, где сейчас вход в парк Энгельса. Это было кирпичное строение. Чтобы получить воду, нужно было опустить три копейки, и тётечка, которая там сидела, открывала кран, водичка набиралась в ведро; потом подвешиваешь на кран второе ведро и в него тётя наливает воду. Цепляешь ведра на коромысло и по шпалам топаешь домой. А по шпалам, потому что в непогоду проезжая часть наших близлежащих улиц была непролазной. На окраинах города улицы не были вымощены. Но тротуар в нашем квартале был вымощен гранитными плитами, а по дороге проехать было невозможно в плохую погоду: даже в 1954 году дядя Саша (мамин брат Александр Васильевич Забелин) не смог доехать до нашего двора (он с тётей Ниной из Челябинска приехал на нашу с Толей свадьбу), пришлось «Москвич» толкать всем миром. По Малышева в ту пору ездил паровозик («кукушка» – его мы называли). От складов, расположенных вдоль железной дороги, он перевозил грузы на завод на берегу Исети (там сейчас Исторический сквер).

Схема участка №104 по ул. Мичурина

(рис. Стариковой А. Н., май 2017 г.)

Сад имени Энгельса занимал квартал улиц Малышева – Бажова – Энгельса – Кузнечной, которая теперь перекрыта и её название сохранилось только от улицы Ленина, а от Малышева до Карла Маркса её именуют улица Сони Морозовой. Вход в парк был с ул. Кузнечной, возле железных ворот была касса, и вход был платный. Сад был обнесён высоким зелёным забором. В нём работала танцплощадка и была пивнушка. Но мы в сад не ходили, так как он пользовался дурной славой, якобы там собиралась местная шпана. Маленькая речушка, по-моему, называлась Малаховка, скорее ручеёк, текла откуда-то из-за железной дороги и впадала в Исеть. А протекала она по дворам (теперь это двор дома 108, ближе к стадиону 94-й школы), по саду, а на выходе из него речушку превратили в мойку, построив небольшое крытое деревянное помещение, для воды соорудили нечто вроде большого корыта, в котором вода скапливалась и текла себе дальше, и люди здесь полоскали белье. Мы с Толей тоже один раз возили на санках белье полоскать (одна бы я не отважилась). У нас во дворе был колодец, и мы у него полоскали белье. Потом речушку пустили в трубу, и теперь она течёт под землёй.

В начале войны на Урал эвакуировали заводы и различные предприятия из западных и центральных районов Союза (Москвы, Харькова, Ленинграда), рабочих этих заводов расселяли по квартирам свердловчан. У нас сначала жил Изя – молодой парень, рабочий какого-то завода, но вскоре его призвали на фронт. Потом жила у нас молодая женщина, но она, по сути, только ночевала, ибо на заводах работали по 12 часов.

С каждым месяцем и годом жить становилось все труднее… Мама была домохозяйка и ей часто приходились работать на разгрузке вагонов (которые приходили на сегодняшнюю ул. Комсомольскую за студенческими корпусами УПИ).

А потом стали приходить вагоны с ранеными, и мама тоже ходила на их разгрузку. Госпитали были оборудованы в некоторых школах и в Доме промышленности (на ул. Луначарского).

Было холодно, голодно и беспокойно. По радио мы слушали сводки Информбюро. От папы приходили письма-треугольники, как мы их ждали!!! В одном из писем папа писал: «16 февраля 1943 года. Мои дорогие дочери Аля и Нэлли. Вы мне пишете сильней бить оккупантов немецких для того, чтобы скорей к вам домой с победой приехать. Выполняю ваш наказ. Мы приступили снова к боевым операциям по разгрому немецких оккупантов. Красная армия на всех фронтах бьёт, сильно бьёт немецких оккупантов. Мы на своём участке ведём бои. Оккупанты находят здесь себе могилу. Мы очищаем советскую землю от оккупантов. И вот этот снимочек на открытке напомянет вам вообще, чего мы воюем ради спасения наших детей, отцов, матерей. Уничтожим оккупантов – с победой домой приеду…»

В школе зимой было холодно, мы сидели в верхней одежде, руки мерзли, мы тетради делали себе из обёрточной бумаги (в ней даже были вкрапления мелких частичек дерева). Дома тоже было холодно: топить русскую печь было нечем, дрова быстро кончались, и поэтому отапливались мы буржуйкой (такой маленькой печуркой): она мало ела дров.

Мама ездила по деревням с женщинами, они меняли кое-какие вещи на картошку. Приходилось есть картофельные очистки, жмых, отруби, иногда удавалось получить суфле (что-то жидкое).

До войны жизнь только начала налаживаться после голодных 1930-х годов, и запасов продуктов у нас, конечно, не было. Взрослые (остались женщины да старики), весной разрабатывали на заднем дворе поляну, сеяли там морковку и садили картошку. Мы, дети, не могли дождаться, когда они вырастут. Мечтали досыта поесть черного хлеба с солью и кипятком (о чае даже не мечтали, и все ждали победного дня, чтобы «подпрыгнуть» до неба, когда кончится война!).

Ближе к концу войны, кроме хлеба по карточкам, стали продавать коммерческий хлеб по 1 булке в руки. Ближний от нас магазин находился в подвальчике на ул. Ленина, дом 52; так вот очередь за коммерческим хлебом начиналась от ул. Бажова в том месте, где теперь травматологический пункт, и в несколько рядов (и не в одного человека) шла по ул. Ленина до магазина. Занимали очередь с самого утра.

По радио уже передавали радостные вести: наши войска освобождали город за городом. И папа, раненый, вернулся в Свердловск и лежал в госпитале, расположенном в Доме промышленности. Мы приходили в госпиталь навещать его, а после операции (у него была раздроблена коленная чашечка левой ноги) ему сделали тутор – устройство, поддерживающее коленный сустав. Его было трудно надевать, а без него двигать ногой нельзя, и мы помогали папе застёгивать его. Постепенно состояние колена улучшилось и папа мог на костылях передвигаться по дому. А потом всю жизнь ходил с палочкой.

Он рассказывал, что в полевом госпитале хирург сказал ему: «Румянцев, ногу надо ампутировать». Врачи в полевых госпиталях опасались начала гангрены конечности, но вдруг папа услышал шёпот медсестры: «Румянцев, не соглашайся!» – а это оказалась наша соседка из дома напротив, по нашей улице Мичурина: папу знали все вокруг, так как он был человек общительный.

Так его отправили в Киров, потом в Свердловск, где и сделали операцию.

У нас во дворе жила девочка старше меня и однажды она пришла к нам и попросила помочь. Дело оказалось в гадании – вызове духа Пушкина. Принесла лист бумаги с алфавитом и блюдечко со стрелкой. Нужно было соединить руки, и блюдечко начинало двигаться от буквы к букве, складывая слова. Это заинтересовало маму и её знакомую: они задавали вопросы, а дух Пушкина отвечал. Мне врезался в память один ответ. Мы знали, что папа ранен, и спросили, когда он вернётся домой. Ответ был странный, как нам показалось: «Домой госпиталь». Спрашивали несколько раз, но ответ был такой же и дата одна (я уже её не помню).

И вот однажды я дома была одна. Вдруг открывается дверь и входит на костылях папа. Остановился у порога. Я обомлела, растерялась, не веря своим глазам. Папа спрашивает: «А где мама и Нэля?» Мама была на работе (она устроилась официанткой в столовую на ул. 8-е Марта, в Дом крестьянина, напротив дендрария), а Нэля была в садике. С папой была медсестра. Она сказала: «Румянцев, машина нас ждёт. Едем в госпиталь». От места прибытия раненых (теперь ул. Комсомольская, где был железнодорожный тупик) до Дома промышленности (где был госпиталь) дорога вела как раз через ул. Мичурина, и папа уговорил медсестру заехать домой. Вот и получилось: «Домой госпиталь».

Жить стало веселее, когда папа поправился. Купили козу, стали пить молоко, да ещё и с какао (папа где-то раздобыл). Потом приобрели корову.

По радио вести «От Советского Информбюро» неподражаемым голосом Левитана слушали с трепетом и радостью: новости были замечательные, вселяющие предвкушение скрой победы.

И вот долгожданная Победа! Радость без границ, а вечером салют над городским прудом. Весь народ высыпал на улицу, и мы тоже всем двором ходили смотреть салют. Стреляли, конечно, не петардами, а обычными зарядами. Впечатление непередаваемое.

Такие вот остались воспоминания о моем военном детстве и окончании долгой и страшной войны…

С 1944—1945 года школы делились на мужские и женские. С 5-го класса мы изучали военное дело (на уроках разбирали ружье под руководством вернувшихся с войны раненых), потом кроме основных предметов (русский язык, математика, ботаника, литература, английский язык) ввели астрономию и бальные танцы. А ещё, начиная с этого года, мы до окончания школы в каждом классе сдавали экзамены по всем основным предметам. Я училась неблестяще (на 4—3), но экзамены сдавала успешно. И вот вдруг в 8 классе я провалила экзамен по английскому, это обозначало переэкзаменовку на осень! О, ужас! Это был для меня шок… дрожала до конца экзаменов, но по итогам года мне учительница выставила 3, а это значит: нет переэкзаменовки на осень, ура!

Дисциплина у нас в школе была очень строгая: никаких пропусков без уважительных причин, никаких опозданий, и за всем этим следила директор школы Варвара Константиновна. Не дай бог если пробежишь бегом по коридору или увидит кудряшки на голове. Старшеклассниц почти всех помнила по фамилиям. Однажды слышу: «Румянцева, иди сюда (не помню, в чем я провинилась). Отца вызову!» На собрания всегда ходил папа и после собраний долго-долго, как мне казалось, читал мне нотации о том, что учителя сказали: девочка способная, но учится не в полную силу, а я в это время думала, что лучше бы отшлёпал, но он никогда не поднимал на нас с Нэлей руку.

С нами в классе училась наша подружка Миля Хохрякова, старший брат которой был студентом горного института, он видимо интересовался новинками изобретений и дома рассказывал об этом, а Миля нас просвещала. Помню, что у нас никак не укладывалось в голове, что можно будет смотреть кино дома (TV) или носить стеклянные чулки??? (капрон).

Июнь 1950 года. Окончание школы. Выпускной бал. Никаких приглашённых мальчиков из соседней школы №37. Варвара Константиновна строго предупредила: чулки капроновые не надевать (они уже появились) и кудри не навивать. Мама заказала портнихе сшить мне платье на выпускной вечер (хотя всегда шила сама). Папа подарил мне дамский велосипед и наручные часы в серебряном корпусе (кстати, с ними я отправилась позже на Кубу, но там они почему-то остановились).

11 класс. А. Н. Старикова в верхнем ряду третья справа (1950 г.)

11 класс. 1950 г. (оборот)

Студенческая юность
(1950—1954)

И вот аттестат об окончании школы на руках. Папа очень хотел, чтобы я стала врачом, но Алочка (папа нас звал не иначе как Алочка и Нэлочка) представила, что надо будет идти в морг, и не подалась в мединститут, а решила идти на географический факультет Уральского госуниверситета им. А. М. Горького (сейчас УрФУ) и стать метеорологом или картографом, но похоже, что судьбой мне было предназначено не это.

Экзамены я сдала успешно, набрала проходной балл, но на встрече с куратором этой группы слышу: «…с таким баллом у нас двое – Румянцева и ещё кто-то (имя не помню уже), я оставляю в группе… (не меня)». Чем я ей не понравилась, не знаю.

Ну что делать, где-то надо получать дальнейшее образование. А в вестибюле института сидят за столиками представители тех вузов, где недобор: лесотехнический, сельскохозяйственный, СГПИИЯ (короче – институт иностранных языков) и другие. Посоветовались мы с одноклассницами, которые не набрали нужное количество баллов, и подошли к столику СГПИИЯ. Оказалось, что на факультет английского языка свободных мест нет (кстати, пять наших одноклассниц поступили на английский факультет). Нам предложили немецкий и французский факультет. Мы втроём выбрали французский, и по итогам сданных экзаменов нас зачислили студентами этого института. Лето отдыхаем, а с 1 сентября 1950 года мы – студентки!

Самая хорошая пора – юность! Последние школьные годы мы по праздникам собирались у кого-нибудь из девочек 10Б класса. Было послевоенное время, страна восстанавливалась после ужасной войны. Угощение у нас было простое: ведро винегрета, но нам было весело. Нарядов у нас не было, в школу мы ходили в форме: коричневое платье и черный фартук, а в торжественных случаях белый (это с 5-го класса, а до этого ходили кто в чём). Всё мама шила сама. Будучи школьницей, я только один раз ходила на вечер в 37 школу, не знаю как другие, но мои подружки тоже не ходили на вечера, а к нам Варвара Константиновна не разрешала мальчиков приглашать.

Ну а в институте другое дело! Одеты мы были довольно скромно: самый распространённый наряд – штапельное платье, тряпичные белые босоножки (их зубным порошком начистишь – и на танцы!) Правда, были девочки побогаче одеты, но успех заключался не в нарядах. Мне мама иногда разрешала надевать своё шёлковое или шерстяное платье, и мне казалось это очень богато и красиво.

Студенческий быт мне, живущей в семье, был удивителен. Я могла тратить стипендию по своему усмотрению (училась в институте на 4 и 5): книги, кино, маникюр, театр… как-то зашла к студентам Горного института, они жили на частной квартире (мест в общежитии на всех не было) впятером. За старшего у них был Жора, демобилизованный после войны, он ведал «общаком» (деньги, которые ребята ему сдавали после стипы, для покупки продуктов). У них в комнате стояло пять кроватей и стол посередине. Я зашла к ним, и передо мной такая предстала картина: все сидят на кроватях, вокруг стола, на столе кружки железные, чайник с кипятком, нарезанный хлеб, банка пол-литровая с сахарным песком и в ней столовая ложка, значит уже пили «чай», а что ели, не помню уже. «Алка (так меня звали они) садись с нами», – сказал кто-то из них. Не успела я ответить, как их всех словно ветром сдуло с кроватей, оказывается у них правило: кто задержался, тот и убирает со стола.

Самая хорошая пора – студенческие годы: вечера, знакомства, танцы. Вместе с группой горняков, в которой учился Толя, по их инициативе мы встречались, проводили тематические вечера, ходили в кино, в филармонию по абонементу, после лекции-концерта там устраивали танцы. И всё возле меня вертелся мальчишка, то ли Старов, то ли Старцев, то ли Старков, я не обращала на него внимания и не могла запомнить фамилию (а вот потом пришлось всю жизнь носить её). И опять же по инициативе горняков решили встретить 1952 год вместе, но на поверку выяснилось, что встречали новый год в очень тесной компании: пять девочек из нашей группы и Стариков (я всё-таки запомнила эту фамилию), больше из горняков никто не пришёл, получается, что только у него был в этом интерес. И вот так, начиная с 1952 года по 2007-й, я с Анатолием Стариковым справляла все праздники нового года вместе и неразлучно.

В 1954 году я заканчивала институт, надо было выбирать место работы. В наше время выпускников вузов направляли на работу по распределению. Я выбрала школу в посёлке Верхнее Дуброво (станция Косулино) и 1 сентября должна была приступить к работе, а пока – отдых. 24 апреля мы с Толей зашли в отдел загс Октябрьского района, чтобы узнать, что надо для регистрирования, а сотрудница, там сидящая, даёт нам бланк: «Заполняйте»… и вышли мы оттуда мужем и женой. Придя к нам домой, заявили родителям, что мы зарегистрировались и студенческая свадьба будет 1 мая. В наше время было модно проводить студенческие свадьбы, приурочивая их к праздникам (студентам это было очень удобно: два в одном) и организовывали свадьбы сами студенты. А папа сказал: «Сначала домашняя, потом студенческая, у меня старшая дочь выходит замуж», – и пригласил всех своих родичей, а студенты расстроились: праздник сорвался, ребята из Толиной группы и мои девочки нас уважали и надеялись весело провести праздник. Родственников было много, а квартира маленькая, Толя позвал только двоих ребят, а я ни одну подружку не пригласила, они конечно обиделись.

После экзаменов Толя поехал на практику на Донбасс, а у меня – отпуск, и мы поехали в Киров к родителям Толи, а оттуда разъехались по разным сторонам: я к своим дедушке Василию и бабушке Матрёне (Василий Фёдорович и Матрёна Ефимовна Забелины) в деревню Полянки Костромской области, так как мои родители оба родом из Костромской области из семей середняков, а Толя на Украину.

Добралась на поезде до Костромы, а оттуда ехала на автобусе, следующем в райцентр Сусанино. От тракта дошла до деревни пешком. До революции у деда Василия были овцы, лошадь, корова, куры. Костромские крестьяне часто ходили на заработки в большие города. У домов в деревне не было заборов и палисадников. Бабушкин дом был самый большой, со стороны – будто двухуровневый, в нём всё под одной крышей: изба с большой печью, большие сени, от входных дверей ведёт в сени лестница, а слева от неё дверь на скотный двор, с правой стороны от лестницы дверь в клеть (так называли погреб, где была всегда низкая равномерная температура и где у бабушки хранились запасы: кадушка с квашеной капустой, солёные огурцы, овощи и т.д.), а из сеней в три ступеньки лесенка вела на сеновал (сельница), так что, не выходя из дома, бабушка спускала корове сено с сельницы, тут же был и туалет (одно отверстие побольше – для взрослых, другое, поменьше, для детей). Перекрытие выстелено жердями. Из сеней ещё одна лесенка в три ступеньки вела в летнюю неотапливаемую комнату – горницу. Между этими ступеньками висит рукомойник, под ним ведро. Изба большая на четыре окна и очень большая русская печь, там, где чело печи – загородочка, отделяющая печь от комнаты (это кухня). Вдоль трёх окон широкая лавка, а четвёртое окно расположено сбоку, возле него стоит шкафчик, а за ним место для кровати, на зиму её тут ставят. Над дверями полати. Справа у печки – голбец, повыше голбца лежанка на печке. В углу избы иконостас и лампада, а в шкафчике у бабушки хранилась Библия (большая и очень красивая). Обеденный стол перед лавками (не помню, чтобы были стулья) Лавки широкие, бабушка на них днём отдыхала.

Очень интересная у бабушки печь. Во-первых, она большая и занимает столько места, что позволила отгородить кухоньку на одно окно, а сбоку печки голбец (спальное место на случай, если на печи жарко). Бабушка вставала с рассветом, доила корову, провожала её на пастбище (летом), потом затапливала печь и отправлялась на свои места в лесу за грибами (никто не знал, где это) и всякий раз в фартучке приносила грибы. И приступала к приготовлению пищи. Тесто уже подошло (хлеб бабушка пекла сама), в печь ставит горшок, вернее чугунок, в котором сварится суп, на второе чугунок с картошкой или жарёху, на утро кашу или омлет, так что еда варится сразу на целый день и пекутся пироги или хлеб. Варила очень вкусно, хлеб пекла изумительный ржаной и пироги.

Полы в избе были выскоблены добела и устланы половиками, а ткала бабушка сама, у неё был ткацкий станок. До революции она всё ткала сама и шила тоже сама, когда дети были маленькие. Мой дед Василий, когда раньше, до революции, ездил на заработки с точилкой в Петербург, привозил подарки для семьи. Печь у них была чудо: в ней не только готовили еду, но ещё и мылись, вернее парились. Речки у них рядом не было, воду брали из колодца, видимо, поэтому бани не строили. Мылись обычно к вечеру, когда печка поостынет. Даже в то время, когда я гостила у бабушки, а это был 1954 год, они мылом в печке не мылись, а бабушка делала щёлок (это зашпаренная древесная зола, она лучше, чем мыло). С дороги бабушка приготовила мне «баню»: ушат с веником и со щёлоком, постелила сплетённый из соломы коврик на пол печки, забралась сама, села там и позвала меня. Это надо иметь сноровку, чтобы залезть в печь и не испачкаться сажей о чело печки. Бабушка залезла в печь, и я за ней, развернулась, там жарища, я легла на живот, голову высунула из печки, и бабушка начала меня хлестать и тереть веником, потом ту же процедуру повторила, когда я перевернулась на спину. Я напаренная вылезла, а бабушка осталась париться. Дальше иду на сельницу, чтобы смыть банные листья (вода уходит в стойло к скотине). Голову надо мыть отдельно. Вот такая необычная «баня». Ой, хорошо распарилась. Спасибо бабушке. Это было вечером, а утром я пошла в Сусанино встречать Румянцевых – дядю Витю и тётю Зину (папиного брата и его жену). Вышла рано, дорога была сырая, и я пошла по грязи босиком. По пути встретилось много родничковых ручейков, и в каждом я мыла ноги, а вода в них холоднющая… и вечером впервые в жизни меня разбил радикулит. Бабушка натёрла мне тройным одеколоном поясницу, закутала в тулуп и велела лечь на печку. Вечером я прогрелась в печке, а потом на печке. Утром у меня всё прошло, как рукой сняло.