Текст книги "Белая муха, убийца мужчин"

7. Их больше, чем мы думаем

Как же так могло случиться, что среди бела дня в демократической стране под женским названием Республика Беларусь, в стране, которая по первому требованию могла показать любому желающему справку о том, что она находится в самом центре Европы, в стране, которой правили мудрые и могущественные государственные мужи, в этой чудесной стране произошло такое несчастье? Как такое вообще оказалось возможным: отреставрированный на государственные деньги княжеский замок с великолепными высокими стенами и неплохим магазином сувениров, замок, который с гордостью показывали туристам со всего мира, вдруг оказался в руках банды террористок, кучки неуёмных баб без царя в голове?

Возможно, дело в том, что в Замок пускали всех без исключения. Сто тысяч билет, школьникам – скидка. На автобусе: триста тысяч плюс чаевые экскурсоводу. Если бы для посещения замка были введены строгие правила и на воротах стояли металлодетекторы, или хотя бы детектор лжи, такого безобразия никогда не случилось. Может быть, проблема заключалась в недостаточной бдительности экскурсоводов – они могла бы обратить внимание на то, что некоторые экскурсантки ведут себя нетипично для беларусских женщин: у них слишком твердые спины, и держатся они отдельно от коллектива, говорят мало, красятся вызывающе и надевают белые, слишком белые платья. Наверное, женщинам вообще следовало бы запретить посещение замков. Защитить их от Истории, от которой они очень часто страдали, а если не страдали, не терпели и вмешивались в ход событий, то пользы от них не было никакой, только интриги, обман, яды и тёмные закоулки. Без женщин История, большая История, была бы более ровной, более величественной и куда более прямоугольной.

Но так или иначе, Замок, издали похожий на голову индейца с открытым ртом, стал лёгкой добычей бандиток. Рот закрылся. За опущенной замковой решёткой устроилась на раскладном стуле часовая с Фаллическим Символом на коленях. Другие заняли свои места на башнях и стенах – молодые женщины в летних платьях и лёгких ветреных юбках, в джинсах и даже в спецодежде. Ведь среди участниц банды Босой были и сотрудницы дворцово-замкового комплекса.

И это тоже было недосмотром администрации и нового директора. Давно следовало обратить внимание на то, что за последний год в Замок устроилась сразу несколько молодых женщин, выпускниц беларусских вузов, которые таким образом нашли себе работу по распределению. Несколько лет отреставрированный Замок стоял себе спокойно, мёртвый и непреклонный, и послушно служил декорацией для различных банкетов и телевизионных балов. И вдруг работать сюда устроились молодые женщины, которым бы замуж и в роддом, а не в холодные замковые залы, пахнущие свежей штукатуркой и застарелым туберкулёзом. Это были девушки с дипломами библиотекарей, историков, филологов, учительницы никому не нужного языка, не пригодные ни к чему культурологи – все те, кто при любом политическом режиме живут завтра, и поэтому сегодня от них никакой пользы.

Впрочем, с ними нашей группе близко познакомиться не довелось – как и с другими экскурсантами и тем обслуживающим персоналом, что оставался в замке на момент захвата. Нас охраняли дикие девки Босой: насмешливая и некрасивая Аленький Цветочек, китаец (а на самом деле тибетка) Царонг, толстая Немона Лиза и худая, как манекенщица, девушка с кобыльим лицом, которую все называли Джек Потрошитель. Слишком длинные прозвища – и было что-то извращённое в том, что они с удовольствием произносили эти прозвища до конца, никогда их не сокращая. Было в этом что-то основательное – будто террористки заявляли таким образом, что их власть в Замке надолго. Что ж, пришлось и нам привыкнуть называть их именно так.

Выпив обещанный кофе и наевшись бутербродов из замковых припасов, мужская половина нашей группы сразу же начала строить планы освобождения. Женская часть смотрела на нас с надеждой, которая очень быстро уступила место разочарованию, и это женское разочарование нервировало нас ещё сильнее, чем наш неожиданный плен. Человек в очках предложил объявить голодовку – и тогда, пояснил он, никакое женское сердце не выдержит: увидя толпу голодных мужиков, террористки быстренько перекуют мечи на черпаки и накормят нас борщом, а когда баба готовит борщ, она мгновенно вспоминает своё место.

«На коленях приползут», – уверенно говорил он, и в глазах его были только белые колготки с черными пятнами на коленях от этого покорного ползанья по полу, призраки белых колготок, которые так пугают и так манят всю нашу жизнь.

Никто не отнёсся серьёзно к операции «Борщ», даже Человек со значком. Тот решил, что разумнее всего будет обменять нас на политзаключённых.

«Каких ещё политзаключённых, – грохнул кулаком по столу Отставник. – Хватит пиздеть. Я знаю, что делать».

«Дык скажите нам, батя!» – бросился к нему Муж скромной женщины.

«Подумать надо, – глухо сказал Отставник. – Так быстро дела не делаются. Здесь надо, чтобы без жертв. Чтоб не пострадали дети, старики и женщины. Это в нашей работе главное».

Никаких детей среди нас, к счастью, не было. Дети бегали внизу, по замковому двору, и в нашем просторном зале было слышно, как они придумывают себе игры: девочки играли в классики прямо на мостовой, и вот уже одна подвернула себе ногу, и весь двор огласил её пронзительный крик.

«Сердце кровью обливается, – сказала Женщина в зеленом. – Пусть бы лучше нас мучали, но детей-то зачем?»

Мальчишки внизу крутились вокруг Часовой. Интересно, разрешила она им прикоснуться к Фаллическому Символу? К тому, что мечтает иметь каждый мальчик – чтобы убивать врагов, придуманных для него взрослыми.

Блондинчик, который цеплялся к Босой, чувствовал себя самым осведомлённым во всём, что касается террористок – как-никак, он был знаком с главной бандиткой лучше всех, говорил с ней, прикасался и – мы все ему почему-то поверили – знал женскую психологию. План Блондинчика был следующий: он попытается соблазнить Аленького Цветочка. «Это нетрудно, – убеждал он, презрительно скривив губы. – Пусть только зайдет». Будто услышав эти слова, Аленький Цветочек вошла в комнату и объявила, что мы можем по одному сходить в туалет, который находился прямо за дверью.

«Всё продумали, – проворчал Отставник. – План, я смотрю, не здесь разработан. Бабы сами не додумались бы…»

«Я первый, если вы не против», – Блондинчик, ухмыляясь, неторопливо вышел. А вернувшись, объявил, что все они лесбиянки вонючие. Особенно Босая.

«Я бы её научил искусству любви, – сказал он, разглядывая свое отражение в стеклянном кубе, где лежали книги в кожаных переплётах. – Бля буду, я её научу!»

И в глазах его выступили слёзы.

Немцу, казалось, всё это приносило невероятное удовольствие. «Пиф-паф, – повторял он то и дело со смехом, наставив на нас палец. – Эти девушки нас всех пиф-паф! Эй, Шпецль, ты будешь первый. И никто не узнайт, где могилька твоя… Я напишу твоей женщине. Даю слово».

Закатив глаза и покачиваясь, Шпецль сидел в углу на стуле. От него уже давно не было слышно ни слова.

«Это и ест твой план, герр Шпецль, – веселился Кунце. – Сидит бичок, качается. Пока настоящие мужчины думать про спасенье. Австрия никогда не умел воевать!»

И Кунце показал нам на отсутствующую, безучастную фигуру Шпецля и расхохотался.

Настала и моя очередь посетить туалет. Я шёл последним. Аленький Цветочек осталась в коридоре, посмотрев на меня безо всякого любопытства. Фаллический Символ тускло поблескивал в руках этой женщины с тяжелыми челюстями и большими ушами. Я почему-то кивнул ей и зашёл. Убежать из туалета не было никакой возможности – там не было ни окон, ни дверей в смежные помещения. Просто маленькая комнатка, туалет для персонала. Когда за мной закрылась дверь, я почувствовал себя замурованным в замковой стене. Я достал сигарету и закурил. Удивительно: что-то мне мешало курить там, в большом зале с массивным столом, где когда-то, наверное, лежали дорогие фарфоровые трубки и стояли пепельницы на полсотни курильщиков.

«Аленький Цветочек, – позвал я из-за дверей. – Расскажи хоть, чего вам надо. Чего вы требуете? Для чего это всё?»

За дверью молчали.

«Вас же возьмут. Ещё сегодня ночью», – сказал я со всей уверенностью, на которую был способен.

Молчание.

«Это не имеет смысла», – сказал я укоризненно, бросил окурок в унитаз и вышел. За дверью никого не было. Ни Аленького Цветочка, ни Немоны Лизы, ни Джека Потрошителя, ни Царонг, ни самой Босой. Справа от меня были двери в комнату, где мучились в плену мои братья. Слева – ступени, которые вели куда-то вниз, в темноту. Пойти туда, исчезнуть в лабиринте переходов и анфилад, затеряться среди ниш и извилистых лестниц. Отыскать выход, вооружиться – оружие здесь повсюду, висит на стенах многочисленных залов, всегда готовое угрожать, рубить, колоть или просто придавать мужчине уверенность в себе. Здесь было тихо и холодно, и не слышно ни звука, кроме шороха ветра, который бродил где-то в щелях между камнями.

Я постоял немного, вглядываясь в темноту, а потом открыл дверь в нашу большую комнату и плотно закрыл её за собой.

«Ну как там обстановка, – вскинул голову Отставник. – Долго ты как-то».

«Кто на посту, – спросил Муж скромной женщины. – Та, страшная? Цветочек, блядь, Аленький?»

«Она. И не только, – сказал я. – Их больше, чем мы думаем».

8. The Madwoman in the Attic

Не знаю: возможно, в моем лице есть что-то такое, что заставляет людей и женщин, а также собак, кошек и граждан пожилого возраста относиться ко мне с доверием. Может, дело в подбородке – мягком, округлом, совершенно не арийском. А может, в голосе – подвластный мне диапазон не включает в себя те три ноты, на которые принято посылать других, когда они лезут не в свои дела…

Так или иначе, к вечеру меня позвали из мужского угла нашей залитой роскошным импортным солнцем тюрьмы.

«Эй, ты, не знаю, как звать… – повернулся ко мне Муж скромной женщины. Они там уже давно негромко переговаривались, поглядывая в мою сторону, эти пленные Босой ведьмы, униженные, злобные и голодные. – Иди сюда, харэ там философа из себя строить, дело есть».

Я подошёл. В женском углу, который охватило вязкое, сонное оцепенение, зашевелились.

«Мы. Здесь. Подумали, – веско, как будто колбасу резал, проговорил Отставник, глядя мне прямо в глаза. – Оценили обстановку. И решили…»

«Решили послать тебя для переговоров, – торопливо сказал Блондинчик. – Кстати, давай знакомиться. Я Тимур».

Я назвал свое имя. Выяснилось, что Человека в очках зовут Павлюком, Человека со значком – Рыгором. Муж скромной женщины носил гордое имя Виталик, а Отставник был, прости Господи, Михаилом Юрьевичем.

«Вот и познакомились, – сказал с улыбкой Павлюк. – Надо бы чарку поднять за знакомство, но что поделаешь. Вот когда вырвемся живые отсюда, сходим в одно место в Минске, там хозяин мой знакомый. Беларусскоязычным, кстати, скидка!»

«Не пизди», – прервал его Михаил Юрьевич.

Очевидно, он считал, что иначе как матом в нашей ситуации разговаривать нельзя: брань закаляет мужчин. – Не знал, не гадал, что придётся с фашистами бэнээфовскими и немцами вместе выбираться из передряги. Но хрен с ним, потом разберёмся. Пойдёшь к главарям, узнаешь, что к чему, – строго сказал он, положив мне на плечо свою синюю волосатую руку. – По дороге смотри в оба, запоминай, постарайся найти хоть какую-то зацепку. И главное – тяни время. Узнай, чего они хотят и в чём их слабое место».

«Чего хотят женщины…» – растягивая слова, пророкотал Тимур.

«Ясно, чего, – с ненавистью пробормотал Павлюк. – Да они все здесь феминистки херовы. Хотят нас из мира изжить. Из всех мужиков сделать пидоров, а из баб – лесбиянок. Нет, не за такую Беларусь мы боролись. Беларусь обойдется без евреев, коммунистов и пидоров».

«Феминизм – это вывих головного мозга, – сказал Тимур. – Но можно вправить упомянутое место обратно, если, конечно, пациент не безнадёжен. А бывают и такие случаи…»

«Здесь дело политическое, – осёк разговорчики Михаил Юрьевич и повернулся ко мне, впившись в мои глаза своими ясными расейскими зрачками. – Давай, сынок. Верим в тебя».

Он перекрестил меня всеми своими татуировками и громко позвал стражу: «Эй, гестапо, поговорить надо!»

И вот уже Аленький Цветочек, пожав плечами, передала меня Джеку Потрошителю, та провела по коридорам куда-то наверх – как выяснилось, в башню – и сдала на руки сонной Царонг. Почему-то они вовсе не удивились, когда я, запинаясь, сказал, что делегирован для переговоров с Босой – вероятно, женщина в белом, слишком белом платье ожидала, что придётся рано или поздно объяснить заложникам, картами в какой игре они стали.

Наконец я оказался в небольшом помещении на самом верху правой замковой башни. Из узкого окна было прекрасно видно всю местность: на самом горизонте лес, в который, как женщина в траву по малой нужде, садилось крупное, всё в блестках и золотых волосах, солнце. Ближе к холму, на котором находился замок, волнами разливались луга. Вилась рыжим хвостом дорога, подметая под себя остатки этого длинного и абсолютно невероятного дня – лапами в лес, мордой в небо ласково ступала по земле лиса беларусского лета.

А сверху на Замок надвигалась туча – не та, послеобеденная, безобидная и беспристрастная, а в сто раз больше и чернее. Будто её позвали сюда коварные мелкие облака, которых уже нигде не было видно.

С башни можно было рассмотреть и автобус, и кучку людей возле него – водитель махал сигаретой и о чём-то возбуждённо рассказывал. Поодаль замерла, не доехав до ворот замка, милицейская машина, все дверцы которой были открыты, словно она собиралась перамахнуть через стены, но бог не дал матушке-гусыне настоящих крыльев.

Босая сидела на столе – босая. Помахивая голыми ногами, шевеля пальцами, она смотрела на меня и улыбалась, как будто только что удачно пошутила. Белое платье едва закрывало её загорелые колени. Обнажёнными руками она упиралась в стол и всем своим видом показывала, что, во-первых, вовсе не удивлена моему появлению, а во-вторых, вполне довольна развитием событий. Справа от неё стоял белый, цвета платья, открытый ноутбук, а слева мирно лежал Фаллический Символ, и в отверстии его дула был какой-то смысл, который мне не очень хотелось постигать.

Я рассказал ей, зачем пришел. По её лицу было видно, что она не поверила ни одному моему слову.

Точнее, не поверила, что я пришел к ней не сам по себе, а как посланник мудрых и могучих пленённых ею мужей. Очевидно, она думала, я буду просить для себя пощады, по знакомству.

Она была похожа на сумасшедшую, которая забралась на чужой чердак – The Madwoman in the Attic. Не с целью украсть что-либо – а чтобы ходить между незнакомых вещей, прикасаться к ним, забирать старую душу и давать им новую.

«Наверное, мне надо сказать что-то соответствующее моменту, – проговорила она, разглядывая меня не без интереса. – Ну, там: а ты вовсе не изменился… Или: как ты повзрослел, настоящий мужчина! Или: ну давай, рассказывай, как оно, где работаешь, женат, сын, дочь? Но проблема в том…»

Она легко соскочила со стола.

«Проблема в том, что я не люблю соответствовать. Ни моментам, ни всяким другим мамонтам. Ну да, я тебя узнала, хотя и не сразу, а ты узнал меня. И что? Ну почему вы все считаете, что общие воспоминания дают право цепляться к людям? Ну да, когда-то нам было пару дней интересно вместе. Давным-давно. И что дальше?»

В эти «вы все» было вложено столько презрения, что сомнения быть не могло: передо мной была она.

«А вот ты и правда не изменилась», – сказал я.

«Что ты сказал, – она рассмеялась. – Ой, не могу. Слушай, я всегда знала, что мне от тебя так просто не избавиться. Что ты никогда не оставишь меня в покое. Надо тебя расстрелять первым – но жалко. Жалко, блин! Слушай, почему мне опять тебя так жалко? У тебя прям талант вызывать жалость».

Наверное, надо было уйти и не попадаться больше ей на глаза. Но воспоминания уже ожили, беспокойные и такие яркие, что я просто опустился на пол у двери и беспомощно улыбнулся. Ведь невозможно вычеркнуть из жизни целый месяц, пусть даже это месяц, прожитый тобой двадцать лет назад; невозможно сделать вид, что твоя жизнь короче на целого человека – особенно если это женщина…

Она вздохнула, она не могла выгнать меня просто так…

Мы познакомились давно, лет двадцать назад. Просто когда-то зимой, на окраине города, утром, на первом снегу…

Но рассказывать истории надо не так.

9. Ковры на снегу

…Утром на районе начиналась настоящая пальба – эхо выстрелов вылетало из самых неожиданных убежищ, откликалась где-то в паху: бах, бах, бах, пахло снегом, пахло потом, пахло домашней пылью, как порохом.

Ведь это мы, мальцы, выносили на первый снег ковры, чтобы выбить из них старую, запекшуюся кровь и напоить зимой. И матери провожали нас до порога, будто это и правда была война – хотя за ней они могли наблюдать из окон кухонь, не отходя от плиты. Ковер на плече как какое-то доисторическое ружье, и из него сыпется шероховатая перхоть. А в руках розовая выбивалка, потому что других в здешнем магазине не купишь, на плечах – старая рваная куртка, на голове вязаная каска с надписью «Адидас», а на щеках – красные звездочки стыда за свой нелепый, ржачный вид.

Выбей его как следует, сынок.

Ну правда – как о враге. Выбей его, со стоном, с воплем, с родного линолеума, с родной земли.

Выбей и возвращайся обедать.

Лифт, бесконечный, бездонный. Скрученный, поставленный торчком ковёр очень напоминает обмякшее тело человека. В скрученным ковре сразу просыпается что-то живое. Поэтому хочется как можно скорее добраться до поля битвы и избавиться от этой ненужной человечности, а заодно оправдать свой маскарад.

И вот ты уже топаешь по снегу, а вокруг стрельба, люди на четвереньках корчатся на своих коврах, как чёрные подбитые птицы, лица сосредоточенные, будто у золотоискателей, а за спиной дом, на который ты стараешься не оглядываться. Твой дом. И ты здесь среди своих – среди людей, которые выбивают ковры, и это единственное, что они способны из себя выбить. Все остальное останется. Навсегда – и все со всеми поженятся.

Ритуал выбивания не такой уж простой, как кажется. Подбрасывая на выбивалке, как на ракетке, упругое нетерпеливое эхо, ещё чужое, уже явное, нужно постоять немного над разложенном ковром, кое-где припорошенным небольшой снежной метелью, что крутится под ногами. А перед этим набрать снег в пальцы, просто чтобы почувствовать стихию. Разжать их, осмотреться: тут и правда поле, голое белое поле с разбросанными по нему серыми прямоугольными гравюрами, отчеканенными прямо на снегу. Поле, на которое смотрит высокий девятиэтажный дом. Ты искал на нём ещё не занятое, нетронутое место, глаз просит симметрии, душа – автономии: ковер нужно разложить так, чтобы быть вместе со всеми и при этом ни к кому не быть слишком близко. Только у людей, которые выбивают на районе ковры зимним утром на первом настоящем снегу, есть безошибочное ощущение этой дистанции.

Если разложить ковер слишком близко от кого-то – подумают, что ты от них чего-то хочешь. Хотя чего ты можешь от них хотеть? Их выбивалки? Их шапочки? Их ковры? Зачем тебе выбивать чужие ковры? А если разместиться слишком далеко от их полей и нивок – подумают, что ты не хочешь от них ничего, и обидятся. Этих людей так легко обидеть – как и любого, кто выполняет святой ритуал очищения.

Поэтому всё непросто, совсем непросто. Но нужно начинать – и вот ты садишься на корточки и делаешь пробный удар: неудачный, плоский, он ложится на поверхность ковра слишком неуверенно, звук пустой и суетный, как слово того, кому нечего сказать. Кажется даже, что все на тебя оглянулись. Но второй удар выходит что надо: сочный, мощный и смачный, он отправляется аж в другой конец района. И вот уже вскоре ты чувствуешь себя соучастником всеобщей ковромахии – нащупав какой-то ритм в беспорядочном лупцевании, твоя рука сдерживается перед тем, как опустить выбивалку на припорошенный снегом ковер, ибо теперь ты уже не солдат, а барабанщик, музыкант, и от тебя зависит нечто большее, чем просто пыль и пыл. Держи ритм. Рифмуй удары.

Нет, если ты никогда не выбивал ковров на первом снегу – в тебе ничего не откликнется.

Дома выбитые ковры оживали и начинали дышать. От ковров шел удивительный аромат – как летом от болотцев, что были разбросаны кое-где по редкому лесу на окраине нашего микрорайона. Казалось, в выбитых коврах начинали распускаться влажные растения, просыпались насекомые, шевелилась зеленая ряска, от ковров шел удушающий пар. Квартира пахла болотом, и ты ступал по выбитому, мокрому ещё ковру осторожно, словно боялся провалиться в него по колено. Направляясь мыть руки, только что принесенный ковер обходили, почтительно прижимаясь к стенам, а обедая, довольно принюхивались: чистота. Воскресенье. Зима. Девяностые годы навсегда минувшего века. Квартира девятиэтажки на окраине города, который тебе ещё только суждено открыть. Неспешное время, одинаковые дни, вечный лифт, неизменные ковры.

Но однажды, прежде чем ты приволок очередной ковер домой, с тобой случилось что-то, что ты тоже запомнишь на всю жизнь. Но однажды, когда ты сидел на корточках на первом снегу и был весь охвачен бешеной ковромахией, к тебе подошла она. В белой шубке, черноногая, в вязаной шапочке. Подошла, остановилась за полшага и начала наблюдать.

Она не поздоровалась – просто стояла и не сводила с тебя глаз. Ты тоже молча продолжал выбивать свой ковер – разве что ловкости и мужской силы в тебе стало больше, ты всячески показывал ей, что ты не пацан какой-нибудь, а человек, занятый делом. Бах, бах, бах. Пыль и порох были твоими стихиями, а противниками – снег и красные от незлого мороза щеки. Её длинные ресницы едва заметно вздрагивали от каждого удара. Люди-птицы махали крыльями, топтались вокруг своих подопечных, никто не обращал на нас внимания.

«Что ты представляешь себе, когда бьешь?»

Я удивился настолько, что прекратил свои упражнения и, вяло похлопывая по ладони выбивалкой, поднялся.

«Что?» – спросил я, просто чтобы выиграть время.

«Что ты представляешь себе вместо ковра, когда бьёшь по нему этой штукой?»

Конечно, тогда мы говорили по-русски. Это сейчас, в Замке, мы, придя каждый своими тропинками к нашему единственному родному языку, могли счастливо избегать радостей билингвизма, а тогда иначе и быть не могло: только русский: язык города, язык детства, наш русский язык. Мне было шестнадцать, ей было четырнадцать, она появилась в нашей богом забытой школе на окраине столицы несколько дней назад и почему-то я не мог спокойно смотреть, как она каждое утро идёт на уроки. Может, потому, что она, как говорили, переехала сюда из центра. Она была живым свидетельством того, что там, под землей, вместе с первой станцией метро начинался совсем другой город. Настоящий. Что она тут забыла: между ковров и замёрзших луж, среди одинаковых девятиэтажек, среди грубых и искренних людей, которые до сих пор не знают, с какой планеты они прилетели. И если у них спросить сейчас, тех людей из моего детства, что они сделали в жизни… «Мы выбивали ковры», – скажут они. Как будто выполняли приказы. Такое вот оправдание.

Что ты представляешь себе вместо ковра, когда ты бьёшь по нему этой штукой?

Ничего себе вопросик.

«Ты что, не знаешь слово «выбивалка»?» – спросил я хмуро и сплюнул. Ведь именно так должны были поступать настоящие мужчины.

Она, посмотрев безо всякого отвращения на место, где моя слюна пробила вспоротый снег, сказала и разочарованно, и нетерпеливо: «Ну хорошо, выбивалка. Как неинтересно. Кстати, ты мог бы придумать для этой штуки какое-нибудь слово получше. Твоё, тайное слово».

«Например?» – сказал я нарочитым басом и снова сплюнул.

«Ну, насколько у тебя фантазии хватит. Да хотя бы «убивалка». Уже веселее, – и она повела плечами под своей белой шубкой. – Так кого ты представляешь? Признаешься – или так и будешь стоять и смотреть на меня, как манекен?»

Так и сказала: как манекен. Среди моих знакомых этим словом никто никогда не пользовался. И я смутился, нагнулся к своему ковру, но она не уходила, ожидая ответа. Ну, не мог же я сказать ей правду, что иногда представляю перед собой белый голый женский зад, по которому луплю своей «убивалкой» и не могу остановиться, не могу насытить свои бесстыжие глаза алыми узорами на прозрачной коже. Что иногда вспоминаю при этом, как, оставаясь один дома (о, это один дома… счастье маленького мизантропа), я брал карандаши, альбом для рисования, ложился голый на этот самый ковер и неумело рисовал женщин в непристойных позах и женщин в белых колготках, и тёрся об ворс, и с чувством вины вытирал извергнутое.

Пришлось ей соврать. А что, я уже не помню. Ведь это было давно. Задолго до всех кафе, женщин и замков.

О, это была очень странная и очень культурная девочка. И очень скоро мне пришлось в этом убедиться. Потому что мы начали встречаться каждый день – и вскоре уже не могли обходиться друг без друга.

Мне и в голову не приходило тогда называть её Босой.