Текст книги "Как держава с державой: политика межличностных отношений"

Возвращаясь к человеческой политике, стоит отметить, что одними из первых подлинных политиков были наши пещерные предки. Кто какой угол пещеры займет, кто с кем будет спать, кто пойдет на охоту, а кто будет делить шкуру убитого медведя – все это было предметом настоящей политики. Но делить шкуру убитого медведя могли, в принципе, все, а вот действительно большой политикой был дележ шкуры еще не убитого медведя. В таком сложном деле могли преуспеть лишь избранные – те, кто были способны заранее рассчитывать не только свои, но и чужие шаги. Еще тогда обозначилась одна из основных черт политика – расчетливость.

С развитием способностей и умений первобытных людей, с усложнением их социальной жизни происходило и их совершенствование как политических существ. Появились вещи, идеи и чувства, о которых не стоило говорить вслух. Среди них – зависть к власти. Политики были вынуждены действовать более завуалированным образом. Маневр стал неотъемлемой чертой политического поведения. Вождю надо было не только быть главным, но добиться признания окружающими своего главенства. На политические реалии стали оказывать влияние такие вещи, как право, мораль, этические нормы, нравственность. Одновременно люди изощрились в одолении правовых и моральных ограничений. Только умелое реагирование на ситуации уже не обеспечивало политический успех: чтобы оказаться на высоте, необходимо было создавать ситуации. А для этого требовалось не просто знать своих друзей и врагов, но и прогнозировать их поведение в определенных ситуациях. Будущее стало занимать большое место в жизни политиков. Для них организация жизни по принципу «здесь и теперь» окончательно уступила место принципу «там и тогда». Все большее значение начало играть разделение политического труда, то есть умение людей помогать друг другу в достижении своих целей. Способность создавать союзы превратилась в одно из главных умений политиков. Но при этом возрастала цена осторожности: сегодняшний союзник завтра может оказаться врагом. Словом, везде и во всем надо было рассчитывать, рассчитывать, рассчитывать…

Представьте себе человека, который все время что-то рассчитывает. Ужас! Когда же он расслабится, станет естественным, самим собой? А может, расчет и есть естественное состояние для него, если он – «политическое животное»? Ведь он всегда должен быть готов к борьбе, к тому, что рядом окажутся еще более хитрые и расчетливые политики. Вот ваш извечный оппонент, исконный недоброжелатель, сегодня вдруг оказывает вам добрую услугу. К чему бы это, как понимать его поступок? Предложение мира или хитрый расчет, начало скрытой и многоходовой комбинации, подвох? А как теперь себя с ним вести – делать вид, будто ничего не случилось, выказать любезность или выяснить отношения? Постоянная готовность к борьбе не может не создавать внутреннего напряжения, не правда ли? А может, так и должно быть? Может, это создает мотивацию, движет прогресс?

Джеймс Бьюджентал, один из самых авторитетных современных психологов, отмечал, что человек не должен ничего делать с собой, чтобы быть тем, кем он хочет быть; вместо этого он должен просто быть по-настоящему самим собой и как можно более широко осознавать свое бытие. Бьюджентал признает: сделать это лишь на словах – просто, а на деле – невероятно трудно, поскольку широкое осознание своего бытия и того, каким хочет быть человек, означает процесс изменения. Я вполне согласен с Бьюдженталом. Но что если наша глубинная сущность требует от нас быть лучше, сильнее, умнее, удачливее, счастливее, чем мы есть, – ведь налицо жесткая конкуренция с другими? То есть если вполне политические требования выдвигаются нашим же «нутром»? Человек может и не выполнять подобные требования, ведь он свободен отказаться от подчинения внутреннему давлению. Действительно, требования к человеку делать что-то могут возникнуть только тогда, когда у него есть какая-то степень свободы действий и, соответственно, он может поступать по-своему.

…Ох, вновь про политические требования, опять в мыслях закрутилась политика… Пойду лучше в соседнее кафе, там мне очень нравится, и цены не уязвляют. Но удастся ли мне занять любимый столик возле окна? Там ведь всегда полно народу. Что-нибудь придумаю, проявлю сноровку, попрошу официанта-приятеля или втиснусь, заняв желанное местечко как ни в чем не бывало. Политическая линия ясна, а остальное – дело техники.

Рассказ об английской осе

Это было в Кембриджском университете, где я находился в качестве приглашенного ученого. В мою комнату залетела оса, которую я попытался мирно выпроводить в открытое настежь окно. Но тщетно: оса жужжала вокруг и явно не собиралась улетать.

В конце концов я решился пойти на крайний шаг: физическое устранение. Но тут же почувствовал какой-то дискомфорт. Это же английская оса. Международный контекст озадачил меня. Все же Британия – великая держава, член Совета Безопасности ООН. Нужно ли мне затевать международный конфликт? И сколько в этой стране всевозможных обществ по охране всяких живых существ, которые пользуются большим политическим влиянием… Пока я размышлял, оса куда-то исчезла, улетела, наверное. Облегченно вздохнув, я решил поплотнее закрыть окно: от греха подальше.

Ситуационное озарение: чем крупнее политика, тем меньше в ней мелочей.

Свобода воли

Как мы уже отметили, одно из условий политический деятельности индивида – наличие у него определенной степени свободы действий. То есть политика связана со свободой, а свобода – это свобода воли. Действительно, можно ли говорить о свободе без воли? Недавно по телевизору показали заключенного, слова которого запали мне в душу. Он говорил, что самое страшное в тюрьме – это не какие-то физические, правовые и моральные лишения и страдания, но сам факт лишения свободы. Нет свободы – и нет человека, вернее, нет человека-политика, индивида, вырабатывающего и выбирающего один из возможных вариантов поведения, личности, которая, контактируя с кем-то, способна к взаимовоздействию.

Физическая несвобода – штука ужасная, а психологическая, моральная, душевная, духовная несвобода – не лучше. Когда люди лишаются свободы, они становятся безликими существами, превращаются в толпу. В толпе индивид ограничен в своих движениях, но не только: он поддается стадному инстинкту и теряет контроль над собой. Оказавшись в толпе, человек утрачивает возможности индивидуального выбора, он теперь не субъект, а объект политики. У субъекта может быть своя политика, но объект является предметом чужой политики. Толпа – это вожделенный объект диктаторов и тиранов – политиков, стремящихся к большей личной свободе за счет отнятия ее у других.

Если политика связана со свободой, то любой свободный человек, который реализует свою свободу, вынужден делать это через политику. То есть в определенном смысле каждый свободный человек несвободен в своих отношениях с политической деятельностью. Если он хочет оставаться свободным, иметь возможность выбирать, то должен повседневно заниматься политикой – не обязательно большой, но малой, частной. Однако это нелегко: политическая деятельность, даже малая, многих изматывает. Поэтому иной человек сознательно выбирает несвободу – на это, как говорится, его воля. Феномен «бегства от свободы» с помощью конформизма, садизма, мазохизма и других механизмов блестяще описан Эрихом Фроммом в его одноименном бестселлере. Как индивид порой стремится в толпу, чтобы раствориться в ней! А некоторые даже убивают себя физически, чтобы избавиться от мучений выбора… – О, что же это за страшная свобода воли?

Давая человеку волю, бог в определенной степени приравнял его к себе. А то какая же это воля? Иначе всё было бы предопределено свыше и не было бы никакой свободы воли человека. Конечно, за это человек должен быть благодарен богу, должен почитать его. Но то, что не все это делают, показывает действительное наличие у человека воли и тем самым истинное величие бога, позволившего человеку эту волю иметь. Давая человеку свободу воли, бог, возможно, пошел на большой риск. Но это был по-настоящему божественный поступок.

Свобода воли – это не такая уж приятная штука; она связана с хлопотами, выбором, ответственностью, необходимостью быть политиком. Первый раз я по-настоящему почувствовал ее бремя в 1989 году в самолете авиакомпании «Панам», направляясь из Москвы в Нью-Йорк. До этого я летал самолетами «Аэрофлота» – единственной в Советском Союзе пассажирской авиакомпании. Тогда все было просто: стюардесса подходила к тебе и молча ставила на столик минеральную воду в пластмассовом стаканчике. И ты, радуясь, что она тебе досталась, с благодарностью выпивал ее. Порой, правда, была возможность выбирать: стюардесса подносила стаканчики двух цветов: в одних была газированная минеральная вода, в других – лимонад. Но особых проблем с выбором не было, поскольку следовало быстрее схватить какой-нибудь стакан, чтобы хоть что-то досталось. Так вот, вернемся к тому авиарейсу по маршруту Москва – Нью-Йорк. В один прекрасный момент ко мне подходит улыбающаяся стюардесса с баром на колесиках и мило спрашивает: что вы будете пить? Я несколько удивленно отвечаю вопросом на вопрос: а что есть? О боже, что тут началось! Никогда не забуду, как стюардесса стала перечислять напитки, которые были у нее в баре: кока-кола, пепси-кола, канада-драй, севен-ап, фанта… томатный сок, апельсиновый сок, яблочный сок, персиковый сок, абрикосовый сок… в общем, всяких там напитков было названий 15–20! И я вдруг ощутил, что мне непросто выбрать. Я остро почувствовал, что выбор – это дело очень сложное. Гораздо легче было бы, если бы стюардесса поставила на мой столик полагающийся мне единственный напиток. Тогда и думать не было бы необходимости, и мучительно выбирать не надо. А тут – целых 20 разновидностей напитков! Для меня это было действительно непростым моментом, за которым проглядывалась какая-то неизведанная доселе истина. Тогда я испытал редкое в обычной жизни пиковое переживание[2]2
  Пиковое переживание, peak experience (англ.) – впервые описанное А. Маслоу особое состояние высшего блаженства или экстаза, связанное с изменением восприятия реальности. – Ред.


[Закрыть]. И во мне проснулся политик. Я овладел собой и как человек, который привык выбирать, попросил кока-колу.

– А какую кока-колу – обычную или диетическую? – мило улыбнулась стюардесса.

Тут моей деланной искушенности пришел конец: я впервые услышал, что кока-кола может быть обычной и диетической. И я растерялся. Надо отдать должное стюардессе: она продолжала так же славно улыбаться и будто не замечала моего конфуза. Мне было бы легче, если бы она помогла, просто поставив на столик хоть какую-нибудь кока-колу или что-нибудь посоветовав. Но нет: она, уважая мою свободу выбора, предпочла терпеливое ожидание. Понадобилось все мое присутствие духа. Для выхода из ситуации я готов был в тот момент выпить не то что колу, но даже какой-нибудь несмертельный яд.

– Обычную! – наконец выпалил я. И тут же улыбнулся: проснувшийся во мне политик был начеку.

До сих пор помню вкус той кока-колы. То был напиток познания. Тогда я вышел из «рая» несвободы и попал в «ад» свободы, за что искренне благодарю авиакомпанию «Панам» и ее замечательную стюардессу. Я лишился невинности несвободы. Когда все было в диковинку, свобода развязала мне ум и руки, воля побуждала к поиску выгодного решения. Матерый политик, который проснулся во мне, требовал все новых возможностей, чтобы реализовать свои интересы.

А где он был раньше? Действительно ли спал или все же каким-то образом родился в тот момент на борту самолета? Вопрос, похоже, о природе человека.

Рассказ о поломке в ванной комнате

В Сиэтле я проживал в большом трехэтажном доме своего приятеля Джека. Было воскресенье, все домашние – сам Джек, его супруга Барбара и двое сыновей – неторопливо встали часов в десять утра и пригласили меня на завтрак. Пока завтракали, явился какой-то мужчина, с которым Джек направился в ванную комнату на первом этаже. Тогда я еще не знал, что это сантехник пришел устранить поломку в ванной.

В этот момент раздался телефонный звонок: на проводе оказалась наша общая знакомая из Сан-Диего Мишель. Джек, Мишель и я недавно участвовали в одной конференции в Сан-Диего, и нас связывали дружеские отношения. Мишель знали и домашние Джека. Немного поговорив с ней, его сын передал мне трубку. Мы поболтали о том и о сем, вспоминали конференцию, а потом Мишель спросила, где Джек.

– Он только что пошел с одним человеком в… одно место.

– А куда? – поинтересовалась Мишель.

– В ванную, – невинно ответил я.

– В ванную? В какую ванную?

– Ну, что на первом этаже, возле спальни Джека и Барбары.

– А… – как-то многозначительно произнесла Мишель. – Ну, передай ему привет!

Через несколько минут в столовую явился Джек. Барбара тут же сообщила, что звонила Мишель из Сан-Диего, спрашивала его и ей ответили (она посмотрела в мою сторону), что он пошел с каким-то мужчиной в ванную комнату рядом со спальней.

– Что? – Джек почему-то засуетился. Мне было неведомо, что в Америке немало мужчин (особенно в университетской среде) из-за боязни быть заподозренными в нетрадиционных отношениях, стараются не оставаться наедине или даже ходить вдвоем с другим мужчиной.

Он тут же схватил телефон, позвонил Мишель и, как бы между прочим, объяснил, что в доме находился сантехник и он вынужден был показать ему ванную комнату, где имелась поломка.

После этого он успокоился и присоединился к нашему завтраку. Все мы посмеялись, представляя себе реакцию Мишель на мои слова о том, что Джек пошел с каким-то мужчиной в ванную комнату.

– А Мишель, наверное, сейчас смеется, представляя реакцию Джека на то, что было сказано ей, – заметила Барбара.

Джек, вероятно, думая о реакции Мишель на свою собственную реакцию, искусно перевел разговор на другую тему. Я, реагируя на ситуацию, с энтузиазмом поддержал новую тему беседы.

Ситуационное озарение: не в каждой истине много правды.

Немного о природе человека

Что, собственно говоря, есть природа человека? – Старое понятие, которое в философской, психологической, социологической и иной гуманитарной литературе время от времени вспоминают, но потом опять забывают. Это как мой дедовский ремень: он очень добротен, и его даже приятно носить, когда мода благосклонна к ретро. Или как родной дом: крутишься там и сям по всему свету, но все равно возвращаешься в него.

К чему только не сводили природу человека: к «божественному», «космическому», «мистическому», «энергетическому», цифрам, идеям, «бессознательному», «доброму», «злому» и т. д. Дело в том, что никакую сущность невозможно объяснить ею же самой, хотя любая сущность адекватна только самой себе. Вот простой пример. Чтобы объяснить, что есть знак «А», я должен выйти за его пределы и обратиться к другим знакам. Но ни «Б», ни «В» и никакой другой знак не будут равны «А», поскольку ему абсолютно тождествен только знак «А». Однако не объяснять же «А» самим «А» – вроде «масло масляное» получается… И, пытаясь понять человеческую природу, приходится обращаться к другим сущностям, разным прилагательным и определениям. Так и ищут суть человеческой природы в социуме, экономических отношениях, в генах, космических стихиях и т. п. Можно видеть человеческую природу доброй, злой, ангельской, дьявольской, познаваемой, непознаваемой, неизменной, изменчивой, физиологической, психологической, материальной, духовной и пр. И все эти качества, с одной стороны, помогают понять человеческую природу, но с другой – уводят от ее понимания.

Выделю также «объективистские» и «субъективистские» подходы к пониманию человеческой природы (признаться, я без охоты использую эти несколько изнеможенные термины).

Первые стараются связать природу человека с так называемой объективной реальностью, природными или общественными законами, а вторые – с собственным миром индивида, внутренним опытом или переживаниями самого человека. Грубо говоря, речь идет о «материалистическом» и «идеалистическом» понимании человеческой природы, хотя использование этих затрепанных категорий может совсем запутать дело: так, никто толком и не знает, какова связь между материальными и идеальными факторами в человеческой истории и обществе. Это гораздо более запутанно, чем вопрос о том, что было сначала: курица или яйцо?

Говоря об объективистском направлении, можно упомянуть картезианство (но частично), марксизм, дарвинизм, социальный дарвинизм и классический бихевиоризм. Словом, линия Аристотеля. Субъективистское направление представлено в многочисленных философских и психологических традициях по линии Платона. В этом контексте можно вспомнить Канта, Юма, Фихте, Гегеля и других философов-идеалистов. Одна из самых влиятельных современных субъективистских традиций восходит к феноменологии Гуссерля – науке о феноменах как сущностях, представленных в сознании человека и доступных индивиду путем непосредственного восприятия.

В психологии феноменологическая традиция наиболее ярко представлена гуманистическими, экзистенциальными или экзистенциально-феноменологическими психологами, имена которых ныне широко известны и за пределами психологической науки. Они – наследники Хайдеггера, Кьеркегора, Ясперса, Сартра и других философов-экзистенциалистов. Труды Абрахама Маслоу, Карла Роджерса, Виктора Франкла, Ролло Мэя, Фредерика Перлза, Людвига Бинсвангера, Джеймса Бьюджентала, Ирвина Ялома и других выдающихся психологов и психотерапевтов открыли многим простую, но замечательную истину: чтобы понять и даже изменить себя, надо прислушаться к себе, ощутить, почувствовать собственное Я, открыться своему уникальному опыту. Путь к полноценной человеческой жизни – это следование своей истинной природе. Поиск человеческой сущности, согласно экзистенциалистам, ведет к феномену существования – экзистенции. Знаменитый экзистенциальный философ и писатель Жан-Поль Сартр вывел формулу: существование предшествует сущности. «Чувство существования», считал Бьюджентал, доступно посредством «внутреннего сознания», «направленного внутрь взора». По Бьюдженталу только путем «внутреннего чувства» можно подступиться к пониманию истинного существования – «Я-бытия». Он отмечал, что яркое выражение фундаментальной натуры человека заключается в том, чтобы быть душевно сознающим.

Углубляясь в человеческую душу, гуманистические и экзистенциальные психологи неожиданно для многих обратили внимание на вопросы политики и власти. Неожиданно – потому, что в силу своей максимальной ориентированности на внутренний мир отдельно взятого индивида, на мир субъективных переживаний личности они оказались наиболее отстраненными от темы политики. Почему даже психологи, интересующиеся прежде всего натурой самого человека, а не социально-политическими проблемами, вынуждены были повернуться к проблеме политики и власти? Да потому, что заметили политическую натуру человеческого существа. Один из столпов экзистенциальной психологии Ролло Мэй, автор книги «Сила и невинность», видел в силе и власти не теоретические проблемы, а постоянную данность, с которой приходится сталкиваться, используя ее, наслаждаясь ею и борясь с ней по много раз в день. «Карл Роджерс о личной власти» – так назвал одну из своих книг Карл Роджерс, этот выдающийся певец гуманизма, убежденный в изначально доброй природе человека. К концу жизни он всерьез увлекся социальными и политическими вопросами и мечтал задействовать свою «центрированную на клиенте психотерапию» в политике, использовать силу открытых человеческих отношений для решения глобальных политических проблем.

Кстати, именно Роджерс в упомянутой книге впервые употребляет понятие «политика межличностных отношений», правда, особо не углубляясь в него. Но в соответствии с его воззрениями, увеличение количества полноценно функционирующих личностей в обществе позитивно отразится на характере политических отношений не только в стране, но и в международном масштабе. Полноценно функционирующая личность по Роджерсу – это человек, открытый своему опыту, переживаниям; его IT-концепция конгруэнтна, то есть соответствует его непосредственным – организмическим – ощущениям и переживаниям. Иными словами, у такого человека нет расхождений между его истинными переживаниями и самовосприятием. Однако чем больше такое расхождение, считает Роджерс, тем больше человек склонен быть враждебным по отношению к другим.

Согласно Роджерсу, в каждом живом организме заложена тенденция к росту. По мере реализации этой тенденции (процесс самоактуализации) организм становится все более независимым от окружающей среды и развивает способность контролировать свою жизнедеятельность. Создавая условия для актуализации человеческого потенциала, в частности, путем безусловного принятия индивидов такими, какие они есть, и тем самым способствуя возможности полноценного функционирования личностей, люди формируют новый политический климат в обществе и в межличностных отношениях. По мнению Роджерса, это ведет к гармонизации политики межличностных отношений. Открытость своему внутреннему опыту и внешнему миру, полагает он, дает возможность строить более совершенное с точки зрения политических отношений общество. Роджерс признавал, что его воззрения для одних могут показаться безнадежно идеалистичными, для других – несущими угрозу для привычного порядка властных отношений в обществе, для третьих – странными. Но сам он, отмечал Роджерс, принимает их с воодушевлением и надеждой.

Помню, в ходе своего знаменитого посещения Москвы в 1986 году и выступлений в переполненных аудиториях Роджерс говорил о желании организовать психологические «группы встречи» с участием высших руководителей США и СССР. По его мнению, это помогло бы изменить двусторонние отношения между супердержавами в лучшую сторону и тем самым упрочить мир во всем мире. Тогда для многих советских психологов эта идея показалась наивным прожектерством пожилого психолога-идеалиста, потому что мало кто верил в возможность оказания влияния на политические, экономические, военные и стратегические отношения между государствами через методы групповой терапии, создание доверительных межличностных отношений. Но сейчас схожие методы довольно широко используются как элемент управления сложными затяжными международными конфликтами, потому что подобные конфликты – это функция противостояния не просто государств, но и задействованных в них социальных групп.

Мне кажется, подобная тенденция имеет вполне логическое объяснение: чем глубже мы вникаем в вопросы человеческого существования, сущности и природы человека, тем больше имеем дело с вопросами власти и политики. Даже самые глубины индивидуальной психологии опутаны сетью социальных отношений. Ну нет человека, человеческого существования вне социума, а тем самым – вне властных отношений, то есть политической реальности. Все дело заключается не только в свободе воли, но и в отношениях людей, которые, как ни крути, есть по сути своей властные отношения. Одни отношения пытаются культивировать, от других – освободиться, но всё так или иначе упирается в них. С королями, президентами, министрами, депутатами и менеджерами все ясно – их существование, а значит, и сущность с очевидностью связаны с властными отношениями. С мужьями, домохозяйками, родителями, детьми тоже понятно – они, чтобы существовать, должны влиять на кого-то или стараться контролировать влияние других на себя. Даже попрошайки и бродяги на своем уровне не свободны от отношений власти и влияния.

А как же быть с такими людьми, как, скажем, Григорий Перельман – гениальный математик, доказавший теорему Пуанкаре и впервые в истории отказавшийся от самой престижной в мире награды в области математики – медали Филдса – да и миллиона долларов в придачу за свое открытие? Ведь признание и деньги – это источник личной власти, ресурсы частной политики, и несметное количество людей денно и нощно мечтают о подобном. Разве образ жизни Перельмана – городского отшельника, избегающего контактов с журналистами, славы, материального благополучия, – это не доказательство возможности ухода от властных отношений в обществе, независимости от социума и способности быть выше частной политики? Это как посмотреть. Во-первых, Перельман вольно или невольно породил огромный ажиотаж, медиабум вокруг себя и своего имени, а также выяснение личных отношений в математическом мире, словом, он стал заметной общественной фигурой, оказывающей воздействие на умы и сердца огромного количества людей, а тем самым превратился в своего рода политика. Во-вторых, Перельман, пытаясь отгородиться от коллег, назойливых журналистов и зевак, ведет – и весьма успешно – определенную частную политическую линию. Порой кажется, что он не просто гениальный математик, но и гениальный пиарщик. Вот вам и уход от властных отношений и частной политики: иногда результатом этого может стать появление своеобразного – невольного – политика. А включись Перельман в обычный круговорот частной политики, то есть получай он награды, зарабатывай, давай интервью, поднимайся по социальной лестнице, – оказался бы в ловушке отношений власти и влияния. Впрочем, то же самое происходит, хотя в несколько иной форме, когда человек пытается не быть политиком. Недаром говорят: если ты не занимаешься политикой, она займется тобой.

Если попытаться измерить степень политического величия человека по уровню его влияния на остальных людей, то какой-нибудь отшельник, как Блез Паскаль, или теоретик-одиночка, как Альберт Эйнштейн, оказываются гораздо более заметными фигурами, чем многие правители и военачальники вместе взятые. Мало кто помнит имя китайского императора, в эпоху правления которого Конфуций служил мелким чиновником. Но именно Конфуций определил на тысячелетия характер мировосприятия и общественно-политических отношений в этой стране и даже кое-где за ее пределами. Диоген, живший в бочке, оказался политиком первой величины, в то время как многие его современники – хозяева роскошных дворцов – вряд ли могут быть отнесены к политикам даже второй величины. Никколо Макиавелли, отстраненный от государственной службы и вынужденный в уединении творить свои великие произведения, мечтал вновь вернуться к активной политической деятельности. Удайся это, он, возможно, так и остался бы политиком средней руки и не стал бы человеком, оказавшим своими произведениями громадное воздействие на всю последующую политическую мысль человечества. А мысль, как известно, порождает деяния, и деяния человека всегда политичны.