Текст книги "День красных маков"

– Мне нравится твой ланч в этой коробочке, Гарриет.

– Спасибо, Поппи.

– Ты сама её собрала?

– Я? Сама? – Глаза Гарриет широко распахнулись, брови поползли вверх, к светлой чёлке, словно она услышала нечто из ряда вон выходящее, недоступное пониманию. – Конечно, нет, глупая! Её собрала мама, а я выбрала из холодильника всё, что хочу. Она сказала, я могу брать любые сладости, хотя сегодня и не четверг, а конфеты мы едим по четвергам.

У Поппи перехватило дыхание. Невероятный рассказ Гарриет взбудоражил воображение: во-первых, трудно было представить огромный холодильник, набитый всевозможной пищей – можно любое выбирать; и во-вторых, в семье Гарриет существовал специальный день для поедания конфет – четверг. От этих двух фактов в душе Поппи образовалась саднящая пустота, и лишь несколько лет спустя любовь к Мартину Термиту вытеснила из сердца острую боль. К горлу подступила горькая желчь. Поппи почувствовала себя совершенно никому не нужной.

Шерил нисколько не интересовало, что ест её дочь, не интересовало даже, ест ли она вообще. Если Поппи не удавалось раздобыть ужин для себя и Доротеи, обе отправлялись в постель голодными. Шерил была слишком занята – красилась или смотрела телевизор. А мама Гарриет не только наполняла холодильник лакомствами, но к тому же так заботилась о здоровье, зубах и самочувствии дочери, что разрешала ей есть конфеты всего раз в неделю. Поппи стало очень плохо и очень завидно. В эту минуту, глядя на бутерброды с вареньем и огромными вмятинами, нагревшиеся на её коленях, и на расплющенные кубики желе, она поняла – с мамой ей совсем не повезло.

Смяв хлебницу с жалким содержимым, Поппи зашвырнула её под сиденье. Этот убогий ланч был таким же, как вся её убогая жизнь, и Поппи не знала, от чего у неё острая боль в животе – от голода или от чего-то другого. Пережитое затмило все остальные впечатления дня, и по прошествии лет Поппи не могла вспомнить ни морских коньков, которых так мечтала увидеть, ни слона, по сигналу брызгавшего водой из хобота. В памяти остался лишь этот ланч и осознание, что она стала ещё немного взрослее, потеряла ещё немного веры в волшебство…

Поппи вспоминала прошлое, чтобы не думать о мужчине на переднем сиденье, который сжимал в руке оружие. Не маленький пистолет, на который она могла бы не обращать внимания, а огромный пулемёт, какие показывают в фильмах; к нему обычно прилагаются большая связка патронов через плечо, длинные пышные мексиканские усы и толстая сигара в зубах. Майлз и Поппи сидели сзади; сумки у них забрали, карманы заставили опустошить. Оба не отрывали глаз от окна, чтобы не смотреть друг на друга. Поппи тошнило. Её всегда тошнило в машине, но сейчас это было не просто недомогание. Тошнило от ужаса. Страх был невыносим.

Глядя на пустые, пыльные дороги, Поппи думала, может быть, где-то здесь Мартина взяли в плен. Она вновь увидела его, загнанного, на коленях, с мешком на голове. За окном было всё ещё довольно темно, и лишь две фары освещали путь. Пейзаж мог быть каким угодно – Поппи всюду видела лишь образ Мартина, стоявшего на коленях.

Лицо водителя скрывали платок и солнечные очки. Он напомнил Поппи человека-невидимку; ей представлялось вполне возможным, что под очками и платком окажется лишь пустота.

Путешествие продолжалось; день лил над пустыней свет, пока она не стала яркой. В лучах восходящего солнца бледно-жёлтый песок казался розоватым. День разгорался, и дюны из жёлтых сделались золотыми, а когда большое, ярко-красное солнце поднялось высоко в небе, раскалённая земля обрела цвет жжёной корицы. Это было прекрасно.

Но ослепительный пейзаж не мог унять тревогу Поппи. Вдруг Мартин не здесь? Вдруг он ранен или… ещё хуже? Она так ждала этого дня – с той самой минуты, как узнала, что Мартин в плену. Она так хотела его спасти, вернуть домой… но теперь, когда была уже близка к заветной цели, не чувствовала ничего, кроме страха, и чуть слышно шептала: «Я иду к тебе, милый. Потерпи ещё немного, я скоро».

Несколько часов спустя вдали начал вырисовываться небольшой посёлок – кучка домов, строение побольше и что-то напоминавшее заброшенную мечеть. Должно быть, туда они и направлялись. Сердце Поппи забилось чаще, она вся взмокла. Повернувшись к ней, Майлз прижал палец к губам, напоминая на случай, если она забыла: «Молчи, ничего не говори, ты – Нина Фолксток». Она улыбнулась одними губами – взгляд от страха был неподвижен.

Машина замедлила ход и наконец остановилась. Человек с пулемётом открыл заднюю дверь; очевидно, остаток пути им предстояло проделать пешком. К дальнейшему Поппи была не готова. Подойдя к Майлзу, мужчина повязал ему на глаза чёрный платок и туго затянул. Майлз сказал:

– Всё в порядке. Нам завязали глаза, но это ненадолго – развяжут, когда мы войдём в помещение.

Майлз, господь его храни, убеждал её не бояться, обещал, что скоро весь этот ужас закончится. Стоять прямо, позволяя незнакомцу завязывать ей глаза, противоречило всем инстинктам Поппи. Она хотела сорвать повязку и закричать, протестуя.

Человек с платками взял руку Поппи и положил ее на плечо Майлза. Что это плечо именно Майлза, Поппи поняла по ткани одежды, мягкому вельвету. Так они и прошли остаток пути, сплетясь в слепом латиноамериканском танце, только без музыки и закручивания ног. При любых других обстоятельствах Поппи рассмешила бы эта мысль, но сейчас она была слишком испугана, чтобы смеяться.

Спустя ещё несколько минут они наконец добрались до места. Им развязали глаза. Поппи увидела, что стоит посреди большого коридора, и рядом вьётся широкая круговая лестница с литыми железными перилами, словно на входе в роскошный отель Ист-Энда. На ступенях стояли вооружённые люди, ещё несколько смотрели на вошедших с изысканно украшенного балкона – Поппи и Майлз были окружены. При всём желании она не смогла бы вымолвить ни слова – во рту пересохло, и нельзя было освободить прилипший к нёбу язык.

Дверь распахнулась, и им навстречу вышел мужчина в традиционной афганской одежде. У него была длинная борода, почти до середины груди, и платок на голове, как у всех здешних мужчин, только закрученный в тюрбан. Он шагнул вперёд.

– Добрый день. Надеюсь, ваше путешествие прошло хорошо. – Мужчина широко раскинул руки, поднял кверху ладони. Он был похож на гостеприимного хозяина, а никак не на страшного военного диктатора. Невероятно, казалось, он совсем не замечает ни напряжённых отношений, ни войны. Поппи, не отрываясь, смотрела на него. Майлз тоже сделал шаг вперёд.

– Благодарим за приглашение. Путешествие прошло замечательно, и мы рады, что наконец приехали.

– Рады, что приехали, ну конечно, – рассмеялся мужчина, признавая, что дороги у них паршивые, да и повязка на глазах – удовольствие ниже среднего. Всё это было дико. Поппи рисовала его чудовищем, но он болтал с Майлзом, как старый друг семьи. Словно человек, которого вы знаете совсем чуть-чуть, случайно встретили в супермаркете и теперь болтаете об уличном движении и парковке, справляетесь о здоровье и надеетесь, что не увидите его снова в отделе овощей и фруктов, потому что все возможные темы для разговоров исчерпали себя. Так и они вели светскую беседу, в глазах Поппи странную и жуткую. Мужчина пожал руку Майлзу.

– Зелгаи Махмуд.

– Майлз Варрассо.

Зелгаи чуть склонил голову. Поппи поняла, что настал её черёд. Она знала и предвкушала это, хотя Майлз не велел ей говорить. Но было поздно – Зелгаи стоял перед ней, протягивая руку.

– Вы, должно быть, Нина?

Поппи вложила в его руку трясущуюся ладонь.

– Да, Нина Фолксток.

Он снова поклонился.

– Я никогда не был в Дании. Полагаю, там очень холодно?

Глубоко вдохнув, Поппи сказала – очень тихо, чтобы её не выдал акцент:

– Да, там порой очень холодно, но красиво.

– Родная страна всегда прекраснее всех, верно? Где бы она ни была.

Поппи кивнула и посмотрела на Майлза – тот подмигнул ей. По его взгляду она поняла – пока всё шло хорошо. Зелгаи обвёл рукой дом.

– Вы не против пройти в мой кабинет?

– Конечно! Благодарим вас. – Майлз был рад говорить от лица обоих. А Поппи была рада предоставить ему такую возможность.

Зелгаи шёл медленно; гости следовали за ним едва ли не благоговейной поступью. Мужчина с пулемётом, сопровождавший их в машине, замыкал шествие; процессия вновь напоминала латиноамериканский танец. Они добрались до двойных дверей из тёмного дерева, покрытых замысловатыми рисунками; загораживавший вход охранник повернул ручку и распахнул двери. Просторная комната могла бы служить кабинетом Тристраму Манро, только вместо картин и плиточного пола здесь были ковры.

По бокам стола сидели два араба; Зелгаи занял кожаное сиденье в центре. Майлз и Поппи вынуждены были довольствоваться стульями поменьше, напротив троицы. Поппи скрещивала и выпрямляла ноги, сплетала и расплетала пальцы. Зелгаи озвучил правила:

– Вы можете делать заметки на бумаге, но никаких электронных устройств.

У гостей не было при себе сумок, а карманы им велели опустошить; один бог знал, где, по мнению Зелгаи, они могли прятать электронные устройства.

– Мы решаем, какие вопросы вам задавать, и отказываемся обсуждать то, что обсуждать не хотим. Интервью закончится, когда мы решим его закончить, и вас отвезут на базу так же, как привезли. Всё ясно?

Майлз, как официальный пресс-секретарь, наклонился вперёд.

– Да, мы всё поняли. Могу я выразить вам благодарность за согласие на интервью, мистер Махмуд?

Зелгаи кивнул. Мужчина, сидевший слева, что-то громко зашептал. Зелгаи, повернувшись к нему, внимательно слушал. Они говорили на гортанном арабском, отгораживавшим их от Майлза и Поппи. Переговоры были короткими. Зелгаи и мужчина справа неожиданно поднялись, сделали шаг, как в танце, и поменялись местами. Поппи взглянула на Майлза – журналист сосредоточенно смотрел прямо перед собой.

– Должен извиниться, что ввёл вас в заблуждение. Зелгаи Махмуд – это я, – сказал мужчина, теперь сидевший в центре.

Майлз невозмутимо смотрел на них. Поппи думала: да что за дерьмо творится?

Журналист чуть нагнулся вперёд с лёгким намёком на поклон.

– Я признателен за возможность встретиться с вами, сэр.

Настоящий Зелгаи лишь кивнул, словно говоря: «Да, вы должны быть признательны». Это был весьма холёный мужчина – борода аккуратно подстрижена, брови выщипаны, ногти идеальной миндалевидной формы хранили следы полировки. Глаза, словно два крошечных куска гальки, холодные и пустые. Может быть, потому что Поппи знала, кто этот человек и на что он способен, может быть, по иным причинам, которых ей не суждено было узнать, но она подумала, что никогда в жизни не видела такой злобы во взгляде. Словно Поппи смотрела ему прямо в душу и видела чёрный цвет. Дрожь пробежала по спине, Поппи дёрнула плечами.

Зелгаи повернулся к Майлзу и сказал:

– Я знаком с вашими работами, мистер Варрассо. Мне они нравятся. – Он говорил без акцента, чётко произнося каждый звук, словно диктор на Би-би-си. Превосходный английский указывал на привилегированную среднюю школу; Зелгаи мог бы играть в регби в одной команде с Томом и Тристрамом.

– Благодарю вас, сэр, – ответил Майлз.

– Думаю, вы разумно смотрите на проблему, чего не могу сказать о ваших коллегах. – Зелгаи и его приспешники рассмеялись. Майлз сдавленно хихикнул, чтобы не оставаться в стороне. Поппи готова была поклясться, что он не видит здесь ничего смешного.

– Скажите, Майлз, вы любите регби?

– Гм… да, пожалуй. Смотрю, когда идёт по телевизору. Шесть наций и всё такое… – дипломатично сказал журналист.

Зелгаи кивнул, понимая, что нет смысла спрашивать Майлза, как обстоят дела у «Арлекинов»[8]8
  Английский регбийный клуб, выступающий в премьер-лиге.


[Закрыть]. Этот вопрос занимал бандита больше всего.

Безо всякого предупреждения он вновь опустился на стул, и, подперев рукой подбородок, спросил у Поппи:

– А вы кто такая?

Низко опустив голову, она чуть слышно прошептала:

– Нина Фолксток.

Несколько секунд Зелгаи, не отрываясь, смотрел на неё, потом громко, нервно, с низким шумом выдохнул. Прошла целая вечность, прежде чем Зелгаи заговорил снова; время замерло, живот Поппи прилип к кишкам, которые свело от страха. Она крепко сжала ягодицы, чтобы избежать конфуза. Сердце заколотилось где-то в горле, мешая дышать; она отчётливо слышала его бешеный стук. Сидя очень прямо, сплетя длинные пальцы рук, Зелгаи улыбнулся.

– Нет. Не она. – Он покачал головой. – Я задал вам вопрос, и мне нужен ответ. Кто вы такая? – Он улыбался, но не дружелюбной улыбкой человека, который хочет разрядить обстановку; нет – садистской улыбкой маньяка.

– Я… я…

Майлз попытался заговорить.

– Она – журналистка, она…

– Заткнись! – Голос Зелгаи прогремел на всю комнату. Он поднялся и указал на Майлза, что-то прокричал на родном языке; двери распахнулись, вошёл вооружённый охранник с завязанными глазами и направился к журналисту. Зелгаи выкрикивал указания. Охранник силой поднял Майлза со стула, развернул и толкнул к двери; направив оружие ему в спину, выталкивал из комнаты. Заикаясь, глядя через плечо на Зелгаи, Майлз бормотал невнятные оправдания:

– Пожалуйста… она… я… позвольте мне… она не… пожалуйста…

Поппи не шевелилась, не в силах была пошевелиться. В голове крутились слова: «Пожалуйста, не убивайте Майлза, он ни в чём не виноват, это всё я, пожалуйста, не убивайте его!»

– Что вы собираетесь с ним сделать? – Поппи сама не знала, что у неё вырвались эти слова, пока Зелгаи ей не ответил.

– Это зависит от вашего ответа. Будете дальше мне врать – я его убью.

По голосу Зелгаи Поппи поняла – так он и сделает. Она оцепенела от ужаса. Зелгаи вновь опустился на стул и посмотрел ей прямо в лицо.

– В последний раз спрашиваю – кто вы такая?

В голове Поппи звучал голос Майлза: «Молчи! Ты – Нина, не говори ни слова, ты – Нина Фолксток». Ей не хватало мужества повторять то же самое, а сосредоточиться и придумать новую историю мешал страх. Поппи глубоко вздохнула…

– Меня зовут Поппи Дэй. Я англичанка. Я парикмахер. Никто не знает, где я, никто не посылал меня сюда. Я приехала, потому что мой муж у вас в заложниках. Я прошу, отпустите его, пожалуйста.

Все молчали. Молчали целую вечность. Поппи чувствовала, что ноги больше ей не принадлежат. Её трясло. Не переводя взгляд, Зелгаи что-то сказал своим соплеменникам. Они поднялись и вышли. Поппи казалось, без сторонних наблюдателей будет не так страшно, но вышло наоборот. Она не хотела оставаться с ним наедине. Он погладил бороду.

– Ещё раз – кто вы такая и что вам нужно?

Глядя ему в глаза, Поппи честно ответила:

– Меня зовут Поппи Дэй. Я – жена Мартина Термита, солдата британской армии. Я англичанка, я парикмахер. Никто не посылал меня сюда, никто не знает, где я. Я приехала, потому что вы держите моего мужа в заложниках. Никто не пытается его освободить. Я хочу вернуть его домой. Я очень хочу вернуть его домой.

Дождавшись, пока она договорит, он расхохотался – громко, от души, словно услышал самый уморительный в мире анекдот. Потом звонко хлопнул себя по бедру, чтобы прийти в чувство, и вытер глаза.

Поппи почувствовала себя маленькой и беспомощной. Ей снова было шесть, никто не заботился о ней, никто не беспокоился. Она сильнее, чем когда-либо, тосковала по Мартину, она хотела оказаться дома, хотела, чтобы они оба оказались дома, чтобы он никуда не уходил, чтобы весь этот кошмар никогда не случился…

– Ради всего святого, почему я должен в это поверить? С чего вы взяли, будто я собираюсь вам помогать? С чего взяли, будто у вас вообще есть право приезжать в мою страну и выдвигать какие-то требования? – Голос Зелгаи был тихим, угрожающим. Поппи всегда отождествляла гнев и злость с громкими, грубыми криками. Теперь она поняла, что так бывает не всегда.

Она покачала головой, пытаясь прояснить мысли.

– Я не знаю, что вам ответить. Я не считаю, будто вы должны мне помогать. Я знаю одно – я не могу сидеть дома, ничего не делая. Я не из тех девиц, которые часами торчат у телефона и ждут, пока проблема разрешится сама собой. Я умнее. Я хотела всё взять в свои руки, во всём разобраться сама. Я думала, что если смогу поговорить лично с вами, рассказать, как мне плохо без мужа, как я хочу вернуть его домой, и что весь этот бардак не имеет ни малейшего отношения к…

– Вы правы, Поппи Дэй, – прервал Зелгаи, – это бардак. Но не будьте столь наивны, полагая, будто он не имеет ни малейшего отношения к вам. Это вы голосовали за ваше правительство, за ваше демократическое общество. Это ваш муж решил вступить в армию, которая каждую минуту каждого дня оттачивает меткость на афганских семьях, убивает неповинных женщин и детей, уничтожает целые общины. Это ваше общество морально разлагается, не оглядываясь назад и не переводя дыхания. Поэтому не пытайтесь, сидя здесь, доказать, что к вам всё это не имеет ни малейшего отношения. Имеет! Самое непосредственное отношение!

Поппи в который раз почувствовала себя очень одинокой. Она не знала, как быть дальше, о чём говорить. Но ей не пришлось; он взял всю инициативу на себя.

– Вы любите вашего мужа?

Этот вопрос поверг Поппи в изумление.

– Люблю ли я мужа? Конечно, люблю! Люблю больше всех на свете!

– Больше всех?

– Да, больше всех.

– Больше, чем себя?

Поппи ненадолго задумалась. Мартин был для неё целым миром, он единственный вносил свет в её паршивую жизнь, без него не имевшую смысла.

– Да. Люблю больше, чем себя. С самого детства.

Зелгаи кивнул.

– Мне это нравится.

Потом он поднялся и обошёл вокруг стола, размышляя. На нём был длинный, бледно-голубой шёлковый кафтан и чёрные кожаные туфли-лодочки. Склонившись над столом, Зелгаи скрестил руки на груди.

– Хорошо. Можете забрать вашего мужа домой. Вы оба свободны.

Поппи ушам своим не поверила. Она чуть слышно прошептала:

– Правда?

– Да, правда. Вы оба свободны. Я вызову машину, и вас отвезут на базу, откуда вы приехали.

– Он здесь? Март в этом здании?

– Да, он здесь, в этом здании. Вас разделяют лишь стены и несколько охранников.

– О господи! Не могу поверить! Можно мне увидеть его? Можно мне увидеть его, пожалуйста? – Из глаз Поппи хлынули слёзы, она зажала рот рукой, чтобы не закричать от счастья, радости, облегчения. Ошеломлённая, она плакала и смеялась. Огромная гора упала с плеч, тело стало лёгким, как пёрышко. Мартин здесь! Она сделала это, она заберёт его домой!

Пытаясь успокоиться, Поппи вытерла слёзы рукавом толстовки.

– Я хочу сказать вам спасибо, сэр. Огромное вам спасибо. Вы подарили мне… вы подарили нам огромное счастье. Он для меня – целый мир, он всегда так обо мне заботился. Вы даже не представляете, как мне было плохо без него. Я вам так благодарна. Спасибо. Вы помогли всем моим мечтам стать реальностью.

Зелгаи медленно произнёс:

– Принимаю ваши благодарности. Утром вы оба можете ехать.

– Утром? Хорошо, спасибо. Спасибо вам огромное.

Поппи не удивила эта отсрочка, она подумала – мало ли, проблемы с транспортом. Это не имело ни малейшего значения. Если они будут вместе, она с радостью готова пережить эту ночь без него. «Мой Мартин, моя любовь, я иду к тебе…»

– Но есть одно условие. Ночь вы проведёте со мной, а утром я верну вас вашему мужу, и оба можете ехать.

– Проведу ночь с вами? – Поппи улыбалась, ещё не понимая, что значат его слова. Она не могла их понять, они были слишком чудовищными, чтобы в них поверить.

– Да. Проведёте эту ночь со мной, как шлюха, а утром оба можете ехать. Если откажетесь, я вас изнасилую и убью. Потом отдам приказ, чтобы убили вашего мужа. Прежде чем отрезать ему голову, мы покажем ему ваше тело. – Зелгаи улыбался.

Услышанное было так оскорбительно для Поппи, так странно, что мозг отказывался воспринимать эти слова. Пришлось несколько раз прокрутить их в голове, чтобы они обрели смысл. Зелгаи говорил на английском, превосходном английском, но для Поппи это был чужой язык, которого она никак не могла понять. Напряжённо вглядываясь в лицо главаря, она искала хоть какие-то человеческие черты. Но их не было. Зелгаи был сделан из камня, он был именно таким чудовищем, каким представлялся ей.

Поппи кивнула. От страха она не могла ни говорить, ни шевелиться.

– Хорошо. – Зелгаи отвёл взгляд и занялся какой-то бумажной работой.

Вот что он сказал в заключение – «хорошо». Простое, короткое слово, от которого весь мир Поппи вышел из-под контроля.

Её отвели в ванную, велели вымыться и ждать Зелгаи. Следующие несколько часов Поппи провела, действуя на автомате. Она знала, если начнёт думать о том, что должно случиться, сойдёт с ума; не метафорически, а на самом деле лишится рассудка.

Вымывшись, она надела белую ночную рубашку, которую ей выдали. Посреди почти пустой комнаты стояла кровать, богато убранная серым шёлковым покрывалом; две льняные белые подушки были высоко взбиты. Поппи хотела лечь, но подушки пахли салом с примесью мужского пота и немытых волос. Ей стало противно. Прижав колени к подбородку, она сидела и ждала. Не хотелось ни плакать, ни кричать – ничего не хотелось.

Она думала о Мартине, который, как ей сказали, находился с ней под одной крышей. Думала о бабушке. Вспоминала даже мать, какой бы паршивой матерью та ни была. Старалась заполнить сознание чем угодно, лишь бы не представлять то, что произойдёт. Рисовала своё тело, обнажённое под белым льном, пыталась выбросить из головы вообще все мысли, отключиться…

В тринадцать лет у Поппи впервые началась менструация. Это не привело девочку в викторианский ужас, как приводило девочек поколения Доротеи. Она не заперлась в ванной, рыдая и прощаясь с жизнью. Она прекрасно поняла, что случилось, благодаря маленькой картонной книжечке, которую ей выдала школьная медсестра. Книжечка называлась «Это – твоё тело», хотя нарисованные фигурки с разноцветными, чрезмерно увеличенными органами были совсем не похожи на тело Поппи!

Эти схемы она видела ещё раньше, в восьмилетнем возрасте, и несколько минут смотрела на большую чёрную стрелку, ведущую вниз от пупка, прочитав: «Внизу нарисована ты». Тогда девочка целый вечер беспокоилась, что у неё не хватает одного, а то и двух органов, указанных стрелкой, и думала, как сказать об этом маме.

Поппи решила всё рассказать бабушке – не потому что ей нужны были советы и необходимые средства гигиены, но, скорее, потому что хотелось с кем-то поделиться важной новостью, началом нового этапа жизни. Хотелось – и не хотелось. Она одновременно смущалась и чувствовала значимость события.

Поппи проскользнула в гостиную. Занавески были опущены, телевизор включен.

– Бабушка… у меня… ну…

– У тебя… ну… что? – Доротея оторвалась от телевизора и вдавила маленькую скрученную сигарету в квадратную оловянную пепельницу, всегда стоявшую на ручке кресла. Пепельница эта с трудом удерживала равновесие, часто качалась, но не падала. Её никогда не мыли – в самом лучшем случае стучали ею о ящик в кухне, чтобы вытряхнуть пепел, окурки, клочки бумаги и пятна табака, прилипшие с плевками. – Ради всего святого, Поппи Дэй, что с тобой такое?

– По-моему, у меня… началось, – пробормотала Поппи слова, услышанные от знакомых девочек, надеясь, что они сумеют всё объяснить бабушке. Не тут-то было. Поппи залилась краской до корней волос и закусила обе щеки, чтобы не заплакать.

– Что у тебя, по-твоему, началось?

– Ну… ты поняла…

– Нет, милая, я ничего не поняла! – И Доротея вновь повернулась к телевизору. Её внимание вновь переключилось на шеф-повара, и старушка уставилась в мигающий квадрат. Поппи поняла, что надо действовать быстро, пока бабушку не поглотила телевизионная чепуха.

– Менструация, у меня началась менструация! – Поппи съёжилась, выпалив новое, взрослое слово, тяжёлое своей значимостью. Доротея прыснула, глядя на внучку.

– Господи, Поппи Дэй! У тебя такой вид, будто стряслось что-то ужасное.

– Это ужасно! – взвыла Поппи, уже не в силах сдержать слёзы. Она и сама не знала, что в этом ужасного и почему она плачет, но радостного тут и впрямь было мало.

– Ну, чего ты ревёшь, Поппи Дэй? Если тебе кажется ужасным это, я посмотрю, как ты будешь рожать. Это всё равно, что дыню проталкивать через соломинку. Вот что такое ужасно. Или когда твоё сердце готово разорваться. Или и то, и другое сразу. Вот что значит – настоящая боль. Ты ещё жизни не знаешь, милая. А это – пустяки, это нормально!

Замечательно. Теперь ей будет гораздо веселее жить, зная, что впереди вещи гораздо хуже. Поппи до сих пор представляла себе, как дыню проталкивают через соломинку, и ёжилась от страха. Бабушке было легко говорить, но Поппи не считала произошедшее пустяками, не считала нормальным; ей казалось, теперь всё изменилось, и совсем не в лучшую сторону.

– Не говори маме, никому не говори, – сказала Поппи напоследок, чтобы закончить весь этот разговор.

– Почему не говорить маме?

– Потому что!

– «Потому что!» – передразнила Доротея.

– Я серьёзно!

Доротея погладила руку внучки.

– Кому я, по-твоему, расскажу, Поппи Дэй? Дам объявление в «Газету Уолтемстоу»?

Поппи с облегчением рассмеялась и широко улыбнулась. Большое событие было позади. Во всяком случае, так ей казалось. Пять дней спустя она пришла из школы. Бабушка сидела за чашкой чая у столика под окном, водила пальцем по цветам на скатерти и хихикала.

– Ты чего смеёшься? – поинтересовалась Поппи, зная, что у бабушки всегда найдётся миллион поводов для смеха; правда, вряд ли кто-то ещё счёл бы их достойными.

– Помнишь, ты просила меня не рассказывать сама знаешь о чём?

Поппи густо покраснела.

– Да.

– Что-то я запуталась. Ты просила дать объявление в «Газету Уолтемстоу» или нет?

У Поппи закружилась голова.

– Но ты же не…

Доротея молчала.

– Бабушка! Бабушка, скажи мне, ты ведь этого не сделала!

Вытащив из-под стола сложенную газету, Доротея поднесла её к глазам – так, чтобы внучка не могла дотянуться.

– Нет, бабушка! Нет, только не это! О господи! – Обежав вокруг стола, Поппи с трудом поймала руку Доротеи и вырвала газету. Маленький квадратик был обведён в рамочку красным фломастером. Сердце бешено заколотилось. Сощурив полные слёз глаза, Поппи прочитала следующее:

Поппи Дэй,

Твоя бабушка любит тебя и всегда будет любить!

Она улыбнулась, зная, что тоже всегда будет любить Доротею…

Сглатывая слёзы, Поппи шептала: «Бабушка, милая бабушка, помоги мне, пожалуйста…». Сердце готово было разорваться от горя. Да, вот она и пришла, настоящая боль, вперемешку с самым сильным страхом. Трясущиеся руки и ноги сводило спазмами. Она с трудом могла дышать. Ожидание было невыносимо, и, оцепенев, Поппи думала, что предпочла бы смерть, если бы речь шла лишь о её смерти, но ещё невыносимее была мысль о том, что могут убить её любимого мужа, её Марта, с которым они наконец-то оказались под одной крышей, как она и мечтала, как она и надеялась.

Поппи ждала. Кровь в жилах стала льдом, сердце почти остановилось. Поппи ждала и считала: один… два… три…Она считала отведённые ей секунды. Секунды прежней жизни, которой вот-вот суждено было рухнуть. Последние минуты, когда она ещё оставалась собой.

Зелгаи вошёл в комнату лишь несколько часов спустя и, не обращая никакого внимания на Поппи, погасил свет. Осталась лишь узкая полоска под дверью да фонарь за окном. Комната наполнилась сиянием цвета мёда. Поппи смотрела, как Зелгаи движется к ней, осознавая, что она больше не боится его. Могло быть хуже, гораздо хуже; у него не было при себе оружия, он ничем не мог ей угрожать.

– Как я узнаю, что могу доверять вам? Что Март в самом деле здесь?

Он не ответил. Она заговорила снова, быстро, нервно:

– Я говорю, как я узнаю, что вы сдержите слово, если вы можете его не сдержать? Вы можете… сделать то, что собираетесь сделать, то, о чём мы договорились…

Поппи не могла произнести слова «переспать» или «заняться сексом», потому что тогда всё стало бы настоящим. Пока всё было ненастоящим – вплоть до момента, когда происходящее уже нельзя было бы отрицать. Это была лишь чудовищная мысль.

– А потом можете убить меня, можете убить нас обоих… я хочу, чтобы вы сказали мне, как я узнаю, что могу доверять вам?

Он погладил аккуратную бороду, растянул рот в подобии улыбки. Она впервые увидела, какая у него широкая щель между передними зубами – настолько широкая, что между ними мог бы поместиться ещё один зуб. Зелгаи протолкнул язык в эту щель, коснулся им верхней губы, раскрыл мокрый рот. Поппи передёрнуло от отвращения. Зелгаи почесал подбородок, небрежно, будто нелюбимого питомца. Потом встал, засунул язык обратно в рот.

– Всё просто, Поппи, ты не можешь.

– Что это значит? – Поппи знала ответ, но решила уточнить.

Зелгаи потёр ладони, подошёл к кровати. Ногти у него были очень красивые и длинные, длиннее, чем у большинства знакомых Поппи женщин. Откинувшись назад, он склонил голову набок, шумно выдохнул.

– Думаю, ты меня услышала, Поппи. Всё просто. Ты не можешь мне доверять. Ты ведь неглупа, правда? Ты сама мне об этом сказала. Я уверен, ты мне не доверяешь; это доказывает, что ты и в самом деле умна, потому что только глупые люди могут мне доверять, и большинство таких уже на том свете.

Поппи всё ясно осознала. Впервые в жизни она поняла, что не так уж и умна, ведь надо быть очень глупой, чтобы оказаться в этой кошмарной ситуации. Она молилась, обращаясь к Богу и Мартину, умоляя их обоих помочь ей. «Пожалуйста, пожалуйста, помогите мне…» Но ни тот, ни другой не слышали.

– Боишься меня?

Поппи кивнула.

– Да.

Зелгаи улыбнулся.

– Это хорошо.

Зелгаи шагнул ближе, и Поппи задрожала. Ей захотелось стать очень маленькой. Приподняв кафтан, Зелгаи сел на край матраса, который прогнулся под его весом. Поппи увидела штаны наподобие пижамных. Зелгаи склонился к ней; пахнуло мятным ополаскивателем для рта и зубной пастой. Так пахло от Мартина, когда он ложился в постель. Рот Поппи наполнился слюной, она быстро сглотнула. Нельзя, чтобы её сейчас стошнило.

– Мне нравится твоё имя, Поппи. Я люблю красивые имена.

А ещё насиловать, похищать людей и убивать. Поппи закусила губу, чтобы не вырвались эти слова.

– Оно подходит тебе куда больше, чем Нина Фолксток.

– Как вы догадались? – Поппи не знала, как ей хватило мужества заговорить с Зелгаи. Её трясло от ужаса.

– Мисс Фолксток связана с нашей организацией, поэтому часто бывает здесь. Мы хорошо знаем её. Она совсем не такая, как ты. – Зелгаи подчеркнул слово «совсем», и она поняла, что Нина гораздо лучше и умнее.

Поппи смотрела на него не отрываясь. Откуда ей было знать? Откуда было знать Майлзу? Снова к вопросу о везении, только на этот раз им не повезло.

Зелгаи без предупреждения протянул к ней руку, коснувшись льняного рукава у запястья. Коснулся кончиками пальцев внутренней стороны её ладони, погладил бледную кожу, под которой бродили по извилистым венам пурпурные ручейки крови, будто ударил ножом. Поппи с громким криком дёрнулась в сторону. Зелгаи убрал руку, и Поппи замерла. Он медленно приблизился к ней, сжал обе её руки у локтей.