Электронная библиотека » Анастасия Цветаева » » онлайн чтение - страница 64

Текст книги "Воспоминания"


  • Текст добавлен: 26 января 2014, 03:14


Автор книги: Анастасия Цветаева


Жанр: Историческая литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 64 (всего у книги 64 страниц)

Шрифт:
- 100% +

«Однажды, в ходе беседы о том, как работает Марина Ивановна над стихотворными переводами, я спросил: “Так вы стоите за вольный перевод?” – “Вольный? – мгновенно парировала Цветаева. – Значит, существует невольный? В таком случае я, конечно, за вольный”. Другой раз, послав к нам какую-то девушку с запиской, она приписала в постскриптуме: “Обласкайте девочку, она – душенька, и даже «Душенька» – Псиша – Психея”.

Я привожу эти высказывания не ради их каламбурного изящества, а потому, что в них молниеносно – как в осколке зеркала – отразился весь внутренний строй Цветаевой, – и как личности, и как поэта.

“Душенька” – слово житейского повседневного обихода. Но Цветаевой этого мало: она раздвигает его смысл – встает “Душенька” с большой буквы (поэма Богдановича) – душа – Психея. Слово вырастает, воздвигается, громоздится или, быть может, наоборот, разверзается глубь, открывается скрытое дно. И все творчество Цветаевой дышит этой неукротимой жаждой вскрыть корень вещей, добиться глубинной сути, конечной природы явления. Вот в “Поэме Конца”:

 
…Последний гвоздь
Вбит. Винт, ибо гроб свинцовый.
 

Обычной гробовой крышки недостаточно для гибельной темы “конца”, немыслимого разрыва. Необходимо большее, непреодолимое – “свинцовый гроб”!

Вся Цветаева – в этом стремительном беге вглубь, в тайную суть вещей. Как-то, когда зашла речь о ее “Федре”, я спросил, сближалась или отталкивалась она в своей пьесе от “Федры” Расина или Эврипида? И неожиданно услышал: “Меня это совершенно не занимало. Для меня существуют лишь две книги: «Русские сказки» Афанасьева и… – она назвала какой-то немецкий компендиум (забыл автора), – свод античной мифологии”. А гораздо позднее я прочел у нее в “Доме у Старого Пимена” следующее многозначительное признание: “…все миф… не мифа – нет, вне мифа – нет… миф предвосхитил и раз навсегда изваял все”.

Это не нужно понимать буквально – не в завороженности мифологией и фольклором тут дело (и, уж конечно, не во вкусе к стилизации), а в тяге к истокам, к первозданности, к тем основам, что скрыты от обычного взгляда под толщей всевозможных напластований. И это не только черта художественного метода Цветаевой, но и существо ее мировоззрения. Даже словесное обозначение, словесная оболочка скрывает то первичное, “живое” начало, к которому неудержимо рвется Цветаева.

Стихи Цветаевой подчас трудны, требуют вдумчивого распутывания хода ее мысли. Но ничто не было ей более чуждо, чем орнаментальная игра со словом, поэзия смутных намеков, любой вид импрессионистической невнятицы. То же и с ритмом. Мощь и богатство цветаевских ритмов ни с чем не сравнимы. Но как далеки они от зачаровывающей, музыкальной ворожбы. Ее нагромождение ударных слогов, ее тире, ее бесконечные enjambement — переносы – как бы призваны вбить кол в слово, пригвоздить читателя к смыслу, к содержанию.

Начала, казалось бы, противостоящие друг другу, взаимоисключающие – с одной стороны, невероятная, бурная, взрывающаяся эмоциональность, а с другой – столь же невероятно острая, всепроникающая, пронзительная мысль, – все это сплелось в Цветаевой в неразрывное целое. И это не только черта ее творчества, но и всего ее духовного строя и даже внешнего облика.

Я познакомился с Мариной Ивановной в декабре 1939 года, ринувшись в голицынский Дом творчества формально для работы над книгой, а по существу, чтоб встретиться с Цветаевой. В первый же день я увидел ее в проходной комнате около столовой: “Как я рад приветствовать вас, Марина Ивановна”, – сказал я. “А как я рада слышать, когда меня называют Марина Ивановна”, – отвечала она.

Никогда раньше не видел я ни самой Цветаевой, ни ее портретов, фотографий. И воображению – довольно наивному, как я сейчас понимаю, – рисовался образ утонченно-изысканный, быть может, по ассоциации с альтмановским портретом Ахматовой. Оказалось – ничего подобного. Никаких парижских туалетов – суровый свитер и перетянутая широким поясом длинная серая суконная юбка. Не изящная хрупкость, а – строгость, очерченность, сила. И удивительная прямизна стана, слегка наклоненного вперед, точно таящего в себе всю стремительность ее натуры.

Должен сказать, что ни на одной фотографии тех лет я не узнаю Цветаеву. Это не она. В них нет главного – того очарования отточенности, которая характеризовала всю ее, начиная с речи, поразительно чеканной, зернистой русской речи, афористической, покоряющей и неожиданными парадоксами, и неумолимой логикой, и кончая удивительно тонко обрисованными, точно “вырезанными”, чертами ее лица.

Нет нужды напоминать о тягостной драме, обрушившейся на Цветаеву после возвращения ее на родину. Драматизм этот переоценить невозможно. И тем не менее парадоксальным образом Цветаева одновременно, впервые, пожалуй, оказалась окруженной атмосферой такого восторженного поклонения, которого она была лишена всю свою жизнь. В Голицыне она царила по вечерам среди восхищенной писательской братии, и в Москве к ней тянулись, знакомства с ней добивались все подлинные ценители поэзии.

Елена Ефимовна Тагер, моя жена, скончавшаяся год назад, приезжала в Голицыно, и после знакомства с ней в заснеженной березовой роще Марина Ивановна сказала врезавшиеся в мою память слова: “Ваша Люся – замечательна: сама сила – сама буря, сама чистота!”

Помню, как однажды позвонила к Елене Ефимовне Лиля Юрьевна Брик и сказала, что Кирсанов страшно хочет увидеть Цветаеву, и поэтому она просит, чтоб Елена Ефимовна позвала к себе в гости и Цветаеву, и Кирсанова. Елена Ефимовна так и поступила. Пришел Кирсанов с женой и впился глазами в Цветаеву. К сожалению, собственных слов Цветаевой никто не записывал. Мне уж приходилось сетовать: “Гениев мало, а Эккерманов еще меньше”.

Однажды и сама Цветаева написала мне в одном из писем:


“Дорогой!

Меня хвалят и славят, но – ничто не льстит моему самолюбию, и все – моему сердцу (ибо последнее у меня есть, а первого – нет). Звоните, зовите, приходите”.

Да, самолюбия бездарности, страстно заинтересованной во внешнем признании, у Цветаевой, всегда знавшей цену своему гению, не было. Но сердце не могло не откликаться на несшиеся к ней токи восхищения, благодарности, любви. И некоторым, правда слабым, утешением может нам служить то обстоятельство, что какое-то время в конце своей жизни Цветаева ощущала себя в “живом русле” этой благодарной любви.

Но – увы! – этот ореол преклонения был слишком воздушным и отнюдь не способствовал улучшению материального положения. Помню иронию, с какой рассказала мне Марина Ивановна об одном известном поэте, которого просили походатайствовать о ней в Союзе писателей. “Мне ходатайствовать о ней перед Союзом писателей? – патетически воскликнул поэт в «благородном» самоуничижении. – Это Марина Цветаева может ходатайствовать обо мне перед писательским миром!”

Между тем положение Цветаевой все ухудшалось. Вначале ей давали переводить Важа Пшавела, а затем уже второстепенных белорусских, еврейских поэтов.

Неудачно окончилась и попытка Цветаевой издать сборник собственных стихов; внутренний рецензент издательства его забраковал.

Уже после войны в конце 40-х годов ко мне попал машинописный экземпляр этого сборника. На внутренней стороне переплета Елена Ефимовна записала следующие слова Цветаевой:

“Человек, смогший аттестовать такие стихи как формализм, просто бессовестный.

Я это говорю из будущего.

М.Ц.”»

В Голицыне лет пять назад мне рассказала женщина, бывшая в то время в Чистополе, о своей встрече с Мариной незадолго до ее конца. Марина искала, кому продать привезенную из Парижа шерсть.

«“Я должна сто рублей, и мне надо срочно их отдать. Кто бы купил у меня? Это очень хорошая шерсть…” – “Она стоит, может быть, и тысячу рублей, – сказала я, увидев шерсть, – но не знаю, к кому бы вам пойти…” – “Нет, мне нужно хотя бы сто рублей, я их должна заплатить…” Я назвала ей семью, по тем временам более состоятельную, и мы расстались».

Все, что и как делала Марина для своей решенной цели, было обдумано. Собранность, спешка, зоркость видны в ее действиях. Надо ли портить людям – дом? Может быть, был и крюк в доме, но она увидала в сенях крепкий гвоздь с широкой шляпкой и не веревку взяла – они были, а крепкий тонкий шнурок. Чтобы не увидели висящее тело сквозь стекло из сеней в кладовку и параллельное стекло из кладовки во двор, она первое завесила куском материи («А то недовеситься – гадость, правда?» – из ее письма мне в 1910 году…).

Веревками она замотала дверь обо что-то в стене, хотя был запор, но зачем же ломать запор бедным хозяевам – в военное время все так трудно достать. А пока снаружи размотают целый ворох затянутых веревок – смерть доделает свое дело.

Она не ошиблась. Ничего не упустила. Всесторонне, человечно готовилась, и, может, была вдохновенность в ее действиях – она делала только самое нужное.


Оспорить можно – всё. Оспорят и это.

Я знаю все, что мне возразят, по-своему искажая и перетолковывая рассказанную здесь правду Эти люди не знали Марину…

Мур после Елабуги уехал в Ташкент. В Ташкенте Мур голодал: в каждом его письме к сестре тема голода звучала громко.

Однако он окончил там девятый и десятый классы отлично и был первым (его сочинение по русскому было лучшее).

Об этих годах Мура мне в 1978 году в Коктебеле рассказал знавший его в Ташкенте поэт Валентин Берестов. Я попросила – записать. Вот его запись:

«С Муром (Георгием) Эфроном меня познакомила в Ташкенте в начале 1943 года Анна Андреевна Ахматова. Она, как мне помнится, опекала Мура, стараясь делать это незаметно, и ей хотелось, чтобы у него были товарищи среди ровесников, особенно пишущих.

Мур где-то задержался (кажется, он жил в том же дворе, рядом с площадью Карла Маркса, где на первых порах жила и Ахматова), я пробыл у Ахматовой в этот вечер необычно долго. Видимо, Анна Андреевна не впервые ожидала Мура, беспокоилась о нем и выглядывала во двор. Однажды она увидела там девушку, которая ждала Мура уже несколько часов, и это ей не понравилось. Если он сам не влюблен в эту девушку, то зачем ему, юноше, нужно, чтобы она влюбилась в него? Девушку, конечно, можно понять: Мур красив.

Он читал мне страницы из своих дневников. Он был как-то не по-русски аккуратен, и его рукописи выглядели как книги с пронумерованными страницами, с полями и, помнится, без единой помарки. В дневнике была понравившаяся мне запись об Ахматовой, рассуждения о будущем Европы после победы (Мур надеялся, что дружба между союзниками сохранится и в мирное время). Запись высказываний встреченных им знаменитых людей. Все это должно было пригодиться для его будущей работы. Он писал одновременно два романа, один – из французской жизни, другой – из русской. Мур мечтал посвятить всю свою жизнь пропагандированию (это его слово) французской культуры в России и русской – во Франции. Мур стремился объективно изображать чью-то чужую жизнь, непохожую на его собственную. Четко, довольно подробно и без тени лиризма.

Запомнился мне порядок в его комнатке в книгах, в бумагах.

В беседах мы совсем не касались наших собственных судеб. Иногда он цитировал стихи своей матери, так же как и стихи других поэтов. Я не говорил с ним о ней.

Однажды мы целой компанией ездили на машине, которую один из нас каким-то образом заполучил на воскресенье, в весеннюю степь за великолепными тюльпанами. Помню, там мы впервые услышали, а потом и сами запели знаменитую “Землянку” на слова Суркова: “Бьется в тесной печурке огонь”.

О своем быте мы с Муром ничего друг другу не рассказывали, но его комнатка, скромная, но незалатанная одежда, талоны в столовую, где можно было встретить немало известных людей, стоящих с судками за супом и вторым блюдом, в которое всегда входила кормовая свекла, по-разному приготовленная, – все это означало, что кто-то похлопотал за сына Цветаевой.

В Муре всегда чувствовались независимость и присущая этому возрасту энергия самоутверждения.

1. Х. 78.
Валентин Берестов».

Приехав в Москву Мур поселился у своей тетки по отцу – Лили Эфрон, поступил в Литературный институт на вечернее отделение и для заработка – художником-оформителем на завод. Ему было восемнадцать с половиной лет. У Португалова сохранилась пьеса Мура, новаторского типа.

1 февраля 1944 года ему исполнилось девятнадцать лет, и его призвали в армию. Письма от него были до лета 1944 года. Затем он смолк. Позже и Аля, его сестра, и я запрашивали Наркомат обороны. Ответ гласил, что Г.С. Эфрон не числится ни в списках раненых, ни в списках убитых, ни в списках пропавших без вести.

И только в 1975 году в № 8 журнала «Неман» появилась статья подполковника С.В. Грибанова, проделавшего большую работу по следам Георгия Эфрона. Она называется «Строка Цветаевой». И статья С. Викентьева (псевдоним Грибанова) в журнале «Родина» (№ 3 за 1975 г.), там и портрет – скорбное лицо девятнадцатилетнего Мура. Выросши, видимо, переосмыслил уход матери. Вспоминал мать…

Подполковник, военный корреспондент, любитель творчества Цветаевой, С.В. Грибанов поднял все сохранившиеся с тех лет документы, пересмотрев огромное количество бумаг, по многу месяцев сидел в военных архивах, нашел людей, в боях знавших Мура. Их отзыв: «В бою – бесстрашен».

Последний его бой был 7 июля 1944 года – о нем он накануне сообщил своей сестре Але: «Завтра – в бой». Больше от него вестей не было. В этом бою, в лесу, гоня фашистов, он был тяжело ранен и «отбыл в медсанбат». Близ этого места есть могила неизвестного солдата. Были ли другие смертные ранения в бою том? Останется ли имя этого солдата – неизвестным или там встанет имя Георгия – сына Сергея Эфрона и Марины Цветаевой, покажет время.

Спустя полгода, в 1975 году, я получила письмо от Станислава Грибанова.

В этом письме С. Грибанов писал мне, что сын лейтенанта Якова Хозяинова, участвовавшего в том же бою вместе с Георгием Эфроном, сообщил ему: «…я побывал недавно в деревне Друйка и Видзах, где в начале июля 1944 года вел боевые действия 437-й стрелковый полк… 17, 18, 19 августа мы находились в г. Браславе, и в военкомате были найдены списки о захороненных и картотека отца со всеми данными. Мне сообщили, что на памятнике в Видзах будет выбита фамилия отца…»

В архиве ЦГАЛИ сестра Мура Аля оставила десятки документов и писем этого многотрудного поиска С. Грибанова. С.В. Грибанов свои сведения о Георгии Эфроне передал Витебскому горвоенкомату сначала в областной военкомат, затем в Браславский районный военкомат. Прошло еще три года. И вдруг из Браслава написали, что место захоронения Георгия Эфрона подтвердилось. И была получена справка от районного военкома, помеченная 13 февраля 1978 года, в которой было написано:

«Уважаемый тов. Грибанов С., по Вашей просьбе высылаю фотографии памятника, установленного на месте захоронения советских воинов и в их числе Г. Эфрона. Имена остальных воинов нам неизвестны».

Вскоре и я получила фотографию: близ деревни Друйка на фоне голых ветвей под снегом стоит обелиск над могилой. На нем надпись:

ЭФРОН

Георгий Сергеевич

погиб в июле 1944.

Кто захоронен с ним вместе? Может быть, мы еще узнаем эти имена…


…Глаза не отрываются от камня на фотографии. Только сейчас я поверила в его смерть…

Десять лет спустя моей поездки в Елабугу Союз писателей Татреспублики поставил Марине большой гранитный памятник на елабужском кладбище – на месте, отмеченном мною в 1960 году, с надписью: «В этой стороне кладбища похоронена Марина Ивановна Цветаева…» (следовали даты рождения и смерти). Союз писателей Татреспублики, к сожалению, первой строки этой надписи не повторил. А ведь в будущем, может быть, будет уточнено настоящее место могилы Марины – у правой стенки кладбища.

Но к символическому памятнику поэта люди давно уже протоптали тропинку по отлогому холму, идут вверх к высоко лежащему кладбищу, к надписи на граните: «Марина Цветаева».

Мне восемьдесят восемь лет, а Марине исполнилось бы осенью этого года девяносто.

Вклейка

Москва. Начало XX в.

Ася Цветаева

Мария Мейн (справа) с подругой Ольгой Барто. 1880-е. «Музыка была ее главной страстью и талантом»

Сусанна Давыдовна (Тьо) и Александр Данилович Мейн. «Приезд их к нам был всегда праздник»

Мария Александровна Цветаева. 1903. «Из-за желания превозмочь трагизм своей первой любви трудом воспитания чужих детей, простой человеческой жизнью она согласилась на брак с человеком на поколение старше…»

Ася и Марина Цветаевы. 1905. «Оттого ли, что мы обе были – в нее и понимали ее с полуслова, – мы ее жарко любили»

Андрей и Лёра Цветаевы, дети И.В. Цветаева от первого брака. «Андрюшу мама любила, любовалась им… Лёра никогда нас не обижала, заступалась за нас»

Иван Владимирович Цветаев. Конец 1870-х

Дом в Талицах, где выросли братья Цветаевы

Дмитрий Владимирович Цветаев. 1890

Павел Владимирович Цветаев. 1890

Федор Владимирович Цветаев. 1888

Андрей с отцом. 1909

Лёра и Дмитрий Иванович Иловайский. «Его правильное, красивое, холодное лицо… глухое к быту и к нам, неродным внукам, не освещалось улыбкой, а лишь слегка наклонялось к нам…»

Варвара Дмитриевна Иловайская, первая жена И.В. Цветаева. «Годы и годы» ее портрет, висевший в зале, сопровождал детство Марины и Аси

И.В. Цветаев в парадном мундире. 1913. «Его беспримерная энергия в этом бескорыстном труде изумляла всех знавших его»

И.В. Цветаев и Ю.С. Нечаев-Мальцев на ступенях Музея изящных искусств. 1912

Музей в лесах. 1904. «Многие сомневались в возможности создания Музея; один из веривших был мамин отец, А.Д. Мейн»

Иван Владимирович и Мария Александровна Цветаевы на ломке мрамора на Урале. «В нашей матери отец нашел верного помощника по труду – созданию Музея»


Письма И.В. Цветаева сыну Андрею из командировок в Европу

У дома № 8 в Трехпрудном переулке. Валерия, Мария Александровна, Андрей, Марина, Ася, Александр Гуляев (репетитор Андрея), Ольга Иловайская

Трехпрудный переулок. Справа, где деревья, стоял дом № 8

Дом Цветаевых. Макет-реконструкция В.А. Кудрявцева

На даче под Тарусой. И.В. Цветаев, Валерия, Андрей, Анастасия, Марина, М.А. Цветаева, неизвестная. 1901

Обитатели «Русского пансиона». Сидят: Александра Александровна Иловайская, Мария Александровна Цветаева, Анастасия и Марина, Надя Иловайская, неизвестные; стоят: А.Е. Миллер с сыновьями, неизвестный. Начало 1903

«Pension Russe» («Русский пансион») в Нерви. «Веселое колдовство, пришедшее к нам со всеми этими “чапелетти”, “куанта коста”, “буоне диа”, – в котором пойдет наша жизнь»

Марина и Ася с друзьями. Нерви, 1902

Ася, Марина и Владислав Александрович Кобылянский (Тигр). «Мама и мы впервые встретили такого человека. Впервые мы слышали, что отвергалось всё, среди чего мы жили, – даже Бог»

Санаторий в Санкт-Блазиене (Шварцвальд), где находилась на лечении М.А. Цветаева. Пометки рукой И.В. Цветаева. 1905

Открытка Марины, посланная матери из Фрейбурга в Санкт-Блазиен

Гостиница «У ангела» во Фрейбурге. «Папа из России, мама из Италии приехали за нами, и мы едем, едем все вместе в леса Шварцвальда»

Фрейбург. Пансион Бринк. Современная фотография

Ася, Марина, Александра Ивановна Доброхотова (Кошечка). 1903. «Она тоже принадлежала к тем особенным, нам новым, людям, которые жили на каторге за то, что против царя»

Церковь в Тарусе, где отпевали М.А. Цветаеву

Подруги по гимназии Потоцкой

Елена (Галя) Дьяконова (Гала Дали). «Один из самобытнейших характеров, мною встреченных»

Аня Калин. «Воскресные свидания с Галей и Аней стали нашими счастливыми днями»

Нина Мурзо. «Нина, лишенная позы, открытая, с чувством юмора, послужила мостом сближения моего с братом Андреем»

Надя Крандиевская. Еще в гимназии она была известна своими скульптурами

Владимир Оттонович Нилендер, «герой нашей с Мариной первой любви»

Лев Львович Эллис. «Он обладал едким умом и блестящей речью, завораживающей самых разнородных людей»

Ася и Марина. 1911. «Видя вместе, похожих – с той же улыбкой и тем же голосом, – нас называли “сиамские близнецы”»

Ася у бюста богини Таиах. Коктебель, 1911

Дом Волошина в Коктебеле. Вид с набережной

У дома Волошина. Леонид Фейнберг, Сергей Эфрон, Майя Кудашева-Кювилье (в глубине), Марина Цветаева, Е.О. Кириенко-Волошина (Пра), Владимир Рогозинский, Максимилиан Волошин. 1913

В доме Волошина. Сидят: Е.О. Волошина, Анастасия Цветаева, Вера и Сергей Эфроны, неизвестные. Стоят: Марина Цветаева, Елизавета Эфрон. Коктебель, 1911

Анастасия Цветаева. Коктебель, 1911

Юлия Оболенская, Константин Богаевский, Константин Кандауров. Коктебель

Коктебель, 1911. Стоят: Сергей Эфрон, Марина Цветаева; сидят: Николай Беляев, Анастасия Цветаева, Вера Эфрон, Максимилиан Волошин, Елизавета Эфрон, Бэлла Фейнберг, Мария Гехтман (стоит), Е.О. Волошина, неизвестная, Михаил Лямин

Максимилиан Волошин. Коктебель, 1916. «Я никогда еще не видела подобного человека. Первое чувство – желание глядеть, слушать, впивать – и подробно рассматривать»

Вера Эфрон. Пластический этюд. Курсы драмы С.В. Халютиной. Москва, 1913. Публикуется впервые

Л. Бердяева, Н. Бердяев, А. Герцык, Е. Герцык, М. Волошин, Л. Жуковская. Судак, 1909. «Аделаида Герцык, “поэт чистой воды”, – одна из самых больших и сердечных дружб Марины»

Ася и Павел Лампси, внук А. Айвазовского. Судак, 1909

Анастасия Цветаева с мужем Борисом Трухачевым. Коктебель, 1911. «Разительное чувство сходства, в чем-то основном, кровном!»

Маруся Трухачева. «Я не знаю отношений Бориса и Маруси, но это его сестра, его кровь, столько явных сходств в (чуть) ином – это новая дружба, новая душа в мою душу!»

Борис Трухачев с матерью. 1914

Анастасия Цветаева. Коктебель, 1912

Кречетниковский переулок, 1915. На первом плане – Аделаида Герцык с Никитой Жуковским. Слева направо: Н.А. Бердяев (в глубине), Марина Цветаева, неизвестная, И. Быстренина, Даниил Жуковский, Елизавета Герцык.

Ася и Марина. Феодосия, 1914. «Я никогда за всю жизнь не видела такой метаморфозы в наружности человека, какая происходила в Марине: она становилась красавицей»

Дома в Трехпрудном. Анастасия, Сергей Эфрон, Марина. «Я была счастлива счастьем Марины!.. За нее, которая никогда с детства не была счастлива, всегда одинока, всегда – в тоске»

Марина Цветаева и Сергей Эфрон. Москва, 1911

«Да, вот это – мой дом». Дом в Борисоглебском, где жила Марина Цветаева

Марина Цветаева и Сергей Эфрон. Коктебель, 1911

Дом на Собачьей площадке, 8. Сюда приехала Ася с новорожденным Андрюшей

Феодосия, 1913

Анастасия Цветаева и Андрей Трухачев. 1927

Сергей Эфрон и Маврикий Минц, второй муж Анастасии Цветаевой. Ася с сыном Андреем и Марина с дочерью Ариадной. Александров, 1916

Актриса Мария Кузнецова, вторая жена Бориса Трухачева, в гриме. «Я увидела чудесную молодую женщину, русскую красавицу., началась наша многолетняя дружба, продолжавшаяся до глубокой старости»

Андрей Трухачев и единокровная сестра Ирина. Середина 1910-х

Андрей Трухачев. Алтай, ок. 1934

Сергей Эфрон и Марина Цветаева с детьми Алей и Муром. Чехия, 1923

Марина Цветаева и Мур. Франция, Медон, [1928]

Дарственная надпись на романе «Жизнь Клима Самгина»: «Анастасии Ивановне Цветаевой сердечно М. Горький»

Елабуга. Начало XX в.

Марина Цветаева. Москва, 1939—1940

Георгий Эфрон. Чистополь, 1941

Надпись на кресте, сделанная Анастасией Цветаевой на елабужском кладбище в октябре 1960 года

Предсмертная записка Марины Цветаевой


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
  • 4.6 Оценок: 5

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации