Текст книги "Дети Йеманжи"

– Ошун… дорогая… Кто был этот парень? Что он хотел от тебя?

Подруга не отвечала. Ветер, налетающий с моря, шевелил её волосы. Эва осторожно погладила Ошун по плечу. И внезапно поймала себя на мысли, что согласилась бы на всё – даже на нападение незнакомого бандита с ножом – лишь бы быть хоть вполовину такой же красивой, такой весёлой, такой лёгкой…

«Почему Ошун такая – а я нет? – внезапно подумалось ей. – Почему меня никто не любит? Никто, кроме бабушки, но она уже умерла… Что со мной не так?..»

– Ты рехнулась, дорогая, разве можно такое думать? – проворчала Ошун, рывком садясь на песке и отбрасывая с лица волосы.

– Что?.. – потрясённо переспросила Эва.

– Ничего! Ты дура! А твоя мамаша – просто сука! Она не любит никого на свете, и ты здесь вообще ни при чём! Перестань сходить с ума, Эвинья: твоя шлюха-мать того не стоит! И ты вовсе не одна, уж поверь мне! – Ошун криво усмехнулась, погладила Эву по плечу. – Скоро ещё собакой взвоешь от этих засранцев! О-о, я-то знаю!

– Я что – говорила вслух?.. – помолчав, осторожно спросила Эва.

– Конечно, – помедлив, улыбнулась Ошун. И, глядя в её заплаканные, вспухшие глаза, Эва поняла, что подруга врёт. И по спине холодными коготками снова пробежал страх.

Ошун села на песке, подстелив под себя измятое платье, обхватила руками колени и уставилась на море. Она уже не плакала – но спокойное отчаяние на её лице напугало Эву ещё больше. Она вдруг подумала о том, что до сих пор ничего не знает о своей подруге. Где живёт Ошун, кто её родители, чем подруга занималась до того, как стала натурщицей в «Ремедиос» – ни о чём этом они никогда не говорили…

Ошун тем временем пристально разглядывала своё предплечье. Эва проследила за её взглядом и вздрогнула: на шоколадной коже подруги надулось тёмное пятно величиной с большую монету. Оно было похоже на укус насекомого.

– Тебя кто-то укусил?

Ошун, не ответив, вскочила и кинулась к морю. Эва не пошла за ней и сидела около получаса, просеивая песок сквозь пальцы и глядя на то, как подруга стоит по колено в воде и налетающие волны раз за разом окатывают её с головой. Это было похоже на какой-то странный разговор с невидимым собеседником, и Эва чувствовала: вмешиваться не стоит.

Наконец, Ошун вернулась: мокрая с головы до ног, с убитым лицом. Когда она села, почти упала на своё скомканное платье, Эва увидела ещё два вспухших укуса: на спине, между лопатками, и на шее. Ещё недавно, когда Ошун убегала к воде, их не было!

– У тебя ещё два…

– Я знаю, – Ошун подняла голову. Долго, пристально смотрела в лицо Эвы полными слёз глазами. Когда та уже встревожилась всерьёз, тихо сказала:

– Умоляю тебя, дорогая: отыщи Оба. Отыщи эту дуру. И скажи своему брату, что я не хотела этого, чёрт возьми! Оба не сделала бы так, если бы не Эшу! Он виноват во всём! Он, а не я!

– Ошун! – завопила Эва, умирая от страха. Она была уверена, что подруга сходит с ума, или же накурилась маконьи[25]25
  Маконья – марихуана


[Закрыть], или мастерски морочит ей голову, или… – Опомнись! У меня нет никакого брата! Эшу… Оба… Это же имена ориша!

– О! А говоришь, что не знаешь, – криво усмехнулась подруга. Придвинувшись, взяла в мокрые, холодные ладони лицо Эвы. – Я хотела всё сделать сама, но теперь не успею. Передай Эшу, что он – сволочь! Просто сволочь, и больше никто! Был и остался! И… извини, мне пора. Да… Возьми вот это: может статься, поможет. И не бойся ничего. Слышишь, что бы ни случилось – не бойся! Ты в самом деле не одна.

Ошун сняла с шеи жёлтый, расшитый золотым бисером амулет и бросила его на колени подруги. Вскочила и торопливо, дёргая бретельки намокшего платья, принялась одеваться. Эва испуганно следила за ней, не пытаясь остановить. На груди и под коленкой Ошун тем временем появились ещё два пятна. Самое первое, на предплечье, уже наливалось болезненной чернотой. «Может, она чем-то заражена?» – подумала Эва, и по спине пробежал мороз.

– Не бойся, дорогая, – сипло, без улыбки сказала Ошун, стоя перед ней. – Ты не заразишься. Это только для меня одной. Отыщи Оба. И не забудь: Эшу просто сукин сын. Никогда не верь ему, он врёт как дышит!

– Ошун! – уже ничему не удивляясь, закричала Эва, – Где мне найти Оба? Где найти Эшу?!

– На перекрёстке… – послышался слабый, как шелест волн, голос. Увязая в песке, с босоножками в руках, Ошун шла от неё прочь – похожая на ожившую чёрную статуэтку в облаке высыхающих волос. Солнце, выглянув из-за облака, на миг ослепило Эву. Она сморгнула, вытерла набежавшие слёзы – а когда снова подняла взгляд, Ошун уже не было… Нужно было идти домой и готовиться к вечеринке.

…Так и не достучавшись в магазин «Мать всех вод», Эва с тяжёлым сердцем отправилась в школу. Оттуда поехала в студию «Ремедиос» и высидела занятие по композиции, впервые в жизни показавшееся бесконечно долгим и скучным. Ошун не пришла, и Эва ничуть не удивилась этому. Тяжесть в груди становилась всё мучительней. Возвращаться домой смертельно не хотелось, но больше пойти было некуда.

Несмотря на дождь, Эва не села в трамвай. Идя по мокрому городу, мимо раноцветных церквей, старых домов, тележек с фруктами и шумных стаек туристов, она то и дело замедляла шаг, украдкой осматриваясь на каждом перекрёстке. Втайне она надеялась, что увидит на улице… хоть что-то. Ошун. Чёрного парня с обезьяньей фииономией. Толстую печальную негритянку в разбитых шлёпанцах. Красно-чёрный мотоцикл. Эва была бы рада даже зеленоглазому бандиту с дредами! Но исполосованные дождём перекрёстки города Всех Святых были пусты.

Впрочем, возле самого дома Эве встретился знакомый белый кулер. Агрегат гордо венчал гору хлама в кузове отъезжающего от мусорных баков грузовика. Эва сразу узнала его по трещине в виде трезубца на пластиковом боку. Значит, мать всё-таки выбросила его, мельком подумала она. Зачем только было покупать… Но грузовик уже скрылся за углом, и больше о судьбе кулера девушка не думала.

Едва войдя в прихожую, Эва почувствовала запах. Странный запах, не имевший ничего общего с лёгким ароматом средства для ухода за мебелью или духами матери «Кензо». Это был запах горящих свечей, кофе, кашасы, перезрелых фруктов. У Эвы гулко заколотилось сердце. Последний раз она вдыхала эту пряную, горячую смесь на ферме бабушки, при самом начале макумбы. Такому запаху просто нечего было делать здесь, в квартале Рио-Вермельо, в дорогой и стильной квартире семьи Каррейра! Как заколдованная, Эва поставила рюкзак на пол и пошла на этот запах. Скорей… скорей! Вслед за сладким ароматом маракуйи, за горьким запахом кофе, за манящим душком кашасы – туда, где гулко стучит атабаке и отзывается ему агого[26]26
  Атабаке, агого – традиционные инструменты, большой барабан и вид погремушки, использующиеся на макумбе.


[Закрыть]! Туда, куда вот-вот сойдут ориша… «Бабушка…» – как во сне, пробормотала Эва, – «Это ты? Неужели ты?!.»

В спальне родителей царил полумрак. Плотные жалюзи были опущены. Стол матери, очищенный от документов, карандашей и телефонов, сиял полированной поверхностью. Горело множество свечей, освещая раскинутую на столешнице цепь опеле[27]27
  Опеле – цепь с раковинами бузиос (каури), используемая для предсказания судьбы в гадании Ифа. В Африке вместо каури традиционно используются половинки скорлупы орехов опеле, отсюда название.


[Закрыть]. А вокруг стола двигалась в ритуальном танце белая фигура. Эва замерла в дверях. Сердце жарко подпрыгнуло от радости: ей показалось, что она в самом деле видит бабушку. Но что-то сразу показалось Эве неправильным, и, вглядевшись в кружащуюся фигуру, она догадалась. Бабушка никогда не надела бы этих бело-лиловых одежд. Никогда не спустила бы на лицо фиолетовой вуали, не взяла бы в руки ритуальной метлы из конского волоса. Бабушка служила Царице вод Йеманже. А перед алтарём танцевала сейчас Нана Буруку – недобрая ориша тайных мыслей и знания. А то, что показалось Эве цепью опеле, было ожерельем Нана – серебристо-белыми бузиос. Одну из них Эва накануне разбила, превратив в сухую пыль. А ещё одну нашла в кармане своих джинсов полгода назад. Через три дня после смерти бабушки.

– Мама?.. – потрясённо позвала Эва. Нана Буруку остановилась. Медленно обернулась. И Эву отбросило к стене ледяной волной ужаса.

Безусловно, в лилово-белых ритуальных одеждах была её мать. Это была её высокая, по-девичьи стройная фигура. И резкий жест, с которым она сорвала с лица вуаль, был знаком Эве. Чёрные выпрямленные волосы упали на лицо доны Каррейра. Она недовольным движением отвела их. Эва увидела мёртвое лицо. Белые, пустые глаза. Огромный акулий рот. И длинные, гнилые зубы, выпиравшие из этого рта.

Эва хотела закричать. Но из горла вырвалось только жалкое, придушенное сипение. Мать двинулась было прямо к ней своим обычным, деловитым шагом – но внезапно остановилась. По-змеиному повела головой налево, направо, словно потеряв дочь. Слепо заводила руками. И Эва вдруг поняла, на кого мать теперь похожа. На рыбу-барракуду, живущую в вечной подводной темноте. Теряя сознание, девушка привалилась к стене… и что-то вдруг потянуло её за шею – резко, требовательно. Амулет, расшитый золотым бисером, который накануне дала ей Ошун, бился и шевелился на груди. Эва так и не смогла понять – сама ли она высвободила его из выреза платья, или амулет выбрался сам. Перепуганная Эва сжала его в ладонях, но амулет настойчиво потянул её за собой – туда, где дёргалось, мерзко шипя и поводя руками, чудовище, ещё недавно бывшее её матерью.

– Чего ты хочешь? – онемевшими губами спросила Эва. Шнурок тянул всё сильнее, резал шею, Эве было уже по-настоящему больно. Но зато она поняла, что должна делать. И, одним движением смахнув на пол мерцающие бузиос, пронзительно закричала:

– Эшу! Ларойе, Эшу Элегба!

С грохотом растворилось окно. Сложились пополам сломанные жалюзи, зазвенело, посыпавшись на пол разбитое стекло. На подоконнике выросла высокая фигура. Кто-то чёрный, мокрый от дождя спрыгнул в комнату – и Эва узнала и эту бейсболку, и красную майку, и обезьянье лицо.

– Беги! – прорычал он. – Вон отсюда!

Свет свечей дрожал, отражаясь в каплях дождя на чёрной коже парня. Взмах могучей руки – и мать кубарем отлетела в комнату. Но она тут же вскочила, путаясь в одеждах, и кинулась на него – оскаленная, страшная. С яростным хрипом вцепилась парню в горло – и они покатились по полу. В комнате гремела, ломаясь, мебель, сиплое рычание чередовалось с яростным, злобным визгом. Чёрные тени метались по стенам. Падали свечи, и Эва успела подумать, что того гляди начнётся пожар. Но амулет на её шее всё вертелся, тянул шнурок – и не успокоился, пока Эва, повинуясь ему, не передавила ногами одну за другой все бузиос, докатившиеся до неё. Они шипели, как живые, под подошвами её босоножек.

– Всё, малышка? – услышала она насмешливый голос. – Хорошая работа!

Эва вскочила на ноги. Шею её больше ничего не терзало: амулет успокоился и висел на её груди невиннейшим бисерным мешочком, источая слабый запах цветов. Горки коричневой пыли – уничтоженные бузиос – тут и там лежали между упавшими свечами, раздавленными фруктами, опрокинутой мебелью и битым стеклом. Матери нигде не было видно. Несколько осколков стекла торчали в оконной раме, как зубы хищника, и Эва видела повисшие на них белые и лиловые лоскуты.

– Она вернётся, – деловито предупредил парень. – И я с ней не справлюсь. Бежим!

Он схватил Эву за локоть, дёрнул – и сам же остановился:

– Ещё не всё, дьявол?! Сколько же их всего?.. Проклятая ведьма!

– Я?.. – испугалась Эва. Но парень, не слушая, распластался на полу – и ловко вытащил из-под обломков жалюзи две уцелевшие бузиос.

– Вот так! – Подошва разбитой кроссовки превратила их в кучки пыли. Парень ухмыльнулся. Поднял единственную не погасшую свечу, весело забившуюся пламенем в его руке, и поднёс её к вороху рассыпавшихся бумаг на полу.

– Ну что, сестрёнка, – спалим тут всё к чертям? Повеселимся?!

– Не… не надо! – шёпотом взмолилась Эва, – Там, в другой комнате, мои краски! И рисунки!

– Да знаю, знаю… – поморщился он. – Ну, тогда – бежим!

– Но… кто же ты?

– Я – Эшу! – объявил он, с ухмылкой прикладывая два пальца к своей бейсболке. И тут же скорчил недовольную гримасу, – Женщина, ты будешь шевелить задницей? Или бросить тебя здесь?

На улице лил дождь. Чёрно-красный мотоцикл дожидался под навесом магазина. Эшу взгромоздился на него, кинув чуть не в лицо Эве мокрую кожаную куртку, и нахлобучил на голову шлем.

– Надевай! Садись! Поехали!

– А…

– Женщина, не выводи меня из себя! И прижмись к моей спине – да, да, очень крепко! Иначе грохнешься на землю и сломаешь хребет! Вот так! Держись!

Они неслись по вечернему мокрому городу, перерезая цветные пятна фонарей, пролетая мимо витрин, церквей и переулков. Редкие прохожие с воплями отскакивали к стенам домов, бранились вслед. Не обращая на них внимания, Эшу уверенно направлял свой мотоцикл, в конце концов лихо подрезал полицейскую машину – и юркнул в узкий проход между домами, не обращая внимания на несущийся ему вслед яростный рёв сирены. Полицейских Эва испугалась уже не на шутку. Но Эшу погнал мотоцикл какими-то тёмными ходами, немного попетлял в переулках, выскочил на пустынную площадь, пронёсся мимо вереницы огней – и снова вылетел на освещённые улицы. Эва чуть не свернула себе шею, оглядываясь, – но за ними никто не гнался.

Вскоре мотоцикл остановился. Это был квартал Нижнего города где-то за Меркадо, где Эве никогда не доводилось бывать прежде. Сырой ветер доносил из порта запахи бензина, соли и рыбы. Покачивались под дождём взлохмаченные листья пальм. Обшарпанные, старые дома, все в жгутах электропроводки, плетях бугенвиллей и огромных граффити, обступили маленькую площадь с дешёвыми магазинами. На углу виднелся лоток продавца кокосовых орехов. Чуть поодаль, за деревьями, проступали очертания заброшенной стройки. Откуда-то сверху, из открытого окна, рассыпалось самбой радио. В другом окне светился телевизор и надрывно вопил сериал. Два молодых мулата, с виду – копии Эшу, в драных джинсах и мешковатых футболках, прошли мимо. Один из них окинул беглым взглядом Эву, присвистнул сквозь зубы, что-то сказал приятелю – и тот громко расхохотался. Эшу слез с мотоцикла, не спеша развернулся к ним – и улыбки парней исчезли. Пробормотав что-то извиняющееся, то и дело оглядываясь через плечо, они почти бегом скрылись за углом.

Воздух был сырым и душным, но Эву знобило. Она судорожно закуталась в пропахшую кашасой, сигаретами и мужским потом куртку – но теплей не становилось. Эшу окинул её озабоченным взглядом. Отошёл к торговцу на углу – и вернулся с двумя кокосами и небольшой жакой[28]28
  Жака – тропический фрукт с жёлтой, сладкой мякотью и съедобными зёрнами.


[Закрыть].

– Садись. Ешь.

Эва растерянно оглянулась в поисках места, куда можно было бы сесть. Её спутник непринуждённо расположился прямо на краю тротуара, широко расставив ноги и жестом приглашая девушку сделать то же самое. Эва с опаской подобрала подол платья и присела. Эшу протянул ей кокос – а сам, разломив жаку, вгрызся в её золотистую мякоть, громко и со вкусом высасывая семена. Поймав взгляд девушки, он широко ухмыльнулся. Блеснули большие, перепачканные жёлтым соком зубы. Несколько капель упали на майку. Эшу не вытер их.

Никогда прежде Эва не встречалась с такими парнями. Молодые люди из её школы, из студии «Ремедиос», из семей сотрудников матери были хорошо одеты и прекрасно воспитаны. Они носили стильные костюмы от «Баленсиага» и «Хуго Босс». От них пахло изысканным парфюмом. На каникулы они уезжали в Европу или на острова. Они знали всё о биржевых новостях и курсе валют, имели собственных адвокатов, встречались с девушками своего круга, водили их в театры, дорогие кабаре и рестораны, дарили бриллианты и духи «Герлэн». Вероятно, ни один из этих юношей даже в страшном сне не смог бы увидеть себя сидящим на мокрой мостовой, возле старого мотоцикла, в заляпанной фруктовым соком майке и со спелой жакой во рту. Это был мир её подруги Ошун – мир бедности, вещей с распродажи, разбитых шлёпанцев, кашасы и дешёвых сигарет, чумазых детей, украденного электричества, неоплаченных счетов, уличной капоэйры, поножовщины и полицейских участков. Эва не знала, как вести себя в этом мире. И что сказать ухмыляющемуся парню с широкими плечами, который только что спас её от матери, она не знала тоже.

Впрочем, хотя бы один вопрос следовало задать.

– Кто ты такой? Откуда ты взялся?

– Я – Эшу! – медленно и невнятно (из-за жаки) повторил он. – Ты что, женщина, – забыла, кого позвала? Эшу всегда приходит первым! Он не опаздывает! Особенно когда зовёт такая красотка!

– Эшу – ориша! Святой!

Он только пожал плечами и взялся за вторую половину жаки. Откусил, спохватился, протянул плод Эве.

– Будешь?

– Не морочь мне голову! – всерьёз рассердилась она. Впрочем, сердиться, сидя на булыжной мостовой и стуча зубами от озноба, было крайне затруднительно. Эшу расхохотался, чуть не подавившись жакой. Чихнул, кое-как проглотил последний кусок. Вытер пальцы о джинсы – и решительно протянул руку к груди Эвы. Девушка в панике отпрянула – но Эшу просто вытащил из внутреннего кармана собственной куртки измятую пачку сигарет, подмигнул Эве так, что она залилась краской, и заявил:

– Конечно, надо было давно тебя ввести в курс. Бабки нет уже полгода: вполне можно было. Если бы это от меня зависело, то я бы не дожидался. Но Огун всегда осторожничает! Он сказал – надо постепенно, она – другая, может испугаться, пока подождём… Вот и дождался, придурок! Когда уже без тебя – никак!

– Кто такой Огун? – жалобно спросила Эва.

– Твой брат, – пожал плечами Эшу. Снова усмехнулся, – И я тоже.

– У меня нет никаких братьев!

– Ж-женщина! У тебя их шесть! Она что – в самом деле никогда тебе ничего не говорила?!

Эва беспомощно захлопала ресницами. Эшу только закатил глаза и пробормотал несколько непристойных ругательств.

– Но… но послушай… Почему я должна тебе верить? Я тебя видела несколько раз возле нашего дома, ну и что? Я знать тебя не знаю!

– Зато я тебя знаю! – Эшу явно начал терять терпение. – Тебе восемнадцать лет! Оканчиваешь школу! Твой папаша – хозяин «Луар», хотя на самом деле там командует Нана! Ты ходишь в студию «Ремедиос» и классно рисуешь! Твои «чудеса» принимают в магазине «Мать Всех Вод» на Пелоуриньо! Ты…

– Всё это можно было узнать, просто за мной проследив! – не сдавалась Эва. На это Эшу, в упор глядя на девушку сощуренными глазами, сказал:

– Полгода назад ты чуть не сиганула из окна, потому что твоя мамаша хотела запретить тебе рисовать. И если бы тогда не появился наш Марэ – я бы собрал тебя с асфальта тряпочкой! Кстати, ты роскошно выглядела нагишом на подоконнике! Мне пришлось срочно ехать менять трусы!

И тут Эва вспомнила его. И во рту мгновенно пересохло. И она, не сводя взгляда с чёрной ухмыляющейся физиономии напротив, шёпотом сказала:

– Ты бросил в меня питангой… Там, на ферме бабушки! Мне было восемь лет. Я заплакала, и ты вытер мне нос. Своей майкой. И подарил мне…

– …свою последнюю бузио, – ворчливо закончил Эшу. Но лицо его осветилось довольной улыбкой.

– Но… но… но почему же тогда раньше… никогда… Господи, ты правда мой брат?!

– Ещё какой! Самый крутой! – расхохотался Эшу. И тут же бросил обеспокоенный взгляд на ползущие по небу тучи. – Вот что, детка, мы сейчас с тобой поедем в одно место, ты там переночуешь и…

– А…

– Не спорь со мной, женщина! – рявкнул он. – Или, может, вернуть тебя домой? К мамочке?!

Эва содрогнулась, точно зная, что домой она не поедет.

– Но, Эшу… Скажи хотя бы, почему… Что случилось с мамой? Почему она стала… такая?

– Она всегда была такая, – с отвращением скривился Эшу. – Уж кто-кто, а ты знаешь.

– Но… зубы? Лицо? Голос?.. Это же…

– А, ты об этом… Так это не она сама. Это её аджогун[29]29
  Аджогун – демон в мифологии йоруба. В кандомбле означает тёмное, сумеречное начало в человеке, все негативные стороны личности. По традиции, аджогуны подчиняются Эшу.


[Закрыть].

– А бузиос… Эти бусины… – Эва вдруг ахнула и схватилась за волосы. – Что же это… Это, выходит… выходит, мама клала мне их? В первый раз, когда умерла бабушка… И второй раз – вчера… Но зачем?!

– Ошун разве не предупредила тебя? – нахмурился Эшу. – Эти бузиос из человека душу высасывают! Если держишь их при себе хоть пару минут, то уже не можешь ни решать что-то, ни думать, ни соображать! Становишься просто метлой в руках Нана! И метёшь так, как ей нужно! В первый раз твоя мамаша хотела, чтобы ты бросила рисовать. А пару дней назад решила выдать тебя замуж! И с бузио Нана в кармане тебе бы в голову не пришло спорить! Вспомни, в какое варёное тесто ты превратилась! Твоя мать умеет крутить чужими мозгами, нечего сказать. Но не твоими, нет! Ты всё-таки вырвалась! А теперь нам надо ехать. – Он резко поднялся, сел на мотоцикл и сердито обернулся к Эве:

– Долго тебя дожидаться? И прижимайся ко мне как следует, не то свалишься! Да – ПРЯМО СИСЬКАМИ! Что я с ними сделаю, по-твоему, с руками на руле?! Тебя что – никогда парни не катали?

Эва только помотала головой. Эшу издевательски свистнул, и через мгновение чёрно-красный мотоцикл сорвался с места.

Они снова полетели по переулкам Нижнего города, где Эва никогда не бывала прежде. На этот раз дорога была недолгой: всего несколько минут. Эва не успела даже испугаться ненормально быстрой езде – а Эшу уже остановил мотоцикл на пустой, безлюдной улице.

Взошла луна. В её тусклом свете Эва увидела старый двухэтажный дом, когда-то крашенный голубой краской. На облупившихся стенах темнели надписи и граффити. Входная дверь была полуоторвана и висела на одной петле, прижатая кирпичом. По стене вилась бугенвиллея, и её огромные белые цветы словно светились в сером свете. По одну сторону двери стояли четыре столика с перевёрнутыми стульями: уличное кафе. Рядом росло разлапистое манговое дерево, и несколько упавших плодов темнели внизу. У разбитых ступеней крыльца стоял мятый цинковый таз, полный кокосов. На забытой табуретке миловались две кошки. Эшу пристроил мотоцикл под деревом и потянул Эву за руку.

Внутри не было видно ни зги. Эва, спотыкаясь, покорно влеклась за своим провожатым. Сопротивляться и расспрашивать уже не было сил. Слишком много страшного и непонятного случилось с ней сегодня. От усталости ныли ноги. Ужасно хотелось упасть лицом во что-нибудь мягкое и уснуть без задних ног. Но Эшу продолжал тащить её за собой по невидимой, пахнущей кошками и испорченными фруктами лестнице. И остановился вдруг так резко, что Эва с разлёту уткнулась в его мокрую майку.

– Пришли.

Девушка растерянно осмотрелась. Вокруг по-прежнему было темно хоть глаз выколи. Где-то рядом, вероятно, была дверь, которую требовалось отпереть. Эшу, однако, не делал этого. Он стоял, прислонившись к стене, и закуривал сигарету. Красный огонёк неровно освещал его лицо. Казалось, Эшу о чём-то напряжённо, мучительно размышляет.

Довольно долго Эва ждала, не решаясь нарушить раздумья своего неожиданного знакомого. Затем осторожно спросила:

– Ты… потерял ключи?..

Эшу вздрогнул; в темноте смутно блеснули белки его глаз.

– Зачем мне ключи, детка? – серьёзно спросил он. Бросив сигарету, повернулся к невидимой двери. И, словно, наконец, решившись на что-то, ударил в неё кулаком.

Довольно долго внутри квартиры царила тишина. Затем послышались тяжёлые, шаркающие шаги. Кто-то подошёл вплотную к порогу и остановился. Эшу стукнул кулаком снова и прислушался. Мрачный женский голос из-за двери велел:

– Пошёл вон.

Шаги начали удаляться вглубь квартиры.

– Постой! – закричал Эшу, – Со мной Эва! Клянусь тебе, со мной Эвинья! Она здесь! Мне больше некуда её отвести! Она голодная! И до смерти испугалась! Впусти малышку – и я уйду, сразу же, клянусь!

В наступившей тишине был отчётливо слышен мокрый шелест листьев с улицы. Затем дверь отворилась. Эва и Эшу шагнули в темноту и пошли на жёлтое пятно света.

Кухня была огромной. На плите величиной с океанский лайнер стояли одновременно три кастрюли и сотейник, булькающий, как кратер вулкана. В духовке пёкся, по меньшей мере, плиоценский мегалодон. На полках стояла посуда: медная, начищенная до рыжего блеска, стальная, сверкающая, как зеркало, керамическая, расписанная во все цвета радуги, стеклянная, играющая искрами… Огромный стол был завален овощами, фруктами и зеленью, заставлен баночками и пакетами со специями, мукой, орехами, фасолью, клубнями маниоки, ямсом, початками кукурузы… Пахло крепким мясным бульоном, чем-то сладким, приторным и одновременно – острым. Эва растерянно остановилась на пороге… и невольно попятилась.

У плиты, сложив на груди руки, стояла чёрная женщина – та самая, которая позавчера подошла к Ошун у дверей «Ремедиос». Теперь Эва могла рассмотреть её с головы до ног. Негритянка не выглядела безобразно толстой – но фигура её была грубой, кряжистой, с большой, тяжёлой грудью и по-мужски широкими плечами. На ней красовалось всё то же розовое платье с жёлтыми цветами. Босые ступни, выглядывающие из-под измятого подола, тоже были некрасивыми: крупными, корявыми, с обломанными сизыми ногтями. Курчавые волосы хозяйки дома были небрежно закручены в узел на затылке. Правое ухо прикрывала какая-то странная повязка, которой в прошлый раз, – Эва помнила это точно, – не было. Зато глаза негритянки были прекрасны: огромные, влажные, чёрные, живые, как текучая смола. Они освещали грустное лицо женщины, делая его почти привлекательным.

– Доброй ночи, сеньора… – пробормотала Эва, не понимая, почему негритянка так пристально и жадно разглядывает её.

– Ты совсем устала, малышка. Садись за стол, – негромко сказала женщина – и сразу же отвернулась к плите. Взяла ложку с длинной ручкой и принялась помешивать в самой большой кастрюле. Затем достала керамическую миску, наполнила её до краёв и поставила перед Эвой.

– Ешь.

Фейжоада[30]30
  Фейжоада – популярное в Бразилии блюдо из чёрных бобов и разных сортов мяса.


[Закрыть] пахла восхитительно. Эва, у которой с самого утра маковой росинки не было во рту, чуть не потеряла сознание от острого, душистого аромата. Варево в миске было густого, красно-коричневого цвета и поблёскивало чёрными бобами, странно напоминавшими в тусклом свете жуков.

– Спасибо… – поблагодарила Эва с набитым ртом. Хозяйка, обернувшись от плиты, ответила ей печальной улыбкой, – и только сейчас Эва вспомнила об Эшу. Скосила глаза на дверь, но на пороге уже никого не было.

Эва, заволновавшись, повернулась к хозяйке:

– Послушайте, я…

– Ни о чём не беспокойся, – отозвалась та, – Ты останешься здесь и выспишься. А завтра… Завтра будет завтра.

– Но… как же так? – растерянно спросила Эва. Без Эшу, к которому девушка уже начала привыкать, она чувствовала себя на чужой кухне одиноко и очень глупо. – Мне, наверное, надо идти домой… Я не должна… Я ничего не могу понять!

– Ты всё поймёшь. Поймёшь завтра. И уж куда тебе точно не надо – это домой. А сейчас надо есть и спать. У тебя ещё много дел, малышка Эва.

– Вы меня знаете? – Ответа не последовало, и Эва решилась спросить о другом, – Вы ведь знакомы с Ошун? С моей подругой Ошун? Вы подходили к нам тогда, у студии… Она придёт сюда… ко мне?

Ответа по-прежнему не было. Но Эва рискнула ещё раз:

– А как… вас зовут, сеньора?

– Оба[31]31
  Оба – ориша «неспокойной воды», олицетворение мужского начала в женщинах, женской физической силы. Одна из жён Шанго, отвергнутая им ради Ошун.


[Закрыть], – глухо, стоя к ней спиной, отозвалась негритянка. Голос её был тяжёлым, глухим. И девушка почувствовала, что больше ни о чём спрашивать не нужно.

Через полчаса объевшаяся до полусмерти Эва лежала на железной кровати в маленькой комнате рядом с кухней. Оба застелила ей постель новой простынёй, согнала со стены парочку богомолов и пальмового жука, пожелала доброй ночи – и вышла. Оставшись одна, Эва ещё раз попыталась обдумать всё, что произошло сегодня. Но мысли расплывались, путались, неумолимо теряли очертания. «Ни за что не засну», – подумала Эва, поворачиваясь на бок. И – уснула мгновенно, не видя, как растёт в окне луна и мертвенно-синий её свет, входя в комнату, заливает стены и пол.

Эва проснулась от ужаса. Нахлынувший во сне страх вздёрнул её над подушкой, заставил прижаться к стене. Эва ещё не поняла, что случилось, но сразу же нащупала на шее амулет Ошун и лихорадочно осмотрелась. В пустой комнате, однако, не было ничего, кроме лунного света. Решётчатая тень от спинки кровати лежала на полу. Эва уже решила было, что ей приснился кошмар, – но из-за стены вдруг послышалось тихое, невнятное ворчание, услышав которое, девушка сразу же захотела выскочить в открытое окно. Но не было никакой уверенности в том, что существо, что сейчас ворочалось и вздыхало в кухне, не прыгнет следом за ней. Ворчание становилось всё громче, горестнее, словно кому-то было нестерпимо плохо. Решившись, Эва встала с кровати. Её вспотевшая ладонь судорожно сжимала амулет Ошун.

Кухня была залита лунным сиянием. Странное существо – жирное, похожее на оживший бочонок, с короткими, толстыми ногами, с редкими прядями курчавых волос – стояло посреди кухни. Эва остолбенела от страха, увидев на этой твари розово-жёлтое платье Оба. Но повязки на голове существа не было, и в лунном свете можно было точно разглядеть, что у него только одно ухо. Из чёрной дыры на месте второго бежала кровь, пятная каплями пол.

Тварь, несомненно, заметила Эву, застывшую в дверях. Но выпуклые, как у жабы, жёлтые, тусклые глаза скользнули по ней без всякого выражения. Бугристое, покрытое рытвинами и угрями лицо, лишь отдалённо напоминавшее Оба, исказилось в горестной гримасе. Из огромного рта вырвался полный страдания стон – и омерзительное существо дёргано, как прибитое тапком насекомое, запрыгало по кухне, налетая то на стол, то на раковину, то на плиту. На пол полетели кастрюли с едой, баночки со специями, тарелки и сковороды. Кухню наполнил звон и грохот. Пол вскоре скрылся под осколками, обломками, разлитой фейжоадой, рассыпанными овощами и хлопьями овсяной каши. Вскоре во всей кухне не осталось ни одного уцелевшего стакана, ни одной неразбитой миски. Стены были залиты супом, забрызганы, как кровью, красным соком, – а среди этого кривлялась, раскачивалась и всхлипывала коротконогая жирная тварь с кровоточащей ямой вместо уха. Окаменевшей от ужаса Эвы она словно не замечала. Наконец, сорвав со стены медный черпак, существо принялось яростно колотить по стенам, разбивая кафель. Кухню наполнил тонкий, пронзительный плач:

– Шанго! Шанго! Као кабьесиле, Шанго-о-о!

И тут кто-то сильно оттолкнул Эву в сторону. Она покачнулась, вскрикнула, схватившись за дверной косяк, – и мимо неё широкими злыми шагами прошёл Эшу. Осколки посуды хрустели под его кроссовками. Поскользнувшись на разлитом супе, он зашипел, схватил мечущееся в безумном танце существо за плечи, вырвал у него черпак и вышвырнул в открытое окно. В лунном свете Эве отчётливо была видна его взбешённая физиономия. Тварь тут же бросилась на Эшу, целясь в горло острыми когтями, но тот отбросил её на пол и резко обернулся к Эве:

– Уходи!

– Со… совсем?.. – одними губами спросила она.

– Уйди из кухни, дура! – рявкнул он, и перепуганная девушка кинулась в спальню. Там она взлетела на кровать, с головой закуталась в простыню и зажмурилась, судорожно сжимая в кулаке амулет Ошун. За стеной страшно ругался Эшу, бесновалось, закатываясь визгом, уродливое существо, – но пронзительные стоны и всхлипы мало-помалу заменялись обычным женским плачем. Луна ушла из окна, погас серебристый, неживой свет на стенах. Эва, скорчившись на кровати, боялась открыть глаза.