Текст книги "Дети Йеманжи"

«Я никогда не смогу так… – думала Эва, тщетно силясь сглотнуть ком в горле. – Никогда…»

Марэ молча шёл за ней от картины к картине. Под конец осторожно сказал:

– Это мои работы. Тебе нравится?

– О… Очень! – едва справившись с голосом, прошептала Эва. – Неужели это всё ты?!

– Ну… Конечно.

– Ты же… ты же настоящий… ты даже великий художник! Святая дева!

Марэ, к изумлению Эвы, страшно смутился. Растерянно улыбнулся, пробормотал невнятную благодарность. Эва не сводила с него недоверчивых глаз:

– Ты что, сам этого не знаешь?

– Знаю… наверное… – совсем смешался Марэ. – Но так, как ты, ещё никто мне не говорил! То есть, говорили братья, конечно… Но они ведь не понимают ничего! Сама суди, какой из Эшу художественный критик! «Крутяк, шикарная задница!» – вот и всё. А если задницы нет, то и не крутяк… В общем, спасибо, сестрёнка! Мне это, правда, очень важно!

Марэ говорил искренне, это было видно. Эва удивлённо смотрела на его смуглую, растерянную, как у ребёнка, физиономию:

– Тебе ведь это, наверное, и специалисты говорили?

– Пять лет назад я выиграл премию штата, – сознался он таким голосом, будто был в чём-то виноват, – и получил работу в «Сарайва». Думаешь, на какие деньги построен этот дом? Ну, конечно, и ребята мне помогли, Огун и Шанго, – но я за пять лет вернул все долги!

– А сейчас чем ты занимаешься?

– Тем же самым. Рисунки к книгам, художественное оформление… Сейчас готовлю иллюстрации к десятитомнику Жоржи Амаду. Юбилейное издание, заказ Академии, страшно ответственно! Хочешь, покажу?

Эва с готовностью кивнула.

– Здравствуй, Эвинья! – вдруг раздался у неё за спиной тихий, хрипловатый голос, и Эва подпрыгнула от испуга. «Ещё один мой брат… Обалу,» – вспомнила она, глядя, как в комнату медленно вкатывается инвалидное кресло. Вот, значит, для чего нужен был пандус на крыльце…

Это был тёмный мулат с широкими плечами человека, часто ходящего на костылях. Его волосы были заплетены во множество коротких торчащих косичек, из-за чего голова Обалу напоминала морского ежа. Если Марэ был копия отца, то Обалу страшно походил на мать. Это были резкие, жёсткие черты доны Нана Каррейра – но при этом напрочь лишённые её холодной притягательной красоты. Обалу был откровенно уродлив. Его плоское лицо пестрело крупными безобразными рябинами, словно брат Эвы пережил чёрную оспу. Чёрные, большие, длинно разрезанные, очень умные глаза внимательно и без улыбки смотрели на Эву. На коленях Обалу лежала толстая книга.

– Я ему говорю: прочитай, прежде чем рисовать! – подкатывая на своём кресле к самому столу и хлопая по нему книгой, сказал он. Скосив глаза на название, Эва увидела, что это «Дона Флор и два её мужа» Жоржи Амаду. – Так ведь нет… Злится, кричит, что лезу не в своё дело! Мешаю! Эвинья, может быть, ты вправишь ему мозги?

– Да?! А когда прикажешь читать?! – взвился Марэ. – Всего месяц на предварительные эскизы! И текущую работу никто не отменял! «Сарайва» стоит над душой! «Эстрелу» требует презентацию, которую ещё в марте должен был сдать! «Тодо ливро» обрывает телефон! Что, надо было всем отказать? И стоять с тобой и с шляпой у входа на пляж? «Подайте двум сиротам-инвалидам»? Тьфу, все кругом умные! Читай ему… Когда?! Еле-еле успел фильм посмотреть!

Эва с тревогой посмотрела на Обалу, испугавшись, что тот обидится. Но он только улыбнулся, блеснув некрасивыми, кривыми зубами. И развернул кресло к Эве.

– Ты пришла к нам, наконец, сестрёнка. Можно, я тебя поцелую? Тебе не будет… неприятно?

– Конечно, можно, – Эва подошла. Наклонившись, обняла Обалу и сама первая поцеловала его. От него пахло терпким соком алоэ, крепкими сигаретами и немного – мужским потом. Сухие и тёплые губы коснулись её щеки. И Эва спокойно, словно они были знакомы сто лет, спросила:

– Отчего ты такой?

– Таким родился, – пояснил он. – Нана, когда увидела меня в роддоме… бр-р-р… В общем, на руки она меня так и не взяла.

– Обалу забрала из роддома Жанаина, – вмешался Марэ. – Все знали, что такой сын – наказание для Нана. За то, что она увела отца из семьи.

– Но получилось, что наказан ты, а не она! – возмущённо прошептала Эва, проводя ладонью по косичкам Обалу. – Ведь это же… разве справедливо?

– Знаешь… – Брат продолжал смотреть на неё, улыбаясь всё шире. – Я себя никогда не чувствовал наказанным. Особенно в доме матери. Если бы она меня не взяла, я бы просто умер в больнице. Такие, как я, не выживают. По крайней мере, у нас, в Бразилии. А она…

– Мать его выходила, это точно, – пояснил Марэ, и Эва уже знала, что, говоря «мать», оба брата имеют в виду Жанаину. – Продала машину, свои украшения, сдала полдома туристам. И на эти деньги целый год таскала его по врачам и покупала лекарства. Сама научилась делать массаж. Ну, и сеу Осаин[44]44
  Осаин – мужское божество леса и лекарственных растений, покровитель врачей


[Закрыть] здорово помог! И ведь выжил же брат, а все врачи говорили – и года не протянет! Конечно, многого не исправить… но Обалу – лучший айтишник на всю Баию! И классный хакер!

– Не пугай сестру! – сурово вмешался Обалу.

– Я её пугаю?! – возмутился Марэ. – Она уже видела Ошосси, Йанса и этого засранца Эшу! Думаешь, после них её тобой напугаешь?!. И я уже рассказал, как ты чуть не разорил фирму «Луар» полгода назад!.. Так вот, мать его сумела-таки вылечить и пристроила учиться – потому что из всех нас Обалу был самый головастый! В школу, конечно, ему было нельзя. И мать искала учителей, которые приходили на дом. Сама делала с ним задания, добилась, чтобы он сдавал экзамены экстерном… Парни, конечно, тоже помогали. Шанго тогда уже имел неплохие деньги, и Огун вернулся из армии. Ну, а потом пришёл я и…

– А ты почему ушёл от ма… от Нана?

– Я не уходил, – улыбнулся Марэ. – Когда родилась ты, меня отдали в интернат. Хотя Оба, – она тогда ещё жила дома, – умоляла оставить меня. Ей уже было двенадцать, она клялась, что сможет присматривать за нами обоими… Но Нана решила, что трое детей в одном доме для неё окажется слишком утомительно. Нет, интернат, конечно, был очень хороший. Там учили рисовать, и платила Нана всегда вовремя… – Марэ вдруг умолк. Эва поразилась жёсткой гримасе, скользнувшей по его красивому, доброму лицу.

– Нана приехала ко мне всего один раз. Один! Потом только звонила и жаловалась, что совсем нет времени. Потом перестала и звонить. А вместо неё по выходным всегда приезжали Жанаина, Оба или парни. Когда я подрос, то уже сам уезжал к ним на все каникулы. В пятнадцать лет выиграл грант на обучение в художественной школе в Сан-Паулу. Уехал туда на три года – но на все праздники всегда возвращался к нашим! А потом мне здорово повезло: получил хорошую работу, заработал кучу денег, купил вот этот дом – и сразу же забрал к себе Обалу! Без него тут было как-то… пусто.

– Мы бы ни за что не ушли, – словно извиняясь, пояснил Обалу. – Но дома у матери невозможно работать! Ни мне, ни Марэ! Ты же художник, сестрёнка, ты сама знаешь, как это, – когда «пошла картинка» и надо срочно её поймать. А там… Там… Куча народу в доме с утра до ночи – друзья, знакомые, соседи! Туристы! Полиция! Все хотят есть! Шанго и Огун орут друг на друга! Мать бегает за Эшу с тряпкой! Ошосси приходит от… с ночи и вопит, что хочет спать, а не дают! Оба приезжает – сразу начинает греметь кастрюлями! У Йанса радио трещит, капоэйра прямо во дворе… Повеситься же можно нормальному человеку! – Обалу вдруг прикрыл глаза и широко, во весь рот улыбнулся. – Там так здорово, что я всё время хочу вернуться!

– Ну и возвращайся! – слегка обиженно дёрнул плечом Марэ. – Я тебя отвезу, когда захочешь!

– И бросить тебя тут одного? – усмехнулся Обалу, – Эвинья, он ведь, когда работает, – ничего не ест по неделям! Не отходит от своего стола, ни о чём не думает, ничего не соображает! Если бы не я – даже пиццы бы себе заказать не смог! Так бы и умер от голода за мольбертом! Как я могу довести до такого надежду нации?

– Заткнись, болван! – велел Марэ, но на его лице снова была улыбка. – Ты уже пил лекарство? Нет?! Эвинья, ты слышала? И вот этот человек говорит, что я забываю поесть! Тебе доктор велел не пропускать ни одного раза! Как таблетки от беременности! Иди сейчас же… нет, я сам принесу! Идиот! Я эту Кику уволю! Сколько раз было сказано: приносить синьору лекарство по часам! А она под самбу задницей крутит на кухне! Кика! Иди сюда! Нет, пошла вон, я сам!

Эва вполуха вслушивалась в перепалку братьев. Мысль её работала, просеивая память, как муку в решете. Вот она, маленькая, лежит в гамаке у бабушки на ферме, жалуется на вредных мальчишек, которые обижают её в школе. Бабушка серьёзно слушает. Помешивая ложкой в кастрюле с супом, задумчиво говорит:

«Пройдёт время, Эвинья, и ты встретишь своих братьев. Они защитят тебя!»

«У меня нет никаких братьев! – сердится Эва. Ей кажется, что бабушка разыгрывает её. – Ты что, не знаешь, что я одна?!»

«Ты встретишь их, малышка, обещаю.»

«Но, бабушка!..»

«Не задавай мне вопросов, любовь моя. Просто поверь. Дети Йеманжи не оставляют своих. Никогда.»

«А моя мать бросила всех своих детей, – в смятении размышляла Эва. – Сначала – Обалу, который родился безнадёжно больным. Потом – Марэ, которого она отправила в интернат, чтобы не путался под ногами. Потом – Оба, которая не оправдала её надежд. Потом – я… Из меня тоже не получилось того, что ей было нужно. И мама собралась выдать меня замуж и избавиться…»

Подумав так, Эва даже удивилась: почему она не чувствует обиды на мать? Лишь короткая горечь осколком резанула по сердцу. «Просто я никогда её не любила, – пришёл в мысли простой и ясный ответ. – Я любила бабушку. Только её одну. А мать… Её никогда не было рядом. И если она говорила со мной – то лишь для того, чтобы сделать больно. Она ведь не хотела детей. Но зачем же тогда рожала?»

– Отец настоял, – сказал вдруг Марэ. – Боялся, что она уйдёт. Думал, что, если будут дети, – Нана останется с ним. Отец без неё – ничто. Все его коммерческие операции, все проекты, все конкуренты, которых… не стало, – это всё она, Нана Буруку. Без неё рухнет весь бизнес, уйдут деньги. Отец это знает. Он сделает всё, что хочет Нана. Он боится её.

Эва ошеломлённо уставилась на него.

– Откуда ты знаешь, о чём я думала?

Марэ, не отвечая, осторожно покосился на брата.

– Я тебе говорил, чтобы ты не смел делать этого? – спокойно спросил Обалу своим тихим голосом. К изумлению Эвы, Марэ виновато заморгал.

– Я не хотел… Это случайно, правда! Эвинья, честное слово, я сам знаю, что это нельзя…

– Ты читаешь мои мысли? – растерялась Эва.

– Я… их чувствую, – сокрушённо признался Марэ. – Я стараюсь блокировать… но не всегда получается. Ты ведь моя сестра, и мы оба – дети Нана… к сожалению. Некоторые способности даются от рождения, и… Эвинья, не смотри на меня так! Я правда больше не буду!

Наступившая после этих слов тишина была такой глубокой, что стало слышно щебетание птиц в манговых деревьях за окном. Марэ, опустив голову, смотрел в пол. Обалу барабанил пальцами по колесу кресла. Эва растерянно, ещё не веря в услышанное и не зная что сказать, разглядывала наброски в альбоме, попавшемся ей под руку. Один из рисунков вдруг показался ей знакомым. И ещё один, и ещё… Удивившись, она пролистала альбом Марэ к самому началу.

На каждом рисунке был Ошосси. Ни с чем нельзя было спутать эту мускулистую фигуру, небрежный поворот головы на крепкой шее, большие, чуть раскосые глаза, ленивую улыбку, жёсткое, безупречной красоты лицо… Поражённая Эва всматривалась в рисунки до тех пор, пока не почувствовала, что альбом мягко, но настойчиво вытягивают у неё из рук.

– Позволь, Эвинья… Я совсем про это забыл, – хрипло сказал Марэ. Эва, уже готовая извиниться, повернулась, взглянула в тёмные, полные смущения и боли глаза брата… и вдруг почувствовала, как растворяется в этих глазах. Исчез сияющий солнцем день, большая комната, белые стены… На короткий миг она перестала быть Эвой – и стала своим братом Ошумарэ. Со всеми его мыслями, сознанием, воспоминаниями. С сокровенными мечтами и тайными желаниями. С тем, что никогда никому не рассказывают.

…Вечер, веранда, розовые лучи солнца, сочащиеся сквозь ветви питангейр. Подросток Марэ сидит на полу, подвернув под себя ногу, копирует в блокнот изображение мраморного Аполлона из развёрнутого журнала по искусству. Его карандаш быстро-быстро бегает по бумаге. Слышно, как подъезжает и останавливается возле дома машина, хлопают дверцы. Затем доносятся голоса: Эшу, который хохочет как сумасшедший, и чей-то ещё, незнакомый, едва слышный. Марэ, заинтересовавшись, откладывает карандаш.

– Ты дурак?! – смеётся Эшу, – Идём! Ты же есть хочешь! Тебе ночевать надо где-то! Идём, говорю! Сейчас Огун запаркуется, тоже придёт! Эй, Марэ! Марэ! У нас суп остался? Да иди ты в дом – до ночи тебя уламывать?!

Прицельным пинком Эшу вталкивает кого-то на веранду – и перед Марэ возникает высокий мулат лет двадцати. Его лицо ошеломительно, невозможно красиво: его не портят даже торчащие «голодные» скулы. Курчавые, сильно отросшие волосы торчат во все стороны «рожками». Зелёные, чуть раскосые глаза смотрят настороженно. Несмотря на его худобу, заметно, что сложению парня позавидует любой олимпийский бог.

Встретившись взглядом с Марэ, мулат хмурится. Обернувшись, тревожно спрашивает Эшу:

– Дона Жанаина знает про меня? Она разрешит?

– Какая я тебе «дона», малыш? – раздаётся крик матери со второго этажа. – Идите на кухню, ешьте! Я сейчас спущусь!

Марэ, наконец, приходит в себя, встаёт, протягивает руку. Не сразу справляется с собственным голосом.

– Здравствуй. Я – Ошумарэ…

Парень отшатывается. Сквозь зубы хмуро предупреждает:

– Не подходи ко мне, у меня вши. – Помолчав, добавляет. – Я – Ошосси. Привет. Я сюда ненадолго…

– Мама, дай бритву, Огун ему сейчас срежет шерсть на голове! – вопит тем временем Эшу, с грохотом взлетая по лестнице на второй этаж. – Им там, в тюрьме, керосина даже жалко для людей! И он ещё теперь будет жрать две недели не переставая! Так Огун сказал!

– Не дам никакой бритвы! – волнуется наверху Жанаина. – Ещё чего: они «срежут»! Да вы парню уши отхватите! Я сейчас всё сделаю сама! Ошосси, малыш, поешь – и сразу же в ванную!

Ошосси ещё раз окидывает внимательным взглядом Марэ. Осторожно, стараясь не задеть плечом, обходит его и, повинуясь весёлым призывам Эшу, идёт на кухню. Марэ зачарованно смотрит ему вслед. Журнал с мраморным Аполлоном на развороте забыт на полу…

…Раннее, ясное утро. Пустая кухня, залитая солнечным светом. Ошосси, уже с отросшими дредами, в одних узких плавках, сидит на подоконнике. Зевая, недовольно спрашивает:

– Долго ещё? Я хочу спать! Всю ночь, как жеребец… А теперь ещё и ты! Приспичило!

– Пожалуйста, ещё немного! – просит Марэ, лихорадочно чиркая карандашом по бумаге. – Скоро уйдёт свет! Ну вот, ты же опять неправильно сидишь! Не так! Подними голову, ещё немного… Да нет же!

Он встаёт, подходит к Ошосси, берёт его за подбородок, поворачивая к окну. Затем, помедлив, опускает руку ему на плечо. Ошосси медленно-медленно разворачивается. Взгляд его тяжелеет, зелёные глаза становятся почти чёрными. Марэ этого не замечает: он стоит, опустив веки, губы его дрожат.

Очень осторожно Ошосси берёт Марэ за запястье и снимает его руку со своего плеча. Встав с подоконника, идёт к двери. Застывает на пороге. Не оборачиваясь, говорит:

– Ещё один такой раз – и я врежу тебе, брат. Я – мужчина, запомни.

…Ночь – тёмная, безлунная. Запах пота, приторно-сладких женских духов, перегара, дешёвых сигарет. Запах идёт от Ошосси: он спит одетый, ничком лёжа на неразобранной постели. Марэ проходит в комнату. Чуть слышно ступая, идёт к кровати. Садится, потом очень осторожно ложится рядом с Ошосси. Тот спит мёртвым сном пьяного. Марэ прижимается к нему, замирает. Плечи его чуть заметно вздрагивают.

На рассвете, бесшумно поднявшись, Марэ идёт к дверям. Ошосси, глубоко вздохнув во сне, переворачивается на спину, свободно размётывается по постели. Марэ, стоя на пороге, смотрит на него не отрывая глаз… Чернота. Провал. Беспамятство.

Через минуту перепуганная Эва сидела в кресле, прижав ладони к пылающим щекам, и бормотала:

– Боже мой… Марэ, я совсем не хотела… Я… никогда этого не делала раньше… Я не знала, что это так просто… Я даже не думала, что могу… Почему?!

– Потому что ты Эуа. Ориша. И наша сестра, – невозмутимо пояснил Обалу – в то время как Марэ стоял, отвернувшись к стене. Казалось, ситуация забавляет Обалу – но, взглянув на брата, Эва увидела в его глазах горечь. – Ты можешь это делать с нами. С Марэ и со мной. С Оба – уже нет, у неё другой отец. Но… не злоупотребляй этим, сестрёнка. Это опасно. Нельзя надолго впускать в свою голову чужое ори. Может очень плохо кончиться. Даже если умеешь с этим обращаться. Марэ, а ты имей в виду: она слишком быстро учится!

– Больше никогда! – искренне поклялась Эва. – Марэ! Ты слышишь меня? Ни за что на свете! Это вышло нечаянно, клянусь!

– Слышу, малышка. – Марэ повернулся к ней, и Эва с невероятным облегчением увидела, что он улыбается, хоть и грустно. – Я сам виноват. Забудем об этом. И поговорим о том, что ты – голодная. Ведь это так?

Эва совсем не была голодна: мокеки в пляжном ресторанчике ей хватило надолго. Но, стремясь избавиться от страха и неловкости, она живо закивала, и Марэ увлёк её на кухню. Эва думала, что Обалу отправится с ними, но тот без единого слова скрылся в своей комнате.

– Может, и к лучшему, – заметил Марэ, заглядывая в холодильник. – Он сейчас сильно не в духе. И просить его вылечить Ошун бессмысленно. Обалу очень любит Оба. Он был вне себя, когда узнал про эту историю с отрезанным ухом. И поклялся, что не оставит это так. И наслал болезнь.

– Болезнь?..

– Ты же видела сама! – удивился Марэ. И Эва вздрогнула, вспомнив тёмные, вздутые холмики на шоколадной коже подруги.

– Но… это же были прыщи! Просто прыщи!

– Это было только начало, – вздохнул Марэ. – И Обалу не передумает. Он добрый парень, но… но не к тем, кто забавы ради издевается над другими. Ты должна его понять. У этой дуры Ошун с рождения было всё то, чего никогда не было у Обалу. Красота, здоровье, друзья, любовь… Брат был бы счастлив иметь хоть десятую часть всего этого! И когда Ошун так обошлась с Оба… Он не выдержал, просто сорвался. И уверен, между прочим, что абсолютно прав! И… да, чёрт возьми, он прав! Эвинья, я действительно не знаю, чем тут помочь.

До конца дня Обалу больше не появился из своей комнаты. Эва познакомилась с Кикой – босоногой девчушкой-служанкой, кинувшейся ей на шею с такими радостными воплями, словно тоже приходилась ей по меньшей мере кузиной. Кика накормила её пиццей и мороженым с манго и холодным лимонадом. Потом Эва ушла купаться в бассейн – огромную голубую чашу во дворе под пальмами, – и Кика весело составила ей компанию: было видно, что ей в этом доме очень многое позволено. Потом служанка отправилась готовить ужин, а Эва до самого вечера просидела в мастерской Марэ. Тот работал над иллюстрациями и попросил Эву почитать ему вслух «Дону Флор». Эва раскрыла роман и принялась за чтение. Время от времени ей казалось, что Марэ, сосредоточившись на работе, совсем её не слышит. Эва умолкала, но тут же раздавался негодующий возглас: «Дальше, сестрёнка!» И она продолжала читать о похождениях весёлого игрока и бабника Вандиньо, приводившего в отчаяние свою добродетельную супругу, которая любила его больше жизни.

Опомнились они с Марэ только тогда, когда в окно заглянула луна. Брат показал Эве её спальню: белую комнату с широкой кроватью, гамаком, ванной и лёгкими занавесками на огромном окне. На стене видела, разумеется, картина Марэ: обнажённая мулатка, очень похожая на саму Эву, купалась в ручье под луной. С минуту Эва стояла, любуясь на своё изображение. Это можно было делать не зажигая ночника: луна била в окно серебристым холодным лучом. В саду сонно стрекотали цикады. Пора было ложиться спать. «Только бы не проснуться дома, – со страхом подумала Эва, стягивая через голову платье. – Я умру сразу же. Нельзя показывать такие сны!»

По стене спальни полоснул луч фар. Эва изумлённо вглянула на часы. Они показывали полночь. Подумав, она вновь надела платье. Не зажигая света, на цыпочках подошла к окну и осторожно отодвинула занавеску.

Внизу, на галечной площадке перед крыльцом, виднелся старый «пежо». Рядом с ним стоял Ошосси. Лунный свет окатывал его с ног до головы. Напротив стоял Марэ. Спрятавшись за занавеской, Эва видела его огорчённое лицо.

– Зачем ты возвращаешь мне эти деньги? – негромко спросил он. – Я же сказал, что даю не взаймы, а просто так! Пусть они останутся у тебя! Тебе же было нужно…

– Больше не нужно, – Ошосси сказал это отрывисто, почти грубо, глядя мимо Марэ в темноту сада. – Я пустил их в оборот ненадолго, вот и всё. Теперь могу вернуть. Если тебе нужны проценты, то…

– Не обижай меня. Я этого не заслужил.

Ошосси промолчал. Затем сквозь зубы сказал:

– Будет лучше, если Огун об этом не узнает.

– Он не узнает.

– Тогда – пока. Увидимся на макумбе. – Ошосси подбросил на ладони ключи от машины и развернулся, так и не посмотрев на Марэ. Тот молча провожал его глазами. Ошосси уже открыл дверцу «пежо», когда Марэ, словно решившись на что-то, быстрыми шагами спустился с крыльца.

– Ошосси! Подожди!

– Чего ещё?

– Огун не узнает, я клянусь, но… – Марэ помедлил. – Но знает мама.

Ошосси ничего не сказал, но даже Эва испугалась, увидев, как изменилось его лицо. Марэ же и вовсе попятился.

– Мать?.. – очень тихо спросил Ошосси. – Она знает? От кого?

– Не от меня, клянусь! Она позвонила мне сама! В ту ночь, когда Шанго… когда всё это случилось. Позвонила и спросила, правда ли это – что ты опять связался с наркотиками… Ошосси! Не смотри на меня так! Ей мог рассказать об этом кто угодно! Любой портовый дурак, любая проститутка! Любая дура-соседка! Она ругала меня целый час! Всё спрашивала, зачем я дал тебе эти деньги…

– И… что же ты ей сказал? – Ошосси стоял, чуть ссутулившись, как готовое к прыжку животное.

– Что я люблю тебя, – хрипло ответил Марэ. – И я не мог тебе отказать. Ты же всё знаешь сам, Ошосси, любовь моя!

Тот молчал. Марэ приблизился. Робко, почти умоляюще положил ладони ему на плечи. Заглянул в красивое, окаменевшее от ярости лицо.

С минуту Ошосси стоял не двигаясь. Затем очень осторожно взял Марэ за запястья и отвёл его руки. Медленно сказал:

– Я очень тебе благодарен.

Он вернулся к машине, сел за руль и повернул ключ зажигания. Глухо зарычал двигатель.

– Но почему?! – закричал, перекрывая шум, Марэ. – Почему последняя потаскуха-гринга может это делать с тобой, а я – нет?! Почему, Ошосси, скажи мне!

Не ответив, Ошосси дал газ. Свет фар прыгнул по банановым листьям – и исчез.

Марэ поднял голову. В упор взглянул на Эву в окне блестящими от слёз глазами. Улыбнулся и негромко сказал:

– Иди спать, сестрёнка.

Эва отошла от окна и опрометью сбежала вниз.

Марэ стоял на том же месте, глядя в тёмный сад. Когда Эва подошла к нему, брат молча обнял её за плечи и притянул к себе. Какое-то время они вместе смотрели на то, как луна ныряет из облака в облако, гоняя по саду пятна голубого света. Затем Марэ медленно, словно раздумывая, выговорил:

– Наверное, это всё из-за нас тогда случилось.

– Из-за вас с Ошосси? – осторожно переспросила Эва.

– Из-за нас с Обалу, – поправил он. И, взглянув на застывшее лицо брата, Эва отчётливо поняла, что не нужно больше упоминать Ошосси.

– Когда умерла наша бабушка, Нана решила сломать тебя. Сломать окончательно. Помнишь её бузио у тебя в кармане? Помнишь, что творилось с тобой в те дни, что делалось у тебя в мыслях? Бабушки больше не было на свете, и некому было остановить Нана. Она собралась сделать всё, чтобы её последний ребёнок не ушёл к Жанаине. Ты должна была остаться и выполнять то, что она прикажет: по-другому Нана не представляет себе отношений между людьми. Но мы с Обалу тогда вмешались. Мы и подумать не могли, что ты, такая малышка, справишься сама! Справишься с бузио Нана Буруку! Справишься с ней самой!

– Я бы ни за что не справилась, – искренне возразила Эва. – Ты же видел – я была готова выпрыгнуть в окно!

– Это и значит «справилась», – с улыбкой пояснил Марэ. – Ты сама сумела найти бузио! Избавиться от него! И понять, что для тебя лучше смерть, чем чужая воля! Нана никак не могла этого предвидеть и страшно разозлилась. Думаю, впервые в жизни её колдовство не сработало! А тут ещё и мы с нашими угрозами… Нана отступилась… на время. Она очень умна. Она знает, когда лучше сдать назад и выждать. Но потом собралась с силами – и вот, сейчас… – Марэ умолк. Чуть погодя осторожно сказал:

– Эвинья, я вовсе не хочу тебя пугать. Но дела плохи, совсем плохи. Впервые наша мать не хочет видеть никого из нас. А без неё…

– Но Жанаина же придёт на макумбу? – напомнила Эва. – Эшу говорил, что ради этого всё и делается!

– Может, и придёт. Если там будет Шанго, и мама захочет с ним… поговорить, – Марэ вздохнул, и Эва поняла: шансы на то, что Жанаина пожелает увидеть оскорбившего её сына, весьма невелики. – Впрочем, говорить тут не о чем. Постараемся сделать то, что в наших силах. Ступай спать, сестрёнка.

Эва поднялась в свою комнату, взобралась в гамак. Долго не могла заснуть. Луна величаво шествовала по небу, заливая листья деревьев снятым молоком. Щёлкала в саду ночная птица. Ей отзывались слабым треском цикады. Голубые полосы света ползли по потолку, и Эве показалось, что она совсем ненадолго задремала под шелест листьев в саду.

Она очнулась от странных звуков, доносящихся из-за стены. Стонала женщина, рычал мужчина. Довольно быстро Эва сообразила, что именно там происходит. «Марэ кого-то привёл?» – изумилась она. И тут же поняла, что звуки доносятся из спальни Обалу. Вконец растерявшись, Эва подумала, что нужно укрыться с головой и спать: не её дело, как проводят ночи взрослые братья. Но хриплый от страсти голос женщины вдруг показался ей настолько знакомым, что её словно крючком выдернуло из гамака и вынесло в коридор.

Если бы комната Обалу была заперта, Эва наверняка вернулась бы в постель. Но дверь оказалась полуоткрытой, и из щели выбивался странный, зеленоватый свет. Он вздрагивал и мерцал, словно экран невыключенного телевизора. Невыносимо пахло серой. Женщина зашлась хриплым стоном: «Милый, милый, любовь моя…» – и Эва больше не сомневалась. Послав ко всем чертям воспитание и манеры, она распахнула дверь…

…и чуть не умерла от ужаса. Насекомые волной хлынули ей под ноги: блестящие, чёрные, шуршащие жёсткими крыльями, огромные тропические тараканы. Эва, захлебнувшись воплем, отпрянула к стене. Запах серы хватал за горло, бил в ноздри. Тараканы разбегались из-под ног, словно чёрным лаком заливая плитки пола. А в комнате, в зеленоватой, дымящейся полумгле шевелилось и ворочалось что-то ещё. Превозмогая отвращение, Эва подняла взгляд.

Женщина, которая извивалась и стонала на развороченной постели, была, несомненно, Ошун – и в то же время не она. Это была безупречная грудь Ошун, её тонкие руки, её точёные ключицы, её изящная, длинная шея – сколько раз Эва рисовала это всё в студии! И волосы, которые чёрной охапкой испанского мха свесились с постели на пол, тоже принадлежали подруге. Но запрокинутое лицо с жёлтыми пустыми глазами и безгубым ртом-щелью не могло быть лицом Ошун! И зелёные клубы дыма, которые окутывали это чудовищное лицо, не были светом телевизора!

Увидев Эву, тварь повернула голову, – и огромный рот её расползся в отвратительной ухмылке. Блеснули острые зубы. Никогда Эва не видела в человеческом рту столько зубов! Стараясь не упасть в обморок, Эва заставила себя поднять взгляд на мужчину.

Сидящее верхом на «Ошун» существо было во сто раз безобразнее Обалу. Чёрное, худое, покрытое гноящимися язвами тело напоминало обтянутый кожей скелет. Провалившиеся ямы слепых глаз скрывались под струпьями. В редких, слипшихся косичках копошились насекомые. Существо стискивало женщину в страстных объятиях – а из его открытого, беззубого рта вылезали тараканы. Вылезали не спеша, отряхивались от тянущейся гнойной слизи, падали с покрывала – и присоединялись к другим. Стены внизу уже были чёрными от снующих насекомых. Существо рычало и захлёбывалось. Невнятные, хриплые слова вырывались из обмётанных болячками губ. Покачнувшись от ужаса и омерзения, Эва схватилась за дверной косяк, сползла на пол. Женщина лукаво помотала головой (из волос её тоже посыпались тараканы), рассмеялась – и со свистом втянула в себя зелёный дым. Жёлтые глаза её сверкнули. Аджогун Обалу со стоном, полным невыносимой боли, содрогнулся – и рухнул ничком на постель.

Отчаяние и страх вздёрнули Эву на ноги. Она кинулась к окну и, стараясь не смотреть на хихикающую ведьму, рванула занавеску. И в голове яростным боем ударили барабаны. И рокот атабаке заполнил маленькую комнату, заставив задрожать пол и завибрировать стены. И луна, холодная, мощная, всё сносящая на своём пути, – хлынула в окно.

– Ларойе, Эшу Элегба! Ларойе!!!

В лунном столбе выросла знакомая фигура. Эшу, расставив ноги, стоял на подоконнике. Физиономия его была перекошена от злости. Одним прыжком он оказался в комнате, вскинул руки – и тараканы, наползая друг на друга, опрокидываясь, кинулись прочь.

– Доволен, сукин сын?! – прорычал Эшу, бросаясь к постели. – Доволен, сволочь?! Этого ты хотел?!. – Он вдруг осёкся на полуслове, и по лицу его пробежала недоверчивая тревога. – Дьявол, Обалу! Обалу! Ты жив?! Чёр-рт, только этого не хватало… Пошла вон, потаскуха, пока я не!..

Раздалось короткое, злое шипение – и словно сквозняк метнулся по комнате, дёрнув занавеску. Когда Эва решилась открыть глаза, дьявольской женщины уже не было в комнате. Беспомощное, покрытое язвами существо корчилось среди смятых простынь, и его трясло с головы до ног.

– Он умирает? – шёпотом спросила Эва.

– Ещё нет, слава богу! – отрывисто отозвался Эшу, стоящий на коленях у постели. – Но эта гадина высосала из него почти всю…

– Кровь?

– Аше[45]45
  Аше – внутренняя энергия, динамическая сила, аналог души в кандомбле


[Закрыть]! Так, что делать-то теперь?.. Эвинья! – Эшу вдруг прыжком вскочил на ноги. – Ты – его сестра! Ты можешь поделиться своей аше! Моя не годится: будет только хуже! Давай, детка, давай скорее: иначе наш Обалу сдохнет! Доигрался, кретин! Это же надо было – позвать к себе иабу!

– Кого?..

– Дьяволицу! Сто раз ему говорил: сними лучше шлюху в Барракинье, Шанго хоть табун тебе приведёт – так нет! Ему нужно Ошун! А если Ошун не даёт, так хотя бы иабу с её рожей! А эти ведьмы превратятся в кого угодно, лишь бы насосаться чужой аше! Я его предупреждал, и что?!. Эвинья, ну что ты стоишь? Живо, бери его за руку!

– А…

– Да быстрее же, дур-р-ра!

Эва, превозмогая ужас, схватила перепачканную гноем, горячую руку существа. Оно слабо застонало, вдрогнуло.