Текст книги "Начало"

9

На одном из спектаклей Женя Миронов, узнав, что у меня будет ребенок, сказал мне: «Ты что – больше не хочешь быть актрисой? Нет, я понимаю – дети, семья… Ничего в этом страшного нет». Но после его слов мне стало очень страшно. Я подумала, что, наверное, Женя прав – все кончено. И вообще, что я тут делаю? Не надоело еще? В театре все рушится, и это не только из-за беременности: ну, рожу я, вернусь, и что? Все наладится? Как бы не так. Меня вдруг неожиданно «увидят»? Вряд ли. Идти в другой театр? Кому-то что-то доказывать? А зачем? Ведь там меня ждут те же самые проблемы… А в кино, хоть я тогда и снималась, был тяжелый период: денег не было, все делали абы как, быстрее-быстрее, и несмотря на то, что роли были интересные, и работали очень талантливые люди, получалось все как-то не очень. Я испытывала чувство вины за то, что была такой невыразительной. Но в то же время со мной рука об руку работали очень талантливые актеры, которые выглядели так же бесцветно. Вообще, было такое время – никому ничего было невозможно доказать, никому ничего не было нужно, никто не бился за правду, за качество, все как-то шло своим чередом, по инерции, на остатках топлива времен советской империи. Кино умирало, за него было стыдно, а люди, которые выдавали некачественный продукт, в котором не было ни жизни, ни красоты, ничего того, за что зритель любит кинематограф, почему-то считали это допустимым, делали вид, что все нормально. Их толерантность здорово отбросила нашу киноиндустрию на много лет назад. Не только отсутствие больших бюджетов подкосило наше кино, нет, еще и духовная нищета, готовность поддаться, приспособиться, сделать «как-нибудь», создать видимость. А я считаю, что в таких условиях выигрывают только самые бескомпромиссные художники, а приспособленцы безусловно выживают, но это не выигрыш, не триумф. Это не жизнь, это лишь существование, не более того.

По натуре я скорее фаталист – верю в судьбу, в предначертанное. Все, что с тобой должно произойти – произойдет обязательно, сопротивление бесполезно. А то, что тебе не суждено – ну хоть убейся, не произойдет ни при каких обстоятельствах. Но на всякий случай оговорюсь – это правило я распространяю только на себя. Не берусь утверждать – но я знала и людей, которые ломали ситуацию, поворачивая реки вспять… Только потом это несогласие с судьбой может обернуться против тебя и отбросить далеко назад. И поэтому я решила не биться с судьбой. Я знала, что это бесполезно. Да, я не стала известной актрисой. Но у меня же было сто шансов из ста! Прекрасный театр, хорошие роли… Мне совсем не хотелось унижать себя – и я решила уйти. Такова профессия – если тебя не узнают, ты неудачник. Потому что тебя должны узнавать, иначе, зачем вообще все это? Уйти, или уехать куда глаза глядят. Найти себя в чем-то другом. Посмотреть на мир другими глазами.

Мой отъезд в Америку был продиктован многими обстоятельствами в моей жизни. Это была и неудавшаяся актерская карьера, которая начиналась «за здравие», а растянулась в такой «упокой», что просто руки опускались. Это были и тяжелые отношения в семье, которые после бандитского нападения на наш дом, только ухудшились. Это была и общая картина мира, которая рисовалась в нашей, к сожалению еще такой «совковой» действительности. Мне часто становилось просто страшно – без особых, наверное, причин, хотя… Разве страх за жизнь – это не причина? Нас чуть не убили, и я, беременная, хотела только одного – уехать отсюда подальше. Мои друзья из Лос-Анджелеса предложили мне заняться довольно выгодным бизнесом – недвижимостью. Я тогда решила, что новое, да к тому же еще и выгодное занятие будет лучшим отвлекающим маневром для моего готового нырнуть в кромешный ад депрессии сознания. Я же загадала себе когда-то давно, что если к тридцати годам не стану по-настоящему успешной актрисой, займусь чем-нибудь другим. А тут еще такая возможность прекрасная – Америка, страна больших возможностей. Мне была нужна другая культурная среда, мне было просто необходимо сменить обстановку. Даже Дима не стал меня останавливать и спокойно согласился меня отпустить – он понимал, что если я не уеду, то наш брак имеет все шансы рухнуть быстрее, чем карточный домик на ветру. Единственное его «но» – он ни в какую не хотел отпускать со мной нашу дочь. Да, конечно, мне было бы тяжело одной с ребенком и с животом, но мне кажется, Дима прекрасно понимал, что отпусти он нас в Америку в полном составе, я могла бы просто не вернуться. Наша дочь стала гарантом того, что я обязательно вернусь. Так что, я не «уехала» в Америку. Я «поехала». Все-таки, это разные вещи.

Надо сказать, я никогда не исключала такую возможность – жить в другой стране. И вот, я попадаю в Америку. Это другой воздух, другая земля, другие люди. Абсолютно другой мир. У меня было ощущение, что пожив там какое-то время, с меня наконец-то осыпалась вся эта «колхозная глина», которой мы тут все были перемазаны за время советской власти. У меня было ощущение, что я оттаиваю, как заледеневший кустик после зимы. Америка вселила в меня надежду, уверенность в своих силах, в том, что нет «не могу», а есть «хочу и буду». Эта страна подняла меня с коленей.

Я не ехала в Америку покорять Голливуд. И хотя для нашего поколения Америка всегда была такой мечтой – раем перспектив, в то же время мне всегда казалось, что если ты добился успеха в одной стране, то добьешься его где угодно. И наоборот. Но что интересно: прожив в Америке полгода, и не где-нибудь, а в Лос-Анджелесе, где находится Голливуд, центр мирового кино, я наконец-то перестала себя чувствовать актрисой. Куда-то это ощущение исчезло. И знаете, настала такая свобода! Я упивалась ею, чувствовала ее особенно остро когда встречалась со своими знакомыми, которые когда-то учились вместе со мной и теперь пробовали себя в Голливуде. Кто-то из них болтался без работы, кто-то устраивался, вставал на ноги. И вот, глядя на них, на то, как они себя подбадривают, уговаривая, что «все хорошо, все вот-вот наладится», я думала про себя: «Боже! Какое счастье, что мне не надо бежать в агентство, не надо брать уроки английского языка, бороться с акцентом, шлифовать произношение… Меня это все не касается». И даже когда мне предлагали помощь, я оставалась равнодушной. Друзья говорили: «Давай, Настя! Все получится! Звони домой, в Россию, пускай кассеты с твоими фильмами пришлют». Но я только обещала, что позвоню, но так и не занималась этим. Я понимала, что это бессмысленно, у меня все-таки хватило ума даже не пытаться сделать карьеру в Голливуде. Судите сами – это же сколько лет должно уйти на то, чтобы твой язык стал пригодным для работы в Америке? Да, на разговорном уровне – пожалуйста, если вы позанимаетесь, а потом несколько месяцев пообщаетесь в языковой среде. Но не для кино. Если у тебя хоть малейший акцент – все, ты неполноценен. Тебя в голливудскую империю кино не примут. Тебя практически не существует, потому что ты неправильно говоришь. Есть, конечно, кое-какие роли, где по сценарию нужен русский акцент. За этими ролями, собственно, все наши русские актеры и охотятся. Но у меня не было никакого желания этим заниматься – не было азарта. А потом, я не могла избавиться от мыслей о том, что если в своей стране ты никем не смогла стать, то в Америке даже и пытаться нечего.

Итак, в Америке я наслаждалась жизнью. Занималась бизнесом, зарабатывала деньги. При этом, несмотря на беременность, которая уже подходила к своему логическому завершению, работа меня ни капельки не утомляла – я отлично себя чувствовала.

10

Так у меня появился Майки. Майки! Майки – это Солнце моей жизни. Аня – Смысл, а Майки – Солнце. Таким образом они распределены в моем сердце. И насколько сын для меня много значит, я поняла сразу же, в первую секунду его жизни. Это было такое острое, пронзительное чувство. Похожее на те чувства, которые переполняют тебя, когда ты любуешься морским рассветом в каком-то живописном уголке земного шара. С появлением Майки на белый свет, мир вокруг в одно мгновение переменил краски, ослепительно засиял! Мне ведь очень хотелось, чтобы у меня родился сын. И вот в солнечном Лос-Анджелесе все, чего мне хотелось в этой жизни, все, о чем только можно было мечтать, сбылось: теперь у меня есть и дочь, и сын! Я была так счастлива, что не описать словами. И это необычайно яркое ощущение от знакомства с Майки осталось со мной навсегда.

Я рожала в прекрасной клинике, где не испытала ни боли, ни неудобства, ни каких бы то ни было унижений. Ничто не омрачало моей радости – ко мне пришла моя подруга, американка. Я рожала, она сидела рядом, и я требовала:

– Всем шампанского!

Я травила анекдоты, шутила, пела. Медсестры говорили: «Там рожает эта сумасшедшая русская балерина». Они называли меня балериной, потому что я была стройная, худенькая. Для Америки, где самый высокий процент ожирения и все население пребывает в повальной озадаченности проблемой лишнего веса, стройная роженица – нонсенс. То, что беременная женщина должна себя баловать, в том числе и гастрономически – здесь общепризнанный факт. И никто не перестанет любить жену в положении, если она набрала вес. Там вообще как-то по-другому относятся к женщине. Там не считают, что женщина должна выглядеть как модель. У них нет подобных требований друг к другу, и надо сказать – это очень сближает. Взаимопонимание – великая вещь, а отсутствие агрессии по отношению друг к другу творит чудеса. Американцы проявляют такое внимание к предстоящей встрече с малышом! У американок абсолютно другое отношение к собственной беременности. Там это не считается болезнью, и никто не берет декретного отпуска. Женщины работают до последнего дня, живут полноценной жизнью. Она здорова, здоровее всех – так зачем ей отпуск, пока малыш в ней? Вот начнутся схватки, и поедешь рожать. Без боли и без криков. И будущий папаша тоже едет «рожать» – быть рядом, держать за ручку. А вещи все уже давно заранее приготовлены, лежат сложенные в сумку, и никаких суеверий, в Америке это просто неприлично. Родители в радостном ожидании встречи со своим наследником, вместе ходят по врачам, на специальные курсы по уходу за ребенком. Сейчас у нас тоже все начинает потихонечку двигаться в этом направлении, и я этому очень рада. Хотя, думаю что должно пройти немало времени, прежде чем все эти прекрасные вещи войдут в норму в нашем обществе.

А я все-таки следила за собой. Дима со мной не ездил, на роды тоже не смог прилететь, я была все время одна. Но тем не менее в голове у меня была прочно вбита мысль: я не должна поправится и фигура моя не должна измениться. И что вы думаете? Через четыре часа после родов я начала качать пресс.

Майки все время был со мной. Каждые полтора часа он просыпался и начинал хныкать. Его надо было накормить, помыть, укачать. Все сама. А после родов, надо сказать, это было довольно утомительно. Мне захотелось немного отдохнуть. Я же сутки напролет качала его – Майки очень плохо спал. И, кстати, продолжалось это лет до трех-четырех. Майки мог спать либо в обнимку, либо держась за руку – он очень «тактильный» мальчик. И вот на рассвете, очень рано, наверное, часа в четыре утра, пришла патронажная сестра. Она разбудила меня – а я только забылась коротким сном минут на двадцать, наверное. В общем, только мне удалось задремать, она мне говорит:

– Видишь, у меня на кармане халата красная метка? Только я имею право взять твоего ребенка сейчас. Ему сделают прививки, возьмут кровь на анализ. Потом он немножечко позагорает в солярии. А ты пока отдохни, поспи. У тебя есть около часа времени. А потом я принесу тебе его обратно.

Пока она все это говорила, я постепенно просыпалась. Она произнесла весь этот монолог, взяла Майки и ушла. А я осталась одна. Прошло две минуты. Три. Я ворочаюсь, не могу заснуть. И наконец понимаю, что я не могу без сына. Мне плохо, потому что его нет рядом. Физически плохо. Невыносимо. Ну, делать нечего – я начинаю с собой переговоры. «Ничего, ничего, Настя, скоро тебе его принесут. Сейчас ты можешь устроиться поудобнее, закрыть глазки и поспать. Ты же хотела отдохнуть? Ну вот и спи, спи… Ну, хорошо! Не можешь спать – тогда просто полежи». И тут я поняла, что не могу даже лежать. И тогда я встала. У меня была капельница на каталке, и вот я в больничном халате с завязками сзади и с этой капельницей, пошла искать своего ребенка. Мне было очень неловко – ведь я же знала, что его забрала медсестра для процедур. Но я ничего не могла с собой поделать – вся моя женская природа сигнализировала о том, что у меня отняли детеныша. И это чувство гнало меня на его поиски. Я вышла в коридор, как будто я хочу просто побродить. Медсестры ко мне подходили и спрашивали: что вам нужно? И я понимала, что они наблюдают за мной, но мне было все равно. Сначала я сделала вид, что просто хожу, хочу размяться. Потом я уже почти не могла скрывать, что просто иду на запах, как кошка – ищу своего ребенка. У меня текли слезы по щекам, мне уже было все равно. Я изо всех сил боролась с мыслью: «А вдруг ему не закроют глазки в солярии?» Потом меня стала терзать мысль: «А вдруг его куда-то отнесли и там перепутали?!» и «А вдруг его не вернут?!» Я сходила с ума. Но все-таки я нашла его.

Обойдя все коридоры, я нашла дверь, за которой услышала его плач. Сначала я стояла у этой двери, потом поняла – не могу с собой бороться, хочу туда войти. И начала дергать ручку. Закрыто. Мне не открыли! Тогда я села под дверь и стала рыдать. Там плачет мой сын, а я не могу ему помочь. Что с ним делают?

Так я и рыдала, пока ко мне не подошла медсестра – пожилая мексиканка. Она очень ласково и уверенно сказала мне:

– Твой сын здесь, не волнуйся. Ты же знаешь – детки часто плачут.

Она говорила и говорила со мной.

– Послушай, тебе надо принять душ. Пойдем. Видишь – вот дверь, где твой ребенок. А напротив есть душевая. Хочешь, мы оставим дверь открытой, чтобы ты слышала голос своего ребенка? И ты сразу увидишь, как сестра его вынесет. Тут никого нет, не волнуйся. Никто не пройдет мимо, не увидит тебя. Давай, я включу теплую воду. Хорошо? Надо помыть твои красивые волосы. У меня есть отличный шампунь, я тебе его принесу. Он бесподобно действует.

Медсестра говорила очень медленно, она прекрасно понимала, что «удовольствие» надо растягивать, пока мой ребенок на процедурах. Она медленно расстилала в душе полотенце, чтобы я не подскользнулась. Так же медленно она развязывала мне тесемки на халате. Аккуратно помогала мне его снять. Поливала меня водой. И все время комментировала свои действия – медленно, с расстановкой, с убаюкивающей интонацией, но при этом очень уверенно, словно она внушала мне все это. Я же в свою очередь была ей очень благодарна. Я понимала, зачем она так делает, зачем успокаивает меня. В тот момент мне была просто необходима такая помощь. Какая мудрая женщина, знала ведь, что просто объяснить мне сейчас, что делают с моим сыном, и не пустить меня к нему, могло бы обернуться катастрофой.

Когда мне наконец вернули Майки, я поклялась: «Господи, я на две минуты его не оставлю!»

Больше Майки у меня не забирали. И через два дня я абсолютно счастливая покинула госпиталь. Я вынесла Майки в маленькой автомобильной люлечке и больше не выпускала из рук вообще. Это мое счастье. Моя жизнь. Мое все. Так мы с Майки и тусовались в Лос-Анджелесе, и это было чудесно! И совершенно нормально и приемлемо для Америки. Никто не впадал в шок и удивление, никто не спрашивал – что случилось, где ваш муж, ах бедняжка, одна с грудным ребенком. Я не вызывала жалости и была очень благодарна окружающим меня людям за эту атмосферу и здоровое восприятие моей ситуации. Молодая женщина с новорожденным, она полна сил, она веселая и ей хочется жить. Ничего противоестественного в этом никто не находил.

На четвертый день я уже фотографировала Майки в фотоателье – ему сделали паспорт. Жаль только, что со мной не было Анечки – конечно, я очень переживала по этому поводу. Если бы она оказалась в тот момент в Америке, я, наверное, и не вернулась бы так скоро в Москву. Аня – единственная причина моего возвращения. Там мне было очень хорошо. Все как-то сразу получилось. И Америка меня приняла, и я очень полюбила эту страну, и там у меня появилось огромное количество друзей – быстро и как-то очень естественно. В Америке мне жилось просто, очень просто. И по-настоящему хорошо, светло и радостно.

На шестой день я повезла Майки на океан. Мы приехали с друзьями и устроили на берегу пикник – праздновали его день рождения. Счастье было бесконечное, и все так радовались за нас. А Майки был таким крохотным, лежал в корзине и был почему-то похож на Брюса Уиллиса. Это было очень смешно.

Единственное, что омрачало мой восторг и заставляло бесконечно тосковать, это отсутствие Анечки. Я очень скучала. Со мной всегда были ее фотографии, я постоянно их перебирала, и знала каждую мелочь наизусть: как волосики лежат, челочка. Тут она улыбается, тут грустная. Этими крохотными детальками я и жила. И звонила, как одержимая: «Вы зубы чистили? А с той стороны тоже? А вы ее сейчас причесываете? Как?» И буквально обо всем расспрашивала, выматывая собеседника. Анечка жила в Малаховке с мамой. Ей помогала Татьяна Петровна, наша няня. Мне надо было знать подробности. Сколько Анечка гуляла? Что ела? Сколько ей книг прочитали? Куда повели? Я звонила сорок восемь раз в день и жила от звонка до звонка. И если бы не этот восторг от Майки, даже не знаю, как бы я могла спокойно сидеть на месте. Майки меня очень поддержал. Он всегда был и остается для меня таким счастьем. Майки очень добрый, открытый, никогда не держит зла. И если его кто-то обидел, Майки в ту же секунду готов простить обидчика.

И вот я привезла Майки в Москву. Когда мы оказались все вместе, я просто растаяла. Самый счастливый момент в течение дня наступал, когда мы ложились спать. С одной стороны ко мне прижималась Анечка, а с другой – Майки. Вот так мы втроем засыпали, так и просыпались. Правда, Ане приходилось тяжело, потому что Майки продолжал плохо спать. Очень долго сон давался ему с большим трудом. Иногда он боялся темноты, но постепенно стал отходить. К сожалению, вскоре его страхи вернулись. Ведь мы все втроем пережили очередной вооруженный налет.

Второе ограбление произошло там же, в Малаховке. Но на этот раз все было значительно хуже. Бандиты вломились без масок, с открытыми лицами. В руках у каждого было по ножу, и когда они появились, я поняла, что нас точно зарежут. Я находилась дома одна, с двумя детьми. Димы не было. По прежнему не было никакой охраны.

Позже выяснилось, что нас сдала няня. Не наша любимая Татьяна Петровна, с которой мы живем душа в душу, нет. А другая, практически случайная. Дело в том, что Татьяна Петровна уехала на время к дочери. И мы взяли помощницу – девушку, которую нам посоветовали наши малаховские соседи. Когда нам потом рассказали, что она продала нас за пару тысяч долларов, я не могла в это поверить. Я не хотела ей мстить, не хотела, чтобы ее посадили. Мне говорили, что я ошибаюсь. Но я считаю, что наказание последует само, как естественная реакция законов природы на ее действия. Потому что ей доверили детей, а она их предала. В тот день она отпросилась на выходной. Но вычислили ее быстро – среди налетчиков оказался ее родственник. Все было шито белыми нитками, конечно. А я умудрилась ее защищать, когда пришли следователи, чтобы ее допросить.

– Пожалуйста, не беспокойте ее, она такой чуткий человек, так переживает, плачет!

В общем, я выступила на ее стороне. Наверное, я была так благодарна судьбе, что мы все остались живы, что была не до конца адекватна в своих поступках.

Я отдала все. Все, что было в доме: деньги, драгоценности. И снова не могла позволить себе никакой истерики. Рядом дети, надо держаться. Бандит держал нож у моей сонной артерии. Я металась по дому и думала: «Сейчас они заберут все это, а потом? Что потом?» Мы втроем. Одиннадцать часов утра. Помощи ждать не от кого. Страх невероятный. Животный. И себя уже не жалко, в сознании бьется только одна мысль: дети! Как они будут жить после того, как у них на глазах зарежут их мать? Они увидят мою кровь, мою боль и смерть?

Но моя Анечка повела себя потрясающе! Она не переставала говорить, она просила:

– Только не трогайте мою маму! Не убивайте мою маму!

Она вымаливала у них сочувствие.

Дети сидели на моей кровати, прижавшись друг к другу. Рядом с ними тоже стояли налетчики с ножами. А я бегала и собирала вещи, деньги.

На следующий день после ограбления мы уехали из Малаховки. Я больше не могла там оставаться и ждать, когда нас придут грабить в третий раз. С этим домом было связано слишком много нехороших воспоминаний.

Меня приютила приятельница-англичанка. Мы уехали в Можженку и жили в гостевом домике. Не слишком шиковали, я бы даже сказала наоборот – хлебнули тогда сполна, средств к существованию было в обрез, машина отобрана. Дима тогда мне заявил:

– Ты же отдала все деньги! Вот и живи как хочешь!

Он разозлился на меня. А что мне оставалось делать? Погибать? Умереть, но не отдать? Нет, я все-таки предпочитаю голодную жизнь сытой смерти. Ну, перебивались как-то. Ели макароны с сосисками, спали втроем в одной кровати. Я, Аня и Майки. Но как ни странно, нам было хорошо. Можженка – замечательное место на Новой Риге. У нашей знакомой там английское имение, большой дом, гостевой домик и баня. Домик симпатичный, но не вполне приспособленный для того, чтобы в нем жила семья с детьми. Но я была так благодарна хозяйке за это жилье! Тяжело, конечно, было ездить на работу без автомобиля, но меня кто-то подвозил. По-разному бывало. Дима иногда заезжал на полчаса, привозил продукты. Непростое было время. Навалились апатия и депрессия. Но главное – страх. Я не могла спокойно спать ночью. Страх меня не покидал ни на секунду. Я замирала и прислушивалась к каждому шороху. Я не понимала, как с этим жить и как из этого выкарабкиваться. Мне было страшно и за себя, и за детей. Страх исходил отовсюду, опасность была за каждым углом, за каждой дверью, за окном. Я дергалась от голосов, от птичьих криков, от звука проехавшей машины. Это называется посттравматическое состояние.

Я до сих пор не могу быть одна. Мне легче, если в доме куча народа. Легче, если не дадут отдохнуть, почитать. Пусть шумят, пусть бегают, пусть разговаривают. Только не одна дома! И это не страх одиночества – это страх тишины. Не выношу тишины. И телевизор мне не помогает – он неживой. Надо, чтобы были живые голоса вокруг. И это странно – ведь для многих людей публичных профессий очень важно побыть в одиночестве. А у меня такого нет. Максимум, который я могу вынести – это десять метров пустоты вокруг. Но я должна видеть, что есть человек, слышать его. Это последствия ножа у шеи, жутких бандитских глаз, в которых я однажды прочитала, что моя жизнь и жизни моих детей ничего не стоят. Мне очень многое пришлось пережить. Не дай Бог никому такого чудовищного опыта. И конечно, если бы не мои дети, которые не позволили мне тогда отчаяться, не знаю, как бы я нашла в себе силы справиться со всем этим. Но я знала, что нужна им, и это держало меня на плаву.