Текст книги "Анатомия американского национализма"

Необходимо помнить, что процесс создания и развития государств редко бывает приятным. С точки зрения морали, заявление Бисмарка о том, что государства создаются «железом и кровью», неприемлемо. В историческом же смысле это – простая констатация фактов. Это также верно и для исторических событий, которые отделены от нас несколькими столетиями – в истории Англии времен Тюдоров. Это еще более справедливо для неевропейских стран. Многим из них пришлось подражать успехам Запада, выбрав европейские формы государственной организации, которые могли быть никак не связаны с местной традицией. Как сказал Генри Киссинджер в апреле 2004 года:

«Утверждать, что демократия имеет духовные предпосылки, не означит отрицать, что она применима к другим обществам. Однако необходимо принять в расчет, что попытки уплотнить эволюцию веков в несоответственно малые временные рамки создают опасность получить непредвиденные последствия невиданного масштаба. Там, где общество разделено по принципу вероисповедания и этнической принадлежности, применение нашего опыта может привести к установлению постоянного распределения власти на основе именно этих этнических подразделений. Там, где меньшинство не имеет перспективы стать большинством, выборы могут зачастую привести к гражданской войне или хаосу – прекрасной среде для появления и развития военизированных террористических организаций…

Те, кто поддерживает необходимость приверженности демократии в американской внешней политике, выиграли свою интеллектуальную битву. Но создание государственных институтов требует не только теории, а также представления о практическом воплощении, с учетом духовных и исторических обстоятельств. Подобное смирение отнюдь не является отречением от американских ценностей, напротив, это единственный способ успешного воплощения этих ценностей»³¹⁸.

Многие страны пытаются, по сути дела, за несколько десятилетий сделать скачок, скажем так, из некоего подобия Британии XV или даже V века в Великобританию XXI века. Неудивительно, что у многих стран ничего из этого не получается, а сам процесс оказывается часто весьма кровопролитным. С исторической точки зрения, нет никаких оснований полагать, что многие из этих обществ в целом способны соблюдать истинно демократические ценности в настоящий момент или что демократическое общество, которое они могут создать, позволит им добиться быстрого и стабильного экономического роста. Это не означает, что авторитарное правление – это какой-то универсальный рецепт экономического успеха. На самом деле это означает лишь то, что мы еще очень мало знаем об универсально применимых правилах человеческого прогресса, если такие правила вообще существуют.

Учитывая это, осуществлять демократизацию в других странах США и западные страны должны, проявляя серьезность интеллектуального труда и благородство души. Они должны тщательно изучать историю, политическую культуру, а также социальные, экономические и этнические потребности других стран, с тем чтобы определить, какой именно тип политической системы может существовать там в настоящее время, а также в ближайшей и среднесрочной перспективе. Они должны проявлять душевное благородство как от осознания собственной успешности, так и из скромности. Учитывая огромные богатства и безопасность Запада по сравнению с большинством стран на нашей планете, Запад не имеет права поучать их вместо оказания им серьезной экономической помощи, это просто неприлично. Если оглянуться на несколько десятилетий назад, то можно обнаружить, что и наши страны виновны в чудовищных преступлениях расизма, агрессии и угнетения. Если оглянуться назад на столетие или чуть больше, то можно увидеть, что они также повинны в том, что сейчас называют геноцидом.

Если мы хоть немного разбираемся в истории, мы должны знать, что политическая система нашего общества не является «концом истории», не была дана нам свыше и не будет длиться вечно. Совершенно очевидно, например, что если экологические проблемы, стоящие перед нами, достигнут действительно серьезных размеров, то западная рыночная демократия в целом и американский ее вариант в частности не смогут справиться с этими проблемами – так же, как китайскому конфуцианскому укладу не удалось в XIX веке адаптироваться к западному стилю жизни, да и многим мусульманским странам в наши дни это также не удается.

Жюльен Бенда призвал западных интеллектуалов освободить себя от служения национализму своих стран. Американский национализм, основанный на американском «символе веры», отождествляет нацию с полной модернизацией общества и даже объявляет ее «концом истории» – нацией, которой удалось построить совершенный и вечный идеал общества для всего мира. А это значит, что для того, чтобы освободиться от служения национализму, американским интеллектуалам необходимо освободиться от поклонения Времени, в рабстве у которого они сейчас находятся.

Они должны раскрыть в себе такой интеллектуальный потенциал, который позволит им выйти за пределы нынешней эпохи и окинуть взором широкие просторы истории человечества. Им нужно будет занять место где-то между вымышленным британским капитаном Марлоу (Джозефа Конрада), который помнил, что Темза, как и когда-то река Конго, это «один из мрачных уголков Земли», и Маколеем из Новой Зеландии, воображаемым будущим посетителем археологических раскопок Лондона³¹⁹. Задача, безусловно, крайне трудная. Но не совсем уж непосильная для интеллектуальной элиты страны, которая ставит свою роль в истории человечества наравне с Вечным городом Римом.

Вместо тщательности интеллектуального труда и благородства души, которые могли бы возникнуть в результате такой непредубежденности, при демократизации остального мира Соединенные Штаты в настоящее время все чаще демонстрируют удивительное сочетание небрежности интеллектуального труда и подлости души. Для них характерны небрежность интеллектуального труда и тенденция взирать на мир сквозь розовые очки – когда речь заходит о прогрессе и демократизации в целом, а подлость и озлобленность души – в отношении конкретных стран, которые не соответствуют американским стандартам и требованиям. Кроме того, Соединенные Штаты очень редко проявляют щедрость, когда дело доходит до предоставления реальной экономической помощи народам, менее благополучным, чем США, что находится в резком противоречии с «щедрым отношением ко всемирному обществу и роли Америки в нем», к которому призывали Аллин, Гордон и О’Ханлон.

Небрежность интеллектуального труда проистекает из сознания собственного превосходства. Им проникнуты американские основополагающие принципы, о которых идет речь в этой главе. Кроме того, эту небрежность провоцирует смешение этих принципов с ближайшими целями администрации США и американских этнических лобби, что ведет к неприглядным моральным и идейным последствиям. Подлость души тем более удивительна; ведь, по словам сенатора Фулбрайта, «народ, современная история которого была практически непрерывной летописью успеха… должен быть настолько уверен в своем могуществе, чтобы быть способным на великодушие»³²⁰.

Но, как мы увидим далее, история Америки в целом, возможно, и состоит из череды успехов и побед. Однако, безусловно, это не история всей Америки, ибо к большим группам американского народа она не имеет отношения. Как и во многих других странах в современной истории, их чувство наследственных поражений и унижений питает их ненависть, которая не только осложняет внутреннюю ситуацию в стране, но и серьезно влияет на характер национализма в стране.

Глава третья
Антитеза основополагающим принципам
Часть I: Озлобленная глубинка

Потерпели поражение рощи осин в долинах Колорадо, Синие колокольчики Скалистых гор, И голубые подушечки скабиозы в старом добром Техасе, Невдалеке от питтсбургских аллей. Потерпели поражение лилии-бабочки и люцерна. Потерпели поражение Тихий океан и протяженная Миссисипи. Потерпели поражение молодые от старых и глупых. Потерпело поражение торнадо от сановных чанов с ядом. Потерпели поражение мое детство и моя мечта.

Вэчел Линдсей. «Брайан, Брайан, Брайан, Брайан»(на поражение народного кандидата в президенты Уильяма Дженнингса Брайана в предвыборной кампании на пост президента США в 1896 году)³²¹

У радикального национализма много отцов, но мать одна – поражение, и она вскармливает своих чад молоком унижения. Это отравленная пища детства то и дело вспоминается им, ею горчит их шовинистическая ненависть, пропитывающая национализм во многих странах в мире. Это, безусловно, относится и к национализму в бывших европейских колониях, национализму, который взрастили их завоевания и оккупация европейскими и другими империями, а также уничтожение или насильственное изменение экономического уклада, существовавшего там ранее, их прежних традиций нравственного и политического авторитета.

Это также касается и тех стран, которые избежали прямого завоевания, однако были вынуждены защищать себя, как можно лучше подражать западным формам правления, экономики, общества и культуры и во время этих изменений полностью переродились. Особенно пострадали религиозные основы общественного устройства и государственных традиций этих стран. Там, где они еще сохранились, им часто приходилось тесно переплетаться с современным национализмом, порой (как, например, в Японии) псевдототалитарного типа.

Самыми известными примерами такого типа стран можно назвать Россию, Японию и Турцию. Россия, несмотря на крупные военные победы, в целом была хронически неспособна догнать своих западноевропейских и североамериканских конкурентов, и у нации сформировался комплекс неполноценности, который преследует российское общество и культуру вот уже почти три столетия.

В более широком смысле эту ситуацию можно наблюдать не только на большей части земного шара, но даже в большинстве европейских стран: в последние столетия все они были вынуждены приспосабливаться, как могли, к модели современности и прогресса, которые они не создавали, и к форме, к которой они не имели никакого отношения. При этом неважно, кто придумал и установил такую модель: Голландия, Франция, Великобритания или, совсем свежий пример, Соединенные Штаты.

В результате внедрения этой модели в другой стране там, как правило, возникают напряженность, ощущение нестабильности и чувство ненависти, которые иногда продолжаются еще долгое время после того, как страна официально освобождается от своих угнетателей, и даже в тех редких случаях, когда ей удается догнать своих западных конкурентов. Так, германский национализм появился в конце XVIII и начале XIX веков в значительной степени из всеобъемлющего чувства неполноценности и беззащитности, которое испытывали немцы перед Францией. С точки зрения развития культуры, оно возникло главным образом в связи с тем, что в Европе XVIII века господствовали французский язык и культура. В Германии это привело к тому, что стало процветать унизительное подражание французским словам и языковым нормам. Это резко осуждали Гердер, Фихте и др.

Для простых немцев огромным испытанием стала череда вторжений французских армий, завершившихся последним вторжением революционных и наполеоновских войск. Французская диктатура безжалостно перекраивала на свой лад политические и социальные структуры Германии. Немецкая аристократия тяжело переживала такую перестройку, однако Франции удалось это осуществить, поскольку Германия, в отличие от Великой нации, оставалась еще раздробленной страной. Все это взращивало чувство неприязни в сердцах немцев, а французы усугубляли его своим неизменным презрением к немецкому хамству, пьянству и общей несуразности, что охотно обсуждали в печати немецкие националисты³²².

Вследствие этого у немцев выработался комплекс национальной неполноценности, который им не удалось преодолеть даже после того, как в 1871 году Германия объединилась и впоследствии превратилась в самую мощную в военном отношении и самую экономически успешную нацию в Европе. Бисмарк язвительно заметил, говоря об этой психологической зависимости своих соплеменников: «Немцу, как правило, нужно выпить два бокала шампанского, прежде чем он почувствует, что теперь он выпрямился во весь рост». Такое наследие прежних времен не в последнюю очередь послужило причиной дерзко высокомерного, беспокойного и обостренно подозрительного характера внешней политики кайзеровской Германии. Все это вместе взятое и помноженное на огромную мощь Германии весьма встревожило другие европейские государства, и они объединились в своем противодействии Германии.

Что же касается Соединенных Штатов, то тенденции, характерные для этой страны, представляются весьма необычными для мировой истории возникновения и становления национализма, в которой, без сомнения, встречались и значительно более мрачные примеры. Но примечательной история возникновения национализма в США становится уже только потому, что у населения страны на первый взгляд практически не было оснований (если сравнить историю США с историей других народов, которым пришлось вынести множество страданий и унижений) для этого язвительного чувства озлобленной неприязни ко всему остальному миру и в особенности к тем странам, которым довелось хоть в чем-то воспротивиться намерениям американской нации.

Чтобы понять истоки конкретных проявлений враждебности, необходимо изучить роль разнообразных этнических лобби в США и роль американского научного и военно-промышленного комплекса. Объединение этих двух факторов привело, например, к общераспространенной в Америке непримиримой злобе против России, которая продлилась еще десять лет после распада Советского Союза, когда Москва уже перестала представлять собой реальную угрозу для Соединенных Штатов. Безусловно, израильское лобби также сыграло свою роль, десятилетиями внушая американцам враждебность по отношению к арабам и мусульманам.

Но было бы тем не менее ошибочно считать любой из этих факторов основным, поскольку вся структура национализма в Америке сформировалась в своей нынешней форме задолго до того, как Вторая мировая война и холодная война повлияли на изменения в идеологии американского государства, и до того, как этнические лобби стали настолько влиятельны. Эти группы не смогли бы добиться своих целей, если бы они не опирались на поддержку более значительных групп американцев, которые при возникновении каких-либо разногласий имеют естественную склонность занимать жесткую антагонистическую позицию и, столкнувшись с каким-либо противодействием другой страны, автоматически чувствуют потребность демонстрировать признаки страха, враждебности, воинственности, неуступчивости и категоричности суждений – другими словами, классические проявления национализма.

Принимая во внимание националистическую культуру страны и невежество, характерное не только для широких слоев общества, можно понять, как администрации Буша удалось перенаправить гнев, который американцы испытывали после событий 11 сентября 2001 года, на цели, которые не имели к этому нападению никакого отношения, а также почему противодействие большинства стран мира войне в Ираке вызвало такой всплеск шовинистической ярости в некоторых слоях американской общественности и в определенной части средств массовой информации Америки.

Эту склонность к шовинистическому национализму в Соединенных Штатах во многом можно объяснить тем, что в возникновении национализма играет свою роль не только то, как страна в целом переживает поражение, но и то, как это переживают отдельные классы, группы и даже отдельные люди в пределах этих структурных подразделений общества. Ненависть и страх, которые национализм перенацеливает за пределы общества, часто происходят от ненависти и напряженности внутри страны, и это поразительно верно в отношении Соединенных Штатов.

Появление национализма во многих странах совершенно справедливо объясняется в значительной степени господством и потребностями новых буржуазных классов. Однако верно также и то, что источником многих неприглядных черт, присущих национализму, стали те общественные классы, которые либо находились на этапе некоторого или полного упадка, либо они по вполне понятной причине боялись такого упадка. Эти классы, как правило, ощущали, что экономические и социальные изменения общества в целом подрывают не только существующее положение и безопасность, но и духовные традиции этих классов³²³. Высока вероятность, что такие настроения станут радикальными, особенно если период экономического роста заканчивается и его сменяет кризис или экономический спад. Таким образом, можно считать, что многие современные радикальные консервативные и радикальные националистические движения в Европе зародились во времена первой Великой депрессии, которая длилась с середины 70-х до 90-х годов XIX века³²⁴.

И если одной отличительной чертой национализма во многих странах всегда была вера в светлое будущее народа, то другой, не менее распространенной его особенностью было желание народа вернуться в идеализированное прошлое, к духовно и этнически чистой нации, к стабильному, традиционному обществу и «справедливо устроенной экономике», которая гарантирует порядочным и трудолюбивым людям достойную работу – манящий, сияющий, недостижимый мираж, осязаемый, но недоступный. В Германии, например, это был старый мир независимых малых городов с однородной религиозной культурой и профессиональными гильдиями и цехами, которые обеспечивали занятость уважаемым членам общества и не допускали посторонних.

В Соединенных Штатах чувство поражения и желание обороняться проявляется в четырех различных, но отчасти перекрывающих друг друга составляющих американской национальной традиции: в исходной, «образующей костяк нации» прослойке белого англосаксонского и шотландско-ирландского населения британских колоний в Северной Америке, в особой исторической культуре и наследии Белого Юга, в духовном мире протестантизма фундаментального толка, а также в воспоминаниях, страхах и ненависти некоторых отдельно взятых американских этнических групп и лобби.

В 1963 году Дэниел Белл высказал мысль, которая сохраняет свою актуальность и сегодня: «То, с чем на самом деле борется правое крыло, прикрываясь борьбой с коммунизмом, – это, по существу, «современные воззрения». Речь идет о некоем комплексе убеждений, которые в целом проще всего охарактеризовать как уверенность в возможность оценки социальных изменений в обществе на основе рациональных параметров, а не из сложившихся традиций. Кроме того, посредством воздействия через свои форпосты в американских «малых городках» правое крыло стремится вернуть себе былую главенствующую роль в обеспечении изменений общества, которую оно постепенно утрачивает. Именно эти способы воздействия на американское общество и не вызывают большого доверия у представителей «современных воззрений» в Америке»³²⁵.

Нативизм[7]7
  Нативизм (от англ. nature – «коренной», «уроженец») – североамериканский национализм, характеризовавшийся неприязненным отношением к католикам и иммигрантам и требовавший благоприятствования и особого статуса для «коренных» жителей нации (протестантов). (Прим. переводчика.)


[Закрыть] и тревоги белого среднего класса

Представление об идеальном прошлом меняется в Америке почти с каждым новым поколением, по мере того, как бывшие группы-«аутсайдеры» присоединяются к белому среднему классу и сливаются со старой протестантской культурой. Аналогичным образом, например, индуистский национализм в Индии сегодня объединяет не только этнических индийцев. При этом, однако, постоянно происходит перетекание чувства лишения из одной «чаши» в другую, из старого «протестантского нативизма» через маккартизм в правое христианство и правый национализм наших дней.

В каждом поколении возникает новый страх быть «поглощенными» или захваченными. Этот страх появляется не только среди более бедных или менее образованных белых. В 2004 году Сэмюэл Хантингтон выступил с заявлением, в котором он предостерег Соединенные Штаты от опасности потерять свою политическую культуру и даже свой язык в результате мексиканской иммиграции. Он решительно настаивал, что и американский «символ веры», и американская мечта являются исключительно производными «особой англо-протестантской культуры». При сохранении этой тенденции, предупреждал он, высок риск, что белые англоамериканцы дадут ожесточенной отпор. Та же тема, хоть и менее явно, присутствует в его книге «Столкновение цивилизаций» (Clash of Civilizations), в которой Хантингтон фактически рассматривает не только латиноамериканцев и американских азиатов, но даже афроамериканцев как неамериканские цивилизации³²⁶.

Этот страх придает американскому консерватизму оттенок радикальности, что и позволяет нам считать объединенный национализм американских правых сил именно национализмом, а не просто патриотизмом³²⁷. Таким образом, возникает явление, на первый взгляд крайне странное, но вполне искреннее и в полной мере характерное для истории радикального национализма во всем мире, когда глубоко консервативные защитники американской капиталистической системы, такие как Ньют Гингрич, называют себя «революционными республиканцами», а в стиле и языке их речей сквозит решительное отчуждение от так называемых правящих элит и доминирующей культуры. Вот почему у американских правых сил так популярны выступления, книги и политические манифесты на тему «Вернем себе Америку» – формулировка весьма красноречивая³²⁸.

Правый консервативный политик Патрик Бьюкенен заявил на съезде Республиканской партии в 1992 году: «Мы должны вернуть себе наши города, и нашу культуру, и нашу страну», так же точно (сказал он), как американские военные недавно «вернули себе» Лос-Анджелес, отвоевав его у толп чернокожих и латиноамериканцев во время беспорядков, последовавших вслед за оправданием полицейских, избивших чернокожего Родни Кинга³²⁹. Ральф Рид из «Христианской коалиции» говорил, что христианам необходимо «вернуть себе нашу страну, округ за округом». Подобные радикальные настроения правых прекрасно выразил Шарль Моррас, который еще в 30-х годах XX века заявил: «Сегодня, чтобы полюбить Францию, нужно возненавидеть то, чем она стала».

Как ярко показывают эти слова, такое отношение проистекает из чувства лишения и даже ощущения оккупации страны инородцами. Рассуждения о том, что нацией правит «либеральная (или гомосексуалистская, или феминистская) диктатура», – обычное дело в этом сегменте американской политической системы. Такие чувства дают пищу для разного рода вымыслов (например, о том, что Соединенными Штатами тайно правит Организация Объединенных Наций или о других международных заговорах против Америки) и вносят свой вклад в общие настроения апокалипсического характера, существующие в некоторых направлениях американской культуры. Правого националиста и популиста Барри Голдуотера, который воспользовался этой тенденцией в Америке в 1960-х годах, когда-то называли «любимым сыном психоза»³³⁰.

Еще ярче эту тенденцию иллюстрирует примечательное название одной организации правых в Техасе 1960-х годов – «Комитет национального возмущения». Это направление национализма имеет множество весьма опасных параллелей в истории радикального консерватизма и национализма в Европе. Подобно таким движениям в конце XIX и начале XX веков, его причиной тоже служит нравственное и душевное замешательство людей, глубоко приверженных традициям (в основном это мелкие буржуа и крестьяне, но не только). Они отчаянно пытаются разобраться в мире, который стал вдруг чуждым, и могут сделать это лишь с помощью той культуры, которая им доступна.

В связи с этим можно сказать, что недовольство и тревога различных этнических групп, потомков первых американских переселенцев, создали длительный духовный настрой в американском обществе, и многочисленные отголоски этого настроя позже соединились с настроениями других ассимилированных этнических групп. К этому общему настрою из поколения в поколение добавлялись и процветали на его плодородной почве множество различных разновидностей маниакальных страхов, фанатизма и национальных амбиций³³¹.

В середине XIX века нативисты-«незнайки»[8]8
  Антикатолическое религиозное движение в США – «Партия ничего не знающих». Возникло в середине 50-х годов XIX века.


[Закрыть] мечтали о возвращении к ранним временам преимущественно протестантской Америки до массовой волны иммиграции ирландских католиков и развития капитализма нового времени³³². В начале ХХ века представители целого ряда протестантских националистических течений мечтали избавить Америку от множества иммигрантов разных национальностей, а также от автомобилей (или по крайней мере автомобилей с задним сиденьем), которые разлагающе действовали на нравы населения. Сегодня многие белые среднего достатка в целом (в том числе, конечно, ирландцы и люди многих других национальностей, а также потомки смешанных браков между ними) мечтают о возвращении идеализированного варианта 1950-х годов времен правления президента Эйзенхауэра. Это была пора до начала сексуальной революции и роста самосознания чернокожего населения Америки, до подъема движения за свободу сексуальных меньшинств, активизации феминисток и других маргинальных групп, вызывающих у них ненависть. Язык движения «Республиканская революция», возникшего в середине 1990-х годов, и воспоминаний Пэта Бьюкенена и других правых проникнут особой ностальгией по тем временам³³³.

Настоящие или кажущиеся поражения, которые эту ностальгию усиливают, оказали крайне негативное влияние и даже нанесли ущерб многим важным группам населения Америки, аналогично тому, как подобные группы населения пострадали от этого и в других странах. Возможно, американскому среднему классу причинен не слишком большой экономический урон, хоть ситуация в этом смысле может и измениться, если в экономике будет ощущаться нехватка рабочих мест для среднего класса, но продолжение иммиграции означает, что средний класс будет испытывать еще большее демографическое давление и межкультурную напряженность, а также иные изменения, сопутствующие процессу иммиграции.

Подобные межнациональные столкновения часто приводили к возникновению напряженности, которая заводит маховик национализма и других радикальных политических течений во всем мире. Классическим примером такого рода явлений можно назвать роль дворянства, исчезающего класса, крестьянства и традиционного среднего класса (Mittelstand) Германии в процессе зарождения в конце XIX века немецкого радикального консерватизма, а также и нового национализма, который был с ним неразлучен³³⁴. В недрах этих социальных слоев возникали движения, в которых чрезмерный национализм и духовный консерватизм часто сочетались с радикальным экономическим протестом против нового капитализма³³⁵. Пример прусских дворян показывает, что класс совершенно не обязательно должен дойти до полного упадка, чтобы это подтолкнуло старую элиту к радикальности, вполне достаточно лишь угрозы такого упадка.

Антисемитизм называют «мелкобуржуазным социализмом», но на самом деле он представляет собой составную часть более широкого комплекса радикальных взглядов и недовольства. Ультранационализм и упреки элиты в космополитизме за недостаточное проявление националистических чувств уже давно стали одним из каналов для выражения социально-экономических претензий со стороны каких-либо групп, которые по определенным причинам не могут обратиться к социализму. «Утвердившись в мире буржуазной респектабельности, они оказались перед угрозой снова погрузиться в бездну, как им казалось, бессилия и зависимости. Именно эти опасения и сделали «средний класс» политически нестабильной группой, даже более нестабильной, чем те, кто были действительно неимущими и неустроенными»³³⁶.

Соединенные Штаты являются не только страной быстрой, непрерывной модернизации капитализма и непрерывного его изменения. Именно в США имеется обширный средний класс, многие представители которого, целые большие группы, претерпели в определенные периоды истории США, в том числе на современном этапе, значительный урон в результате развития капитализма. Это усугубляется тем, что по сравнению с другими развитыми странами государственные органы управления и финансируемые государством организации социальной поддержки в Америке не располагают существенными механизмами сдерживания и ограничения американского капитализма.

Веками социально-экономические трудности, с которыми приходилось сталкиваться представителям белого среднего класса и представителям сельского населения, зачастую бывали неотделимы от их этнических и расовых опасений. Эти опасения впервые появились уже в среде так называемых коренных американцев, но не американских индейцев, а белого англосаксонского и шотландско-ирландского населения британских колоний XVIII века³³⁷.

Когда тринадцать бывших колоний обрели независимость от Великобритании, они едва ли отличались большим разнообразием в отношении этнической принадлежности и культуры населения. Пожалуй, различные национальности и культуры были в них даже менее представлены, чем в Королевстве Великобритания или во Франции. Если не считать негров и индейцев, то это соответствует истине. Но, строго говоря, небелое население и не относилось к гражданам Америки, и, как стало понятно позднее, они не будут ими считаться еще долго, почти двести лет.

Таким образом, не говоря пока о неграх и индейцах, население белой Америки периода обретения независимости состояло в большинстве своем из двух этнических групп: англосаксов и ирландских шотландцев (шотландцы-протестанты и англичане из Северной Англии, которые поселились в Ирландии в период войны против коренного католического гэльского населения в Ирландии). В Нью-Йорке проживало значительное число голландцев, в Пенсильвании и в ряде других мест жили немцы. Несмотря на то что в подавляющем большинстве эти немцы также были протестантами, английские колонисты питали к ним большую враждебность и опасались их. Даже известный своей толерантностью и прагматичностью Бенджамин Франклин не был полностью уверен, что немцы и другие европейцы были действительно белыми: «Количество чисто белых людей в мире пропорционально очень мало… В Европе у испанцев, итальянцев, французов, русских и шведов обычно цвет лица, как мы называем, смуглый, как и у немцев, за исключением саксонцев, которые вместе с англичанами и составляют основу белого населения на Земле. Жаль, что их число сокращается»³³⁸.

Подавляющее большинство белого населения Америки говорили по-английски и, что не менее важно, были протестантами. Они подразделялись на разные религиозные течения и секты и имели значительные духовные различия (особенно существенные между англичанами Новой Англии и ирландскими шотландцами Запада и Юга). Но у них также было много общих убеждений и взглядов. Одним из главным можно назвать глубокое недоверие к католицизму. На юге и на западе Америки они сохранили не только особую протестантскую религиозную культуру XVI и XVII веков Англии и Шотландии, но и особенности английского языка и народного быта того времени. А определенные черты национальной самоидентификации англичан как единой сильной нации сложились еще задолго до того, как нога первого поселенца ступила на побережье Северной Америки³³⁹.