Текст книги "Анатомия американского национализма"

Глава пятая
Наследие холодной войны

Где, черт возьми, эта Камбоджа? Люди видят заголовки, и вдруг выясняется, что наши попали в передрягу в Камбодже. Это наверняка чья-то вина, и мы начинаем с кем-то ругаться. Новости поступают слишком быстро и сбивают с толку. Мы видим заголовок и берем атлас, чтобы отыскать Камбоджу. Затем начинаем с кем-то препираться. Мы больше других болтаем о вещах, в которых ни черта не смыслим.

Сэм Блум, техасский бизнесмен, 1960-е годы⁵⁹³

Холодная война закрепила и усилила давние мессианские, параноидальные и манихейские черты американского национализма. Она привнесла также новый элемент, во многом чуждый Соединенным Штатам до Второй мировой войны, но крайне важный в истории национализма в других странах: внушительный комплекс военно-промышленных предприятий и служб безопасности, который пользовался огромным влиянием и сыграл значимую роль в поощрении вооруженного противостояния с другими странами.

Со времен войны во Вьетнаме влияние этой новой силы на дела США сильнее всего проявилось в деятельности республиканцев, которых я уже представил как Американскую националистическую партию. Однако демократы также попали во власть этих идей. До Вьетнамской войны демократы ловко обращали страх перед предполагаемым военным превосходством СССР против двух администраций президента Эйзенхауэра.

Хотя в 1990-х годах Клинтон слегка сократил военный бюджет, он также возглавил дальнейшее расширение военного присутствия США на мировой арене и геополитическую кампанию по ослаблению влияния России в странах бывшего Советского Союза. В том, что касается борьбы с терроризмом, к апрелю 2004 года у демократов, по-видимому, не было достойной альтернативной стратегии. Если подобное отсутствие стратегии действительно имело место, одной из причин тому было привлечение советников и идеологии из того контекста безопасности и внешней политики, который сложился в эпоху холодной войны.

После терактов 11 сентября 2001 года наследие холодной войны крайне пагубно отразилось на стратегии США, поскольку отвлекло внимание страны непосредственно от террористических группировок. Джеймс Манн, который описывал политику органов внешней политики и безопасности при Буше-младшем, отмечал: «Вулканы» (так при Буше называли себя руководители внешнеполитических и оборонных ведомств) были полностью готовы противостоять тем угрозам безопасности, с которыми имели дело ранее: ведущим державам, странам-изгоям, диктатурам и наземным войскам, то есть всем силам, которые действовали на ограниченной территории в четко обозначенных пределах. Но они были плохо подготовлены к борьбе с не привязанной к государству, бесформенной террористической организацией, такой как «Аль-Каида»»⁵⁹⁴.

Более того, даже противостоя угрозам, исходившим от целых государств, военный аппарат США исходил из незамысловатой правой парадигмы холодной войны, которая заключалась в дальнейшем наращивании вооруженных сил. «Вулканы» куда как менее активно развивали новые институты, дипломатию и другие подходы к решению этих задач»⁵⁹⁵.

Фактически все руководители администрации Буша-младшего, занявшие посты во внешнеполитических и оборонных ведомствах, начинали строить карьеру во времена холодной войны. Многие уже занимали высокие посты в правительстве республиканцев в 1970-х годах⁵⁹⁶. Говоря об администрации президента Буша, вступившего в должность в 2001 году, официальный фотограф Белого дома при администрации президента Форда признался: «Я чувствую себя Рипом ван Винклем. Будто бы я проснулся спустя 25 лет, а мои друзья не просто остались у власти, но стали еще могущественнее»⁵⁹⁷.

Холодная война также породила высококонсервативное академическое и бюрократическое сообщество, члены которого в 2001–2003 годах оказывали решающее влияние на администрацию Джорджа Буша-младшего и выступали в роли ключевых лидеров и пропагандистов⁵⁹⁸. Движение неоконсерваторов зародилось в сообществе «Жизненный центр», созданном Рейнгольдом Нибуром и другими активистами в конце 1940-х годов с целью подстегнуть американских либералов в борьбе со сталинским коммунизмом. Участники «Жизненного центра» разошлись во взглядах на войну во Вьетнаме, при этом будущие неоконсерваторы в целом выступали за ведение войны и ужесточение антисоветской политики. Хотя неоконсерваторы поддерживали сенатора от демократической партии Генри Джексона по прозвищу Скуп, известного своими воинственными взглядами, большинство из них в конечном счете примкнуло к республиканцам (некоторые, однако, по сей день формально числятся в стане демократов)⁵⁹⁹.

Еще одним ключевым фактором развития неоконсерватизма стала его реакция на альтернативную культуру левого движения 1960-х годов, в особенности на его романтические, пацифистские, антиинтеллектуальные и хулиганские черты и повышенную склонность левых высказывать обвинения в адрес Израиля. Однако равно как многие из основоположников неоконсерватизма вроде Ирвинга Кристола были марксистами троцкистского толка, так и некоторые представители второго поколения неоконсерваторов были радикалами 1960-х годов, в том числе Стивен Шварц из «Фонда защиты демократии», впоследствии присоединившийся к радикальному правому движению. Оба поколения неоконсерваторов позаимствовали от левых радикальный настрой, склонность к опосредованному насилию и восприятие политики как своего рода театра. Этим они сильно напоминали давнюю европейскую модель, где члены радикальных левых партий часто переходили на сторону радикальных правых. (Самым известным примером такой смены партии был Муссолини.⁶⁰⁰)

Ирвинг Кристол однажды разоткровенничался и признал, что его решение переметнуться к радикальным правым отчасти было продиктовано жаждой драмы. В 1950-х годах ему «наскучили собственные разумные и умеренные либеральные идеи»⁶⁰¹. Как и многие представители элиты времен холодной войны, такие неоконсерваторы оказались неспособны отказаться от своей идеологии, когда ее показной мотив – коммунистическая угроза – исчез.

Сейчас изначальное движение неоконсерваторов во многом разнородно⁶⁰². Некоторых из его участников, например, Сэмюэл Хантингтон, периодически по-прежнему именуют себя неоконсерваторами, однако в действительности они решительно расходятся во взглядах по ключевым вопросам с оставшимся костяком, в частности, по вопросу права Соединенных Штатов насаждать свои ценности по всему миру, особенно силой оружия⁶⁰³. Другие, вроде почившего сенатора Дэниела Патрика Мойнихена, давно порвали со своими бывшими соратниками.

Оставшиеся консерваторы представляют собой подобие бюрократического сообщества, которое, как отметил Джейкоб Вайсберг, с учетом степени смешения и наследственной преемственности своих участников отчасти напоминает разросшуюся родословную или клан⁶⁰⁴. Такой тип сообщества стал возможен потому, что американская система стирает границы между правительством, академическим обществом, средствами массовой информации и бизнесом, как и описывалось во второй главе. Формированию образа этого сообщества способствовала оставшаяся со времен холодной войны тенденция американской элиты из сферы безопасности представлять себя аналогом стражей Платона: закрытой, всеведущей, избранной группой, направляющей, охраняющей (вроде сторожевых псов), а при необходимости и обманывающей невежественное и безвольное простонародье ради его же блага, во спасение от безжалостных врагов⁶⁰⁵.

В случае с неоконсерваторами эта тенденция во многом окрепла за счет определенной скрытости и секретности в философии одного из ее идейных основоположников, Лео Штрауса⁶⁰⁶. Его вера, сугубо в духе Платона, в то, что интеллектуальной элите необходимо и дозволено пичкать простонародье религиозно-патриотическими байками, самой в них не веря, могла повлиять на исключительную легкость, с которой неоконсерваторы с течением времени отказывались от бывших убеждений (например, об интервенциях гуманитарного и демократического толка) и формировали союзы с такими движениями, как правые христиане, которые должны были быть им совершенно чужды.

Эти противоречия и оппортунизм служат одной из причин того, почему современный неоконсерватизм, несмотря на его строгие идейные воззрения и радикальный национализм вкупе с империализмом, нельзя назвать истинной идеологической традицией. Еще одна причина кроется в том, что неоконсерваторы хоть и наделали много шуму, но в действительности не привнесли в политическую культуру Америки ничего по-настоящему нового. За исключением трудов Лео Штрауса и Алана Блума, их сочинения типичны для многих радикальных националистических движений: зачастую их фанатизм идет рука об руку с банальностью и скудоумием. Большинство из них – не более чем смесь газетных комментариев.

Неоконсерваторы, скорее, взяли существующие традиции, описанные в этой книге, придав им радикальный и экстремистский оттенок. Так они превратили сочувствие Израилю в поддержку блока «Ликуд», а вера в Америку как в оплот демократии и потребность в обеспечении национальной безопасности США обернулись у них доводами в пользу военных интервенций. Такое было возможно лишь у неоконсерваторов в контексте общего ощущения чрезвычайного положения нации во времена холодной войны и еще острее – после терактов 11 сентября 2001 года.

Как мы увидим, к 2004 году катастрофичные последствия военной операции в Ираке привели к тому, что влияние неоконсерваторов на администрацию президента Буша ослабло в сравнении со столь же жестким, но прагматичным реализмом Дика Чейни и Дональда Рамсфелда и более многосторонним подходом Колина Пауэлла в стиле Клинтона. Однако глубинные установки американской политической культуры, которые эксплуатировались неоконсерваторами, остаются в силе: как было показано во второй главе, стремление неоконсерваторов нести всему миру демократию находит много сторонников в рядах Демократической партии. Таким образом, крайне важно, чтобы американцы сначала присмотрелись к основополагающим принципам своей политической культуры и не считали, что сопряженные с ними угрозы рассеются, стоит лишь неоконсерваторам потерять власть.

Утверждение мифов

Опасности, связанные с этими политическими течениями, многократно увеличились из-за холодной войны, которая воздействовала на американский национализм несколькими значимыми путями. Во-первых, становление США в качестве лидера и оплота западной демократии в борьбе с нацизмом, а впоследствии и с коммунизмом существенно усилило мессианские порывы, порожденные американским «символом веры». Эти воззрения подчеркивали роль Америки как эталона, лидера, защитника и спасителя «свободного мира» в битве с гнусными коммунистами, «врагами свободы». На протяжении нескольких лет такие настроения были оправданы по крайней мере в том, что касалось Западной Европы и в меньшей степени Северо-Восточной Азии.

Успешное становление демократии в Германии и Японии во время американской оккупации создало роковой и прельщающий образ освобождения силой, который впоследствии вдохновил руководство США на операции во Вьетнаме и Ираке. Историческое, экономическое, географическое, культурное и социальное положение и наследие этих стран никоим образом не напоминало ситуацию в Германии или Японии, но это не имело значения. Образ американского солдата как завоевателя, освободителя и модернизатора в одном лице прочно закрепился в ходе испано-американской и Первой мировой войн, а сформировался в еще более давние времена⁶⁰⁷.

За счет сплава старых американских мифов и событий середины XX столетия этот образ настолько прочно засел в умах американцев, что пережил поражение во Вьетнаме, которое должно было стать сокрушительным ударом, и отчасти нейтрализовал страхи империалистических вмешательств и военных тягот. К призванию Америки как «стража свободы» непрестанно апеллировали официальные средства пропаганды, политики, средства массовой информации, а во многом и само американское общество. Наиболее красноречиво о миссии Америки говорили Джон Кеннеди и Рональд Рейган, и хотя первый был демократом, а второй – республиканцем, в данном вопросе различия были несущественны.

Этот образ неоднократно эксплуатировался Бушем и другими представителями власти после терактов 11 сентября 2001 года и сыграл огромную роль в получении общественной поддержки войны в Ираке. Даже в случае с Афганистаном простые и понятные объяснения войны как самообороны против «Аль-Каиды» сочетались с фантастичными заявлениями о превращении этой страны в «плацдарм демократии и прогресса в мусульманском мире» (по словам одного из сенаторов США на конференции в 2002 году, где я присутствовал лично). Как в полной мере показали последствия поражения движения «Талибан», эти фантазии не имели ничего общего с американской реальностью и свидетельствовали о полном незнании современного исторического, общественного и культурного устройства Афганистана⁶⁰⁸.

Холодная война не только усилила мессианские черты американского «символа веры», но и дала новую пищу американским демонам и параноидальному стилю американской политики: одержимости угрозой диверсий на своей территории, представлению о внешнем мире как о полчищах врагов и возможных предателей, расчету на вооруженные силы и презрению ко многим ведущим союзникам США. Холодная война усилила и мессианский национализм, воплощенный не только в квазирелигиозных призывах хранить преданность «символу веры», но и в сугубо религиозных убеждениях в том, что Америка – избранная страна, которой самим Богом предназначено возглавить борьбу против врагов Божьего закона. В число врагов, естественно, вошли «безбожные коммунисты» и все связанные с ними силы, но потом эта фраза стала обозначать любых врагов Америки.

Холодная война, начавшаяся вскоре после войны с нацистами, усилила и закрепила манихейские черты в американском восприятии внешнего мира, веру в силы истинного света, которые Америка ведет на битву с силами абсолютной тьмы. Борьба с конспиративным врагом революционного толка импонировала определенным типам личности, тем представителям США, кто причислял себя к антикоммунистической революционной элите и собирался посвятить жизнь противоборству с коммунистами. Среди них были те, кто именовал себя «большевиками правых сил» вроде Дэвида Стокмана, а также такой любопытный персонаж, как Гровер Норквист, радикальный представитель правых, который, говорят, восхищается несгибаемой волей Ленина и держит его портрет в своей гостиной, что нетипично для традиционного консерватора⁶⁰⁹.

Эти манихейские настроения в стане крайне правых и в мире националистов-интеллектуалов начала XXI века были великолепно подытожены в заметке об Американском институте предпринимательства, написанной в 2003 году ужаснувшимся британским обозревателем Марком Алмондом:

«Американский институт предпринимательства, насаждающий идеологию администрации Буша, выступает своего рода Коминформом в новом устройстве мира. Его так называемые ученые служат инквизиторами мирового порядка. Протоколы их внешнеполитических заседаний больше напоминают собрания ненависти в духе китайской культурной революции, чем урок политологии в Йельском университете. Его участники поднимаются, чтобы изобличить объект ненависти сего дня или поддержать почетного гостя, попавшего в милость при действующем режиме. Тлетворный дух идеологического подчинения поражает. Собранные Вашингтоном коллективы экспертов продвигают не плюрализм, а догматизм сталинского толка с восхвалением конформистов и изгнанием еретиков. Это мышление в стиле показательного суда не удивляет, поскольку Американский институт предпринимательства сводит идеологических последователей Маккарти и левых отступников с эмигрантами, прошедшими выучку в странах советского блока»⁶¹⁰.

Итак, холодная война усилила и утвердила склонность радикальных консервативных кругов к истеричной ненависти. Эта тенденция пережила поражение коммунизма в начале 1990-х годов отчасти как раз благодаря глубоко пущенным корням и затем обратилась как на новых зарубежных врагов, так и на местных либералов. Радикальные консерваторы и националисты пристрастились к атмосфере холодной войны, перестав подвергать существующие угрозы сколько-нибудь серьезному разумному анализу. Ирвинг Кристол в 1993 году писал: «Для меня нет такого понятия, как «после холодной войны». Моя холодная война не только далека от завершения, но стала еще интенсивнее по мере того, как она поэтапно искажается под воздействием либеральных идей. С окончанием холодной войны началась подлинная холодная война. Мы куда хуже готовы к новой холодной войне, куда уязвимее для наших врагов, чем в случае победоносной войны с мировой коммунистической угрозой»⁶¹¹.

На протяжении почти всей холодной войны радикальные правые были озабочены внутренними угрозами, что странным образом затмевало в их умах представление о враждебном Советском Союзе⁶¹². Эта переориентация усилий на демонстративную национальную борьбу с внутренними врагами является также более давней и широко распространенной моделью национализма. Как говорил о французских националистах периода до 1914 года Альфред Коббен, «хотя националисты начала XX века часто выражались агрессивно и были ксенофобами, их воинственность была направлена скорее на соотечественников, нежели на иностранцев»⁶¹³.

Как показывает высказывание Кристола, войны всегда извращают мораль, а холодная война длилась очень долго по сравнению с большинством «горячих» войн. Искажающее влияние войн состоит в идеализации собственной позиции не меньше, чем в демонизации врага, и намеренном, систематическом взращивании ненависти, в том числе и к соотечественникам, предположительно виновным в предательстве или слабости перед лицом врага. В этом состояла суть атак правых американцев на либералов как в ходе холодной войны, так и впоследствии, что было возведено в безумную степень в трудах вроде «Измены» (Treason) Энн Коултер⁶¹⁴.

Войны также развращают, поощряя убеждение в том, что «правде необходима охрана изо лжи», как говаривал Черчилль. Смысл его фразы сводится к тому, что публичная ложь во имя высшего блага победы оправдана с моральной и патриотической точек зрения, а пропаганде врага нужно противопоставлять не правду, а контрпропаганду. Сознательная или неосознанная фальсификация фактов и доказательств стала центральным вопросом дебатов о внешней политике Соединенных Штатов, что, в частности, нашло свое отражение в кампании средств массовой информации против Франции в 2003 году. Были основаны такие организации, как радио «Свободная Европа» и радио «Свободная Азия», которые финансировались государством и продолжали эту политику даже после окончания холодной войны.

Холодная война позволила организациям наподобие «Общественно-политического обеденного клуба Далласа» в 1960-х годах сплетать различные параноидальные идеи в единую сеть, выступая с речами на темы «ООН – плацдарм для вторжения основных коммунистических движений», «Международный социализм продолжает контролировать Госдепартамент» и «Интернационалисты полностью готовы к уничтожению национальной независимости США»⁶¹⁵. Страх того, что коммунизм поглотит Соединенные Штаты с их пораженческими настроениями, по-видимому, крепко засел в душе даже такой трезвомыслящей бюрократической фигуры, как Дик Чейни⁶¹⁶. Окончание холодной войны не избавило США от этой пагубной идеологии: победа над коммунизмом в 1989–1991 годах лишь закрепила ее. Эти тенденции, хотя и в более сдержанном виде, продолжались в 1990-х годах, а после 11 сентября 2001 года они обрели новую, устрашающую мощь.

Непрерывная мобилизация

Холодная война закрепила и усилила уже существовавшие тенденции американской политической культуры. Наложившись на опыт Второй мировой войны, холодная война также привнесла нечто совершенно новое: государственную систему непрерывной частичной мобилизации на случай войны, опиравшуюся на комплекс военных, промышленных и научных институтов и на связанное с ними академическое сообщество. Радикальный критик США и историк Чарльз Райт Миллс в 1959 году писал: «Впервые за всю историю Америки власть предержащие говорят о чрезвычайных обстоятельствах с непредсказуемым исходом… У американской элиты нет иного представления о мире, кроме как о неловкой, зыбкой паузе, возникшей из баланса взаимного страха. Единственный всерьез принимаемый план мира – это полностью заряженный пистолет. Иными словам, война или высокая степень готовности к войне считается нормальным явлением и постоянным состоянием Соединенных Штатов»⁶¹⁷.

С течением десятилетий высшие представители служб безопасности в характерной манере стали представлять себя не просто тверже, смелее, мудрее и компетентнее своих неискушенных, наивных соотечественников, но и считать себя единственной силой, стоящей между их страной и разрушением. Они считали себя вправе обманывать соотечественников ради их же блага, поскольку, по их мнению, в конечном счете предоставь американцев собственному разумению – и Америка осталась бы практически беззащитной перед лицом немецкой и японской агрессии в 1940-х годах и советской враждебности в начале холодной войны. Фактически в ограниченной и предусмотрительной форме такое отношение имеет историческое обоснование. Генерал Джордж Маршалл, не склонный к истеричным преувеличениям, назвал сокращение военного контингента после 1945 года «не демобилизацией, а погромом»⁶¹⁸.

Это «нескончаемое чрезвычайное положение» уже в усиленном виде повторилось при «войне с терроризмом», однако сущность оборонных ведомств, а также военно-промышленного и научного комплекса, порожденного холодной войной, привела к неподготовленности США к борьбе с террористами. Этой группе институтов и отношений в качестве врага требовались целые государства, а если очевидного врага такого рода не обнаруживалось, его инстинктивно пытались создать, хотя бы в общественном сознании американцев⁶¹⁹.

Оборонные расходы и военно-промышленный комплекс приобрели такую значимость в ходе Второй мировой войны и холодной войны, что с небольшим дополнением в виде космических исследований они образовали фундамент экономики, экономического роста и прежде всего – технологического развития США. Хотя военные расходы часто сопряжены почти с невероятным расточительством и коррупцией, им также удалось войти в не совсем признанную, но довольно успешную государственную стратегию промышленного развития страны при том, что концепция свободного рынка означала невозможность официально принять или одобрить подобную стратегию.

Растущая важность военного комплекса и сопряженных с ним учреждений и интересов была совершенно не похожа на любые другие явления в истории Америки. Центральным мотивом восстания Америки против британского владычества стало резко отрицательное отношение к регулярной армии, которая олицетворяла тяжелое долговое бремя и угрозу монаршей тирании. Эти настроения подпитывали веру в народное ополчение как в свободную демократическую альтернативу, которая, как указано во Второй поправке к Конституции, сегодня служит основной конституционной защитой права на ношение оружия и главным аргументом оружейного лобби США⁶²⁰. Три раза до холодной войны США прибегали к воинскому призыву для вступления в войну: в ходе Гражданской войны, Первой мировой и Второй мировой войн, но каждый раз за победой следовала оперативная демобилизация. И только с наступлением холодной войны понятие постоянной готовности к войне стало неотъемлемой частью американской системы. Такая ситуация была, вне всякого сомнения, неизбежной, учитывая непрестанную (пусть и порой преувеличенную) угрозу со стороны вечно находившегося наготове Советского Союза с арсеналом ядерного оружия. Однако факт неизбежности не делает последствия такой системы менее опасными.

Хотя для Соединенных Штатов такая система и атмосфера были в новинку, мировая история знает множество подобных примеров. Десятилетия до 1914 года все ведущие европейские державы, за частичным исключением Великобритании, жили в состоянии постоянной полумобилизации. Эти обстоятельства отражали объективную ситуацию с безопасностью европейского континента в то время, но как и в Соединенных Штатах эпохи холодной войны, эту обстановку создали, а затем подпитывали колоссальные военные, бюрократические и промышленные группы, крайне заинтересованные в поддержании национальной паранойи, страха и ненависти в отношении других стран, а также общей международной напряженности.

Классическим примером служит Военно-морская лига Германии, за которой стояли влиятельные группы сталепромышленников и поставщиков вооружения. Она была связана со старой военной аристократией и провоцировала гонку вооружений с Великобританией⁶²¹. Такие сообщества внесли весомый вклад в борьбу между агрессивными националистическими движениями, которая в конечном счете вылилась в открытое столкновение в 1914–1918 годах.

В каждой стране была своя версия «Комитета по существующим угрозам», который нагнетал страх в отношении Советского Союза в начале 1980-х годов. До 1914 года в каждой европейской стране жила своя цикличная, искусно поддерживаемая паника касательно военной мощи противника вроде страха «ракетного отставания», который демократы использовали против Эйзенхауэра при помощи своих просвещенных союзников, в том числе ученого-ядерщика, гиганта холодной войны Эдварда Теллера⁶²².

В США в числе первых этой тактикой воспользовался сенатор Линдон Джонсон, бывший во время Корейской войны председателем сенатского Комитета по вопросам боевой готовности. С тех пор она стала неизменным, повторяющимся мотивом на американской политической сцене⁶²³. Такой тактикой пользуется либо оппозиция, желающая дискредитировать действующее правительство, либо само правительство в стремлении оживить патриотические настроения и выставить в невыгодном свете оппозицию. Лорд Солсбери, несколько раз занимавший пост премьер-министра Великобритании в эпоху расцвета Британской империи, однажды с горечью заметил, что стоило дать волю британским генералам и их политическим союзникам, и ему пришлось бы платить за «обеспечение обороноспособности Луны на случай атаки с Марса»⁶²⁴.

Действительно, в 1897 году один британский журнал напечатал рассказ с названием в духе Чарльза Краутхаммера: «Как Великобритания сражалась со всем миром в 1899 году». По сюжету Великобритания подвергается нашествию со стороны Франции и России. По словам издателя, эта история, описывающая «угрозу вторжения на наши любимые берега, не была безумной фантазией писателя с богатым воображением. Она всерьез обсуждается во французских, русских и немецких газетах… Французы и образованные русские говорят об этом столь же хладнокровно, как мы рассуждаем об отправке карательной экспедиции в Судан или на холмы северо-запада Индии»⁶²⁵.

Эта дикая фантазия была признана высшими военными чинами Великобритании вполне реалистичной и была примером литературного жанра, получившего в Европе того времени широкое распространение. В Соединенных Штатах такие вымышленные ужасы о нападении войск СССР, Китая, Кубы и даже Никарагуа на территорию США стали главным мотивом остросюжетных произведений эпохи холодной войны, напоминая страхи протестантов XIX века насчет возможного вторжения в США католической армии на аэростатах⁶²⁶. Давние культурные и исторические корни этой паранойи помогли антикоммунистической истерии влиться в политическую культуру США. Эти предположения, допущения и страхи залегают глубже уровня политических дискуссий и действуют, не подчиняясь рациональным аргументам⁶²⁷.

Такие буйные фантазии наводнили не только художественную литературу, они проявляются также в высказываниях влиятельных и уважаемых представителей власти и политических обозревателей. В книге 1980 года «Существующая угроза» (The Present Danger) неоконсерватор Норман Подгорец предупреждает о грядущей «финляндизации» Америки, которая предполагает «политическое и экономическое подчинение США превосходящей мощи Советов», и задается вопросом о том, настал ли уже тот момент, когда «выхода лишь два – капитуляция или война»⁶²⁸.

После прояснения реального состояния экономики и вооруженных сил СССР на то время можно было ожидать, что либо Подгорец с коллегами станут как минимум отчасти сдержаннее и скромнее в своих утверждениях, либо общество вообще потеряет веру в подобные заявления. Но этого не случилось. В 2004 году Подгорец по-прежнему был при делах, работал главным редактором «Комментари», регулярно появлялся на телеэкране в качестве эксперта и давал руководству США советы на тему «Как выиграть IV мировую войну»⁶²⁹.

Бисмарк периодически прибегал к подобному тактическому запугиванию в попытке получить контроль над немецким парламентом, приспособить либеральные партии для своих целей либо ослабить их и сохранить монаршую власть над исполнительными органами. Его последователи сделали эту практику постоянной⁶³⁰. В США мощью Советского Союза продолжали пугать даже в то время, когда тот очевидно разваливался. Затем страхи возродились в виде паранойи о «русском реванше», хотя вооруженные силы России слабели прямо на глазах⁶³¹.

Необходимость иметь в качестве врагов ведущие державы проистекает отчасти из того факта, что только кажущееся присутствие вражеских государств могло оправдать военные расходы в том размере, который требовали заинтересованные отрасли. Борьба с террористическими группировками требует другой системы реагирования, гораздо более сложной, но и существенно более дешевой⁶³². Вместе с тем интеллектуальное и институциональное восприятие вовлеченных лиц жаждет врагов, которые являются в некотором роде их злыми двойниками со схожим самосознанием и амбициями – высших представителей военных, бюрократических и экономических кругов, а не террористов, движимых сложной, инородной смесью религиозных, культурных и социально-экономических ценностей и мотивов. Тщательная реформа американской оборонной системы для отражения угрозы исламистского терроризма потребует фундаментальных перестановок в стане высшего руководства американских служб безопасности, что, естественно, не вселяет в них особого энтузиазма.

Этот уклон в сторону врагов-государств усилился за счет доминирования «реалистического» интеллектуального подхода к внешней политике, который исповедует большинство руководителей оборонных ведомств США. Такое восприятие мира одновременно отвлекает внимание от изучения общества и может служить прикрытием для экстремальных проявлений национализма. Реализм поощряет отношение к государствам как к фигурам на «великой шахматной доске» международной политики (именно так называлась книга бывшего советника по национальной безопасности Збигнева Бжезинского) с определенными, заранее заданными и неизменными свойствами и возможными практическими действиями⁶³³.