Текст книги "Срединная территория"

Очень просто: культурой не исправишь натуру (тем более – культурой интеллекта). Компьютерщики как были, так и остались скотами. Я хочу сказать, что компьютер сам по себе – это еще не культура. Тогда что же такое культура? Добро и зло, которые можно измерить мерками разума. А интеллект, необходимый для создания компьютера и работы с ним, вносит в жизнь подобие культуры: внешний порядок. Получается, что г-н Шуберт так и не вкусил подлинной культуры – культуры разума, ограничившись, вместе с породившей его цивилизацией, культурой интеллекта. Его культурный подвиг – исключительно скучное доведение до логического конца императива эпохи: культа порядка и дисциплины (принципа компьютера). Каннибал – и при этом не чужд чувства прекрасного, близкого и понятного нам. Таким жутким преступлениям подобает болезненный размах фантазии и воображения. Им к лицу что-то ужасное, инфернальное. Оторванные руки, ноги, выколотые глаза. Что-то уничтожающее дух человечности.

Ничуть не бывало. Как в мясной лавке. «Чего изволите, Herr? Филе homo sapiens`а? Вуаля!» Никаких излишеств, все в меру. Скучный экстремизм. Железная логика. Очень культурно и очень по-человечески.

Может, мне все же следовало убить Марата? И отрезать ему голову.

Тогда бы Европа засадила меня за решетку как невиданного монстра.

Глава 3. Лоскут четвертый. Рождение Сфинкса

Темнолицый коротышка Джеди вышел на площадку, где обычно зачитывали приговоры провинившимся, в окружении стройных девушек-акробаток. Пока мальчик, его помощник, носил перед сановной публикой огромного белого гуся в плетеной корзине, позволяя любому желающему его потрогать, девушки исполняли великолепный номер. Они изгибались кольцами, подпрыгивали и переворачивались в воздухе. С позвоночниками у них было все в порядке.

Единственный друг и доверенное лицо богоподобного Хуфу важный чиновник Ти, женатый на сестре фараона, наклонился к уху властелина и сказал:

– Гусь живой и настоящий, Великий Благодетель.

Хуфу едва заметно кивнул.

– Лев бесподобен. На него невозможно смотреть: он свиреп и отважен, как Великий Благодетель в незабываемой битве с хеттами…

Хуфу вновь слегка кивнул, сохраняя на лице непроницаемое выражение. Хуфу не был великим воином, и Ти знал об этом лучше, чем кто-либо. Но Ти также знал и о том, что Хуфу видел себя в мечтах великим воином, проклиная роковое искривление позвоночника, не позволившее ему владеть своим телом, как льву. Вскоре предстояла большая война с неугомонными хеттами. Вот почему по распоряжению Ти (который умел тонко угадывать настроение Благодетеля) придворный поэт уже месяц писал поэму, в которой воспевалось то самое сражение, где повредили колесницу Хуфу, а сам фараон едва унес ноги. То есть победил.

Ти попросил позволения подойти поэту. Хуфу в знак согласия качнул платком, которым была убрана его голова.

Поэт подошел и заговорил. Его речь разливалась и текла, словно Нил, вышедший из берегов, уснащая землю плодородным илом. Слова завораживали и заставляли верить. «О, Хуфу, неустрашимое сердце, ты один сделал больше, нежели целая армия». Хорошо. «Утром, когда божественный Амон протянул Египту свои пальцы-лучи, Хуфу снова устремился на врагов, как бык на птиц в курятнике». Очень хорошо. «Египетские всадники, увлеченные примером господина, устремились на врагов, как ястребы на добычу». У поэта явно есть талант. «Вскоре от врагов осталась гора окровавленных тел».

– Как тебя зовут? – обратился Хуфу к поэту.

– Пино, – отвечал нескладный юноша. Свиток папируса подрагивал в его руке.

– Пино, – повторил Хуфу. – Напиши так: «От страха враги устремились в воды Нила, как бросается туда испуганный крокодил».

– Великий фараон сам написал поэму! Эта поэма принадлежит его перу!

– Нет, я не могу написать поэму, где прославляются мои подвиги. Я хочу написать стихи о женщине. Понимаешь? Великую поэму.

– Да, Великий сын Амона!

– Виаэй. Ее зовут Виаэй, понимаешь?

– Конечно, Божественный отпрыск Амона-Ра!

– Я напишу поэму завтра к утру. Девушка похожа на лотос, и еще… В ней есть загадка, понимаешь?

– Великий фараон закончит поэму в полночь. Господин может не сомневаться.

– Хорошо. Иди. Ти даст тебе талант серебром.

Поэт растворился в толпе избранных, а на его месте вновь маячила фигура вездесущего Ти.

– Зара здесь?

– Нет, Великий Благодетель. Он день и ночь достраивает Пирамиду.

– Завтра к утру Зара должен исчезнуть. Его сожрут крокодилы. Я не возьму его с собой в ладью, которая отправится в вечность. Амон не примет убийцу фараона Снофру.

– Лу должен знать об этом?

– Лу узнает об этом скорбном событии от меня. И я накажу его за то, что он не уследил за гениальным зодчим Зара.

Ти склонил голову в знак того, что он понял все именно так, как требуется. Ти был неплох во всех отношениях. Правда, Лу осторожно намекнул, что Ти – большой любитель людей. Он буквально поедает полюбившихся ему врагов. Ну, что ж, это не самый большой грех. Так, одна из слабостей человеческих.

– Зара последний из тех, кто поднял руку на моего отца?

– Последний, Великий Благодетель. Все остальные уже скормлены крокодилам. И те издохли от смертоносного яда, которым были пропитаны тела изменников.

– Все скормлены крокодилам?

– Почти все, Великий Благодетель. Некоторые просто исчезли…

– Вели сжечь все папирусы, в которых отражена история великого строительства. Оставьте один папирус и напишите так: за строительством тридцать лет надзирал Ти, славный сподвижник Великого Хуфу. Пусть поэт Пино напишет поэму.

Ти как подрубленный пал к ногам Великого Благодетеля. Великий Хуфу дарит недостойному Ти частичку бессмертия. По приказу лукавого Ти напишут много папирусов, и в тысячах иероглифах оставят послание богам и потомкам: Большая Пирамида – дело рук скромного Ти.

Хуфу поднял палец – и до Джеди мгновенно довели приказ Великого Хозяина мира, хотя фокусник стоял на добрых полторы оргии от пальца фараона. Ти неплохо поставил всю тайную придворную службу. Маг незамедлительно начал представление. Он набросил на голову гуся складки своего плаща. Неизвестно откуда в руке фокусника появился нож. Короткий жест рукой – и вот гусь опять предстал пред публикой во всем своем белом великолепии, громко гогоча из корзины. Взмах ножом – и голова гуся с открытыми глазами упала под ноги Веба-Анера, сидящего в первом ряду. Вздох восхищения прокатился по рядам публики, обожавшей кровавые зрелища. Не успели зрители опомниться, как Джеди выхватил голову гуся из рук бледного Веба-Анера и в следующую секунду приставил ее к обезглавленной шее. Еще через секунду гусь испустил скрипучий вопль, и Джеди небрежно бросил его на землю. Гусь вразвалку побежал, хлопая расправленными крыльями. Восторженный рев приветствовал работу великого мага.

Опытный Джеди дал публике успокоиться, завораживая внимание сановной толпы плавными жестами. И в тот момент, когда сенсации ожидали меньше всего, в узком проходе, ведущем к импровизированной сцене, показалась желтая тугая шкура льва. Лев продвигался неторопливой царской поступью, покачивая телом и нервно покручивая хвостом, увенчанным мохнатой кисточкой. Его крупная голова вырастала сразу из косматой бурой гривы, и казалось, что он вовсе лишен шеи. Казалось, он не может свободно поворачивать голову. Смотрел он только в глаза Джеди. Время от времени лев издавал сдавленный рык, который свидетельствовал о том, что большой зверь делает все неохотно, может быть, даже не по своей воле; но в рыке звучала и струна свободолюбия и решимости оборвать все в тот момент, который покажется ему унизительным. Зачем же лев исполнял молчаливые повеления коротышки Джеди?

Неожиданно Великий фараон твердо решил, что сфинкс будет с туловищем льва и головой его, Хуфу, – с головой на короткой шее, которая не может поворачиваться, а может только смотреть то ли перед собой, то ли в глаза собеседнику, то ли сквозь него. Загадочный взгляд, одновременно рассеянный и сосредоточенный. Большая загадка рядом с Большой Пирамидой. Да.

Только вот зачем лев покорно исполнял волю уродливого карлика, которого давно следовало разорвать в клочья?

Великий Хуфу недовольно поднялся и покинул арену. Джеди заплатили в два раза меньше того, что обещали, хотя заезжий фокусник совершил небывалый трюк: он приблизился ко льву и запустил свою руку в густую бурую шерсть. Лев грозно зарычал. В ответ на это коротышка усмехнулся и повернулся к нему спиной. Публика ахнула и затаила дыхание. Джеди вдруг резко развернулся и повелительным жестом заставил царя зверей добровольно последовать в свою клетку. После этого всем показалось, что в грозном рычании льва слышались уже кроткие перекаты. Аплодировать опальному фокуснику решились немногие. Но и молчание зрителей Джеди оценил правильно. Он с достоинством поклонился публике, которая, вопреки традициям, не расходилась, хотя представление давно было окончено.

Но Хуфу не видел всех этих чудес: в это время был уже на крыше дворца, в своей опочивальне под открытым небом.

Глава 4. Я уже устал мужаться

Интересно, почему нас так тянет к середине – к золотой середине, серебряной, какой угодно?

Да потому что мы стремимся избегать крайностей. Ведь крайности нас губят: разрывают. А крайностей – всего две: черное – белое, север – юг, мужчина – женщина, ум – душа, натура – культура, лето – зима, жизнь – смерть… И любой полюс – губителен. Мы стремимся жить посредине, тяготеем к срединной территории. Даже поры года – весна, осень – это всего лишь смазанные, переходные состояния, попытка природы нащупать середину. Даже время – это состояние перехода от одного текущего момента к другому.

И в человеке срединную территорию облюбовала себе душа, взяв в союзники немного ума и оттеснив к полюсам интеллект и тело. Хочешь быть человеком – будь душевным.

Так, так, так. Что, интересно, скажет на это умный Брут?

Стоп. А что такое душевность? Сгусток, квинтэссенция душевности – любовь. Хочешь быть душевным, хочешь быть человеком – ты должен любить. И ты, Брут. И ты, Марат.

Интересно, интересно. Чего, интересно, хотят от меня Лазурные Дали и Духи Кратера? Они тянутся ко мне как к середине, как к связующему звену. А что же я, обыкновенный человек, связываю? Без человека – мир неполон, неполноценен. Человек и есть срединная территория всех ваших пустынных информационных полей. Средина. Средоточие. Центр. Пуп Вселенной, черт бы вас всех побрал. Вам, безъязыким, без нас не обойтись. Не надо делать вид, что вселенная запросто обойдется без разума. Не обойдется. Вот вы и ломитесь в NOO! Заманиваете меня в сети, пауки мохнатые. Но вы, то есть, кто вы там есть: черти, ангелы, гиды – вы же сами сделали человека Богом. Да, человек – это обыкновенный Бог. В конце концов, это вполне реально – стать Богом. И не очень, кстати, сложно. Во всяком случае, не тянет на подвиг. Хочешь раскрыться – стань Богом.

Так, так. А ведь любовь – это… Это не тело. И не разум. Это светлое, разумное чувство. Это женщина. Вот что я увидел, когда я увидел Елену, вот что бросилось под грязные колеса моего авто цвета мокрого асфальта. Вот что я ищу, и вот что у меня отобрали. Если человек – срединная территория по меркам космическим, то женщина – срединная территория человека.

И дело вовсе не в том, чтобы убить Марата. Дело вообще не в Марате. Если есть информационное поле, NOO, при чем здесь Марат? Не он – так другой. Я не буду убивать. Я не буду каннибалом. И вовсе не потому, что сказано: не убий. Не убий, конечно, кто спорит. Но и не в этом дело. Будь в своем уме и познай себя: вот какую заповедь надо бы вписать в Библию, а все остальные – убрать, ибо они для набожных каннибалов. Славная вышла бы книжка. Брут бы зачитывался.

Мне стало вдруг ясно, что три известных мне заповеди подвели меня к четвертой, главной, и растворились в ней. «Познай себя!» Что-то в этом есть.

Я действительно ощутил себя центральной точкой мироздания, от которой многое зависит. Отдельный человек может повлиять на судьбы мира – но только в том случае, если он будет влиять через разум. Не как Хуфу, не как Искандер или Карабас-Барабас. Мне стало ясно, что невидимая борьба за отдельного человека, которая совершалась вокруг меня, мефистофилевская возня за мою душу имела прямой и точный смысл. Моя миссия – миссия человека – выжить и не сдаться. Но я уже устал мужаться, поэтому мне надо было победить. Маразмос (что в переводе с древне-греческого означает «усталость»).

Вот только как победить?

Когда я задавал себе этот краткий вопрос, холодок пробирал меня до костей, до селезенки. В такие минуты мне не хотелось мужаться или кого-то спасать. Мне хотелось, чтобы меня съели.

Правда, был еще вариант: мне просто хотелось найти Елену и молча ее обнять.

– Ментула! – завыл я гласом вопиющего, взывая ко всем известным мне информационным полям.

Это произошло в середине моего повествования.

Глава 5. Мифическая блондинка

Вот в каком состоянии я возвратился к себе домой. Я обычным порядком проник в помещение, называемое жилищем двуногого, то бишь хомо сапиенса, в смысле – человека. А именно: достал ключ, путаясь в кармане, вставил его в замочную скважину, провернул три раза по часовой стрелке. Дверь открылась. Я тут же по привычке посмотрел на крючок: сумочка с правами была на месте. В общем, все как обычно, ничего свехъестетвенного. Далее я ожидал увидеть раковину, мыло, полотенце, диван. И все это увидел – именно в привычной, нормальной последовательности.

Но с некоторым приятно изумившим меня отклонением.

У меня в комнате, на моем диване сидела Елена – совершенная, идеальная блондинка. Я ни о чем ее не спросил, просто молча обнял ее.

По-моему, она догадалась обо всем, что творилось у меня на душе. И хорошо. Говорить я все равно не мог.

Когда первый шок, по идее, должен был пройти, и от меня потребовались реакции, подтверждающие мою нормальность и вменяемость, я сказал:

– Ты забыла свои трусы. Я их храню.

Елена расхохоталась так, что могла бы разбудить не только бабушку Карину, но и Константина, жившего в другом квартале. Откровенно говоря, я не понял причины ее смеха и направился к полке, где хранил самое дорогое: кроме трусиков невесты Искандера, там лежали мои детские фотографии, а также фотографии моих покойных родителей.

Елена схватила меня за руки и не отрываясь смотрела в глаза.

– Скажи лучше: «Здравствуй».

– Здравствуй, – сказал я.

– Теперь скажи: я тебя люблю.

Я взял и заплакал.

Елена нежно прильнула ко мне, поглаживая меня по голове.

– Скажи: какое сегодня число?

– Сегодня тринадцатое июня. Меня зовут Валерий. Мне тридцать четыре года. Я живу в доме номер тринадцать по бульвару Гоголя. Город Минск. Беларусь. Земля. Это где-то в районе Солнечной системы. Не женат. Детей нет. Я тебя люблю.

– Дурачок. Ты просто чокнутый дурачок. У тебя появились седые волосы. Мы познакомились с тобой ровно год назад. День в день. Ты помнишь?

– Как я чуть не задавил тебя? Какой чудесный был ежик? Я даже запах твоих волос помню. И цвет. Мне казалось, что он идеально тебе подходит. Но тебе и светлый идет…

Елена смахнула парик с головы – блондинка исчезла. У моей дамы была теперь короткая темная стрижка. Конечно, поменялись длина и цвет волос. Но в ней что-то изменилось очень существенно. Мадонна? Что-то в ней было от мадонны. И от Нефертити. Я внимательно изучал ее цветущее лицо и слегка располневшую фигуру.

– Хочешь, я открою тебе тайну? – спросила она.

– Сколько же в тебе тайн!

– Много. Я и сама до конца не знаю. Своя душа – тоже ведь потемки. Хочешь?

– Открывай.

– Та мифическая блондинка, из-за которой ты расстался с Вероникой… Помнишь?

– Я помню, что Вероника говорила о блондинке, которой на самом деле не было.

– Этой блондинкой, которой не было, была я.

– Ты хочешь сказать, что ты выходила из моей квартиры? Так это ты сперла мою сумочку с правами?!

– Нет, нет, никакой сумочки я не брала. И я не выходила из твоей квартиры, потому что не заходила в нее. Но я шла к лифту по такой траектории, что при желании можно было подумать, что я выходила от тебя.

– Вероника так и подумала. И что ты делала возле дверей моей квартиры?

– Я хотела посмотреть, где живешь ты.

– Зачем?

– Какой ты глупый стал всего за год. Сначала я увидела на улице тебя, глядящего на звезды, и ты мне понравился. Что тут странного? Ты жил в нашем подъезде, и я решила выяснить, в какой же квартире.

– И ты хочешь сказать, что вовсе не случайно бросилась под колеса моей машины? Ты ломала комедию?

– Нет, нет, это было совершенно случайно. Я же собралась погибать. Но когда увидела тебя… В общем, мне было приятно, что не задавил меня именно ты.

– Черт знает что! Почему же ты мне об этом ничего не сказала?

– Не успела. У нас было так мало времени и так много дел…

– Когда же ты успела вернуться из Америки?

– А я там никогда не была.

– Где же ты была?

Елена беспечно пожала плечами, что, видимо, означало: стоит ли об этом говорить.

– А где ты живешь сейчас?

Она подняла глаза вверх, к потолку.

– У бабушки Карины?

– Нет. Этажом выше.

– Так-так, – сказал я. – И давно ты там живешь?

Она закрыла мне рот ладошкой. Я послушно замолчал. Все равно вокруг нее роилось слишком много тайн.

– Ты что-то говорила об испытании… – с легкой обидой сменил я тему.

– Да, я прошла через испытание.

– Какое же? – снисходительно спросил я, резонно полагая, что могу считать себя специалистом и экспертом в области испытаний.

– Я очень хотела придушить Марата, но устояла против искушения. И еще я год ждала, когда кончится твое испытание и выдержишь ли ты его. Я плакала.

– Я тобой горжусь, хотя, честно сказать, и сильно разочарован.

– Почему ты разочарован?

– Мне кажется, твое испытание состояло в том, чтобы ты не выдержала соблазна и, в конце концов, придушила Марата. Он этого заслуживает. Жаль, что ты этого не сделала. Искренне жаль.

– Было и еще одно испытание.

– Какое же? Ты прищемила пальчик или потеряла куклу?

– Я растила нашего сына. Ему три месяца, как легко догадаться. А одной мне было очень трудно, как легко догадаться.

Я плюхнулся на задницу, поверженный какой-то солнечной истерикой, потом завалился на спину, корчась и повизгивая от счастья.

– Как его зовут? – заорал новоявленный папаша.

– Отгадай, – смеялась Елена.

– Надеюсь, не Марат, – устрашающе завращал я глазами.

– И не Искандер.

– Остается… Нет, не знаю.

– Я зову его Валерий. Но если тебе не нравится, мы будем звать его иначе.

– Валерий? Какое необычное имя. Редкое. Валерий… По-моему, звучит. Малыш похож на папу?

– Копия. Такой же…

– Какой?

Теперь неизвестно отчего разревелась Елена, мама Валерия, моего, если я все правильно понял, сына.

Глава 6. Красная метка

До сих пор я определял нормальность как способность не верить в чудеса, вопреки даже обстоятельствам очевидным, но не поддающимся объяснению. Нормальность – это установка разбираться во всем с помощью здравого смысла и объяснять все происходящее вокруг, исключая вмешательство сверхъестественного (то есть принципиально необъяснимого с позиций здравого смысла). Как только начинались чудеса – я скучал. Если по причинам естественным, поддающимся логике разума, следует допустить, что черт существует, – значит, пусть себе здравствует и помахивает хвостом. Но если его быть не должно, а его кто-то видел, – значит, тот, кто его видел, склонен верить в чудеса.

Здесь и проходила для меня граница нормальности.

Теперь же мой странный опыт заставил меня значительно раздвинуть эти границы (если я хотел по-прежнему считать себя нормальным). Формула нормальности теперь звучала для меня так: с точки зрения здравого смысла, существуют вещи, которые невозможно объяснить только лишь возможностями здравого смысла. Мне по-прежнему не нравится слово чудеса; мне больше импонирует «сегодняшнее представление о возможностях человеческого разума». Я верю в то, что чудес нет. Они временно существуют, смущая робких и неустойчивых разумом.

Вот чему научил меня мой мистический опыт.

С таким-то опытом мы и пришли к прабабушке Карине, где нас ожидал уже вальяжный Константин.

Карина весьма любезно выслушала мои поздравления по поводу того, что она стала юной прабабушкой. Я также пожелал ей крепкого здоровья и побольше благополучных прогнозов в мой адрес.

– Поздравить можно и Константина. Это ведь и его правнук. Получается, мы в тесном семейном кругу.

Это было не чудо; я всего лишь соприкоснулся с тайной – то есть с информацией, по каким-либо причинам сокрытой одними людьми от других. Я развернулся к Константину и бодро поздравил его с изменением статуса. Так сказать, с причислением к сонму ветхих пра. Нормальный человек должен был бы хотя бы из вежливости поинтересоваться, отчего же прадед и прабабушка не живут вместе, а устраивают добрым людям цирковые представления, пусть даже и с добрыми намерениями и счастливым финалом.

И я, разумеется, поинтересовался.

– Это тяжелый вопрос, – сказал Константин, производя внушительные манипуляции с огромным батистовым платком. – Однако на него давно уже существует простой ответ. Наша дочь погибла в автомобильной катастрофе… очень давно.

– Это случилось двадцать лет тому назад, – спокойно сообщила Карина.

– И я решил, я принял решение… У меня были основания принять такое печальное решение: жить отдельно.

– Ты просто испугался Духов Кратера, Костя.

Карина презрительно и резко ткнула указательным пальцем правой руки вниз.

– Карина! – повелительно взмолился прадед. – Это трагедия моей жизни!

– Но я тебя не осуждаю. Ты поступил не как трус; ты испугался не за себя. Это сегодня легко говорить, а тогда… Нам казалось, что всю нашу семью испепелят. И все же, Костя, скажем правду: мы тогда напрасно испугались. Сегодня это уже очевидно. Пусть Леночка с Валерием знают: бояться – значит, поступать неправильно. Впрочем, быть неосторожным в их ситуации – еще хуже.

Мы помолчали. При этом чувствовалось, что самое достойное молчание удается Константину. Ему было о чем скорбно молчать.

– Чаю или кофе? – спросила Карина.

– Чаю, всем чаю, что за вопрос, – промурлыкал Константин, входящий в свою роль невозмутимого космического кота. – Будьте любезны, вашу руку.

И не успел я как-нибудь любезно отреагировать, пребывая в шоковом замешательстве от слов Карины, к которым еще вернусь, как Константин вцепился мне в левое запястье, словно кот вполне земной.

– Есть! – торжествующе возопил трагический прадед и кот, вожделенно шевеля подусниками.

Я в панике приник к рубцу глазами, впился в него со всей остротой зрения, увеличенной от адреналина, который я получил вмесите с шоком.

– Не понимаю. Вы можете толком объяснить, а не орать! – попросил я как можно вежливее.

– Смотрите! – сказал Константин, безумно блестя глазами, которые до жути напоминали резкое серебро звезд. – Сколько на вашем рубце звездочек?

– Три, – сказал я громко, но не очень уверено, ибо не пересчитывал их. Два глаза, два уха. Три звезды. Человеку все дано от рождения, раз и навсегда.

– Две-е, – проблеял Константин, ошалело радуясь чему-то. – Две! – рявкнул он салютом, подражая грому небесному, который метит шельму.

– Ну и что теперь? – занервничал я как всегда, когда со мной происходило нечто, от меня не зависящее.

– Извините, я мало что понимаю в этом звездопаде, но объясню вам все по порядку. Смотрите.

Константин закатал рукав рубашки в тонкую полосочку на левом запястье, и я увидел там точно такую же рубиновую нить, что и у себя. С таким же гранатовым наполнителем, словно вшитая ампула.

– Только у меня – три звездочки. Понимаете?

– Нет, – сказал я.

– Ну да, я же ничего не объяснил. Никто не знает, как поступать правильно; но если вы поступили правильно – по высшей шкале правильно! – одна звезда исчезнет с вашего запястья. Это очень сложно – поступить правильно. И не пытайтесь понять, за какой поступок вы отмечены. Не угадаете. Вы третий человек с меткой, которого я вижу в своей жизни. Один из трех – я. Никому еще не удавалось продвинуться на одну звезду вперед. Браво, Валерий.

– А если я ошибусь – звездочка вернется?

– Нет, ваша заслуга – на всю жизнь. Вы совершили какой-то подвиг. Но теперь вы вступаете в еще более сложную полосу жизни. Середина пути – зенит жизни.

– Что мне надо делать? Чего остерегаться?

Я всегда немного теряюсь, когда со мной говорят от имени звезд.

– Вы теперь знаете едва ли не больше моего. Мне трудно дать вам стоящий совет. Оставайтесь самим собой, что ли.

– Сколько будет продолжаться моя середина пути? Опять ровно год?

– Неизвестно. Может быть, тринадцать лет, а может – тринадцать дней. Комбинации жизненных испытаний – невероятно сложны и непредсказуемы. Надо всю жизнь быть в тонусе.

– С вами не соскучишься, Константин. А кто этот третий, с рубцом на запястье?

На этот раз Константин прибегнул к своему излюбленному трюку: сделал вид, что не расслышал вопроса. Нагловатый, в сущности, трюк. Константину его прощаешь только потому, что с трудом верится, что этот импозантный джентльмен способен на изрядную наглость.

Явилась Карина с большим подносом. Явился хрустальный графинчик с коньяком. Явилась разрезанная на дольки груша.

– За Валерия, нашего правнука, и его отца Валерия! – возгласил тост Константин, очевидно, по праву главы когда-то распавшейся, но все еще живой и дружной семьи.

Я выпил за своего сына.

– За мою невесту! – поднял я второй тост.

– За любовь пьют третий раз, – сказала Елена, которая не пила с нами, потому что кормила грудью малыша.

– Наплевать, – сказал я. – Я должен поступать правильно. А я чувствую, что правильно будет выпить за тебя сейчас.

Третий тост был за Карину и Константина. В принципе, как я понял, за любовь.

А потом я спросил, возвращаясь к изумившим меня словам Карины:

– Что вы там сказали про Духов Кратера? Почему вы дали им такое странное имя? Дело в том, что я их называл так про себя мысленно. И никому об этом не говорил. Кроме Марата, – честно добавил я.

– Мы уже двадцать лет называем так низ нашего мира, – сказала Карина, и оба они чему-то грустно улыбнулись.

– А как же вы называете противоположный полюс? Лазурные Дали?

Я решил не дать им опомниться.

– Нет, сказал Константин. – Мы называем «это» Аквамариновые Волны.

– Вы считаете, что это ослепительное бледно-голубое сияние можно назвать иначе, нежели лазурь?

– Нет, – отрезал Константин, – аквамарин. Я впервые увидел Карину, выходящей из моря на фоне слепящего солнца. Эта заставка навсегда со мной. Когда мне плохо, этот свет согревает меня. Аквамариновые Волны, никак иначе.

– О вкусах не спорят, – сказал я, как говорят всегда, когда остаются при своем мнении, втайне удивляясь необъективности собеседника, так и не сумевшего оценить степень вашей очевидной правоты.

– Конечно, не спорят, – вежливо откликнулся Константин.

– Не спорят, – поспешил согласиться с ним я.

– Не спорят, не спорят, – почти перебил меня Константин.