Текст книги "Хорошее отношение к стихам"

13. Поэзия в мультикультурной ситуации
Имя в русской поэзии Беларуси: Зартошт Атолаахи

Зартошт Атолаахи, иранский перс, живущий в Беларуси, пишет стихи на русском языке.

Это экзотично настолько, что само по себе привлекает внимание.

Однако настоящая экзотика в том, что перед нами подлинная поэзия – поэзия в первородном понимании и ощущении этого феномена.

Зартошт пишет по-русски, но культуру русского стиха он практически не унаследовал. Его стихи и стихия – это верлибр. Все то, чем традиционно сильна и оригинальна русская поэзия – разнообразная по выразительным возможностям рифма, изумительная ритмическая организация (которой подвластны и святая простота, и любой каприз), изысканная звукопись, пронзительная интонация, тонкое ощущение целостной формы стихотворения – все это мало волнует Зартошта Атолаахи.

Что же его волнует?

Особенности его поэтической манеры лежат на поверхности, так сказать, бросаются в глаза. Прежде всего – стихи его никак не озаглавлены. И дело не в том, что автор не дал себе труд как-то назвать стихотворение; дело в том, что поэтический текст словно сопротивляется заглавию как инструменту организации стиха. Стихи Зартошта не то чтобы ни о чем – они, скорее, обо всем. И заглавие во «вселенском» контексте будет скорее мешать, нежели помогать восприятию поэтического смысла.

Если даже бегло, «по диагонали», просмотреть практически любое стихотворение, достаточно легко обнаружить ключевые слова (и это вторая особенность стиля Зартошта). Возьмем первое стихотворение его первого сборника «Течение плывущих мыслей» (Минск, 2002 г.).

Страдание, надежда, госпожа ночь, одиночество, луна, любовь, смерть. Круг очерчен. Слова эти в разных сочетаниях и вариациях будут появляться во всех других поэтических опусах автора.

Это не просто слова, пусть даже ключевые; это ключевые символы. Архетипы высокой культуры, если угодно. И связаны они всегда причудливой «верлибровой» вязью – впрочем, тоже вполне понятной по составу и, так сказать, механизму. Никакого исполнительского секрета здесь нет: символы всегда раскрываются с помощью метафор. Метафоры, этот первородный инструмент уподобления, связи всего со всем, составляют саму ткань стихов (и это третья особенность стиля).

 
В переулках памяти
еще дышит тень детства.
 
 
Клубящиеся облака мыслей
 
 
пишут балладу о тебе
на осенней тишине.
 
 
Разгулявшиеся воспоминания
 
 
в исчезнувшем саду
лет рождения
в конце ночи
меня
приглашают в слезы,
скользнувшие на колени сна.
 
 
О, Юнона,
соедини вчера и завтра,
напевая гимн огня.
 

Перед нами неподражаемая простота, имя которой поэтическая медитация. Этим тоже особенно не удивишь русское стихосложение, однако медитация медитации рознь. Перед нами не просто персидские узоры мироощущения, которые неохотно складываются в миропонимание как систему идей (между прочим одна из традиций русской художественной культуры, культуры стиха, в частности, – мироощущение всегда тяготеет к формату мировоззрения); перед нами медитация как поэтическая установка, как способ обнаружить и зафиксировать неуловимое – самоё вещество поэзии.

Для этого все средства хороши – в том числе отсутствие всяких «спецсредств».

У медитации такого рода – всеобщей, не специализированной – нет ни начала, ни конца. Она начинается по вдохновению – там и тогда, где и когда ей вздумается. И в этом не стилизация даже присутствует – а именно первородная поэтическая установка: не раскрывать рот по пустякам, откликаться только на высокий строй чувств, возвышающий – непременно! – человека, превращающий его в личность, в венец вселенной, опять же, в исконном, не затасканном смысле этого понятия.

Людям, настроенным также весьма поэтически, может показаться, что поэзия – как раз тот самый язык, с помощью которого человек «разговаривает», общается, контактирует с началом сакральным, растворенным в этом мире, с «высшим разумом» (в его сентиментальной ипостаси) или чем-то подобным.

Отсюда высокий, демонстративно несовременный пафос его поэзии. Берутся ноты такой высоты и чистоты, в таком гармоническом сочетании, что если чуть сфальшивишь, то пафос мгновенно обернется пошлостью, красота – дешевой имитацией, а сами стихи – набором простейших приемов. Подделкой. Не случайно посвящение его первого сборника: Посвящается тем, кто опередил свое время. Опередившие свое время – это те, кто не принимает ценностей своего времени (все на продажу, прагматизм), кто ориентирован на лучшее в человеке.

Вот тут мы и подошли к самому главному и в поэзии Зартошта Атолаахи, и в поэзии вообще. Нет поэзии, так сказать, безадресной, поэзии как таковой; поэзия всегда «специализируется» на определенном мироощущении. Есть поэзия бунта, поэзия золотого увядания, поэзия любви (неразделенной, роковой, светлой), поэзия победы, национального возрождения – словом, можно перебрать весь спектр чувств духовно развитого homo sapiens`a. Каков поэт – такова и поэзия. Поэзия, вопреки «воздушным» мифам о ней, – субстанция весьма приземленная и конкретная в том смысле, что она не открещивается от принципа «розы всегда растут из навоза», из чего-то в высшей степени непоэтического и даже оскорбляющего тонкие чувства.

Поэзия – это способ выражать определенный строй чувств. При этом – вот она, непоэтическая тайна поэзии! – строй чувств бывает более и менее культурным (не оснащенным культурными приемами, заметим, культурой жонглировать культурным языком, а по содержанию культурным).

Самое сложное в поэзии выразить высокий строй чувств человека земного, умного, способного испытывать умные (что называется – глубокие) эмоции. Здесь уместна, кажется, только аристократическая простота, признак особой духовной породы, как бы безыскусность. Именно о такой поэзии сказано: Служенье муз не терпит суеты: прекрасное должно быть величаво.

Разумеется, это не отменяет вечно актуального цехового лозунга «много поэтов хороших и разных». Но сам лозунг также не отменяет иерархию чувств.

И тут мы обнаруживаем скрытый от суетных любителей изящной словесности закон поэзии: чем больше поэзии, чем больше поэтического накала – тем больше простоты. Простота является наиболее адекватной формой выражения высшей сложности, а высшая сложность в поэзии – это философичная метафора, медитация как фиксация умонастроения. Собственно, лирика как таковая, как род литературы. Как чистая поэзия. Первый сборник называется «Течение плывущих мыслей». Сказано, вроде бы, по-русски, но русский так никогда не скажет. «Плывущие», роящиеся, находящиеся в состоянии брожения, эти прамысли (уже не чувства, но еще и не мысли) одновременно «текут», то есть движутся уже в определенном смысловом направлении, которое задает мыслям некий «генеральный» вектор. Возможно, идеал. Собственно, «течение плывущих мыслей» – это и есть формула медитации, то с чего поэзия и начиналась. Обратим внимание: начиналась она не с чувств, как могло бы показаться, а с мыслей, пусть и «плывущих».

Простая поэзия Зартошта Атолаахи проста именно потому, что она преодолела искушение сложностью. Органичное совмещение персидской культуры медитации с возможностями русского поэтического дискурса дало нам феномен (употребляю это слово не как оценочное понятие, а как рабочее определение) амбивалентный: во-первых, мультикультурная ситуация, в которой по воле судьбы оказался Зартошт Атолаахи, заставила его, поэтически мыслящего и чувствующего, заново изобретать велосипед – искать способы существования того симбиоза, который клокотал в его душе; и потому, во-вторых, отсутствие поэтического инструментария стало оригинальным поэтическим инструментарием, его фирменным стилем.

Поэзия – это, в первую очередь, сплав мысли и чувства, и лишь во вторую – персидского начала с русским. Не будь «сплава ума и чувств», то есть художественной одаренности, никакая мультикультурная ситуация не поможет.

С другой стороны, именно совмещение разных культур дало возможность отличиться поэту Зартошту Атолаахи. И именно мультикультурная ситуация, как ни странно, сближает народы, позволяет понять главное: объединяющим началом в культуре выступает мысль, направленная на познание природы человека. Вот почему настоящую поэзию не надо объединять: она едина по определению.

 
Винное небо …
Беспомощное солнце …
Мной был полон беззвучный вечер.
 
 
Многоречивая ночь …
Ноябрьская луна …
Мной был болен желтый ветер.
 
 
Молочный туман …
Закрытая дверь …
Взгляд прощальный…
 
 
Иду я вдоль минут старых,
касаясь тайн одиноких тени,
бездушно дышу
слов дремавших тишиной.
И уходят
лениво
в зеркало реки
простудные мысли.
 
 
Уже не важно ни почему,
ни сколь долго,
и виден путь печальный …
 

Так говорит Зартошт Атолаахи. Поэт.