Текст книги "Студенты. Книга 1"

Глава 10. Национальный вопрос

Савва Николаевич лежал на больничной кровати и долго вспоминал все подробности того случая с Петькой Шпаченко. Почему эта история запала ему в душу и пришла на память именно сейчас? Он объяснить не мог. До тех пор, пока не включил телевизор.

На экране возникла небритая физиономия известного политического обозревателя с грузинской фамилией. Более оголтелого русофоба Савва Николаевич не встречал. Поморщившись, он переключился на другой канал, но там тоже замаячило не менее неопрятное лицо другого политолога с нерусской фамилией. Савва Николаевич стал переключаться на другие каналы, но везде на него смотрели лица нерусской национальности. Казалось, они заполонили всё телевизионное пространство. Это была словно гигантская комариная куча, сбившаяся в тёплом и сыром месте, как бывает среди холодного лета в преддверии наступающей жары и солнечной погоды, убивающих кровососущих насекомых. В предчувствии своей гибели мириады гнуса сбиваются в кучи, празднуя свою мнимую долговечность…

Савва Николаевич не имел ничего против лиц любой национальности. Пусть там будут самые талантливые, самые продвинутые и самые независимые люди. Но от того, что он видел на экране, кидало его в дрожь. Он перестал смотреть телевидение, которое казалось ему теперь кривым зеркалом существующей действительности и от которого можно было ждать любого подвоха: в любую минуту, в любой передаче. И от этого на душе Саввы Николаевича скреблись тоска и уныние.

Из всех передач Савва Николаевич теперь смотрел лишь те, где ничего не говорилось о политике и политиках. Он терпеть не мог всевозможные шоу, а особенно слушать шоуменов. Это было выше его сил. Русская речь в их устах передёргивалась и коверкалась, словно в ответах учащихся спецшколы для слабоумных. Надрывные голоса, деланные физиономии, нелепые вопросы и ответы – и всё это на фоне какого-то убийственного смеха. Смех, кажется, пропитал стены всех студий телевидения и стал таким же зловещим, как когда-то страх сесть в тюрьму за инакомыслие. Смех стал новым фоном, на котором ссорятся политики, убиваются невинные люди; со смехом замерзают целые города и посёлки, падают самолёты, спивается молодёжь, роются в мусорных бачках бомжи, умирают от СПИДа дети. А нищие старухи стоят с протянутой рукой у суперсовременных магазинов, полных продуктов. Конечно, смех не сопровождает выступление важного политика или траурную процессию. Вовсе нет! Но он подспудно присутствует везде, стоит лишь переключить канал, чтобы попасть в стихию, где все хохочут, показывая вставные, ровные и белые, зубы. Смехачи стали неотъемлемой частью телевидения. Уже и речь президента не воспринимается серьёзно, так как за минуту до его выступления очередной смехач травил анекдоты в течение полутора часов по всем каналам.

Смех превратился в героин, который закачивают через телевидение всё в бóльших и бóльших дозах. Народ стал привыкать и сам требовал увеличения дозы смеха. Рейтинг смехачей зашкаливает за мыслимые и немыслимые проценты. Идеологи смеха потирают от удовольствия руки. Вот она – демократия! Демос требует смеха, и он его получает. Народ устал от серьёзных каждодневных забот, ему подавай что-нибудь попроще. Смеха ему, смеха, больше смеха!

Но кому как не ему, профессору медицины, известно, что любое психическое расстройство начинается со смеха. В припадке безумия со смехом шизофреник убивает очередную жертву, долго раскаиваясь потом в содеянном. С улыбками и смехом американские войска вторгались в Ирак; многие молодые и красивые солдаты нашли там свою смерть и причинили тем самым страдания и своим родным, и народу Ирака. В далёкой Америке задорно смеялись белозубые янки над Бродвейской постановкой про кошечек, пока не грянул сентябрь 2001 года. Смеялись на «Норд-осте». Смеялись везде, где можно.

Но после смеха приходило горе, и люди стали трезветь. Стал нарастать ропот. Сначала в отдалённых городках и сёлах огромной, необъятной России. От окраин до центральных регионов народ стал требовать убрать инородцев, пока только с рынков и из магазинов, а также прогнать смехачей с телеэкранов. Но ещё несколько лет, и в них во всех полетят настоящие камни.

Савва Николаевич предчувствовал это и ещё сильнее страдал от невозможности что-то сделать, изменить, как-то приостановить продвижение к беде. Единственное, что он мог сейчас – опять предаться воспоминаниям. А как было тогда? В прошлом он искал поддержку и опору.

Национальный вопрос стоял и тогда, в его далекие юношеские годы. Официальная пропаганда тех лет день и ночь твердила о расцвете наций и народностей, особенно на окраинах огромной империи, какой тогда была его страна. Но русский народ этого не понимал. Вся тяжесть по развитию национальных окраин пала на плечи русского мужика. Обложение непомерными налогами, рабский труд в коллективных хозяйствах… Русский мужик стал покидать деревню. Он уезжал в город, пополняя ряды рабочего класса, но не мог оторваться от земли и стать настоящим горожанином. От тоски и безвозвратности потерянного Русского мира его народ стал пить. И раньше пьянство было обыденным делом на просторах матушки России, но теперь оно приобрело форму почти повального. Отработав восемь часов на производстве, бывший крестьянин получал уйму свободного времени. А тут ещё подоспели два выходных в неделю и бессчётное количество праздников. По сути, каждое воскресенье стало праздничным днем: танкиста, артиллериста, рыбака, угольщика, работника торговли и коммунального хозяйства, врача, учителя, учёного, космонавта… И народ, не зная куда девать свою энергию, стал пить, пить и пить. Не видя альтернативы.

Официальная власть делала вид, что ничего не случилось, лишь некоторые «несознательные элементы» отравляют жизнь общества. Но резкое падение производительности труда, бракоделие и мелкое воровство, возведённые трудящимися в ранг обыденности, заставили руководство страны что-то делать. Пошла массовая пропаганда здорового образа жизни, пьянству был объявлен бой. Но время было упущено, и русский народ, осознанно или нет, стал стремительно спиваться и деградировать. Церковь могла бы сказать свое веское слово в защиту православных, но она молчала, уйдя в глухое подполье. Зачем рисковать? Церковные иерархи получали ордена и медали за укрепление мира во всем мире, а то, что родная паства спивается и вымирает – это дела мирские, государственные. Кесарю – кесарево, а Богу – Богово. Не ими сказано. С другой стороны, если бы церковь не приспособилась к власти, её давно уже не было бы. А поскольку власть от Бога, церковь всегда ей верно служила. В годы перестройки церковь даже внесла свою лепту в спаивание народа, получив от государства разрешение на производство и продажу спиртного без налогов.

«Вот и начало конца», – поймал себя на мысли Савва Николаевич. Ища поддержки в прошлом, он никак не мог отделаться от мыслей о настоящем. Оно обступило его со всех сторон и давило своей неизбежностью.

Тогда Савва Николаевич попробовал схитрить. Он стал искать плохое в прошлом, чтобы сравнить с нынешним. И тут он наконец успокоился. Оказалось, общее действительно есть. Вот он, как сейчас, видит первую в его жизни схватку по национальному вопросу.

Случилось это опять же на первом курсе. Грузины, которых на его факультете было с десяток человек, решили устроить вечеринку. Поскольку в группе Саввы учились лидер грузинского землячества Гиви и его сестра Нино, то пригласили и всех остальных ребят из группы. Поводом послужил день рождения одного из грузинских студентов. Собрались большой компанией, человек двадцать пять, в только что открывшемся ресторане «Арагви» на Пискаревке. Было шумно и весело. Оркестр играл грузинские мелодии, все хором пели «Сулико», произносили длинные тосты на грузинском языке. Нино пыталась их перевести, но они были понятны всем и без перевода. Пили настоящее грузинское вино. Столы ломились от грузинской еды. Здесь было всё: от сациви до всевозможных горячих блюд вроде шашлыка и цыплят-табака.

Савва сидел в конце длинного стола, с удовольствием ел грузинские блюда и пил вино, при этом наблюдая за пиршеством. Нино постоянно стреляла в его сторону глазами и даже повторно попыталась пригласить его на танец, но Гиви зорко следил за обстановкой и каждый раз грозно и резко что-то говорил ей на грузинском. Цицо, её подруга, весело смеялась и смотрела в сторону Саввы. Савве это надоело и он решил сменить место – незаметно пересел за соседний столик, где сидели его однокурсники – Колька Николаев и Сережка Ковалев. Оба хорошо выпили грузинского вина, вдоволь наелись чебуреков и шашлыков и теперь, сидя рядом, травили анекдоты про грузин, русских и евреев. Савва, не умевший рассказывать анекдоты, с удовольствием стал слушать, смеясь вместе с ними. И тут случился инцидент, который впервые заставил Савву осознать себя русским.

К их столику подошёл Гиви и, не церемонясь, шлёпнулся на свободный стул.

– Чего уединились? Нэ вэсэлитэсь вмэстэ с нами? – начал было Гиви.

Но Серёжка быстро поставил Гиви на место:

– А кто сказал, что мы не веселимся? Мы просто не понимаем грузинского, чтобы вместе смеяться.

Гиви выпятил большой живот с ремнем, висевшим ниже пояса, и важно произнёс:

– Учитэ грузынский!

Серёжа отреагировал моментально.

– Когда будем жить и учиться в Тбилиси – обязательно, но пока вы у нас… Кстати, Гиви, подтяни живот и застегни ремень как следует.

Гиви наморщил лоб:

– У нас в Тбилиси всэ так ходят.

Серёжа тут же срезал Гиви всего одной фразой:

– Тбилиси не Париж, моду не диктует.

Стушевавшись, Гиви отошёл от стола, бросив на ходу:

– Вы, русские, всэгда всэм нэдаволны.

– Да ладно тебе, Гиви, ворчать. Мы довольны хорошим столом, хорошим грузинским вином, – под смех всего стола разрядил обстановку Колька.

На этом инцидент был исчерпан.

Второе происшествие с национальным оттенком произошло на втором или третьем курсе. Гиви, уже матерый грузин, обтершийся в Питере, перепробовавший, естественно за деньги, не один десяток белокурых русских красавиц, считал себя неотразимым Дон Жуаном и как-то на одной из вечеринок стал приставать к Светочке Семёновой, милой блондинке с большими, как марципаны, губами и таким же объёмным бюстом.

– Свэта, ты скажи, кто твой жених? Может, ты скрываешь свои чувства ко мнэ? Ты нэ бойся, я хороший и дэвочек нэ обижаю.

Гиви всё пытался схватить руку Светочки, но она вырывала руку и ухаживания Гиви превратила в шутку:

– Гиви, ты плохой мальчик, потому что пристаёшь в девушке.

– Нэт, я нэ пристаю! Я прэдлагаю свою руку, – и Гиви выпятил свою пятерню перед бюстом Светы. – Ты такая красивая, что возбуждаешь меня!

– Гиви, но ты же не конь! – рассмеялась Светочка.

– Нэт, нэ кон, но сдерживат свои чувства я уже нэ в состоянии.

– Поищи другой объект, – Света попыталась отвести руку Гиви от себя и уйти.

Но не тут-то было. Гиви, упрямо засопев, нахраписто пошёл на неё, оттесняя в соседнюю комнату с диваном. Светлана испугалась не на шутку, увидев перед собой ослеплённые похотью глаза самца.

– Гиви, отпусти меня! Я не хочу твоих ухаживаний! – резко, но серьёзно воскликнула Светлана.

Но Гиви было уже не остановить. Он, как танк, пополз на жертву.

Краем глаза увидев происходящее, Савва, недолго думая, подскочил к Светлане:

– Разреши пригласить тебя на танец? – скороговоркой произнёс он.

– Она нэ танцует, – прошипел Гиви, отстраняя Свету от Саввы.

– Почему же, очень даже танцую, – и Света обхватила Савву за шею обеими руками, словно спасательный круг.

Савва приподнял её на своих сильных руках и как пушинку стал кружить по комнате, оставив остолбеневшего от злости Гиви с распростёртыми руками.

– Спасибо, Савва, спасибо, дорогой! – шептала на ухо Савве Светлана. – Ты спас меня от этого монстра. Никогда не думала, что мужчина может себя так неприлично вести.

– Он не мужчина, он горец, – отпарировал Савва.

– Самец с образованием, – продолжала возмущаться Светлана. – Ты знаешь, мне чуть плохо не стало, когда он потащил меня в соседнюю комнату. Такое чувство было, что меня уже насилуют. Что мне посоветуешь теперь делать? – не скрывая ужаса спросила Светлана, глядя Савве в глаза. – Я боюсь его.

– Скажи, что ты моя невеста, – посоветовал Савва.

– Разве он поверит? У него мозги давно разъедены похотью, он от меня теперь не отстанет, – судорожно шептала Светлана.

– Ну хочешь, я всем сейчас объявлю, что ты моя невеста. Тогда и Гиви поверит, – чтобы как-то успокоить дрожащую от страха девушку, предложил Савва.

– Спасибо, Савва. Мне лестно твоё предложение, но что подумают все? Начнутся слухи, сплетни, пересуды. Тебе это надо?

– Волков бояться – в лес не ходить, – шутливо ответил Савва.

– Не в лес, а в горы, – с иронией поддержала шутку Светлана.

– Ну, не кисни! Ты со мной, и тебя никто не обидит. Я с ним поговорю по-мужски. Так что не бойся и если что – дай мне знать.

– Ладно, договорились, – и Света быстро покинула вечеринку.

Савва уже знал, что тихая и тактичная Света была внучкой известного всей стране адмирала, дважды Героя СССР, легендарного флотоводца Великой Отечественной. Света была дочерью его дочки, Екатерины Павловой, рано овдовевшей при ещё живом тесте. Её муж, отец Светы, был командиром атомной подводной лодки и погиб при испытании новой субмарины во льдах холодной Арктики. Светочка росла милым, хорошо воспитанным ребёнком, ходила вместе со всеми в обычный детский садик и обычную ленинградскую школу, которую окончила с золотой медалью. Когда пришло время определяться с профессией, у нее не было никаких сомнений по этому поводу – только медицина. Она хотела быть врачом, как её мама, известный к тому времени учёный и врач-эндокринолог. Это Светлана выручила Савву во время разборки дела о концерте Высоцкого. Теперь пришла его очередь помогать Свете.

О том, что у Светы такой знаменитый дед, группа узнала случайно, когда адмирала уже хоронили. На похороны была приглашена вся группа, и Савва был поражен скромностью и величием заслуг деда. На похоронах присутствовали первые лица Ленинградского обкома и горкома, лично министр обороны страны, некоторые министры, связанные с оборонной промышленностью.

После увиденного Савва впервые для себя сделал ещё одно открытие: по-настоящему знаменитые люди никогда не выпячиваются, они скромны и вроде бы незаметны, видны лишь их дела…

Но тогда, когда Светлана просила защиты у Саввы, он и не догадывался, что стоило ей только позвонить деду, тогда ещё живому и здравствующему, ни от Гиви, ни от его друзей-грузин не только в институте, но даже в городе не осталось бы и следа. Однако настоящая интеллигенция тем и отличается от хамов и разных прислужников хамства – своим реноме. Если перевести на обычный язык – сдержанностью и всепрощением.

На следующий день в институтском туалете к Савве неожиданно подошёл Гиви. Стоя рядом с писсуаром, он медленно и отчётливо произнёс фразу, сделавшую их врагами на всю оставшуюся жизнь:

– Завидуешь? С таким пенисом, как у тебя, только и остаётся завидовать, – зло засмеялся Гиви.

– А с твоей зеркальной болезнью он тебе скоро совсем не понадобится.

Савва намекнул на огромный живот Гиви, за которым никакие органы ниже пояса он уже не видел кроме как в зеркале.

– Ты больше мяса ешь. Вы, русские, на картошке помешаны, вот он и не растёт.

– Да, мы любим картошку. Но зато на рынках не торгуем мандаринами, как твои соотечественники, не делаем грязные деньги, на которые ты жируешь вместе со своими торговцами.

Драка наверняка началась бы уже там, но в туалет вошёл преподаватель с кафедры, на которой они только что занимались, и оба, принуждённо улыбаясь преподавателю, вышли. Столкновение становилось неизбежным. Но давний спор, кто сильнее и кто знатнее: Гиви – потомок каких-то древних сванов, получивших якобы княжеский титул, или Савва Мартынов, потомок древней русской цивилизации, относившейся к ильменско-белозерским славянам, пришедшим в эти земли вместе с Рюриком, произойдет много лет спустя. Случится это через четыре года.

На пятом курсе после окончания военной кафедры ребята всем факультетом попали на месячные военные сборы, после которых им присвоили звание лейтенантов медицинской службы. Сборы проходили в Заполярье, в одном из военных городков, компактно расположенных среди невысоких сопок и белых, покрытых мхами камней.

Стоял полярный день. Солнце вечером лишь доходило до горизонта и висело над ним, как апельсин, а потом снова медленно и верно поднималось. Студентов-медиков, без пяти минут лейтенантов, разместили в обычных армейских казармах на двухъярусных кроватях. Днём проходили бесконечные практические занятия по отработке медицинской помощи в случае применения противником оружия массового поражения. Статистами на учениях выступали солдатики срочной службы, смотревшие на учебу студентов как на чудачества.

На многочисленных площадках имитировались последствия химической атаки и даже сымитировали взрыв атомной бомбы, заложив между сопками пару цистерн с мазутом и тонну тротила. Бабахнуло так, что ударная волна сбивала с ног почти за десять километров от места взрыва, а клубы горящего чёрного мазута, поднявшись в небо, напоминали ядерный гриб.

Одни студенты в противогазах бегали среди «поражённых», вкалывая им шприцы с антидотами, надевали «раненым» противогазы и сортировали их по тяжести травм, прикрепляя к одежде «пострадавших» специальные бирки. Другие занимались дезактивацией территории, третьи – выявлением признаков лучевой болезни. «Пораженных» с травмами распределяли по зонам и тяжести поражения. Работы было много, и к вечеру студенты возвращались в казармы измотанные и уставшие, почти мгновенно засыпали, несмотря на незаходящее солнце.

Особенно плохо чувствовали себя непривыкшие к таким условиям ребята из города и южане. Не нравилось им всё: и казарменный быт, и питание в солдатской столовой… Дело дошло до бунта. Подали на ужин гречневую кашу, заправленную кусками жирного свиного мяса. Гиви швырнул ложку на стол и крикнул, чтобы слышал дневальный из солдат срочной службы, что жирные помои он есть не будет, пусть, мол, их едят повара и командир полка. К Гиви присоединились его земляки и несколько ребят с мусульманскими корнями.

Солдатик доложил куда следует, и в столовую незамедлительно прибыл и офицер спецслужбы полка, и майор Мужилко, непосредственный начальник студентов с кафедры военной подготовки. Офицер что-то молча записывал себе в блокнотик, потом сфотографировал Гиви и его друзей. Майор Мужилко, не отличавшийся ни высоким интеллектом, ни житейской мудростью, но почувствовавший, можно сказать, пятой точкой, что студенты способны причинить ему массу неприятностей (что с них, очкариков, взять?), не на шутку испугался и попытался как мог замять дело.

– Вы, ребята, того, не очень шумите. Я во всём разберусь… Всё устрою… Даю слово! Это ведь армия, не что-нибудь. Давайте тихо, покушайте и быстренько в казарму. Отдыхать пора, вы устали, перевозбудились… Ребятки, прошу вас, не бузите. Мне же попадёт… – чуть не со слезами запричитал майор.

– Если завтра будет такая же параша, – кричал Гиви за всех, – мы объявим голодовку.

– Я во всём разберусь, всё будет хорошо… Сегодня же переговорю с командиром полка. Не я же здесь командую и стряпаю. Сделаю, что смогу.

Ребята, пошумев, стали медленно расходиться.

Как уж там крутился майор, но утром всех ждал приятный сюрприз. Вместо осточертевшей ячневой каши на столах стояли чашки с горячим какао, белым свежим хлебом и кусками настоящего сливочного масла, свежесваренные яйца по две штуки на каждого. А на тарелках лежал свежий сыр и толстые куски колбасы.

– Ура! Наша взяла! – пронеслось тихой волной над столами.

Пришёл командир полка, слегка прихрамывавший полковник с чёрными петлицами ракетчика. Он прошелся между столами вместе с майором Мужилко и начпродом в мятом мундире с капитанскими погонами, всматриваясь в лица молодых, без пяти минут, офицеров, словно ища среди них тех голодных однокурсников по военному училищу, которые любую кашу любой жирности, заправленную даже машинным маслом, смяли бы в один миг. Шла война, голод одолевал всех, гражданских и военных, особенно тех, кто не на фронте. Чтобы как-то выжить, они, курсанты-подростки, украдкой рвали простыни на две части, одну сдавали в стирку, а вторую меняли в соседней деревне на картошку и немного хлеба с салом. А тут здоровые, молодые и мордастые, сидят! Еда, видишь ли, им не нравится! Жирная свинина! Да-а-а…

Пройдя вдоль столов так же молча, как и вошёл, полковник вышел, что-то сказав начпроду. Тот вытянул руки по швам, видимо, это было единственное, что у него осталось от военной выправки. Ответил «Есть». Майор Мужилко коротко закивал в ответ.

На этом всё и закончилось. Говорили, что полковник горел в танке, был ранен в ногу, дважды представлялся к званию Героя, но за упрямство и безумную храбрость его не любило начальство и всякий раз его фамилию вычёркивало из списков. Да и звание полковника-то он получил, только согласившись жить и работать в этой глуши, куда нормальные офицеры после академии не хотели и носа совать.

Как бы там ни было, только этот немногословный полковник запретил особисту давать наверх информацию о «бунте» студентов.

– Нечего карьеру на пустяках строить, – сказал он особисту у себя в кабинете. – Они ведь не солдаты-срочники, а будущие врачи, отношение к ним должно быть другое. Хоть и не нравится мне их вольница, но люди они гражданские, понимать надо.

Особист козырнул:

– Слушаюсь, товарищ полковник, не давать никакой информации.

На этом они разошлись, оставшись каждый при своем мнении.

Студенты в редкие минуты отдыха писали письма, фотографировались на фоне сопок и болот, полных сладкой спелой морошки. В одну из таких пасторалей неожиданно вторгся всё тот же национальный вопрос. Грузин Гиви решил, что настало время выяснить отношения с русским «князем» Саввой. Кругом никого, кроме нескольких ребят, сидевших рядом на камешках, прогретых незаходящим солнцем, и занятых каждый своим делом и мыслями.

Савва лежал на животе, положив под голову пилотку, и тихо дремал, наслаждаясь нежгучим солнцем и запахом спелой морошки. Его мысли перенеслись в детство, на болото, через которое он с отцом шагал на сенокос. А рядом в двух шагах от деревянных досок, кинутых через болотную топь для лучшего прохода, росла куманика – так звали в народе эту первую вкусную и не требующую сахара при варке варенья ягоду морошку. Так хотелось сесть на болотную кочку и досыта наесться ягодой, но нельзя, надо было спешить на сенокос. «Вёдро не каждый день будет, – говорил отец, – нужно успеть сено высушить и к вечеру стог сметать. Не до ягод. Как-нибудь в другой раз». И вот морошка рядом, ешь – не хочу. Но детского желания уже не удовлетворишь. Всё проходит, и детские мечтания и грёзы тоже.

Савва глубоко вздохнул и собрался уже было совсем заснуть, но почувствовал на спине тяжелое тело.

– Гиви, ты?

– Я, я… Давай бороться.

– Оставь, не хочу, – вяло ответил Савва.

– Нэт, будэшь! – упрямо пытаясь заломить руку Саввы назад, твердил Гиви. – Посмотрим на тэбя, как русский богатыр бороться умеет.

– Ты слезь с меня, Гиви, я тогда тебе покажу, как нужно бороться.

– А ты так сумэй… А что, нэ хватает силенок с партэра встать? Сэйчас я тэбя заломаю.

И Гиви попытался выкрутить Савве руки за спину, чтобы перевернуть его на обе лопатки, добившись чистой победы. Савву взяла злость. Он молча напрягся и рывком высвободил правую руку. Это решило исход поединка. Как ни пытался Гиви перевернуть Савву на лопатки, ему это никак не удавалось. Возились они долго, наверное с полчаса. И неизвестно, чем бы эта борьба закончилась, если бы не вмешался, как это обычно бывает, случай. К ним неожиданно нагрянул майор Мужилко, который, увидев сцепившихся не на шутку двух студентов, заорал:

– Что за соревнование? Борьба? Брэйк! Брэйк!

Схватив Гиви за шиворот, он скомандовал:

– Хватит, я сказал!

Гиви с вытаращенными, налитыми кровью глазами молча смотрел на майора и тяжело дышал.

– Это классическая борьба, товарищ майор, – едва отдышавшись произнес он.

– Чья взяла? – с ухмылкой спросил майор.

– Ничья, – за всех ответил Колька Николаев. – Я судил, боевая ничья.

– Мартынов, а ты что лежишь? Не видишь начальства?

Савва медленно встал, поправил гимнастёрку:

– Извините, товарищ майор…

– То-то же. Разойтись, – велел майор и, весело насвистывая, пошёл прочь.

– Гиви, ты имей в виду, теперь моя очередь тебя в партере держать.

– Ладно, ты нэ очэнь-то губы раскатывай. Партэр захотэл! Нужно сначала мэня поставить в нэго.

И Гиви радостно заулыбался, словно он сегодня одержал главную победу в жизни.

С грузинами отношения у Саввы так и не заладились. Уже оканчивая институт и обмениваясь фотографиями на память, сестра Гиви, Нино, на своём фото написала Савве трогательные слова прощания и подписалась «Дочь Великого Грузинского народа».

А вот с евреями у Саввы отношения были хорошими с самого начала. Он считал эту нацию умной и очень пластичной. Какой бы тяжёлой ни была жизнь, они умели найти в ней потайные места, где им жилось хоть чуточку, но лучше, чем другим. И хотя эта жизнь была малозаметной и даже какой-то прогнутой под обстоятельства, всё же эта нация жила дружно, защищая себя и своих соплеменников, как если бы это были их родные или очень близкие люди. Это качество больше всего нравилось Савве. И ещё их неназойливая внимательность. Если еврей чего-то хотел достичь, то брал услужливостью и внимательным, предупредительным отношением к тому, от кого зависел исход его дела.

У Саввы было много друзей среди евреев. Он несколько раз был приглашен на еврейские свадьбы и от души танцевал с еврейскими девушками любимый ими танец «семь сорок». Нравились Савве и имена еврейских девушек: Хася, Бира, Мира… Короткие и какие-то ласковые. В группе Саввы было несколько евреев. Но из всех выделялся своими способностями еврей из Кировограда, небольшого городка в Южной Украине, где евреи осели ещё в царские времена. Звали его Алик; по фамилии Кибрик, а по прозвищу Цицерон за умение цитировать высказывания древних и знание бесконечного множества пословиц и поговорок на латыни. Алик отличался феноменальной памятью. Он мог, раз прочитав несколько страниц книги, почти дословно пересказать их содержание.

Учился Алик на «отлично», но был лишен способностей к инициативе. Поэтому все его знания как-то тускнели, если дело касалось практического решения вопроса. Алька начинал суетиться и всё время ждал подсказки со стороны, как надо сделать.

Этот парадокс – энциклопедические знания и неумение воплотить их на практике – преследовали Алика всю жизнь: где бы он ни работал, у него ничего не клеилось. В конце концов он с женой уехал в Израиль, устроился консультантом у известного врача-терапевта. Собственно, на этом карьера Алика закончилась. А жаль, способный был малый.

Полной противоположностью ему был другой еврейский студент из параллельной группы, некий Аркадий Вайман. Был он вечно агрессивен, на лице – презрительная улыбка ко всему в той стране, где он жил и учился. Эта улыбка запомнилась всеми, кто с ним имел хоть какие-то дела.

Савва столкнулся с ним случайно на футбольном поле. После изнурительной тренировки в секции регби ребятам, пробежавшим десять километров кросса, тренер Олег Олегович разрешил поиграть в футбол для отдыха и снятия стресса. Игра в футбол была для регбистов развлечением, которого они всегда с удовольствием ожидали. Разбившись на две группы, ребята начали игру. Весело и непринуждённо регбисты катали мяч по полю, изредка забивая голы и радуясь, как дети. Как обычно, собралось около двух десятков зрителей. Под крики болельщиков игра стала обостряться. В один из проходов к воротам противника Савва ударом перебросил мяч через себя, выведя своего партнёра один на один с вратарём. И партнер Саввы под громкий свист и улюлюканье болельщиков забил гол. А в воротах стоял тот самый Аркадий Вайман. С ругательствами и злобным лицом он подскочил к Савве, ударяя его мячом в грудь.

– Ты был вне игры и не имел права давать пас.

Савва сначала не понял, чего так взбесился этот мордастый студент.

– А я-то здесь при чем? Я стоял спиной, пас не давал, а пробил через себя. Кто судил, тот пусть и отменяет гол, если не так забили.

Встретив в лице Саввы спокойный и уравновешенный протест, Вайман побагровел, надулся как пузырь и, плюнув в спину отходившего Саввы, разразился отборным матом, потом пнул мяч в сторону и ушёл с поля. Игра была скомкана, у всех пропало настроение играть.

В раздевалке Вайман снова подскочил к Савве:

– А тебе, салага, я рога обломаю. Попомни моё слово. Тебе здесь не учиться, лучше сам уходи… переводись в другой институт. Все преподаватели евреи тебя будут «валить». Давай, делай ноги отсюда.

Савву было трудно испугать, но тут он представил всю опасность угрозы. Если вмешаются преподаватели, дело приобретёт другой оборот. Не очень хотелось верить, но чем чёрт не шутит: может, разговоры о том, что в их институте существует еврейское братство, не совсем беспочвенны… Савва решил не вступать в публичный конфликт, молча проглотил пилюлю и, выйдя из раздевалки, прямиком направился к знакомому врачу-аспиранту, жившему одно время в их комнате. Генка Лямкин был известен своим антиеврейским настроением и часто выступал на эту тему публично.

Антисемитизм никогда не был государственной политикой, но антисемитские настроения были в обществе всё же сильны. Особенно, после отъезда за рубеж знаковых фигур, таких как поэт-песенник Галич и поэт Иосиф Бродский, будущий лауреат Нобелевской премии. Неофициально еврейский вопрос всегда был под контролем у соответствующих спецслужб и вообще государственных чиновников всех рангов. Не так-то просто евреям было устроиться на хорошую работу, учиться в престижном вузе. Спасали их от политической блокады русская расхлябанность да еврейское единство.

Генка Лямкин, выслушав Савву, твёрдо сказал:

– Это дело я не оставлю, не дрейфь! Сегодня же я схожу куда следует и поставлю вопрос как раз по нему: нечего здесь в России Вайману делать, пусть катится в свою землю обетованную. Много на него жалоб, не ты первый.

Савва воспринял предложение Генки без особого энтузиазма:

– Ну зачем же человеку жизнь портить из-за пустяка. Ну, поругались, может всё обойдется?..

– Не обойдется. Я знаю эту породу евреев. Они не остановятся ни перед чем. Боятся только силу, остальных презирают, особенно русских…

– За что?

– За то, что приютили в своё время и не дали их истребить европейским фашистам всех мастей. Вот за это! Не любят за силу и ум, запомни это на всю жизнь. Вот так-то, – и Лямкин ударил Савву по плечу.