Текст книги "Девятный Спас"

В Синем лесу он не бывал с той памятной новолетней ночи. По дороге через него проезжал, случалось, но по болоту ни-ни. Теперь же выбора не было. Коли суждено сгинуть в трясине – воля Божья.

Пока он о топи не очень-то и заботился. И без того имелось, чем себя потерзать.

Снова и снова вспоминалась зловещая картина: темное задверное пространство, а в нем мужичок с ноготок, перешагивающий через Степаныча.

И крик отца: «Беги, родной!» А потом выстрел. В кого стреляли, страшно было и думать. Ах, тятя, тятя…

Но когда под ногами зачавкало да захлюпало, Дмитрию сделалось не до чувствительности.

Вода была пахучая, холодная. Несколько раз беглец оступался и, не имея без рук возможности удержать равновесие, падал в болотную жижу. Очень скоро вымок до нитки и весь затрясся в ознобе.

Направление потерял почти сразу. Звезд в пасмурном небе не было. Где север, где юг, – не разберешь. Оставалось единственно уповать, что Господь и святой покровитель Димитрий Солунский выведут.

Один раз, соскользнув ногой с кочки, Митьша увяз чуть не по колено. Еле выдрался, от страха кинуло в пот. А вскоре опять колотило от холода. Или, может, это лихорадка перемежалась?

Поразительно, сколько в человеке силы. Когда лежал в каморке у Тихона, казалось, без посторонней помощи не сумеет подняться с лавки. Однако вскочил, как ошпаренный. И бежал, и полз, и по лесу который час бродит, а все не падает. Потому что ныне падать нельзя. Упадешь – не поднимешься, это Дмитрий чувствовал по коленной дрожи.

Жить, правда, хотелось уже не так, как вначале. Чего такого уж сладкого в жизни-то? Зверствуют, мучают, гонят, как волка. Не лучше ль прильнуть к земле-матушке, прочесть молитовку, да и не мешать избавительному забытью – пусть накатит?

Одно держало теперь Никитина на ногах. Когда Степаныч ему сапоги натягивал и торопливо шептал последние слова, были средь них и такие: «Не дури, Митьша, беги. Пропадешь – считай, зазря нас всех погубил. Не подведи!»

Если он скиснет, болоту поклонится, стыд ему и срам. Предаст он всех, кто за него на смерть пошел (что ни отца, ни караульных мужиков преображенцы не пожалели, – это ясно). Встретят они раба Божия по Ту Сторону и скажут укоризненно: «Дурень ты бесхребетный, Митька». И правы будут.

Поэтому Дмитрий скрежетал зубами, но брел и брел – можно считать, вслепую, ибо в трех шагах было ничего не разглядеть.

Известно: Господь помогает тем, кто не сдается. Не угодил Митьша в яму, не провалился в бочаг. Через долгое, бесконечно долгое время, уже перед самым рассветом, выкарабкался на твердую тропу. Сквозь серый туман, стелившийся по земле, по черным лужам, было видно, что это именно тропа, причем утоптанная и даже укатанная. На ней виднелись следы от малых колес. Кто-то тащился тут с тяжело груженной тачкой или, может, тянул на веревке тележку.

Возрадовалось Митьшино сердце: спасен! От радости и оплошал. То осторожно ступал, перед каждым шагом к самой земле наклонялся, а тут осмелел. Ну и споткнулся о корень, не удержался, бухнулся с тропинки в топкое, на колени.

Тут его удача и закончилась. Топь несыто причмокнула, коленки обхватила, выпускать не пожелала. Вроде и увяз неглубоко, а не сдвинешься, потому что обеими ногами. Обидней всего, что до тропинки было рукой дотянуться: ухватись за тот же подлый корень, да вылезай. Только где они, руки?

Подергался Дмитрий, потрепыхался, как увязшая в меду муха. Не сразу понял, что пропал. Лишь когда заметил, что грязь доходит уже до середины бедер и помаленьку поднимается выше, затошнило от нестерпимого ужаса.

Значит, все-таки суждено загинуть в топи, захлебнуться поганой жижей!

Страшней всего стало от Божьего глума и обмана. Если Всевышний решил прибрать к Себе своего раба, зачем было столько мучить, зачем манить спасением и светом зарождающегося дня, которого осужденный уже не увидит?

Чтобы вместе с жизнью не потерять и душу, не осквернять себя кощунственной мыслью, а то и святотатственным возглашением, тонущий зажмурился и во все горло запел, точнее заорал псалом – первый же, пришедший на память, в которую когда-то отец Викентий навечно вкоренил увещеванием и розгой весь Псалтырь:

 
«Господи Боже мой,
На Тя уповах,
Спаси мя от всех гонящих мя
И избави мя!..»
 

Чем сильней хотелось крикнуть богопротивное, тем громче надрывался Дмитрий. Перешел к следующему псалму – «Господи, Господь наш, яко чудно Имя Твое по всей Земли…», потом вспомнил про тридцать девятый псалом – где о тинистом болоте: «Терпя, потерпех Господа, и внят ми, и услыша молитву мою. И возведе мя о рова страстей, и от брения тины…»

Вода была уже по грудь, голос осип, но хотелось во что бы то ни стало, пускай уже захлебываясь, дочесть длинный псалом до конца.

Поспел-таки. Жижа поднялась выше горла, и, чтоб она не залилась в рот, Митьше пришлось задрать лицо к небу.

«…Помощник мой и Защититель мой еси Ты, Боже мой, не закосни!» – прохрипел он завершительные строки.

А затем было Никитину явлено видение. Не утешительное – ужасное.

Поначалу откуда-то из мглистого тумана донесся мерный скрип.

Потом выплыла тень, двигавшаяся по-над тропой с неестественной плавностью.

Голова!

Плечи!

Кто-то парил там низко-пренизко, не выше полусажени от земли.

Мужичок с ноготок! Сыскал!

За что, Господи?!

Стало здесь Дмитрию так худо, томно и бесприютно, что измученный дух отлетел из него вон.

Глава 5
КОЛДОВСКОЕ ЛОГОВО

Плюнь на их грозы! Ты блажен трикраты.

Благо, что дал Бог ум тебе столь здравый.

Пусть весь мир будет на тебе гневливый,

Ты и без щастья доволно щастливый…

Ф. Прокопович

Отлетел не на вечное время, но и не на короткое. Это Митьша понял, когда раскрыл глаза и увидел по танцующим в солнечном луче пылинкам, что в Божьем мире давно настал день. Еще, повыше луча, Митьша увидел темные доски потолка, а пониже – натянутую крученую нить, с которой свисал малый глиняный кувшин. Подул легкий сквозняк, в кувшинчике что-то булькнуло, и Никитин почувствовал, как ссохлось горло. Близко до сосуда, приподними голову – губами до горлышка дотянешься, но не было сил пошевелиться.

Пахло чем-то покойным, сладким. Это в полотняном мешке, заменявшем подушку, благоухали травы.

На болоте, в холодной воде, Дмитрий продрог до окоченения, зато теперь ему было жарко. То ли натоплено сильно, то ли из-за медвежьей шкуры, которой он был укрыт до самого подбородка.

Ох, душно.

Еще толком не оглядевшись, больной скосил глаза в сторону, откуда лился солнечный свет и потягивало сквозняком.

Там было наполненное сияньем окно, все из стеклянных квадратов, как в городских зажиточных домах. Распахнуть бы, побольше воздуху впустить.

Стоило Мите об этом подумать, как вдруг верхний левый квадрат сам собой скрипнул и отворился, снаружи дохнуло свежестью.

В первый миг Никитин растерялся, но, прищурившись, рассмотрел на раме маленькую задвижку. Видал он в Москве такие. Немецкая выдумка, «васисдас» называется: всю оконницу не открывая, можно приотворить малую ее толику – выглянуть наружу, спросить, кто пожаловал, или, как сейчас, допустить внутрь воздух.

Сбоку лязгнуло железом.

Он с трудом скосил взгляд.

У стены белела печь. В ней – опять сама собой – открылась заслонка, за которой весело полыхало пламя. Оно вдруг зашипело, приопустилось, и заслонка с лязгом же захлопнулась.

Что за наваждение? Снится, что ли? Конечно, снится. Потому что лежит Митя на спине, а не больно.

– Сгинь, сатана! – тем не менее прошептал Никитин. Однако перекреститься ему было невозможно, а без крестного знамения сколько лукавого ни отгоняй – не сгинет.

С другой стороны раздался стрекот.

Испуганно, ожидая увидеть страшное, Дмитрий дернулся, поворотил голову. Ему вспомнилось страшное видение на болоте. Где мужичок с ноготок? Что тут за колдовское логово?

Страшного, однако, пока ничего не было. Стрекот издавала рыжая белка, пустившаяся в бег внутри проволочного колеса. Ну, это не велика невидаль. У царицы Прасковьи в Измайлове таких затворниц несколько штук, а еще имеются говорящие скворцы, попугаи, две дивнохвостные павы.

Но клетка у белки все же была необычная. К низу приделана воронка, из нее вниз сыплется что-то белое. Мука! Это зверушка мельню крутит, зерно мелет.

– Затейно, – сказал Дмитрий вслух, от звука собственного голоса ему стало как-то спокойней. – Много, однако, так не намелешь.

– Одному много и не надо, – прогудел густой голос очень близко, поназади изголовья.

Изогнувшись, Дмитрий запрокинул голову. Резкое движение сразу отдало в спину.

– Ох!

Сзади, вплотную к ложу, оказывается, находился стол. За ним в деревянном кресле сидел мужичина с широченными плечами, в темно-русой бороде, волосы стрижены кружком. Из-под густых бровей на Митьшу смотрели очень спокойные глаза, отчего-то показавшиеся Никитину удивительно знакомыми. Побожился бы, что глядел в них раньше, и не раз, а вспомнить не мог.

В огромной пятерне у незнакомца (иль знакомца?), одетого в серую застиранную рубаху, была какая-то хитрая штуковина, вся из винтиков и проволочек, но ее Дмитрий толком не рассмотрел. До того ли было?

– Не гнись, спину порвешь. Я ее битый час травами обкладывал. Сейчас ближе подберусь, – пробасил верзила.

Отложил штуковину (кажется, это было курантное нутро), взялся за подлокотники, но не поднялся на ноги, а вдруг взял да поехал! Раздался тот самый скрип, который Митя уже слышал на болоте.

Кресло оказалось непростое, а самоходное, на колесах. Оно докатило мужика до кровати, повернулось и встало.

– Господи святый.., – пролепетал дворянский сын.

Вблизи было видно, что мужик, несмотря на стать и бородищу, совсем еще молодой. Может, не старше Дмитрия.

– Ты что за человек? – неторопливо спросил детина. – Почему, тово-етова, в болоте топ? Пошто запеленат, как дите? Может ты, бесноватый и тебя замотали, чтоб на людей не кидался? Развязывать тебя иль, тово-етова, не надоть? Бояться мне тебя, аль как?

Спрошено, однако, было безо всякого страха, спокойно.

Дважды повторенную присказку «тово-етова», Митьша последний раз слышал девять лет назад.

Нет, не может быть! Но обстоятельная манера говорить, но крепкая, основательная посадка головы!

– Свезло тебе, бесноватый, что я утром на болоте силки птичьи расставляю, – продолжил бородач. – Услыхал, кто-то блажит, слова молитвенные орет. Надо думать, любопытно стало. Еще малость, и, тово-етова, увяз бы ты насмерть.

– Илейка?! – ахнул Дмитрий, наконец, обретя способность к речи. – Ты живой?! Я это, Митьша Никитин! Помнишь меня?

Богатырь разинул рот и по-мальчишески шмыгнул носом.

А у Дмитрия из глаз хлынули слезы.

В два дня двух давних приятелей, кого живыми не чаял, встретил! И оба поочередно ему жизнь спасли.

Воистину чудо Божье!

* * *

Ильша смотрел на ободранного, полудохлого бродягу и не верил своим глазам. Это Митька? Сказывали, при царях-царицах обитает, в шелках-бархатах ходит. Ильша за него радовался. А Митька вон – ломаный, пытаный. Про бесноватого Илья сказал шутейно. Когда раздевал недотопленного, видел и плечи обмотанные, и от кнута рубцы. Вот те и жизнь медовая в царских хоромах. В лесу с волками-медведями обитать куда человечней. Слабину явишь – загрызут, а попусту мучительствовать не станут.

Оба старинных друга заговорили разом, но у Мити, несмотря на слабость, это получилось живей. Илейка на лесном житье поотвык языком шевелить.

– Не могу в толк взять! Лешка говорил, утонул ты! Столько лет! Где ж ты был?

Изредка удавалось вставить словечко Илье, но и он все больше спрашивал. Через некое время перебивчивой беседы он уже знал обо всех никитинских злоключениях, Дмитрий же о чудесно воскресшем товарище – почти ничего.

Наконец, спохватившись, Митя осерчал.

– Я тебе как на духу, а ты на все молчок! Рассказывай, каким дивом живой остался!

Ильша почесал затылок.

– Тово-етова, не одним дивом, а двумя. Одно от Бога. Другое, думать надо, от черта.

– Ты мне загадок не загадывай. Говори! Теперь не слезу. Пал ты с плотины в реку. Дальше что было?

– Как падал, помню. Потом ничего не помню. Бочонком меня по башке стукнуло. Думать надо, уволокло меня на дно, пошвыряло там водяным током, а после назад выкинуло. Ежели бы не был сомлевши, наглотался бы воды да потоп. А тут рот разинул, только когда меня на верхи вынесло. Глазами хлопаю, губами шлепаю, крутит меня, тащит. Чую – тону. Не могу плыть. Ноги как не свои. Руками одними с потоком не справиться, а еще в голове гудит. Тово-етова, пропадать надо. Видел на плотине двух конных, видел внизу Алешку… А не крикнешь, на помощь не позовешь. Молча тонуть приходится. Тут вдруг…

– Продолжай! Что глаза отводишь?

Илья, действительно, смотрел куда-то в угол, где вроде бы и не на что: киот, ставенками прикрытый, под ним горит лампада.

– Вдруг вижу плывет ко мне что-то. Короб плоский, деревянный. Невеликий, а все ж не соломинка. Да и сам я не такой, как сейчас, был. Мальчонке хватило, чтоб на плаву удержаться.

– Повезло!

– Не повезло, а Бог чудо явил, – спокойно поправил Илья. – Там ведь что было, в коробе? Икона Спасителя.

– Да ну?!

– Вон висит.

Митьша снова посмотрел на киот, теперь уже внимательно.

– А почему прикрыта?

– Не любила ее старая. Все дверки затворяла. Ну, я, тово-етова, и привык.

– Какая «старая»? О ком ты?

– Бабинька. Второе мое диво спасительное, которое от нечистого. Что одна икона? Мне б все одно и с нею потонуть следовало. Долго бы на плаву не удержался. Бабинька меня увидала, ниже по течению. В воду сошла, клюкой подцепила. Я уже себя почти не помнил. Еще малость, и, тово-етова, камушком бы…

– Та самая ведьма?! У которой ты кольцо покрал?!

– Она. При ней я и остался, тута вот.

Дмитрий испуганно оглядел горницу еще раз. Неужто они девять лет назад через окошко сюда и заглядывали?

– Ты не бось, – неправильно понял его испуг Ильша. – Ваши заречные ко мне не ходят, робеют. Не сыщут.

Река Жезна была не особенно полноводна, однако довольно глубока и крутобережна. То ли от этого, то ли от того, что в древние времена здесь проходила граница двух враждующих удельных княжеств, жители селений, находившихся по разным ее сторонам, говорили друг про дружку «те, заречные» и общения не поддерживали, в гости не ездили, сватов за невестами не засылали. Эта обособленность усугубилась после того, как пришла в запустение речная мельня и люди перестали пользоваться плотинным мостом, единственной переправой на всю округу. Никем не назначенную границу пересекали только торговцы-коробейники, да перехожие калики. Если какой-нибудь правобережный помещик ехал навестить левобережного или наоборот, то пользовались объездным путем, по проезжему шляху, до которого от мельни был добрый десяток верст, далеконько.

– Как это «ваши заречные»? – не взял в толк Митьша. – У тебя же в Аникееве мать, братья?

– На что им калека безногий, лишний рот? Ноги-то у меня, сам вишь, так и не пошли… Ну, пропал мальчонка и пропал. Поплакали, тово-етова, помянули, да живут себе дальше. Мне про них коробейник один знакомый доносит. Я ему штуки разные делаю, он продает. Заодно и сведывает, о чем прошу. Когда-никогда мамане рублишку-другой пошлю, вроде как тяте-покойнику кто-то должок старый возвращает… Вначале-то я как думал? На ноги встану – вернусь. Бабинька со мной билась-билась, лечила-лечила…

Он безнадежно махнул рукой, стал рассказывать. Старая говорила: бывает, что у человека бес пережмет внутреннюю жилку, и надо через нее, жилку эту, ужасть прогнать. Тогда бес напугается, жилку отпустит, и человек снова станет здоров. Уж как она только того беса не пугала. Ночью Илейке спящему на голову ледяную воду лила, грохотала колотушками. Таскала на погост в полнолуние, когда мертвые в могилах шевелятся. Когда совсем отчаялась парнишку в ужасть вогнать, отвезла на санках в лес да спустила на постромках в берлогу к медведю.

– И что? – ахнул Дмитрий.

– Что-что. Надо думать, задавил.

– Медведь тебя? А как же…

– Не-е. Я медведя. Он снулый был, тошший… Вон шкура-то, ты под ней лежишь…

Надоело Илье про скучное рассказывать, замолчал. Бабинька с ним не один год провожжалась. Потом, наконец, отступилась. Сказала, осерчав: «Тебя, чугунного, ничем не напугаешь. Нет такой пуга́лы на свете. Ну и живи калекой, коли охота». Ноги, правда, продолжала травами оборачивать, мхом натирать. Велела каждый день мять, щипать, руками разгибать. Чтоб росли, не усыхали. Вырасти-то ноги выросли, висят двумя колодищами, да какой от них прок?

– Где она, Бабинька?

– Померла, – коротко ответил Ильша. – Два года скоро.

И вспомнил, как она помирала: долго и тяжко, но без горечи, радостно. Все повторяла: наконец-то, наконец-то, поскорей бы уж.

– Ведьма она была иль нет? – выпытывал у немногословного друга Никитин.

– Кто ее знает…

Сама она Илейке так говорила: «Несчастная баба, которая одинокая, завсегда ведьма». Ей видней, Бабиньке. Сам-то Илья про баб мало понимал.

Одно все-таки захотелось рассказать. Про это Ильша часто думал, только поделиться было не с кем.

– Помнишь? Как она в нарядное переоделась и завопила, когда я кольцо скрал?

– Еще бы не помнить. Мне тот вопль после сколько лет снился. Что за кольцо-то было? Вправду волшебное?

– Обыкновенное. Венчальное. Мельник здешний ее суженым был. Давным-давно, когда Бабинька еще в девках хаживала. Отец хотел ее за прасола богатого выдать, а она за прасола не желала. Бегала тайно на мельню. И поп их повенчал тоже тайно. В ту саму ночь, как они повенчались, гроза была. Ну, жениха молоньей и убей. Прямо у Бабиньки на глазах. Надо думать, тогда-то она в рассудке и стронулась. Закопала суженого на берегу, где пригорочек. Цветы посадила. И с тех пор, как гроза надвинется, сюда ходила. Много-много лет. Убор свадебный наденет, кольцо венчальное на палец. Сядит на пригорок под дождь, улыбается. Ждет, тово-етова, не пришибет ли ее тоже молоньей. Я сам сколько раз это видел… Вон оно как в жизни бывает, Митьша. Невеста жениха на шесть десятков лет пережила.

Задумались друзья, помолчали.

Молчать Илейке было лучше. Он после Бабинькиной смерти, бывало, по неделям ни слова не произносил. Вовсе б говорить разучился, если б не Василиска.

Поэтому первый от тишины устал Дмитрий.

– А что это у тебя чудно́ так? – спросил он, с любопытством оглядываясь. – Оконце само открывается, печка. Кувшин вон на нитке зачем?

– Для удобства. Лежишь, пить захотел – вона.

Ильша показал, где потянуть за веревочку, чтоб из кувшина прямо в рот медовая вода пролилась.

– На кресле колесном за всякой мелочью ездить скушно. У меня тут всюду, тово-етова, рычажки разные, проволоки, тяги.

Отпер-запер засов на двери, потом саму дверь – все это, не вставая из кресла. Завел крутяное опахало на потолке, для жаркого времени. Сам придумал: накручиваешь жилу на барабан, зажимаешь; если отпустить, она лопасти вертит, долго.

Тоже и масляную лампу на стене зажег-потушил. Это была штука похитрей, долго объяснять.

Митька только ахал.

– До чего ж ты искусен в полезных затействах!

– А куда мне податься? Бог, Он ведь как? Если у тебя чего отобрал, то вдвойне вернет. Слепой так слышать научается, что ему, тово-етова, и глаз не надо. У Бабиньки вон суженого прибрал, зато дар ей послал исцелительный. Сколько она за шестьдесят лет народу вылечила? И мне, дурачку малолетнему, все повторяла: на кой тебе ноги, если у тебя есть руки и голова. – При этих словах Илья сначала постучал себя по темени, а потом предъявил руки, которыми мог переломить полено, а мог и собрать часобойное устройство, которыми в последнее время сильно увлекался. – В ногах, Митьша, одна суета. Не дают остановиться, подумать. А если человек на одном месте обретается, то дело найдется и рукам, и голове. Я мужик ленивый, зазря работать не люблю. Вот и удумываю себе всяки-разны облегчения…

– Ты-то ленивый? – усмехнулся Дмитрий. – Ух! А что это вон там, в углу, за самострел чудной? Покажи!

И попробовал приподняться, но Илья уложил друга обратно на подушку.

– После. Окрепнешь, встанешь – все покажу. А сейчас я тебе каши-толкухи с орехами и медом намну. Бабинька говорила: молодого и лечить неча, давай ему спать поболе и жрать посытней, все само заживет. Заживай, Митьша. Будем вдвоем лесовать.

* * *

И стали они жить вдвоем.

В первый же день Илья уехал куда-то на своем кресле, приводимом в движение посредством рычагов и хитрых зубчатых колесиков. Вернулся только к вечеру, сильно мрачный.

Это он наведался на хутор, к знакомому пасечнику, для которого делал какие-то особенные ульи. Пасечник продавал мед и воск по всем окрестным селам.

– Плохие дела, Митьша. Во всей округе только и толкуют, что о вчерашнем. Одно только хорошо…

Побледнев, Дмитрий сказал:

– О плохом догадываюсь. Степаныча при мне карла какой-то зарезал. Тятя тоже…?

– И еще троих мужиков побили насмерть. В Аникееве с ночи вопль да плач – не только по убитым. На ворота ваши сургуч поклеили. Сказано, отпишут вотчину на государя. За вами, Никитиными, людям хорошо жилось. Что дале-то будет?

Скрипнув зубами, Митьша спросил:

– Ну, а хорошего что?

– Объявлено, что государев преступник Митька Никитин наказан Богом. Принял лютую смерть, задавлен землею. Поминать тебя в церкви не велено. Это вот жалко. Кого при жизни отпевают, долго живет, – попробовал Илейка подбодрить друга, но шутить у него не очень получалось, что в детстве, что ныне.

Не повеселел Митя.

– Ничего-то у меня теперь не осталось. Ни отца, ни вотчины, ни рук.

– Руки оживут, куда им деться? А будут руки, будет все, что пожелаешь. Если, конечно, к ним в придачу голова имеется.

На второй день Дмитрий сумел донести до рта ложку.

На третий – удержал ковш с молоком.

На четвертый – у больного спал жар.

На пятый – встал и пошел.

– Тут вот у меня лодка, невод закидывать, – показывал Илья свое мудреное хозяйство. – Сама по заводи кругом ходит. Вишь, кормило на канат поставлено? Швы на лодке особой смолой прохвачены. Зимой внутрь воду заливаю, держу живую рыбу, как в садке. А чтоб не заледенела, у меня под землей топка…

Еще показал, как нажатием потайной пружины над плотинным провалом, где вода льется вниз, выдвигается не широкий, но крепкий мост.

– Без меня никто не пройдет с берега на берег. На кой ляд мне надо, чтоб чужие шлялись?

Много тут было всяких чудес, одно другого искусней.

– К царицыныму бы тебя двору, в Измайлово, главным механикусом. То-то деньжищи бы греб.

– На что мне деньжищи? У меня и так все, что надо, есть. А цариц да царей я, тово-етова, не люблю. Проку от них мало, а расход обчеству большой.

Никитин не согласился.

– Это как тулово голове рекло: «Я потею, утружаюся, ногами хожу, руками страдничаю, а ты высоко сидишь, ешь-пьешь, языком болтаешь, да еще мною приказничаешь. А ну тебя совсем!» Вот что такое обчество без царя.

– Может, оно и так. – Ильша подумал. – А может, и не так. Голова, она тож разна бывает. Бывает и пустая. «Без царя в голове» – как раз про такую сказано.

Спорили они между собой часто. Митьша говорил много, легко впадал в горячность. Илейка отвечал немногословно, но веско. К согласию почти ни в чем не приходили, но дружбы это не портило.

Руками Дмитрий и неделю спустя мало что мог делать, еле сам себя обихаживал. Но все же, чем умел, облегчал жизнь безногому калеке: нетяжелое с места на место перенести; сходить утром посмотреть, не прихватило ль рыбный садок льдом; проверить капканы на зайцев.

– Я без рук, ты без ног, – шутил Никитин. – А вместе – один завидный жених.

Илейке тоже хотелось молвить острое слово. Поднатужился, придумал:

– Еще позавидней других женихов. Тово-етова, считай, две башки да два мужских снаряда.

Вроде удачно сказал, самому смешно, а Митьша, чистоплюй, поморщился – не одобрял похабного.

В общем, неплохо приятели жили по-над речкой Жезной.

А день, что ли, на десятый иль около того, вдруг нагрянули гости.

На ту пору друзья были на берегу. Илья, как обычно в полуденное время, трепал свои мертвые ноги: гнул их руками так-сяк, тер да мял, как Бабинька показывала. Она говорила, чтоб не ленился, не давал ногам покою, шевелил их в день не менее трех раз. А то вдарит по тебе ужасть – к примеру, молонья небесная (очень старая молнии уважала) – ноги и рады будут пойти, да силы-мяса нету.

«Мяса-то у меня в ногах много, – говаривал товарищу Ильша, – да все дохлое».

Пока он, стало быть, жал-тряс свою дохлятину, Дмитрий по бережку похаживал, рассуждал вслух, как с первым снегом, едва дорога встанет, отправится в Малороссию, к запорожскому полковнику, проситься на ратную службу. Там, в Сечи, никакая власть не сыщет, ибо от казаков выдачи нет. Край у них, на юге, для лыцаря веселый, неспокойный. Тут тебе и крымцы, и турок, и шляхта. Руке, которая умеет меч держать, дело найдется.

Митьша был окрылен тем, что нынче утром сумел отрезать ножом ломоть хлеба. Оттого и про руку с мечом заговорил.

– Тихо! – оборвал его Илья, прислушавшись к раздавшемуся из леса птичьему крику. – На дороге пищалка шумнула. Едет кто-то.

У него на всех подходах к мельне под землей были расставлены кряквы, пищалки, кукуньки. По звуку слыхать, с какой стороны чужой приближается.

Никитин переменился в лице. Преображенцы?!

Но Ильша был спокоен.

По дороге – это со стороны Сагдеева. Известно, кто. Давненько что-то не наведывалась, подумал он. Не хворала ли?

Лицо лесного жителя странно помягчело. Митя смотрел на товарища с удивлением – никогда его таким не видел.

Уже катясь встречать гостью, Илейка сказал:

– Ты, Митьша, в сарайчик поди. Спрячься от греха.

Не одна ведь она, а с возницей, да со Стешкой своей. Возница болтать не станет, но от Стешки лучше поберечься, – дура девка.

Из-за деревьев выехала нарядная повозка, которую тащила веселая лошадка с разноцветными лентами в гриве.

Василиска соскочила, побежала навстречу.

Возница остался на облучке, помахал Илье рукой.

А Стешки нынче не было. На ее месте сидел какой-то парнишка, Илье незнакомый.