Текст книги "Совесть русского народа. Василий Белов и Валентин Распутин"

«Лад» – это свободный рассказ жителя Тимонихи о своем северной доме, о детстве и отрочестве, о сеновале и амбаре, рыболовных снастях и резьбе по бересте, об играх, свадьбах и проводах в армию. Крестьянину присуще не только сеять рожь и чистить самовар, но и петь песни, частушки, говорить языком бухтин и поговорок, пересказывать сказки, хранить предания и заговоры. Общение Белова с жителями Тимонихи и окружающих деревень вылилось в написание отдельной, замечательной книги «Вологодские бухтины». А его некоторые главы из «Лада» встали в один ряд с изумительным, фундаментальным исследованием славянского фольклора, языка, преданий и обычаев писателя А.Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу». Конечно, не знающий жизни деревни критик может назвать рассказы Белова размышлениями, некими представлениями автора о нравах деревни, о сельскохозяйственных работах, которые преувеличивают, приукрашивают эти нравы и этот тяжелый труд. Но ведь в том-то и загвоздка, в том-то и проблема, что один так смотрит на труд конюха или плотника, другой по-иному. Для одного общение с животными, с землей – радость открытий, для другого – каторга. Только веришь все равно деревне Белова, ибо видишь и знаешь: ни одного слова неправды в книге «Лад» нет и быть не может. Я вижу дома крестьян, оставшиеся от раскулаченных, от вдовствующих, от замученных налогами, поборами и унижением. Эти терема мог срубить и одеть в наличники только человек с чувством красоты, с поэтическим мировоззрением. Я пью из самовара чай с Беловым, с его сестрой Лидией Ивановной и чувствую: вся их одухотворенная жизнь прошла, несмотря на натиск государственной машины и цивилизации, в ритме старых нравов, обычаев и представлений о счастье. И в этой правде жизни нет и не может быть места никакому лукавству.

Горожанин всегда руководствовался прагматизмом, выгодой, а крестьянин – духовными обретениями, законами природы и земли.

Жизнь России тесно увязывалась с жизнью Тимонихи, с сотнями, тысячами и сотнями тысяч Тимоних. И развитие России шло стремительно, поступательно, пока жила и развивалась Тимониха и сотни тысяч Тимоних, и если сегодня в Тимонихе не сеют рожь и не играют свадьбы, то понятно, какое будущее ждет Россию.

После написания «Лада» Белов вынужден был отложить повести о поиске и утверждении смысла поэтических традиций русского крестьянства, в его руках оказалось другое оружие – оружие публицистики. Он вновь вступил в бой за деревню, и принял огонь критики на себя.

Мои размышления о «Ладе» и предназначении русской деревни прервал веселый голос Белова.

– Как называется эта деталь у бани? – спрашивал писатель у Рыбникова.

Пройдя вокруг бани один круг, другой, осмотрев ее внимательно и посидев на крепком заборе, мы стали внимательно разглядывать край крыши, по бокам которой торчали непонятные деревянные загогулины. Издали они напоминали задранный нос игрушечной ладьи, вблизи – голову рогатого животного. Если согласиться с тем, что эта высунувшаяся из-под крыши деревяшка есть некая голова с рогами, то понятно, почему плотник положил на её шею продольные слеги и доски, на которые прибил шифер. Деревянные рога держали, как клещи, последнюю слегу. Она обычно поддерживала шифер. Всего по краю крыши я заметил три слеги с окончаниями, похожими на головы животных. С другой – еще три. Они являлись чуть ли не единственными декоративными элементами убранства бани.

– Бычки, – пытаюсь я отгадать название деревянного изобретения.

– Курица это, – улыбается Белов.

– Не похоже, – сопротивляюсь я.

– А я тебе говорю, курицей называют эту деталь.

Приглядевшись, мы соглашаемся: некоторое сходство есть. Курица так курица. Птица деревенская, вездесущая. Значит, с нее и рублена округлая концовка слеги. Мастер сделал их все одинаковыми, схожими. Рыбников признался: в плотницком строительстве он не встречал такого изобретения. Мы его повторно осмотрели и сфотографировали.

К следующей бане, улегшейся в траву и выставившей вверх крышу, похожую из-за белых досок вдоль темной толи на шкуру зебры, мы не пошли.

Обратная дорога лежала мимо тех же бань и сосен. Справа от нас, вверх по солнечной отлогой поляне с островками осоки, тянувшейся к просторному небу, широко открывалась живописная деревня.

– В этой низине наверняка река протекала? – показываю я на плотно заросшую болотной травой низину.

– Река и протекала, – подтвердил Белов. – Иначе и бань бы здесь не было. Заросло все давно. Ручей по весне звенит еще.

– А вот эта деревня наверху как называется?

– Чечириха. Пойдемте, дойдем до нее. Зайдем в гости к атомщику.

Высокая деревня, пронзающая небо пирамидальными крышами, звала к себе. Перед домами стелилась выкошенная ровная долина. Стога сена сливались на фоне перелесков. Своим видом они походили скорее на якутские яранги, чем на привычные для меня ярославские стога в форме хлебных буханок. Я почему-то особенно обрадовался им. Наверное, радость возникла от ощущения жизни деревни. Вчера Василий Иванович усиленно просил женщин попробовать молоко с зеленым луком. Видимо, это нравилось ему с детских пор. Галина спросила, а где он берет молоко. Тут впервые и прозвучала деревня Чечириха. Узнали мы и про ученого, работающего в атомной промышленности. Белов даже попытался провести нас к нему, познакомиться, поговорить. Но мы почему-то дошли лишь до мостика через реку. Уже прошли на ту сторону, вступили на прибранный луг, и вдруг раздумали, повернули назад.

Сейчас у Белова вновь родилась мысль зайти в гости к тому таинственному атомщику, который мог рассказать мне что-то новое об атомных станциях. Между мной и Беловым давно найдено общее понимание опасного пути развития атомной энергетики. Оно зиждилось на знании законов экологической безопасности, на стремлении человека использовать экологически чистые источники энергии. Но побывать в деревне хотелось не из желания поговорить на все эти тревожные темы, а из любопытства увидеть мир другой деревни. Помешать новому походу могла только жареная рыба… Женщины наверняка накрыли стол и ждали нас.

Тут Рыбников как раз и напомнил о них, охладив наш пыл, и увлекая нас за собой в обратную дорогу.

Около неказистой баньки, заросшей с боков лопухами, Белов остановился.

Замедлили ход и мы.

– Давно банька не топлена, – вздохнул Василий Иванович.

– Да ваша баня лучше, – торопливо похвалил я утреннюю баню.

– Другая, может, и лучше, – повторил он. – А здесь, в этой бане, я родился.

– Разве не в больнице?

– В какой еще больнице? Раньше бабы в наших деревнях рожали в банях.

На усталом лице Рыбникова расцветает улыбка. Еще одно откровение Белова застает нас врасплох. Поспорить, высказать сомнение никто из нас не осмеливается. Уж больно серьезно говорил писатель о рождении. Видимо, отсутствие в округе нужной больницы заменяла баня. Здесь и тепло, и чисто, и горячая вода… И мало ли какие удобства создавали крестьяне в бане, превращая ее в родильное отделение. Важно другое. Если в банях рождались Беловы, то ничего удивительного в этом нет.

В деревне мы свернули с тропы и зашли в голубой домик. Современная фальцованная доска, тщательно выкрашенная, долго не теряла цвет синих небес и выделяла жилую постройку от других. Белов определил ее вчера Рыбниковым для ночлега. Но те в этот дом не пошли, остались ночевать вместе со всеми, предпочли пышной кровати старый тесный диван. Дом этот считался зимником, в нем пережить можно любые морозы, и принадлежал он также Беловым. Более того, он и был родословным, где первоначально и проживали родители Василия Ивановича. После того, как отец не успел его дорубить, подвести под крышу, застеклить окна, дети взялись за топоры и пилы и достроили его сами.

Белов решил проверить в родном доме печь после вчерашней топки. Он ее так основательно протопил, что боялся, не потрескалась ли она и нет ли какой от нее опасности… Набить печь ему пришлось самостоятельно. Набить – значит, сложить, забить в сколоченные ряды много-много глины. Он привез тогда большую машину глины. И вбивал ее целый день. Таким образом экономился кирпич, и дом согревался лучше.

Печь была в порядке. Теплый воздух держался долго. Переднюю светлую комнату давно превратили в гостевую. На полу лежали ручной работы коврики. Вдоль стен – старая мебель. Посреди потолка торчал основательный железный крюк. Белов пояснил, что на нем висела люлька, и он в ней качался. И все шестеро детей через нее прошли. Посреди комнаты – знакомый стул. Его смастерил отец Василия Ивановича. И будущий автор «Лада» в детстве очень любил на нем играть. Точно такие же стулья делал в деревне и мой отец. Вид у них основательный, да и сидеть удобно, и переносить с места на место легко. Под лампочку, на видное место поставил ее сам Белов. Беречь вещи родителей он считал делом нравственным. Не показухи ради, не для демонстрации достоинств своего характера, а исходя из потребности общения с ними. Они, немые свидетели, напоминали ему денно и нощно о родстве душ, о связи поколений, о причастности к роду Беловых. Присутствие в доме памятных вещей часто возвращало его в детство, и ему верилось, что они являются не материальными ценностями, а близкими наблюдателями, хранителями его душевного спокойствия, основательности.

Заглянул я и в туалет, где стоял белый унитаз. Как сказал Белов, единственный в деревне. Только утром в бане я догадался, почему в ходе вчерашней экскурсии по дому хозяин так пристально обращал наше внимание на его присутствие. До меня дошла сокровенная суть его продолжительного и заинтересованного рассказа о необходимости появления городского атрибута в деревне. Надраенный унитаз хоть и выглядел в крестьянской избе, как инородное тело, но все же демонстрировал свою архиважную надобность здесь. Особенно это подчеркивали туалетные принадлежности, расставленные на полках в строгом порядке. Намерение хозяина обратить внимание на существование в деревне городских удобств достигло своего замысла. Мы вновь стали молчаливыми зрителями, стоящими без движения в дверях, и смотрящими на унитаз так, как будто видели его впервые.

Писатель привез в Тимониху унитаз не просто так, для собственного удовольствия. И продуманный план, и хитрость все-таки присутствовали в этом деле. Десятки километров ухабов, лесных изгибов преодолело это чудо городской цивилизации ради того, чтобы удивить сельчан. И я рад был разгадке того поступка. Белов во имя очередной идеи спасения Тимонихи пошел в плен к городу, приволок в лесную глухомань белый унитаз и демонстративно установил его в крестьянском доме. Смотрите, городские блага можно и в деревне иметь, ничего в том трудного и несбыточного нет. Купил, привез, поставил. Незачем теперь и в город стремиться, бросать родные очаги, облюбованные леса, луга и речки, достаточно приспособить городские блага на деревенский манер. Авось крестьянин одумается, перестанет завидовать недосягаемому комфорту, заберет все необходимое для утешения утробы из города, пересадит на свою почву, в свой дом, и успокоится. Наступит то долгожданное успокоение души, которое выдворяло сельского человека из отцовского дома искать счастья.

Ошибся писатель. Не помогли Тимонихе городские блага, привитые на земле деревенской. Днями, неделями проходили смотрины дома, обустроенного на городской лад. Охали старушки, хихикали мужики, но все соглашались в одном: для спокойной обстоятельной жизни недостаточно одних только городских утешений. И телевизор, и стиральная машина, и трактор, и электрический свет, и швейная машина – всё хорошо, всё устраивает и радует крестьянина, однако его продолжает манить свет и шум городов. Зря Белов пускался в поиски тормозов, не срабатывали они, не желали крестьяне понимать правды писателя и оставаться хранителями земли отцов, дедов и прадедов. Стремление оторваться от родной, исхоженной вдоль и поперек, земли и улететь за длинным рублем и умопомрачительной модой оказалось сильнее стремления писателя затормозить процесс оттока деревенского люда. Он пытался своими поступками и конкретными делами влюбить односельчан в зори, реки, цветы и воздух Тимонихи, а они продавали, раскатывали дома и уезжали один за другим.

Со временем перестали волновать Белова зримые символы цивилизации… Одиноким белоснежным изделием остался унитаз в крестьянском доме. Никто больше не привез подобной вещицы в деревню. Ни у кого из оставшихся крестьян не вызывал он зависти и желания обрести его. Решил Белов искать другие пути оживления жизни в Тимонихе. Наверняка же существует в душе человека потребность в просторе и в уединении, жажда чистого воздуха, растворения в природе, постижения законов красоты. А если существует, значит, надо человека вдохновить на поступок, воодушевить, подвигнуть к осуществлению мечты.

Видимо, оптимизму Белова не суждено быстро иссякнуть.

Тимониха, как солдат в окружении врага, будет жить и сражаться за свое существование до последнего дома, как до последнего патрона. И Белов никогда не оставит ее одну, не заколотит навечно двери и окна, не продаст дачнику, разделит с ней пополам горькую участь одиночек, и она будет знать, что он, ее надежный защитник и хранитель, рядом.

…Запах жареной рыбы ударил в ноздри, едва мы переступили порог дома. Женщины непоседливо сновали по кухне, кидая в нашу сторону косые взгляды. Понятно, пора за стол, а мы все гуляем. Лишь темно-смородиновые глаза Лидии Ивановны по-прежнему добры и приветливо светятся. Она приглашает нас к столу, заваленному пирогами и копченостями, овощами и фруктами… Посреди этих домашних яств – огромная сковорода с шипящими в масле светло-коричневыми рыбешками. От одного их вида текут слюни. Руки тянутся к вилкам.

Из распахнутых дверей соседней комнаты тянутся клубы дыма. Он быстро заполняет нашу комнату, лениво ищет в углах и оконном проеме выход на волю.

– Откуда-то дым? – настороженно спрашивает Белов.

– Рыбу на кухне жарили, – говорим мы почти хором.

Белов успокаивается, садится за стол, деловито раскладывает по тарелкам мне и себе остывающую рыбу. С ее поджаристых плавников стекает масло. Быстро разбирают речные дары и мои коллеги. Белов режет ножом на большие ломти краюху хлеба. Откусывает её со вкусом и смотрит на нас. Рыба и хлеб доставляют ему наслаждение. Неловко, горстью, он сгребает крошки со стола и бросает их в рот.

На моей тарелке рядом с рыбой уместились помидоры. Они еще хранили в себе тепло знойного дня.

Вспомнились детские походы на реку, жареная на углях лесного костра рыба… Всё это давно ушло из моего сознания и стало почти нереальным, но вот надо же, вернулось, ожило в гостях у Белова, в далекой северной деревне.

Сковорода быстро опустела, и на ее месте неожиданным образом появился самовар. Внутри него еще не угомонился буйный шум воды.

Он, как и прошлый день, притягивал зеркальным блеском. Но никто из нас уже не поинтересовался у Василия Ивановича возрастом самовара. Мы вчера получили исчерпывающий ответ. Самовар старый, семейный. Белов так и сказал: «Это наш, семейный!». А выглядит, как новенький, потому что хорошо начищен. Отполирован мелким-мелким песочком.

В коридоре, в кадушке, мы видели припасенный с лета речной песок.

– А кто самовар трет? – послышался всё же чей-то вопрос.

– Вон Лида его трет.

Мы посмотрели в сторону хозяйки, выражая глазами благодарность за столь непривычный труд. Лидия Ивановна не откликнулась на слова брата, не решилась заговорить с нами.

– Пейте чай, пожалуйста, пока горячий, – предлагает Белов и первым наполняет себе большой бокал водой, дымящейся паром.

Гости дружной компанией втягиваются в чаепитие. Мне хочется прервать молчание, и я спрашиваю, почему самовар всегда ставят посреди стола. Белов молча глотает из бокала раз-другой, нехотя отодвигает его и говорит:

– Я знаю, что самовар так ставили всегда. Разжигают… А это тоже уметь надо. Доведут до кипения, подождут немного и ставят. Мама именно так ставила самовар. Знаешь, какая самая главная у него достопримечательность?

Хозяин весело посмотрел на меня, поправил на самоваре крышку-колпачок. И, увидев мое замешательство, сам ответил на свой вопрос:

– Весь секрет в этой крышечке. Вы зря её закрыли…. Вот так немножко оставим её, и самовар всегда будет горячий.

Крышка неплотно, боком, легла на стенку самовара, пропуская пар из его нутра.

– Тяга, – глубокомысленно произнес Рыбников. – Как печь работает. Снизу подтягивает, раздувает воздухом угли, и они держат самовар горячим.

– Да, – согласно кивает головой Белов. – И даже поёт, поёт.

– О чем? – спрашиваю, не удержавшись, я.

– Ты ее не слышал? – удивленно поднимает брови Белов.

– Нет.

– Не слышал. Тогда я не могу сказать…

– О чем душа поет, о том и самовар поет, – подсказывает мне свой ответ Рыбников, пытаясь угадать ход мыслей писателя.

Судя по выражению лица и по тому, как зажглись радостным светом глаза Василия Ивановича, я понял, что реставратор попал в точку.

– И в этом пении такие чудеса интересные чудятся человеку с фантазией, – тут же отозвался певучий голос Белова.

После таких откровенных слов наступила продолжительная пауза. Каждый сидящий вокруг самовара подумал о чем-то близком, понятном только ему. Мне, конечно же, вспомнились чаепития у бабушки в деревне Редкошово, как я рано утром, перед дорогой в школу, подолгу сидел у печки и ждал, когда закипит самовар. В печке находилось отверстие, куда бабушка вставляла трубу от самовара, чтобы дым из него уходил не в комнату, а в печь и затем на улицу. Как только самовар закипал от раскаленных углей, труба начинала дрожать от сильного потока горячего воздуха, и я спешил её снять. Какие мысли навевал мне, деревенскому мальчишке, тогдашний поющий самовар я уже не помню, но гул его и песня закипающей воды точно заставляли прислушиваться и о чем-то думать.

– Всё в жизни крестьянина было рационально, – прерывает наши размышления Белов. – И в самоваре тоже. Видишь вот эту штучку? Это «уточка», поднимешь её, пар выходит.

Белов взял пальцами «уточку», прилипшую, как улитка, к крышке самовара, приоткрыл её на миг и снова опустил на место. Теперь стало понятно предназначение медной детальки с красивым названием.

– Самовар да печь – и всё, – вздохнул Белов. – Для нашей жизни в деревне это самое главное.

Раздумья о самоварных мелодиях прервал вошедший в дом художник Валерий Страхов. Грузный, с тяжелым мольбертом, он шумно протиснулся в дверь. Увидев нас, застеснялся, хотел повернуть назад. Я знал, зачем он пришёл к Белову: вот уже больше недели он рисует интерьер кабинета писателя. Уйти мы ему не позволили, усадили за стол.

Мои глаза невольно всматриваются в картину Страхова, висящую на стене. Знакомый пейзаж с деревенским домом. В присутствии автора к картине возникают особые чувства, особое доверие. После недавнего нашего разговора с художниками Страховым и Абакумовым мы по-иному рассматривали и обсуждали картины обоих художников в доме Белова._Белов рассказал нам такую интересную деталь: Страхов всё время расстраивается, что его выбрали академиком, а Абакумова нет. Василий Иванович признался, что намеревался вмешаться в эту ситуацию и каким-то образом помочь Абакумову, но ничего из этого желания не вышло. «Ну что я сделаю, не буду же с Сидоровым скандалить?!» – развел руками Белов. Председатель Союза художников России Валентин Сидоров был мне знаком. Белов всегда по-доброму отзывался о его творчестве, как, впрочем, и мой друг художник Вячеслав Стекольщиков.

Из рассказа Белова я знал, что он и Страхов общаются тесно не только в Вологде, но и здесь, в деревне. В Вологде они дружат семьями, ходят друг к другу в гости. У Страхова две дочки. Одна из них неожиданно для Белова решила стать писательницей. Но потом разочаровалась, отказалась от мечты. Мне подумалось, что на этот первоначальный выбор наверняка оказало свое доброе воздействие творчество самого Белова. По крайней мере, мне известно несколько случаев, когда молодые писатели признавались, что толчком к освоению писательского ремесла их подвигли книги Белова. А по признанию самого Василия Ивановича, именно он втянул в писательство Анатолия Заболоцкого.

Страхов сел между Беловым и Галиной. Хозяйка поставила перед ним чашку с блюдцем.

Пока настраивались на новую беседу, Белов высмотрел в полу торчащие сучки. Ему показалось, что они на полсантиметра выглянули из стертых ногами и выдраенных, отмытых хозяйкой половиц.

– Сучки вылезли, – посокрушался он.

– Вылезли, – согласилась Галина.

– Пол стерли, а сучки-то не стираются, – уточнил Белов.

Действительно, на широких чистых половицах заметными синяками топорщились старые сучки. Если бы не наблюдательность писателя, мы бы на них и внимания не обратили.

Галина первой начинает разговор с художником Страховым. Вспомнив, что он знает семью Стекольщиковых, она стала расспрашивать его о том, как он относится к их творчеству. Особенно её интересовало творчество его жены Млады Финогеновой.

– Она – как острие бритвы, – призналась Галина. – Строгая в общении, недоступная. И когда смотришь на её картины, то поражаешься, откуда в них столько света, радости! Потом ближе знакомишься с Младой, и оказывается, что она душевный человек, значит, и свет в её душе есть.

– Она, видно, что добрая, – поддакивает Страхов. – Как она любила свой дом в Борисоглебе! Я смотрел на её картины с интерьерами этого дома и завидовал, восхищался.

– Дом сгорел недавно.

– Знаю. Слышали о пожаре. Очень жаль этот чудесный дом.

Как только Страхов замолкает, Белов переводит разговор на другую тему. Его заинтересовала чистота реки Волги. Рыбников охотно стал отвечать на его неожиданные вопросы.

– Купаться нельзя, – вынес он первый вердикт Волге.

– А кто больше всего её загрязняет?

– Да все, кому не лень.

– Завод нефтеперегонный действует еще?

– Перерабатывает… Убивает природу понемножку.

– У нас тут в городе Соколе бумажный комбинат есть… Зловредный комбинат.

– Всю реку до Северной Двины уничтожил, – сокрушается Страхов, поддерживая Василия Ивановича.

– Мы вчера видели рядом с вашей деревней какая-то река протекает, – втерлась незаметно в разговор Галина. – Как ее называют?

Страхов не успел ответить. За него это охотно сделал Белов:

– Сухона.

– Река Сухона такая красивая! – тихо добавляет художник.

– Здесь угро-финские племена жили, – продолжает Белов. – Много веков.

– Может, меря? – спросил Рыбников.

– Нет, – отрезал Белов. – Угро-финны.

– Лучше всего с экологией у нас в Борисоглебе, – перебивает разговор Галина. – И воздух чистый, и река еще не загажена. Скоро газ подведут к домам.

– А, может, лучше без газа Борисоглебу? – задает вновь неожиданный вопрос Белов и смотрит испытующе на меня.

– Тогда лес вырубят, – ставлю я точку в разговоре о реках.

В дверях показался новый гость. Он поздоровался и быстро юркнул в соседнюю комнату, уведя за собой Василия Ивановича. Это был Заболоцкий. В короткой кожаной куртке, с широким ремнем на брюках. По тому, как он нервно мял кепку в руке, я понял, что ему хотелось посоветоваться с авторитетным в деревне человеком. Закрытая дверь приглушала их беседу, хотя голос писателя доносил до нас его настойчивые горячие советы.

Прошло несколько минут, и спор стих. Стоило им выйти из-за дверей, как стало ясно из обрывков недоговоренной речи, отчего писатель горячился. Колхозный тракторист оказал какую-то услугу кинорежиссеру, работа оказалась негодной, и он мучился, сколько следует за нее заплатить.

…– Половину отдай, – советовал Белов, стоя к нам спиной.

– Морально не хотел быть ему обязанным.

– Сам решай.

Заболоцкий посмотрел на нас и улыбнулся. От предложения попить чайку он отказался, сославшись на занятость. Уходя, подарил нам на прощание грустные строки из известного стихотворения Есенина:

– …Тяжело в деревне без нагана,

И с наганом тяжело.

Белов проводил его до коридора со словами:

– Ты поезжай, поезжай. Может, он трезвый сейчас.

Общая беседа за столом больше не клеилась. Самовар опустел. Женщины начали убирать посуду. Страхов нехотя засобирался домой. Ему наверняка трудно было отказаться от плана продолжить рисовать интерьер, ведь он шел сюда долгую дорогу. Однако мы мешали ему. Художник привык работать в тишине и одиночестве. И потому он потихоньку попрощался и, закинув ремень от ящика с красками за спину, вышел из комнаты. Через год мне доведется увидеть законченную картину художника, изображающую уголок кабинета Белова. Узнаваемыми будут и потемневшая икона, и свеча, и потрепанные на полке журналы.

Белов походил по комнате взад-вперед и присел на диван, сложив руки на груди. Утомленные глаза слипались, клонили его ко сну. Только сон не мог его сморить. Ему в этот миг вспомнились почему-то строки из другого стихотворения Есенина:

– …Затерялась Русь, нипочем ей грусть.

Он встал и снова прошелся по комнате.

– Кажется, немного не так звучат эти строки, – признался он. – Там вроде должно быть еще слово «чудь».

Нам не удалось вспомнить, как правильно звучит эта строка, хотя мы напрягали память, пытались читать разные стихи популярного поэта. Вначале Белов повторял некоторые строки вместе с нами, а потом повел всех на улицу.

– Мы подвал еще не смотрели, – сказал он загадочно. – Там кадушки, прялки, сундуки.

– Кадушки мне не нужны, а вот хороший сундук, пожалуй, пригодился бы.

– Пойдем, я тебе сундук подарю.

Он пошел не на улицу, а в соседнюю комнату. Тут я догадался, какой сундук он решил мне подарить. В нём лежали книги, брошюры, письма. Вечером, перед сном, он доставал мне из него редкие семейные фотографии. Я тут же замахал руками и сказал, что пошутил и никакого сундука мне не надо. Он обидчиво посмотрел на меня, но спорить, навязывать ничего не стал.

– Тогда подарю тебе вершу. Я благодаря ей много рыбы поймал.

На улице мы увидели стоящего рядом с калиткой Страхова. Тот о чем-то разговаривал с соседом Белова.

День сиял и манил нас всеми красками природы. Зеленая трава у порога так же звала на прогулку.

Открыв низкую дверь в подвальное помещение, Белов пригласил всех на экскурсию по заброшенному домашнему музею. Женщины первыми скрылись в загадочной темноте. В руках Василия Ивановича вспыхнул фонарик. В тусклом свете обозначились контуры крестьянской утвари. Я встал недалеко от входа и потому хорошо смог разглядеть ткацкий станок. Про него ничего не спросил, побоялся, вдруг писатель еще и его мне предложит в подарок. А это была самая настоящая музейная редкость. Толстый слой пыли скрывал рисунок дерева. Вдоль просторного, вместительного подвала стояли одинакового размера, как на подбор, крепкие кадушки. Чуть дальше были свалены корзинки, туеса, ведра, обувь. Среди какого-то незнакомого хлама я отыскал прялку. Её легкий вес вызвал удивление. Как, впрочем, и отсутствие изображения садовых цветов и фигур животных. Среди ярославских прялок известны прялки с яркими цветами. Менее распространенным явлением было запечатлевать на них разных домашних животных. В общем, ярославским хозяйкам в отличие от вологодских нравились расписные прялки. В здешних суровых краях не всем женщинам, видимо, хотелось украшать красками дерево. Потому прялка в моих руках выглядела не очень привлекательно. Зато оригинальным, красивым был утюг. Сдув с него пыль, я долго рассматривал узорчатые пояски вдоль его боков.

Белов отыскал за большими кадушками и лопатами какую-то сетку, поднял её кверху и радостно прикрикнул:

– Вот она, твоя верша!

– У нас верши другие, – возразил я. – Из ивового прута плетутся.

– Это верша. Я сам с ней на рыбалку ходил.

На свету он растянул вершу и показал мне, как ею ловят рыбу. Движения рук его были так ловки, что я понял: именно этим орудием лова он и таскал домой щук и окуней. Пять колец держали капроновую сетку, увеличивая ловушку с каждым кольцом. Возле Белова собрались не только мы, но и Страхов с соседом. Не поленившись, Белов вновь растянул похожую на длинную пирамиду сетку и показал, как надо ловить в реке рыбу.

– Сюда она заходит, заплывает, а обратного хода нет… Она запутывается здесь. Бери, Толя, будешь рыбку ловить, меня вспоминать.

– Может, она вам еще пригодится.

– Куда мне она?! Я своё отловил. Бери, а то обижусь.

Нина Рыбникова вытащила из подвала небольшую ровную кадушку. Её боковые дощечки были стянуты белыми прутьями.

– Выбрала себе подарок? – спросил у неё Белов.

– Да. Поставлю в бане. Она как раз подходит к нашему интерьеру.

– И хорошо. Я рад, что тебе моя кадушка приглянулась. Галя, а ты что ничего себе не выбрала? Возьми лыжи.

– Лыжи у меня есть. Да вы не беспокойтесь, нам одного подарка хватит.

– Как же без подарка?! Память будет. А лыжи я вообще-то не дам. Я зимой иногда приезжаю на лыжах сюда. Печь натоплю. И жизнь начинается. Самое главное в доме что?! Печь. Зимой я на печи живу. Залезу на неё и ночую там. У меня одеяло есть и прочие спальные принадлежности. Еще могу на лыжах здесь покататься…

Белов закрыл дверь подвала.

Женщины тотчас убрали кадушку с вершей в машину, которая стояла рядом с домом соседа. Там, у чужого плетня, они заметили малину, стали щипать её.

– Можно, мы поедим малину? – спросили они.

Василий Иванович решил попросить за них у соседа, стоящего вместе с нами у крыльца:

– Дай поесть ягод Нине и Гале.

Сосед разрешил. Я засмеялся, вспомнив, как вчера наши жены нашли за деревней около заросшего, брошенного огорода несколько кустов малины. Прилипнув к ним, они так увлеклись ягодой, что не заметили, как мы ушли от них за километр к мосту. Потом они нас еле-еле догнали.

– Мы прогуляемся напоследок по Тимонихе, – сказал я Белову. – И через пару часов будем собираться в дорогу.

– Может, заночуете еще один денек?

– В следующий раз, Василий Иванович. Мы обязательно еще приедем.

– Погуляйте, ладно. А я пойду минут десять посплю.

Лидия Ивановна выдала нам за чаем один небольшой секрет писателя. Он любил поспать днем. Правда, по времени сон занимал немного времени. Приляжет на десять-пятнадцать минут и ему хватает… Зачем, мол, много спать… А сегодня сам Бог велел ему отдохнуть, вставать-то из-за бани пришлось рано-рано утром.

Страхов еще раз попрощался с нами, пожал руки и побрел в сторону своей деревни. Дорога его тянулась рядом с виднеющейся церковью. Мы походили по лугу, а затем тоже вышли на дорогу, ведущую к храму. Она так заросла, что чуть дальше от деревни вообще потерялась, растворилась, как будто по ней здесь никто и никогда не ходил.

В некошеном годами лугу нас настиг Белов. Почему ему не спалось, мы не стали спрашивать. Вместе приятно было идти до церквушки, тем более другой дорогой. Вчера Белов подводил нас к ней с иной стороны, от шоссе, бегущей вдоль чистых лугов и небольших стожков. То была единственная наезженная дорога к храму, поэтому рядом стояли легковые машины, а из зарослей высокой травы торчали головы художников – здесь со всех сторон открывался великолепный вид. А сейчас лишь слева нас радовал пейзаж с далеким озером и стоящими за ним крестьянскими домами.