Текст книги "Совесть русского народа. Василий Белов и Валентин Распутин"

И чем больше у критиков возникало претензий и однообразных, скучных пожеланий к писателю, тем чаще в газетах и журналах он выступал со смелыми статьями на злобу дня.

Особую тревогу вызывало у него ухудшающееся здоровье реки Волги. Потому встречи в министерствах и читательских аудиториях были для него одинаково значимыми. Общественное мнение – сильное оружие. Пренебрегать им, значит, отказывать себе в победе. Без поддержки народа трудно заставить чиновников изменить позицию. Белов хорошо помнил, как в борьбе против поворота и переброски рек ему, как и его коллегам Валентину Распутину, Сергею Залыгину, Анатолию Онегову, Вере Брюсовой, помогла одолеть губительный проект Минводхоза общенародная поддержка. Общаясь с людьми, просвещая их, вооружая знаниями, они смогли быстро получить армию единомышленников, готовых самостоятельно защищать родную землю. Оперевшись на общественное мнение, Белов начал борьбу и против антиэкологического проекта строительства канала Волга – Чограй. И снова технократы вынужденно пошли на уступки, услышали требования писателя, за которыми стояла серьезная озабоченность населения последствиями вмешательства человека в природу.

По прошествии нескольких лет мэр города Москвы решил оживить канувший в небытие проект поворота рек. Мысль заработать в рыночное время на торговле пресной водой не могла оставить в покое не только чиновников министерства водного хозяйства, но и столичного градоначальника. Первым защитником, к кому бросились журналисты за комментариями, вновь оказался Василий Белов. В центральной прессе еще с большей тревогой зазвучал его строгий голос: «Сторонники этой идиотской идеи проиграют – я в этом глубоко убежден. Дискредитация передовой науки здесь неминуема. Борьба за чистоту и экономию воды нынче еще больше обострилась… А ведь в былые годы мы победили – я хорошо это помню, так как сам участвовал в этой схватке. У Лужкова слишком коротка память. Забыл он, как в стране шли митинги, как весь народ протестовал против этого безумия. Мелиорация на юге за счет северных рек, увы, невозможна и преступна».

История никак не может ничему положительному научить политиков. Не желают они оставить в покое свою идею покорения природы, отказаться от увеличения средств в бюджете за счет откровенного преступного разграбления и распродажи ее ресурсов.

Давно русским лесам, рекам и лугам пришел бы конец, не окажись на пути расхитителей народного достояния честных и смелых писателей-патриотов.

Волга всю жизнь притягивала Василия Белова своей красотой и могучим нравом. Он считал ее символом России.

Вот и сегодня, несмотря на пронизывающий ветер, он не обошел стороной реку, а наоборот, решил пройтись пешком по ее обледеневшему берегу и широкому ковру изо льда. У него была своя манера общения с природой, с незнакомыми, впервые открывшимися ему местами, – тихая, молчаливая и созерцательная. Мне даже неловко было стоять рядом с писателем, душа которого в отличие от моей пела от восторга затаившейся, белоснежной реки. Тяжелое дыхание глубокого водоема то и дело доходило до наших ушей потрескиванием льда и натужным уханьем. Впереди нас открывался громоздкий шлюз, перегородивший Волгу. Василий Иванович почему-то не обращал на него внимания. Интерес к тому, чем живет река подо льдом, поглотил его полностью. Какая здесь водится рыба? Любят ли здешние горожане удить окуней и щук? Насколько стремительно течение? Какие промышленные предприятия сбрасывают свои отходы в реку? На десяток любопытных вопросов приходилось отвечать быстро и коротко. А они появлялись снова и снова. На миг мне показалось, что он забыл, куда мы ехали и какая главная цель нашей поездки. Я видел по глазам, припорошенным инеем, что он никуда не торопится. Мороз его не смущает. Дорога дальняя не вызывает тревоги.

Тишина зимней Волги вскоре пробудила и во мне радостные чувства. Эта радость общения с природой перешла от Белова. Он заставил по-новому взглянуть на привычный суровый пейзаж реки. Присматриваясь к не запорошенным снегом местам, я увидел сквозь смеженные веки, как отражались в ледяных окнах далекие, разноцветные сполохи зимних зарниц. Речные берега сверкали полосками серебра, а горизонт манил к себе кристально-прозрачными далями.

– Наши предки умели почувствовать реку, – сказал Белов. – Они знали ее характер, силу, знали, где ставить плотину, а где мельницу, когда ловить щуку, а когда налима. Относились к ней, как к кормилице.

– Василий Иванович, а приходилось рыбачить на Волге, купаться, плавать? – спросил я.

– Приходилось. А как же?! Я одно время работал на заводе в Ярославле. Там и доводилось купаться, ловить рыбу. Волга запомнилась мне хорошо.

– Вы раньше ничего не говорили про работу в Ярославле. В ваших биографических очерках что-то ни слова я не встречал об этом. На каком заводе работали?

– Название не помню. У меня и сейчас в Ярославле много родственников. Завтра можно будет на обратном пути заехать к ним. К твоему сведению, я не только на ярославском заводе трудился. Доводилось ходить в Тутаев плотничать.

– Интересно. Тутаев до революции имел другое, красивое название – Романово-Борисоглебск. Что же вы там строили?

– Ремонтировали, рубили жилые дома.

– А до моего родного поселка Борисоглебский не дошли?! До Углича и Мышкина тоже не добрались?!

– Давай сейчас пойдем смотреть город Углич.

– У нас времени мало. В Мышкине, в библиотеке, назначена встреча с вами. Опаздывать не хорошо.

– Исторические памятники все равно надо посмотреть. Вот же они, рядом.

Над волжским берегом возносились к небу голубые церковные купола, разукрашенные небесными звездами. Угадывались очертания знакомой церкви Царевича Дмитрия на крови. Древние мастера поставили ее на самом опасном краю реки. Но она прекрасно вписалась в здешний ландшафт, и всем видом демонстрировала свое стремление подняться к небу. А купола со звездами позволяли ей слиться с глубокой синевой небесного пространства. Другие церквушки Углича также открывались нашему взору в тихом, смирном стоянии.

Порывистый ветер задувал наш путь вверх, сыпал снег в лицо. Воспоминания Белова о работе в Ярославле заняли на некоторое время все мои мысли. Раньше мне не могло придти в голову то, что писатель когда-то ходил по моей ярославской земле, рубил дома, удил в Волге рыбу. Из его устных рассказов и автобиографических очерков известно было, что он после окончания ФЗО работал столяром, мотористом передвижной электростанции, электромонтером. Даже успел потрудиться на одном из каких-то далеких уральских заводов. Каким образом судьба заманила его к уральским хребтам?! Неизвестно. После скитаний по стране он приобщился к литературному труду, стал сотрудником Грязовецкой районной газеты, а затем секретарем райкома комсомола в том же вологодском городке Грязовце. Василий Иванович про те времена юности неохотно рассказывал. Сегодня выяснилось, что и его плотничанье на ярославской земле остается загадкой.

Мы вышли на расчищенную тропинку, вдоль которой голыми ветвями топорщились деревья. Василию Ивановичу идти стало легче. В последнее время он что-то часто жалуется на боли в позвоночнике – надорвал здоровье, когда восстанавливал церковь в Тимонихе. Потому двигается не спеша, осторожно, будто прислушивается к этой неожиданно появляющейся боли. В неблизкую дорогу он берет с собой деревянную трость, на нее слегка и опирается.

Справа от нас, будто богатырь, вырос из снега Спасо-Преображенский собор. Весь его облик, и особенно богато украшенные аркатурными поясами барабаны глав, выполнены мастерами в традициях древнерусского зодчества. Белов застыл на месте, внимательно осматривая каждую архитектурную деталь собора. Кажется, мороз прибавлял силу, и следовало бы поторопиться, быстренько всё осмотреть и юркнуть в тепло машины. Однако от внимания писателя не ускользали ни наличники, ни закомары, ни лопатки. Индивидуальность старой постройки все больше притягивала его.

– Зайдем в собор, – предложил Белов. – Он, наверное, открыт.

– Здесь осмотр лучше начать с церкви Царевича Дмитрия, – возразил я.

На территории кремлевского ансамбля располагалось несколько значительных памятников – колокольня, княжеские палаты, церкви, археологические раскопки. Приезжая с гостями в Углич, мы всегда вначале посещали главную городскую святыню – церковь, построенную на месте гибели малолетнего царевича Дмитрия, последнего удельного князя Углича. К тому же в этом ансамбле она являлась единственным памятником архитектуры семнадцатого века.

Еще секунда, и Белов согласился бы идти к церквушке с красными стенами и одетой в строительные леса. Его намерение следовать за мной остановили слова реставратора Александра Рыбникова, сопровождающего нас в поездке с самого утра.

– В этом соборе есть знаменитая фреска «Преображение». Как понимаете, это главная храмовая фреска. Она является копией с работы Рафаэля.

– Тогда идем в собор, – настойчиво произнес Василий Иванович.

– Идемте, – соглашаюсь я.

– По-моему, вот эти узкие колонны на фасадной стене говорят о том, что собор не очень древний?! – обратился с вопросом к реставратору Белов. – В этом стиле я угадываю барокко.

– Да, колонки выполнены в стиле позднего нарышкинского барокко, – блеснул знаниями Рыбников. – Видите, как они симметрично разделяют стену на три части. А какая красивая над ними каменная резьба!

Белов снимает шапку. Держит ее в руке и долго смотрит на достопримечательности собора. Ветерок взлохматил его седые, помятые головным убором, волосы.

– Василий Иванович, надень шапку, – командую я, незаметно перейдя с привычного «вы», на «ты». – Морозно на улице. Простынете.

– Не простыну, – заупрямился Белов.

– Вы же недавно болели?!

Белов молчит, делает вид, что не слышит. Раньше он мне часто делал выговоры за мое нежелание перейти в разговоре на «ты». По правде говоря, для меня особого труда в этом вопросе не было. Если разрешают называть на «ты», значит, расположены к тебе с уважением, позволяют общаться на равных. Только равенства-то я как раз и не испытывал. Наоборот, высокое чувство уважения и почитания живого классика не позволяло сказать ему «Ты». Неожиданно вырывающееся за более чем десяток лет общения это слово тут же жгло мне грудь и щеки, я стыдился сказанного.

Перед приездом ко мне в гости я обещал жене писателя Ольге Сергеевне следить за его здоровьем. И когда мои просьбы надеть шапку оставались невыполненными, я решил прибегнуть к запрещенному приему. Пришлось сослаться на клятвенные заверения Ольге Сергеевне… Тут он согласился не подводить меня, и нахлобучил шапку на свою белую голову. Правда, стоило мне отвернуться, засмотреться на закомары и колонны, расчленяющие фасадную стену, как он ловко шапку стаскивал.

– Перед святым храмом в шапке не ходят, – проворчал он на брошенный мною сердитый взгляд.

– Подойдем к храму и снимайте тогда шапку.

Двери собора оказались не на замке. Белов перекрестился, низко поклонился православному храму и первым вошел внутрь. Последовали за ним и мы, предварительно осенив себя крестным знамением.

В холодном соборе едва улавливался приятный густой запах ладана и свечей. Видимо, службы здесь проводились редко. Мы оказались тут почти одни. Никто из угличских прихожан и музейных работников, исключая пожилую женщину, сторожа-смотрителя, не посетил утром столь тихий и красивый храм.

Рыбников указал гостю на знаменитую фреску. Она действительно напоминала работу Рафаэля. Колоритные краски. Знакомый динамичный сюжет. В самом верху фрески – задумчивый, погруженный в свои мысли, Иисус Христос, сходящий с небес, в белых одеяниях и в лучах ярко-золотистого света.

– Откуда вы приехали? – поинтересовалась женщина-смотритель, заметив любопытство седовласого посетителя.

Я коротко поведал смотрителю, какой высокий гость, чудесный писатель посетил их город. Она отнеслась к моему представлению писателя самым серьезным образом. Рассказала ему историю ссылки в город царевича с матерью Марией Нагой, про набеги Батыя, про пожары, про то, как знаменитая артель живописца Тимофея Медведева расписала этот собор перед нашествием Наполеона на Россию. Разговорившись с писателем, она быстро почувствовала к нему особое расположение. Всё, о чём он её спрашивал, она знала. Попросил показать самые почитаемые угличанами иконы, и она подвела его к иконостасу. Указала на нижний ряд. Почитаемыми иконами оказались лики царевича Дмитрия, князя Романа, преподобного Кассиана Учемского.

– Святого Кассиана Учемского почитают также и наши соседи из города Мышкина, – похвастала старая женщина.

– Мы следуем сейчас как раз в Мышкин, – отметил Белов.

Иконостас собора вызвал у Василия Ивановича неподдельный интерес. Он пристально изучал каждую икону. Рыбников объяснял тот или иной сюжет икон ветхозаветных первосвященников, смысл закрытия царских врат, символизирующих лишение людей из-за их греховности небесного рая.

Через несколько минут в разговор вмешался и я.

– Василий Иванович, посмотрите на эти семь больших икон с сильно вытянутыми грациозными фигурами. Не правда ли, их четкий рисунок, гибкость линий напоминают руку Дионисия?! По крайней мере, ученые предполагают, что это вполне возможно. Местные работники музея и его директор Виктор Ерохин говорили мне, что сравнение фресок у вас на Вологодчине в Ферапонтовом монастыре с силуэтами этих икон позволяет также утверждать, что данные работы принадлежат единому мастеру. Помните, мы приезжали к вам в гости и ездили потом в Ферапонтов монастырь?! Так я полчаса искал это сходство… Кажется, нашел. И здесь, и там та же торжественность, изящная удлиненность фигур.

– Можно, пожалуй, с тобой и согласиться, – несколько раз кивнул Белов. – Сходство есть, как раз в этих полнофигурных иконах. Дионисьевская выразительность образов, нарядность, плавные линии, солнечные краски.

– Недавно у нас записали церковные песнопения, а еще православные песни мужского хора «Ковчег», – прервала наш разговор смотритель. – Можете купить кассету, у меня в киоске они есть.

– Здесь часто проходят службы, поют церковные песни? – поинтересовался Белов.

– Редко. Здесь же еще и музей работает. А вы про наш «Ковчег» ничего не слышали? Жаль. Солист ансамбля «Ковчег» Евгений Митенкин, к сожалению, погиб в 1995 году. Как они пели «Богородице, Дево, радуйся»! Еще и «Отче наш», «С нами Бог». Когда звучал праздничный звон, здесь полон собор народу набивался.

Смотритель достала со стола кассету и протянула ее мне. На ней я узнал и колокольню, и Спасо-Преображенский собор. Пожелав оставить память о соборе, я купил сразу несколько кассет, и для друзей, и в первую очередь для Василия Ивановича. Приобрел гостю и несколько книг и брошюр об истории города и здешних монастырей. После поездки Белова на Валаам, перепахавшей его душу, он часто говорил мне о значении монастырей в устройстве и образовании единого государства, просил рассказать о ярославских монастырях и храмах.

– Прочтете эти книги о наших монастырях и больше не поедете на Валаам, – пошутил я. – К нам зачастите.

– У вас хорошо, – улыбнулся Василий Иванович. – Но на следующий год я все же не к вам, а на Валаам опять поеду. Прошлый раз я ведь там чуть не остался. Валаам зовет… Каждый день зовет. Я с художником Валерой Страховым поеду. Мы уже договорились.

– Вы еще не видели наш славный город Мышкин. Сейчас увидите, влюбитесь, как в Валаам, и приедете.

– Дай-то Бог. Может, и приеду.

На морозной площади Белов поклонился собору и тихо, не надевая шапки, побрел с Рыбниковым к палате удельных князей. Она стояла рядом. Среди белого снега ее краснокирпичная кладка придавала особую уникальность этому древнему сооружению. В книгах назван даже создатель каменного терема – князь Андрей Большой. А возвел он его в пятнадцатом веке. Подобных жилых строений не то что в городе – по всей матушке России не встретишь.

– Такой крепкий дворец – как громадная крепость, а царевича спасти не смогли, – тяжело вздохнул Белов. – Успел пожить-то царевич в нем?!

– Палату князья использовали не только для жилья, Вы правильно заметили, но и для оборонительных целей, – поддержал писателя Рыбников. – В нем и приемы вели, и хозяйство вели, и от врагов защищались. Я не раз обходил палату вокруг, приглядывался к глухим стенам, щелевидным окнам, и понял: здесь рядом стояло еще здание, соединенное общим переходом с палатой, наверняка существовала и связь с собором.

– Это откуда мы сейчас вышли?

– Да. После осмотра я нашел в книгах подтверждение… Все эти постройки, Василий Иванович, были соединены стеной из кирпича. Внутри располагался дворик. Палаты не зря выглядят, как часть оборонительного сооружения. Скорее всего, из него шел тайный ход к Волге.

– А что?! Здесь до реки недалеко. Раньше любили делать скрытые проходы.

– По легенде, этот проход шел под Волгой и выходил на том берегу.

– Это уж точно легенда, – заворчал Белов. – Волга раздавила бы любой тогдашний тоннель.

– На месте этого внутреннего дворика, рядом с палатами и убили царевича, – дополнил рассказ реставратора я, тяжело вздохнув, и дав понять, что пора экскурсию завершать. – В палату мы не пойдем. Времени нет совсем. До Мышкина добираться еще минут сорок. А хочется там посмотреть и музеи Гречухина.

– Толя, ты мне вчера своим Гречухиным все уши прожужжал, – нахмурил холодные брови Василий Иванович. – Пойдем в церковь. Надо же увидеть ваш ссыльный колокол. Успеем побеседовать и с Гречухиным.

– Какой колокол?

– Ссыльный. Ты разве не помнишь, как после убийства царевича колокол отсюда был отправлен в ссылку в Тобольск?! Он в церкви находится или в палате?

– В церкви! – утвердительно заключает разрумянившийся на морозном воздухе Александр Рыбников, и тем самым поддерживает идею посетить рядом стоящую церковь царевича Дмитрия.

Княжеские палаты с большим просторным крыльцом, срубленным из массивного дерева, украшенного редкой красоты резьбой, и увенчанным тремя пирамидными шапками с белоснежными лемехами, выглядели тоскливо и одиноко. Он смотрел на убаюканную морозом Волгу, и ему снились, наверняка, страшные сны. Про польские нашествия, пожары, разорения. По преданию стариков, здание, действительно, в Смутное время уничтожалось польским огнем. Горожане пустили оставшийся цельный кирпич на строительство собора…

Василий Белов долго стоял у крыльца, примеривался взглядом к прочным ступеням. Лестница поднималась высоко-высоко, и скрывала даже входную дверь. Наверняка, не будь тяжести в позвоночнике и ногах, он бы поднялся к двери. Любознательность всегда одерживала у него верх над равнодушием и усталостью. Но двери палат оказались на замке, и испытывать удачу наугад он не стал. Хотя и в этой ситуации, стоило бы Рыбникову намекнуть о том, что в строении и убранстве палаты есть много схожего с постройками Кирилло-Белозерского монастыря, который очень ценили все вологодские подвижники, как главный подвижник Белов тут же заставил бы нас искать музейных работников. Помнится, в поездке по Сербии, как только он услышал какую-то историю о вологодском десантнике, так тут же пожелал встретиться с ним, и, несмотря на незнакомую страну, нашел все-таки парня.

Другое настроение хранила церковь с яркими красными стенами и голубыми куполами. Она светилась, пылала красочным огнем, бесконечно удивляла выдумкой и искусством русских мастеров. В ней жила символизирующая вечность тихая, неброская красота. Кажется, детали убранства и украшения привычны и знакомы, однако, они так умело выстроены композиционно, так изящно расписаны, что церковь становилась самобытной и своеобразной. Даже строительные леса, как плотная осенняя паутина, прилипшая к серединной части здания, не смогли скрыть древней привлекательности церкви.

Василий Иванович восхитился белой кружевной лентой, опоясавшей высокую коробку здания. От его внимательного взгляда не ушли и привлекательные наличники, выполненные в виде кокошников. Не избежал и реставратор пытливых вопросов писателя. Их было так много, что язык Рыбникова при ответах стал заплетаться. Но реставратора радовал такой интерес к памятнику. Сегодня редко встретишь человека, переживающего за историческое наследие малых городов России. Много говорится о развитии туризма, о патриотическом воспитании молодежи, только вот на практике чиновники, да и сами деятели культуры, мало предпринимают конкретных шагов по спасению оставшихся от предков памятников. Работая не один год в обществе по охране памятников истории и культуры, Рыбников знал, как часто Белов вступал в бой с чиновниками за сохранение старых купеческих домов, дворянских усадеб, колоколен, как трудно ему доставалась победа. Белов был исключением. Ради него он делился своими сокровенными мыслями и предположениями, рассказывал о тайнах стоящей перед ними церкви. Чувствуя в реставраторе единомышленника, Белов еще больше стал спрашивать об интересующих его архитектурных деталях. Тут уже меня поразили углубленные знания Василия Ивановича. Я стоял рядом с беседующими, слушал и старого писателя, и средних лет реставратора, и казались мне они такими молодыми! Видимо, не зря ученые говорят, что человек стареет не столько от прожитых лет, сколько от осознания своего возраста, старческого брюзжания и главное – от осознания того, что он, якобы, уже никому не нужен и его время ушло.

Я видел и чувствовал, как Белов часто соглашается с позицией реставратора по тому или иному спорному вопросу реставрации церковных памятников. Затронул Рыбников самую больную тему, когда священники в угоду времени и техническому прогрессу, часто необоснованно ломали и переделывали храмы, и писатель поддержал его. Более того, Белов указал на окна церкви и сказал, что наверняка у них был другой первоначальный вид, они смотрели на мир узкими глубокими глазницами. Рыбников подтвердил, изначально окна так и выглядели, но в девятнадцатом веке их растесали. Пристроили потом и придел, убрав обычное открытое гульбище.

Входные двери церкви были открыты. Василий Иванович, держа в руке помятую шапку, долго не решался войти. Смотрел то на Волгу, то на раскидистые хвойные деревья, то на снежные валы, окружающие придел.

Из заиндевевших окон едва сочился свет храма.

Мне хотелось поторопить моих друзей, стоящих впереди меня, у дверей, но что-то сдерживало меня. Я чувствовал движение холодного ветерка по ногам. Пальцы в ботинках начинали крепко зябнуть, пришлось постукивать носком ботинка о ботинок.

– Саша, ты не помнишь, в каком году построена церковь? – обратился он к реставратору.

– Раньше на этом месте стоял деревянный храм, – голос Рыбникова слегка дрожал от холода. – Его сожгли в Смутное время. Тут безжалостно орудовали войска Яна Сапеги. Эта церковь построена на месте сгоревшей в 1692 году.

– Первым указ о строительстве выпустил царь Петр, – заметил я и добавил: – На осмотр храма у нас две-три минуты. Мышкин уже устал ждать. Нехорошо. Заговорились вы тут.

Белов вновь первым пошел в церковь-музей, где его ждал ссыльный колокол.

Деревянная дверь натужно заскрипела, пропустила нас и снова, как гудящая струна, встала на место.

Не прошло и двух минут, как следом за нами в церкви появились две женщины. Одна была знакомой смотрительницей Спасо-Преображенского собора. Другая, помоложе, с лицом сияющим и румяным, оказалась прихожанкой собора, берущей на себя иногда обязанности внештатного экскурсовода. Узнав о появлении известного писателя, молодая женщина решила посмотреть на него, пообщаться, а заодно и провести небольшую экскурсию. Смотрительница вернулась в собор. А мы в сопровождении разговорчивой прихожанки стали знакомиться с настенными фресками.

Белов слушал внимательно. Интересовался замыслом сюжетов. Нигде в храмах не встретишь исторической живописи, так неожиданно и многопланово представленной на стенах в качестве фресковых росписей. А здесь иконописцы вдруг стали художниками. В огромного размера живописных работах они изобразили моменты отдыха царевича Дмитрия, прогулок во дворе, и, наконец, сцену его убийства. Получилась панорамная картина короткой жизни малолетнего знатного мальчика в удельном городке. Белов долго не мог оторваться от одного крупного, центрального изображения царевича. Обычно такой масштаб изображения художник отдавал написанию батальных сцен, связанных, например, с покорением Ермаком Сибири, или казни стрельцов у стен кремля.

– В истории нет четких фактов, как погиб царевич, – размышляет Белов с внештатным экскурсоводом. – А здесь в росписях однозначное свидетельство – царевича убили люди Годунова. Это вот сцена убиения, это – плачущая царица-мать, это – пономарь бьет в колокол, зовет народ на расправу с убийцами, интересная фигура, а вот и сцена отмщения, мужчины забивают камнями преступников. Невольно веришь: ответ у истории есть, за убийством стоит Борис Годунов.

– Угличане до сих пор считают виновником трагедии Бориса Годунова, – призналась писателю разговорчивая прихожанка.

– Выходит, не верят в случайность, в то, что царевич упал на ножик?!

– Грешат на Годунова. А имя пономаря, бьющего в колокол, известно. Это Федот Огурец.

Около стены, на которой изображены сцены расправы горожан с виновными в смерти царевича, стоит постамент со знаменитым колоколом, известившим о чрезвычайном происшествии.

– Наконец-то я вижу и ссыльный колокол, – восклицает Белов. – Битый плетьми. Где-то язык у него оторвали… Здесь уже восстановлен язык, и оторванное ухо, кажется, восстановлено. Интересная история у колокола. Пострадал за злодеяния людей.

Прихожанка собора, исполняющая роль внештатного экскурсовода, призналась: колокол по возвращению из Тобольска был приведен в порядок.

Белов медленно, путаясь в незнакомых словах, прочитал ровно выгравированную надпись на колоколе: «Сей колокол, в который били в набат при убиении Благоверного царевича Дмитрия в 1593 году, прислан из гор. Углича в ссылку в град Тобольск к церкви Спаса «что на Торгу», а потом на Софийской колокольне был «часобитной». Весу в нем 19 пуд. 20 фунтов».

По записи обозначился срок ссылки – триста лет. Через столь большой промежуток времени угличане добьются возвращения «ссыльного».

Белов погладил бока колокола, потрогал увесистый язык… В нем проснулось желание ударить в набат.

Внештатный экскурсовод догадалась о намерении писателя и разрешила ему позвонить. Белов двумя руками подвел язык к краю мятежного колокола и осторожно ударил. Тот протяжным тревожным звоном пожаловался на свою судьбу. Еще удар, и в нем уже послышались горячие набатные звуки, напоминающие о трагических страницах истории.

– Дон-бом, дон-бом! – пробует колокол возвысить голос.

Белов оглядывается по сторонам и, не заметив осуждающих взглядов, ударил еще раз. Он серьезен, взор его грустнеет.

– Бом, бом-м, – летит заунывный звон.

Колокол невольно напомнил нам историю с убийством царевича. Его звук, дрожа, моментально разошелся по помещению. Благозвучность смешалась с печалью. Остались лишь тревожные воспоминания да всевозможные догадки. Зачем Борису Годунову понадобилось ссылать в Сибирь набатный колокол?! Почему угличане не остались безучастными к умерщвлению царевича, бросились на площадь, разоблачили заговорщиков и убили, а Борис Годунов вместо награды, обвинил их, преданных власти угличан, в измене?!

В рассказе внештатного экскурсовода явно прослеживалась месть царя за праведные поступки горожан.

– Писано, пострадал тогда сильно народ от руки Годунова?! – грустно вымолвил Белов.

– Пытали многих, били жестоко, языки выдирали. Мария Нагая тоже пострадала, ее заточили в пустынь. Пыткам подверглись даже ее братья.

– В общем, не один колокол пострадал.

– В «Угличском летописце» сказано так: «Борис разъярися во город Углич посла и повеле разорити, что убиша тех окаянных и на него глаголаху, иных казниху, иным языки резав, иных же по темницам рассылаху, множество людей сведоша в Сибирь и постави град Пелымь и ими насадиша, а с того времени Углич запусте».

– Еще и город виноватым оказался, – вздохнул тяжело Белов. – Так до сих пор и живет Россия с ощущением вины народа. Виноваты же во всех бедах страны правящие особы. Годуновы, Троцкие, Чубайсы. Не может русская земля вечно на бедах народа стоять!..

– Сам-то народ что может сделать? – сверкнула любопытными глазами внештатный экскурсовод, прерывая писателя. – Нам до Чубайсов далеко.

– Бороться надо, – порывисто отвечает Василий Иванович. – Не пить, например, то есть не поддаваться спаиванию. К Богу обратиться.

– Вы считаете, Бог поможет?

– Верю в это. Есть у меня ощущение, что России поможет Бог. Россия победит, если будет богомольна, сильна и тверда.

– Кого победит?

– Наивный вы человек. Тех, кто хочет нас закабалить, уничтожить. Война против России давно идет. Она и не заканчивалась. Почитайте книгу Анатолия Грешневикова «Информационная война», в ней сказано, кто и как тянет нас в кабалу. Или почитайте закон о порабощенных нациях, принятый американским сенатом. Сравните заявления Гитлера, Даллеса, Киссинджера. Все они одинаково рассуждают о том, как уничтожить русский народ. Война вроде как незримая… Как говорит Даллес, без бряцания оружия. А народ вымирает, деревни исчезают… Я недавно статью написал о страшных демографических проблемах, происходящих в нашей стране. Газеты не захотели ее публиковать. Почему? Журналисты не понимают или не хотят понимать, что у России есть враги, и они не дремлют. У меня и об этом есть статья.

– Значит, вы не поддерживаете нынешнюю демократическую власть? Что вам в демократах не нравится?!

– Разве Ельцин и Путин демократы? Так, прислужники Запада. Начинаешь демократов разоблачать, сразу ярлык фашиста вешают. Кричат истошно по телевидению: русские склонны к фашизму. Да мой отец на войне с фашизмом сложил голову. Погиб в рассвете лет. А они русских патриотов смеют этим словом обзывать. Вот они, те, кто называет русских патриотов фашистами и есть враги России. Я до сих пор не могу отыскать могилу отца. Ездил на Смоленщину, по сообщению фронтовика друга отца, он там погиб. Но могилы не нашел. Кажется, первая могила была на берегу реки Царевич. Теперь еще два места указывают… Так и не знаю, где похоронен родной отец. Тяжелый груз на сердце лежит.

Мне известна была история поиска отца. Василий Иванович давал читать переписку с тем фронтовиком, который видел, как погиб Иван Федорович Белов.

Знал я и о склонности Василия Ивановича подробно беседовать с незнакомыми людьми. Раз мы познакомились при таком хорошем случае, разговорились с прихожанкой собора, и он почувствовал интерес собеседницы к себе, то и сам загорелся беседой с ней. Так часто случалось. Ему хотелось убедить женщину, сделать ее своей единомышленницей. Старания писателя были очевидны. Он не жалел ни искренности, ни душевных признаний. И в тоже время Белов начинал сердиться. А вспыхивал он неожиданным огнем после какого-нибудь простого вопроса.