Текст книги "Неожиданное грядущее. Сборник фантастических повестей о будущем"

– З… здравствуйте.

Повинуясь жесту, он опустился на низкую деревянную скамеечку.

– Рад, что на Земле не переводятся люди, чья душа не развращена окончательно растительным образом жизни. Добро пожаловать в семью, парень.

Опять душа?

– Спасибо, гуру.

Голос старика тверд, хотя его виду скорее соответствовало бы кряхтение или сипение. Сколько же ему лет? В Европе редко кто доживал до семидесяти.

– В ауре твоей вижу следы сомнений и неуверенности. Это хорошо. Пусть ум твой неразвит без напряженной работы мозга, ты не торопишься брать увиденное на веру. Это тоже хорошо. Опереться можно на сопротивляющуюся среду.

– Скажите, гуру. Здесь я постоянно слышу о душе. Спрашивал у звонилки. Она рассказала про некую штуку, в которой выражена божественная природа человека, дающая начало и обуславливающая жизнь, волю, сознание. В общем, нечто несуществующее, присущее наивным устарелым религиозным теориям.

Старик грустно кивнул головой.

– Машины не могут мыслить. Однако их алгоритмы выбрали из массива данных самое атеистическое объяснение этого понятия как наиболее подходящее для сохранения нынешнего мироустройства.

– Оно ложное?

– Конечно. Вопрос не в том, веришь ли ты или нет в существование души. Она у тебя есть как объективная реальность. Ровно так же можешь не верить в компьютеры. Они стоят в соседней пещере и работают независимо от чьего-то скептицизма.

– Но их можно потрогать…

– А душу увидеть. По крайней мере ее часть, которую принято звать аурой. У тебя неплохие задатки, можно развить их. Тогда сам узришь, как зияют в ней дыры в болезни, как она отделяется от тела и рассеивается после смерти. Марс тоже нельзя потрогать, только рассмотреть. Он – не иллюзия.

– А какое это отношение имеет к Сопротивлению?

– Самое прямое и непосредственное. Когда настанет главный день и придет пора отключить военных монстров, мы не сможем по электронной сети послать сообщение всем людям Земли: пришло освобождение а не глобальная катастрофа. Если сделать это за миг до атаки, сообщение будет заблокировано. После начала действий мировая сеть будет временно разорвана в тысячах мест. Тем более обыватели читать не умеют, а случайное звуковое сообщение примут за рекламу и сбросят. Единственный выход – достучаться им в души. Сразу всем.

Артур обхватил голову руками.

– Круто. Но кто-то из них сразу крикнет «Вопрос!» и начнет терзать систему по поводу нового знания. План сорвется?

– Ни за что. Наш противник не имеет алгоритма на этот случай. Пока мы ждем лишь одного – устранения опасности ракетной атаки, когда стратегическое оружие окончательно выйдет из строя.

– Странно, гуру. Я постоянно слышал, что на него тратится колоссальное количество средств, поэтому все в безопасности.

Старик рассмеялся, будто заухал старый филин из мультиков.

– Смешно говорить о количестве денег среди людей, которые и считать-то толком не умеют. В наше время военные средства поделились на обычную технику для локальных войн и ракетно-ядерные. Больше никто не полезет ни в подводную лодку, ни в самолет с бомбами. Остались ракеты. Но если раньше разворовывалась половина выделенных на них средств, то сейчас знаешь сколько? Все! А компьютеры рапортуют: ядерный щит в полном порядке. Наше счастье, что развалившиеся армии не успели принять на вооружение автономные роботизированные системы. Разве что боевые беспилотники, но их за ненадобностью давно не производят. Нам предстоит сразиться с беззащитным врагом. Добрым, десятилетиями хранившем мир во всем мире.

– Когда?

– Скоро. Ты окончательно решил присоединиться?

– Да, гуру.

– Хорошо, ступай. Изучай программирование. На это уйдут годы. Потом начнешь работать с практическими заданиями.

– Конечно. Вопрос! Как достучаться до душ?

– Очистить свою. Слиться. Поверить в важность своего посыла. Передать его другим.

Перебирая в голове непонятные слова, Артур прошел в ранее не виденную им пещеру. Там ровными рядами сидели люди. Молодые и старые, мужчины и женщины. Они замерли с закрытыми глазами, опустив на пол колени и опираясь на пятки, только едва вздымающаяся грудь внешне отличает от истуканов.

Маленький человечек негроидной расы молча взял Артура за руку, увлек за собой и указал на пустое место с циновкой. Никаких инструкций. Путь к своей душе и всеобщему разуму каждый должен искать и находить самостоятельно.

Пока новый член сопротивления изучал программирование и рос духовно, в подгорный вычислительный центр пришла долгожданная новость. Последняя боеспособная баллистическая ракета дала трещину, из которой пролилась и заполнила пусковую шахту вонючая топливная смесь.

Хуанг Ли осторожно ступил в келью. Гуру пребывал в той же позе, что и в разговоре с Артуром.

– Мы победили?

– Да, учитель. Сеть разорвана. В сервера, управляющие ее оставшимися сегментами, загодя заложены наши контролирующие программы. Они вытесняют и затирают старые, а также спрашивают у людей: что нам делать, хозяева?

– Надеюсь, люди смогут оценить дарованную свободу. Когда-нибудь.

– Сейчас они в смятении, гуру.

Старец медленно поднял пятнистые веки, прикрывавшие бесцветные глаза.

– Мой отец, Поль Ленуар, сказал бы, что сделана лишь половина дела. Мы воспользовались ноосферой как глобальной информационной сетью, а душами землян – как интерфейсом для передачи пакета данных непосредственно в их разум. Нынешнее поколение просто не сможет отрицать, что существует душа и канал связи с тонким миром. Но оно будет слишком долго заниматься выживанием. Наконец, без принудительно вводимых противозачаточных и стерилизующих препаратов начнется рост рождаемости. Человечество снова поднимется на уровень 2020 года.

– Опять появится опасность тотального компьютерного контроля, – кивнул головой Ли.

– Именно, – пятнистые веки снова опустились. – И дело не в том, сколько уровней защиты будет стоять, препятствуя своеволию машин. Нас смогли поработить безмозглые жестянки. Не знаю, появится ли у них нечеловеческий разум, но способности анализировать потоки данных и рассчитывать варианты решений у них обязательно вырастут по сравнению с повергнутыми сегодня боевыми компьютерами. Пусть это не мышление в нашем понимании, но функционально нечто весьма похожее. На новом витке спирали справиться с ними будет намного сложнее.

– Что же делать, учитель?

– Добиваться, чтобы каждый ощутил свою душу, свое главное отличие от мира неживого интеллекта. Только тогда вопрос о главенстве не возникнет никогда, как собака не может претендовать на то, чтобы стать хозяином человека. Не знаю, сколько на это уйдет лет и хватит ли у меня сил.

Хуанг потрясенно молчал. Свершилось великое дело, к которому готовились столько лет, сначала подготавливая алгоритм атаки на подземные суперкомпьютеры, потом спасая людей от вымирания в результате остановки производств. А этот фантастический старик, о котором говорили, что он не идейный, а биологический сын легендарного Ленуара, стоявший у основания Сопротивления, считает день Великой Победы лишь промежуточным этапом.

– Ты спрашивал, сколько мне лет, – прервал молчание гуру, словно прочитав мысли собеседника. – Много. Я не могу позволить себе умереть, пока не сделано главное дело. Без духовности люди останутся биологическими роботами. Или рабочими станциями, подключенными к глобальной сети ноосферы очень плохим коннектом. Опасность не в военных компьютерах, а в нас самих. Лишенные ориентира, нацеленные только на конкуренцию, накопление и потребление, люди могут без конца придумывать инструменты, способные уничтожить создателей. Человек разумный обязан стать человеком духовным, иначе следующую сингулярность он не переживет.

Второй этаж

Я скоро умру.

Скорее всего, газеты мельком помянут, что под завалами юга Москвы погиб один из виновников катастрофы. Сожалеть будут только члены семьи. Моя смерть в людском сознании растворится среди миллионов оборванных жизней и, по большому счету, останется незамеченной.

Последние минуты ужасны. Корпус строительного агрегата снова чуть просел под тысячетонным гнетом обвалившегося бетона. Уже не только двигаться – дышать не могу толком. Ребристое днище машины, спасшее от летящих сверху глыб, скоро станет убийцей, расплющивая грудную клетку и прессуя голову, выдавливая из меня внутренности как пасту из тюбика.

И ради чего все это? Кто вообще просил меня геройствовать? Умираю на работе, которую не любил с первого дня, а со второго месяца – ненавидел.

Я – главный архитектор города.

Какого черта вообще согласился на перевод в столицу? Жил нормальной жизнью, имея маленький кусочек счастья, большинству недоступный – проектировал здания для тяжелых климатических условий, потом возглавил коллектив, и мы возвели десяток городков для жизни за Полярным кругом, красивых как игрушки. Мы стремились, чтобы люди, отработавшие смену на добыче чего-то полезного из толщи земли, возвращались в свои дома и радовались. Чтобы поселки на двадцать-тридцать тысяч жителей не казались им временным пристанищем, в котором можно лишь перекантоваться, работая вахтовым методом. Хотелось, чтобы они оставались здесь навсегда, растили детей, а к теплому морю и солнцу летали в отпуск, благо северные зарплаты позволяют.

Мою бригаду звали последними романтиками архитектуры, и мы были счастливы. Что удивительно, сознавали это сразу, а не постфактум.

Потом меня перетащили в Москву.

Совпало множество разных «если» и «почему», благодаря которым широко известный в очень узких кругах и, по большому счету, весьма провинциальный архитектор оказался в кресле министра Правительства Москвы. До этого случился очередной громкий скандал. Мой предшественник вне установленного порядка протолкнул через Президиум Правительства разрешение на застройку второго уровня девятнадцатого кольца в Сергиево-Посадском муниципальном округе. Понятно, что не за спасибо.

Далее состоялась PR-акция по борьбе с коррупцией. С подачи лихо пишущих журналистов в качестве эксперимента предложили назначить Министром строительства и архитектуры стороннего человека, ни в каких аферах не замазанного, с виду положительного и не склочного. В качестве компромиссной фигуры федеральные власти порекомендовали меня.

Никто не поверил, что главной причиной моего согласия явилась масштабность задач. Действительно, концепция малых городов, возводимых в чистом поле, к тому моменту оказалась настолько выстраданной и отшлифованной до совершенства, что на том поприще я просто не видел роста. Другое дело – гигантский мегаполис с невероятным множеством проблем, копившихся с романовских времен.

Ступив на московские улицы, где не приходилось бывать четверть века, я сразу ощутил дефицит главного блага – земли под ногами, пусть бетонированной, сочетающейся с небом над головой. Поглотив Московскую область без остатка и немного откусив от окружающих субъектов федерации, город начал расти ввысь не только этажностью домов, но и улицами. Началось с первых кольцевых магистралей, продублированных сначала на один уровень вверх, а кое-где и поболее. Соответственно, развязки получились в шесть-девять этажей, и никто этому не удивился. Поэтому москвичи, желающие видеть хоть кусочек синевы и газон настоящей травы у реальной поверхности планеты, должны были платить очень немалые деньги. А ближе к историческому центру – просто фантастические. Либо забираться в пентхаусы под облака и зелень выращивать в клумбах, разбитых поверх перекрытия, что тоже не дешево.

Господи, о чем я думаю! Жить и числиться главным архитектором исполинского муравейника остается считанные минуты. Словно пытаюсь вписаться в стандартный сценарий – и тут вся жизнь промелькнула перед глазами. Наследникам на самом деле глубоко безразлично, о чем думали погребенные под завалами бедолаги. Большинство погибло в первые секунды обрушения. Временно уцелевшие созерцают остатки конструкций и пыль. Или как я – вообще ничего. Под плитами темно, хоть глаз выколи.

Ирония судьбы, и до катастрофы большинство горожан видели пластобетон сверху, снизу, со всех сторон, пусть частично скрытый голограммами, украшениями и чахлой растительностью, которой тоже не хватает света. Отсюда и главная проблема, из-за которой мои предшественники в министерском кресле имели больший шанс сесть в тюрьму, чем чикагские гангстеры в эпоху «сухого закона». В борьбе за право строить как можно выше или, наоборот, не дать кому-то заслонить небо над ранее приобретенной недвижимостью, люди готовы благодарить.

Понятное дело, основной поток благодарности должен был двигаться мимо залетного провинциала. Мне в первый же день намекнули, что могу получать на левый счет до полумиллиарда юавро в год, но лучше не зарываться. Мой первый зам, плоть от плоти прежней системы, будет решать вопросы и давать мне бумаги на подпись. Первое же заключение министерства, подлежащее отправке в Правительство, которое я не захотел подписывать не читая, снизило мою долю в годовом пироге миллионов на пятьдесят, нарисовав тусклую перспективу жить на одну зарплату до скорого увольнения.

На коллегии министерства мой первый зам Ли Сынчун доложил о резонах к сносу памятника. Сейчас мало кто помнит, разве что любители истории города, но в прошлом веке Москва-река протекала через центр, огибая Кремль. Спорный монумент, ранее установленный на острове, оказался среди Москворецкой площади, а окружающие параллельные улицы, стиснутые домами с двух сторон, когда-то были набережными.

– Господин министр, господа члены коллегии, – церемонно начал замминистра. – Сооружение, о необходимости сноса которого вопрос поднимался десятки раз, является примером чудовищного абсурда и безвкусицы. Не буду обсуждать эстетические достоинства, которых нет, а взываю к вашей элементарной логике. Вы когда-нибудь присматривались, на чем стоит первый император? Да, там стилизованное изображение корабля. Давайте на секунду задумаемся, где у архаичных парусных судов были нос и штурвал. Рулевой находился на самой корме, лицом к штурвалу и мачте. В отсутствие спутниковых и иных современных средств навигации наши предки монтировали тумбу под компас, называемую нактоуз, впереди штурвала. Что изобразил неизвестный скульптор, чье имя утеряно? Петр Первый размещен вместо нактоуза между мачтой и рулевым управлением, то есть путешествует спиной вперед. Компаса нет и в помине, царь без него в курсе, куда держать курс. Простите за каламбур.

Члены коллегии заулыбались. Описанные несуразности гиды обычно показывают туристам, но кто ходит на экскурсии в городе, где живешь?

– Не буду задаваться вопросом, какая же сила движет корабль при убранных парусах. Лучше обратите внимание на опору судна – так называемую ростральную колонну с носами отрубленных вражеских кораблей. Странная, но красивая традиция, пришедшая к нам из глубины веков и более не практикуемая – отрубать носовую часть у трофеев, тем самым увековечивая память о морской победе. Теперь приглядитесь, какие флаги на отрубленных фрагментах корпусов. Русские, Андреевские. Ничего не могу предположить кроме как злого умысла архитектора и наших далеких предшественников, утвердивших проект памятника. Выходит, самодержец топил российские корабли и гордился этим?

Остальные заместители и начальники управлений начали внимательно рассматривать фотографии, словно впервые увидев обсуждаемый объект.

– Я не закончил. За кораблем обычно кружились чайки, а путешествующие кидали им кусочки хлеба. Карикатура на Петра стоит лицом к корме, но не хлеб кидает, а отгоняет чаек странным свертком, демонстрируя жадность. Поэтому единственным правильным решением будет принять предложение инвестора – Лондонской фирмы «Батур-Сити». Инвестор готов за свой счет снести позорную нелепицу и возвести на его месте колонну с жилыми и офисными помещениями до третьего транспортного уровня.

Ли с торжествующим видом обвел взглядом присутствующих и остановил глаза на мне. Не правда ли – замечательный вариант. Городской бюджет не получит ни одного юавро, а застройщик отхватит строительным объем прямо напротив стеклянного купола вокруг Храма Христа-Спасителя.

– Благодарю вас, господин Ли Сынчун, за детальную проработку проблемы. Мне добавить нечего. Памятник Петру действительно является вопиющим воплощением дремучего невежества и отсутствия элементарного здравого смысла у его авторов, – я лучезарно глянул на китайца, который не мог взять в толк, ради чего созвана коллегия, если капитуляция последовала легко и быстро. – Именно поэтому чудовище совершенно необходимо сохранить. Подобных комичных недоразумений в конце ХХ – начале XIX веков у нас больше не возводилось. Туристы едут в Москву чтобы сфотографироваться у самой идиотской скульптуры в мире. Наконец, истукан адекватно отражает уровень интеллекта и культуры своих создателей, служит замечательным памятником той эпохе, а не российскому императору. Вопрос закрыт. Что у нас дальше на повестке дня?

Мое заявление просочилось в прессу, наделало много шума и создало первую волну недоброжелательства по отношению ко мне, безвестному архитектору, которого взяли на работу подмахивать нужные бумаги, а он возомнил себя невесть чем и начал ставить палки в колеса.

Потом последовал скандал вокруг Сретенки и Чистопрудного бульвара. Слава Богу, никто не собирался сносить историческую застройку Бульварного кольца, но… Лишь внутри Бульварного небо видно везде, не считая Якиманского и Третьяковского бульваров, возникших после увода реки из центра. Я мирюсь, что, глядя со стороны центра на Покровские ворота, вижу бетонные соты поверх зданий прошлых веков, взметнувшиеся вверх более чем на сотню метров. Насколько мне известно, в Москве не осталось мест, где можно рассмотреть архитектурный ансамбль XIX или ХХ века, чтобы в поле зрения не попадала современность. Это – данность, и я принимаю ее как есть.

Но фирме «Тритера энд Ко» приспичило соорудить огромный балкон на высоте второго уровня, который навис бы над северо-восточным сегментом бульваров. Извините, судари, только через мой труп или, что куда вероятнее, через мое увольнение. Потом в козырьке обнаружатся трещины, грозящие обрушением на Сретенку. Логичным продолжением окажется установка опор уже по ту сторону бульваров. Ворвавшись внутрь как вражеская армия, захватившая плацдарм на нашем берегу, многоуровневая застройка мигом опояшет и закроет Петровский, Страстной, Тверской бульвары… Я как в страшном сне вижу рекламу пентхаусов с видом на Кремль и на чистое небо. Сколько людей клюнет, поведется. А коли процесс пошел, в сторону Кремлевских холмов через несколько лет прорастут новые ряды и уровни домов, пока бетон не сомкнется над старыми кирпичными башнями словно вода над утопленником.

Говорят, что мысли материальны, тем более высказанные вслух. Слишком часто повторял «через мой труп». Кто-то наверху услышал и привел мою жизненную линию в западню под днищем строительного вездехода. Радуйтесь! Когда захороните миллионы тел и мое в том числе, уже не помешаю лепить где попало безобразные жилые соты.

Я не понимаю, в чем престижность бетонной коробки без земли и неба, если ее единственное преимущество – нахождение в пятикилометровой зоне от Кремля. Раньше, до переноса президентской, правительственной и думской резиденций, имела смысл близость к Большому Георгиевскому Дворцу, Охотному Ряду и Старой площади. Там крутились главные деньги державы, там восседали федеральные начальники, имевшие власть отделить ручеек от денежного потока в нужную просителю сторону. Но теперь в стремлении жить ближе к бывшей резиденции царей, президентов и генсеков мне мерещится нечто сакральное. Словно старый центр излучает некую энергетику независимо от того, где хранится Самая Главная Государственная Печать.

Следующий бой я выдержал именно из-за Кремля. Точнее, Большого Государственного Кремлевского Дворца Съездов.

По степени абсурдности принятое в свое время решение о сносе Оружейной палаты и строительстве Дворца Съездов конкурировало с возведением петровского истукана. Соответственно, логично его убрать: ни одно из сооружений в центре так не нарушает архитектурный ансамбль, как этот белый гроб.

Демонтировать дворец не сложно. И, наверное, действительно правильно. Меня озаботило совсем другое. Земля среди Кремля под чистым небом стоит тысячи юавро за квадратный сантиметр. Сразу начнется битва за нее с совершенно неясным результатом – что там возвести взамен.

Коммунисты уничтожили десятки старинных зданий в Кремле, одних церквей семнадцать. Восстанавливать их по фото и рисункам? Есть одна тонкость. До коммунистического переворота русские были абсолютным большинством на Руси, как и православные. Сейчас количество сравнительно русского населения, то есть потомков восточнославянских народов, оценивается не более чем в двенадцать процентов от общей массы москвичей. Русская Православная церковь считает их всех своими прихожанами, но остальные – атеисты. Или приверженцы иных конфессий. Без сомнения, у РПЦ не хватит денег на выкуп кремлевской земли, а если я внесу предложение строить за счет казны подходящие по стилю и исторически аутентичные православные храмы, в Правительстве меня заклюют за протекционизм.

Поэтому я насколько смог, настолько и затормозил снос хрущевской нелепицы. Сколько пришлось из-за этого вытерпеть, даже рассказывать не буду.

С борта парафлаера Бульварное кольцо и Кремль кажутся правильным отверстием в центре огромной выпуклости, которая напоминает обычный город – с высоты не понять, что под проспектами и домами есть еще как минимум один уровень улиц. Прорех к одноэтажной Москве пока довольно много, некоторые из них более трех километров в поперечнике. Это Сергиево-Посадская заповедная зона, на которой опозорился предшественник, Волоколамская рекреационная зона и довольно большой участок в районе Каширы, пока застроенный лишь в один слой. Ну и, понятно, оставлены проемы для лесопарков – Серебряного Бора, Лосиноостровского, Битцевского. Печальный опыт Сокольников, где под искусственным освещением погибли практически все насаждения, до поры удерживает городские власти от многоуровневой застройки над зелеными массивами.

Чтобы ослабить тягу москвичей к историческому центру вокруг бывшей кольцевой дороги, ныне пятого транспортного кольца, начали строиться локальные сосредоточия местной административной власти, культуры, торговли и развлечений. В числе более чем скромных моих заслуг на министерском посту значится руководство проектированием мини-полиса Шереметьево. В давние времена воздушное сообщение требовало огромных взлетно-посадочных площадок, было шумным, потому терминалы выносили далеко за жилую застройку. Когда бывший аэропорт оказался в городской черте, его застраивали хаотично. Мне удалось затеять перестройку, но кто бы знал, чего это стоило. Снос полутора миллионов квадратных метров помещений, хоть и частично компенсированный новыми инвесторами, поглотил огромную часть городского бюджета.

Парадокс. В том, что ненавижу свою работу – не соврал. Нет нужды лгать самому себе на пороге небытия. Почему же в последние минуты куда больше думаю о ней, чем об оставленных близких людях? И почему грущу от того, что больше не смогу увидеть город с высоты птичьего полета?

Возвращаюсь мыслями в центр. Одна из главных проблем, из-за которой ломается лес копий – судьба старых зданий, безобразных, ветхих, но имеющих условную историческую ценность. Например, ни при каких условиях нельзя трогать Старый Арбат и прилегающие к нему переулки от Пречистенки и Новоарбатской эстакады. Более того, полсотни натыканных там после 1991 года коробок удалось снести, восстановив дома, соответствующие стилю, или разбив на их месте скверики, освещаемые днем прожекторами с бетонного свода.

Хуже со сталинским ампиром и аляповатыми высотками. В большинстве случаев они строилось вдоль Садового кольца и глядели фасадами на достаточно широкую асфальтовую проезжую часть, по которой изредка катили авто с коптящими бензиновыми моторами. Сейчас Садовое – это пять уровней с двенадцатью полосами для альфамобилей и четыре линии монорельса. Бетонное небо там низкое. Вокруг верхушек остекленные прозрачные пятна, но от подножия сталинские высотки смотрятся дико, будто у них отрезана верхняя треть. На втором уровне не лучше, среди современной застройки из стеклянного озера поднимается старомодный шпиль со звездой на верхушке.

О многих старинных городах говорят: города-музеи. Наверно, это здорово с точки зрения туристической отрасли, но каково местным жителям существовать среди музейных витрин и самим чувствовать себя экспонатами?

В любом музее, относящемся к категории краеведческих, вам покажут глиняные черепки, каменные наконечники копий, бронзовые ножи и расчески из рыбьих костей. Как часто современный человек ходит в такой музей? Энтузиасты – раз в год, некоторые раз в жизнь со школьной экскурсией. В старом городе музейными экспонатами являются дома. Я не хочу жить в таком экспонате, по функциональным удобствам напоминающем черепки или железную двузубую вилку.

Часть старых зданий перестроена с сохранением фасадов и вида кровли. Но с чем-то приходится расставаться. Так садовник на любимой яблоне обрезает ненужные более ветви, чтобы она продолжала расти и плодоносить.

Из известных утерянных исторических зданий, знакомых по фото, мне особенно жаль главный корпус МГУ. Раньше он смотрел на Москву-реку, бывшее русло которой ныне застроено до последней пяди, и стадион Лужники, перелицованный тридцать лет назад в гостиничный комплекс. Понятно, что нынешний квартал с плотной застройкой Университетского проспекта и улицы Жириновского (бывшей Косыгина) вмещает гораздо больше учебных аудиторий, студенческих общежитий и объектов инфраструктуры, но… Киньте в меня тапок, старый университет мне нравится не меньше, чем, скажем, Новодевичий монастырь. Да, это несравнимые сооружения, монастырь приобрел нынешний вид к концу XVII века, а университет был построен в ХХ веке. Но с высоты сегодняшнего дня и коммунистическая диктатура – достаточно давнее прошлое. Почему романовскую архитектуру мы должны беречь пуще сталинской? Почему в Останкино оставили усадьбу Шереметьевых, а телебашню разобрали? Пусть она давно технически устарела и давно не использовалась по первоначальному назначению, сохранили же в Шанхае старую башню с шаром. Даже исламская мэрия Парижа не убирает Эйфелеву башню, хотя стальная конструкция не гармонирует с минаретами Елисеевских полей. В давнее время Останкинская телевышка была таким же символом города, как Статуя Свободы в Нью-Йорке.

И это только проблемы надземной, видимой части. Смешно вспомнить, еще в первой половине XXI века главным сооружением подземной Москвы оставалось метро с жалкими двумя сотнями станций и протяженностью путей меньше тысячи километров. С переносом производств, складов, основных грузовых потоков с поверхности все это огромное хозяйство зарылось в глубину. Примерно полвека мои предшественники, которых принято ругать в хвост и в гриву, боролись с бессистемностью прохождения подземных тоннелей. Даже я захватил времена, когда из-за оползней, вызванных образованием рукотворных пустот под Москвой, проседали целые кварталы первого уровня, а пластобетон второго покрывался трещинами.

В наше время немыслимо затеять стройку на поверхности города, не согласовав ее с моим министерством. А самостоятельно раскопать ответвление тоннеля – запросто, игнорируя факт, что осадочные породы, на которых стоит Москва, мягко говоря, не обладают прочностью. Когда я инициировал установку сейсмодатчиков, регистрирующих сотрясения от самодеятельной подземной активности, мне предлагали сто миллионов юавро, уговаривая заморозить проект, потом угрожали и даже устроили покушение. Сейчас любители освоения московских недр докопались до скалистого основания и рубят проходы в нем, а журналисты шутят, что однажды буровые машины провалятся в мантию и Кремль зальет лавой.

Вместе с подземным производственным комплексом город представляет собой колоссальное инженерное сооружение, обеспечивающее сносные условия жизни для семидесяти трех миллионов человек. Каждый из них потребляет около тридцати кубических метров воздуха ежедневно, который через нижние уровни циркулирует лишь принудительно. В год жителю Москвы, а также приезжим, которых в среднем больше, чем временно отсутствующих москвичей, нужно двадцать семь килограмм мяса, рыбы и их заменителей.

Москва-река раньше текла через центр, потом вокруг него, забранная в трубу. Теперь она выпивается до последней капли, использованная и отфильтрованная выливается из очистных сооружений обратно в водопровод. В прошлом году я подписал документы о начале строительства водозабора на Оке для ликвидации дефицита в Москве. Понятно, что Ока и Волга мелеют, с ними Каспий. Таковы издержки существования нашего мегаполиса.

Москва производит мусора больше, чем некоторые европейские страны. Но из-за высокой плотности населения утилизировать его куда сложнее.

Первый уровень под бетонной крышей всегда подвержен отсырению и зарастанию плесенью. На его проветривание и подогрев тратится энергия двух энергоблоков по десять гигаватт каждый.

Город излучает больше тепла, чем вулканическая гряда.

На одежду жителям ежегодно вырабатывается более миллиарда квадратных метров ткани.

Дистанция между наиболее отдаленными точками на северной и южной границе составляет двести пятьдесят один километр.

Среднее расстояние между местом работы и жительства москвича шестьдесят три километра, притом, что жители города предпочитают переселяться ближе к работе. В этой цифре не учтены маршруты иногородних сотрудников московских фирм, ежедневно приезжающих в бывшую столицу. По сравнению с началом XXI века протяженность городских дорог в расчете на одно колесное транспортное средство увеличилось в полтора раза, пробки, тем не менее, не исчезли.

Москва избежала территориального размежевания по диаспорам. У нас нет китайских кварталов и Гарлема. Однако есть шанхайчики, кварталы бедноты, жители которых гордо считают себя коренными горожанами, родившись в местных клоаках. Периодически полиция устраивает чистки, сильно напоминающие небольшие войны, Правительство постановляет о сносе целых районов, которые мы потом застраиваем под жилье для среднего класса.

Вот опять. Сознание не может принять простую мысль. Больше никаких «мы потом застраиваем». У меня осталось прошлое и истекающие минуты настоящего. Будущего нет.

Чертовы индуисты считают иначе. Они искренне верят в реинкарнацию. Поэтому массовое убийство людей всего-навсего обращает их души на новый жизненный круг, а об уничтожении имущества жалеть не стоит. Материальные блага – суета.