Текст книги "Лабиринт. Поэма в прозе"

Международный день солидарности трудящихся выдался солнечным и тёплым. Он позволил пойти на праздник без пальто, фуражки и сапог. Он позволил выглядеть празднично. В отглаженном костюмчике, белой рубашке вышел Ваня на крыльцо. Там чистил туфли сосед сверху Толя Поляков, старше Вани лет на семь. Юноша уже намазал туфли кремом и, ожидая, пока крем впитается, курил. На нём тоже была белая рубашка и брюки в стрелочку, только красного галстука на нём не было, ведь он вышел из пионерского возраста. Бросив окурок, взял кусок войлока он. Черные «корочки» заблестели. Смотри, Ванёк! И Ванёк приблизил своё лицо к туфле. Оно там смутно отразилось. Обувь – это лицо джентльмена, сказал Толя. Ваня перевёл взгляд на свой ботинок, но тот ничего не отражал. Скорей бы мне вырасти, взгрустнул пионер, стать таким же высоким и сильным, как Толя, красиво одеваться, гулять с девушками и нравиться им.

Грязь ещё не совсем просохла, но хоженые тропинки были чисты. Не запачкав ног, Ваня ступил на брусчатку улицы Ленина. Возле школы и внутри – движение, разговоры, смех, толкотня. Ученики разбирают первомайские аксессуары (кто транспарант или плакат, кто флажок, кто воздушный шарик, кто просто красный бант прикалывает на грудь) и выстраиваются перед зданием. Девочки в белых передниках несут бумажные цветы. Дети – это цветы жизни, припомнилось Ване изречение. А какие цветы? – подумал он. Конечно, живые… А вдруг да бумажные!? Вдруг ненастоящие!? Ведь поётся же в песне: из чего же, из чего же сделаны наши мальчишки? Из, понимаешь ли, промокашек. Может, в самом деле я, как тот зайчик из папье-маше, вишу на ёлке, а кончится праздник, и меня уберут в коробку. Или, может, я стеклянный: упаду и разобьюсь. Но не надо о грустном, мне ещё рано о грустном: я ещё маленький. Взяв красный флажок, Ваня вышел из класса. Двери пионерской комнаты были распахнуты. Она являла собой небольшое узкое помещение, где посередине стоял длинный стол, стулья, а вдоль стен несколько шкафов. Шкафы были наполнены книгами, брошюрами, альбомами и рулонами ватмана. На столе царила всяческая канцелярия, как то: листы бумаги, ручки, кнопки, карандаши, кисти и краски. Тут же находились бронзовые статуэтки Павлика Морозова и маленького Ленина. Значительную часть стены карта области занимала. А на подоконнике единственного окна красовался глобус. «Не крутите пёстрый глобус, не найдёте вы на нём той страны, страны особой, о которой мы поём». А они и не крутят; в комнате собрались серьёзные ребята – активисты пионерии. Вожатая Людмила Алексеевна даёт им последние наставления. Уже во всеоружии стоят барабанщики и горнисты. На параде они пойдут отдельной группой, впереди всей школы. Горны будут трубить, барабаны стучать. Ну, что встал в двери? Проходи, сказала Ване Людмила Алексеевна. Иди, я тебе галстук поправлю. От её прикосновения по всему его телу прокатилась приятная волна. Хотелось взять её за руку, поправить ей что-нибудь тоже. Жаль, что у меня нет старшей сестры, подумал Ваня. С ней можно было бы устроить возню, невзначай прикоснуться к её груди. Вообще-то девушки, закончившие школу, казались Ване пожилыми, а вышедшие замуж и родившие ребенка – прямо-таки старухами. Но Людмила Алексеевна не была ещё замужем (кажется). После 10-го класса она осталась работать пионервожатой. И форма молодила её, делала почти ровесницей её подопечных, хотя девичьи формы, выпирающие, простите за каламбур, из формы, выказывали в ней странную, или скажем так, пикантную «пионерку». А знаете ли вы, господа, что деление женщин по национальному признаку неверно, поскольку все они персиянки? А персиянки они потому, что у всех их есть перси. Отчего это я не горнист, не барабанщик? – думал Ваня. Отчего я не вхожу в актив пионерской дружины? Тогда я мог бы оставаться после уроков и заниматься чем-нибудь общественно полезным вместе с этими ребятами под управлением этой красивой вожатой. Я бы помогал, например, выпускать стенгазету. Правда, я не умею рисовать. Но я мог бы сочинять лозунги и речёвки: Мы, ребята всей страны, делу партии верны! Как повяжешь галстук, береги его, он ведь с нашим знаменем цвета одного. А возможно, иногда мы с Людмилой Алексеевной оставались бы в пионерской вдвоём. И, разумеется, делая что-нибудь, что-нибудь вырезая и клея, я бы просил её, как бы между прочим: Людмила Алексеевна, почитайте, пожалуйста, про Павлика Морозова. Что это с тобой, Иоанн? – вопрошала бы она удивлённо. Да так, не выдержав её взгляд, потупив очи и слегка покраснев, отвечал бы я, захотелось. Ну, хорошо – и она взяла бы тонкую книжицу. И на голос её откликнулись-отозвались не только бы мои уши, но и всё моё тело. А когда она дошла бы до места убиения мужественного пионера, и голос её задрожал, я тоже задрожал бы весь в ответ. Людмила Алексеевна, взволнованно сказал Ваня, примите меня в актив! Так, а что ты умеешь? Я умею петь. Зачем я это сказал, подумал он, ведь я совсем не пою. Но было уже поздно, и на её предложение что-нибудь исполнить он, как бросился в пропасть, запел: Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше, только утро замаячит у ворот, ты увидишь, ты услышишь, как весёлый барабанщик в руки палочки кленовые берёт. И – о, чудо! – он не узнал своего голоса: тот звучал звонко и красиво, почти как у Робертино Лоретти. Молодец! Не ожидала, восхищённо произнесла Людмила Алексеевна. Что ж ты до сих пор скрывал свой талант? Нам нужны таланты.

4

Нет, любезные судари, таланты у нас в Сирии (я ещё шутливо называю её Сюрией, но в каждой шутке, как известно, есть доля, и подчеркнем, горькая доля) не нужны. Зачем далеко ходить, возьмём, к примеру, меня. Мне уже за пятьдесят, а я до сих пор не замечен и не обласкан. Горько мне от этого? Горько. Но и сладко. Потому что будь я замечен, я бы усомнился в своём даре, глядя, как на ниве популярности буйствует и процветает сорняк. С другой стороны, сирийцы (а мне сдаётся, и все люди) страдают дальнозоркостью, то есть не видят у себя под носом. Зато они прекрасно видят, что делается под носом у их правителя. А там, понимаешь ли, торчит изрядная шишка. Впрочем, это никого не возмущает и не отвращает, поскольку все понимают, что именно благодаря своей шишке сей господин и стал шахом. Про имеющего власть человека у нас говорят: он шишку держит. А на тему дальнозоркости бытуют поговорки, типа: большое видится на расстоянии; а слона-то я и не приметил. Так вот, когда слон (в данном случае в моём лице) окажется в безвозвратной дали, только тогда они его и приметят. И заохают: как же мы его проглядели, не публиковали, не водили по улицам, не помогли в трудную минуту! И выкопают в пароксизме благодарности из могилы, и повесят на тронутый плесенью пиджак орден, но денег всё равно не дадут. Не дадут под тем предлогом, что деньги там не в ходу, как будто они там были и всё про тот мир знают. Вот, допустим, Вы – христианин, и верите в загробную действительность. И как Вы себе представите ад без денег? Невозможно. Ад и деньги – это синонимы. А поскольку, я слышал, все художники в широком значении слова суть потенциальные клиенты преисподней, то мешочек золотых мне бы не помешал – с чертями в карты играть. Впрочем, нет, не надо денег: с ними мой прах потревожат ещё раз – буквально в первую же ночь, и на этот раз не затем, чтобы поблагодарить. Довольно меня при жизни обманывали; если ещё ограбят и в гробу, я этого не перенесу, умру вдругорядь. А умерший дважды, господа, ох, и страшен во гневе! Встанет из могилы, ничем его тогда не уймёшь.

Но всё это – мелочи. Я люблю свою родину и не променяю её ни на какую другую. Чего только в Сирии нет! Особенно много тут солнца и песка. Солнце в лице шаха не заходит даже ночью, и потому всё время ослепительно и жарко, и хочется пить. Ну, и спешишь к ближайшему колодцу. А там твой соплеменник стоит с личной охраной. Это, говорит, мой колодец, хочешь воды – плати. Конечно, платишь и радуешься, что всё у нас в стране теперь под контролем, не то что раньше, когда колодцы были ничьими и беспризорными. И ещё радуешься, что воздух пока не прибрали к рукам хозяйственные люди: на воздух моих денег точно не хватит, ведь дышу я значительно чаще, чем пью. Возьмёшь так стаканчик горькой (вода тут двух видов: сладкая и горькая, но сладкая данную жажду не утоляет) и сядешь на травку, себе подобных в кругу. Тень от пальмы, живительная влага и спокойная беседа совершенно тебя умиротворят, так что ты вытянешься, возляжешь, и весь твой вид будет выражать старую добрую мысль о том, что жить хорошо. И даже слегка загрезишь, прикрыв глаза, но подошедший верблюд лизнет твоё лицо шершавым языком, и ты вновь воспрянешь и продолжишь спокойную беседу про почём нынче баррель нефти. Тема на цвет тёмная, но центральная, поскольку страна наша живёт экспорта нефти за счёт. Выйдет ли кто-нибудь за город, осмотрится: весьма пустынно. Лишь вышки кругом торчат, близ которых по ночам собираются шакалы – и воют. Да и в самом городе… Захочет кто-нибудь помолится, подойдёт к минарету, глядь, а то не минарет, а нефтевышка! Зато легко стало различать богатых и бедных: первые спешат к вышке, вторые же бредут в мечеть, первые пьют нефть, прочие же – водохлёбы. И невольно задумаешься, сидя под пальмой со стаканом воды: отчего это столь невелик выбор у человека – либо ты при деньгах, но чёрен изнутри (от нефти), либо чист, но беден. Но кто бы ты ни был, родина для всех одна и звучит одинаково; правда, с разными смыслами: для богатого она звучит: сир (в смысле шах) и я, а для прочего – сир (в смысле убог) и я.

Близость пустыни с её миражами не могла не сказаться на характере нашего государства и менталитете народа. Ничему и никому здесь нельзя верить. Возьмём, к примеру, шаха. На самом деле это не шах, а президент, поскольку лицо выборное. Но, во-первых, какой президент не хочет стать шахом? А во-вторых, спрашивается: кто его выбирал? Лично я – нет. Да и многие не выбирали. А те, кто соизволил, сделали это в большинстве своём втёмную, то есть совсем не зная кандидата, в лучшем случае, почитав его программу и биографию. Вот и выходит, что президентом может стать ставленник небольшой кучки (образно говоря, шишки) людей. А раз так, то это уже не всенародный избранник, а шах, по которому мат плачет… Да-да, милые мои, нужно долго всматриваться, чтобы понять, что перед тобой. Но и после этого ошибка не исключена. Ибо всё тут зыбко и неопределённо. «Стройные пальмы возникли вдруг, а приглядись – лишь пески вокруг. Лишь череда раскалённых дней – до любви моей. И одно лишь знаю я, и в одно лишь верю я, и одно лишь помню я, что путь нелёгок наш. Может, ты – звезда моя, может, ты – судьба моя, может, ты – любовь моя, а может быть – мираж».

На окраине Москвы, за Рогожской заставой стоял почерневший от времени деревянный дом с мезонином. В нём уже несколько лет никто не жил. Хозяева переехали в более удобное и новое жильё, поближе к городскому центру. А эту развалюху никто не снимал. Но вот желающие нашлись.

В погожий сентябрьский денёк к дому подкатила пролётка, в которой сидела молодая пара. Высокий стройный брюнет помог своей спутнице сойти и выгрузил два чемодана и несколько узлов. Спутница была маленькой и хрупкой, с зачёсанными назад русыми волосами и чуть припухшими щеками. Глядя на дом, она улыбалась. Ну, как тебе наше гнёздышко, дорогая? – полушутливо спросил он. С милым и в шалаше хорошо, ответила она с той же интонацией. Одеты они были как мещане: на нём – сапоги, косоворотка, сюртук, на ней – длинная юбка и салоп.

Проходящая мимо женщина остановилась и поздоровалась. Значит, вы новые соседи будете? – спросила. Да, супруги Сухоруковы, сказала прибывшая, просим любить и жаловать. Подошёл другой сосед, Николай Синицын, средних лет, коренастый и бородатый (впрочем, бороды тогда носили все мужчины, если не бороды, то усы и бакенбарды; поросль на лице была в моде). Занести вещи в дом помог Николай. Сейчас мы займёмся уборкой, сказала ему Соня (так звали молодую даму), а вечером пожалуйте к нам на чашку чая.

Супруги Сухоруковы, видимо, собирались здесь жить долго и счастливо, так как очень скоро (едва ли не на следующий день после своего вселения) затеяли ремонт. Прибыла подвода с досками и инструментом. Кроме пилы, топора и молотка, из телеги вынули две-три кирки, столько же ломов и лопат. Это почему-то заинтересовало сына Николая Синицына, Федьку, лет одиннадцати, находившегося на улице, и он поделился своим наблюдением с отцом. Ну, и что! – сказал отец. – Может, подполье копать собираются. Или ямы для столбов, чтобы беседку в саду соорудить. Да мало ли… А мешки зачем? – спросил Федя. Какие мешки? Они там ещё мешки привезли, большие и крепкие. Картошку будут сажать! – недовольно бросил отец. – Займись, Федька, делом и не задавай глупых вопросов. Но мальчика не устроило объяснение родителя. Своя версия сложилась у него в голове. Где-то в старом доме или неподалёку от него зарыт клад, думал он, вот зачем нужны кирки и лопаты. И с этой минуты стал он б о л ь ш е уделять внимания новым соседям.

Внешне, то есть снаружи дома, ремонт никак не проявлялся. Более того, дом теперь выглядел ещё заброшеннее, чем до въезда туда жильцов, потому что они заколотили досками окна. Зачем они это сделали? – недоумевал Николай. – Правда, в некоторых окнах не было стёкол, но они забили и застеклённые. Однако Николай принадлежал к той породе людей, которые не любят ребусов, и если ответ не находится сразу, то они попросту отворачиваются от задачи, говоря себе: Значит, так надо. Так он поступил и в этот раз. Сын же его ещё более уверился в своих подозрениях.

Интересно, ч т о бы они, отец и сын, подумали, узнай, что странен не только ремонт у соседей, странны и отношения между молодожёнами (молодожёнами их сочла местная публика – видимо, по причине отсутствия детей)? Что бы с к а з а л и Синицыны, случись им незримо присутствовать в доме новосёлов в первую их там ночь? А в первую ночь супруги не легли вместе. Он постелил себе в мезонине. Но он всё-таки спустился к ней. Он сел на табурет, закурил и сказал: Сонечка, мне всё кажется, что мы недостаточно хорошо играем нашу роль. Какую роль? – отозвалась она. Роль супругов; мне кажется, что нам и ночью не должно показывать виду, что мы чужие, и нам следует спать в одной кровати. Но видя, что она собирается рассердиться, он сменил полушутливый тон на серьёзный и поспешно добавил: Ты мне очень нравишься, Соня. Взглянув на его смущённое лицо, она смягчилась. А как же наши клятвы, Лёва: никакой личной жизни, пока не выполним свой долг? Да я всё понимаю, только… Может быть, завтра – смерть, и страшно умирать без любви. Почему же страшно? Напротив, никаких привязанностей – и значит, терять нечего. Он внимательно посмотрел на неё: не шутит ли? Хорошо, сказала она, подойдём к этому делу с другой стороны, более для тебя понятной: я люблю другого. Из наших? Разумеется, не из чужих, я люблю Андрея. Ну, тогда конечно, весело произнёс он, Андрею я не соперник; я помню, как он остановил на ходу пролётку, схватив её за заднюю ось, и приподнял вместе с пассажиром. Лёва встал: Тогда этого разговора не было. Не было, кивнула она. Спокойной ночи, Соня. Спокойной ночи.

На следующее утро после того, как привезли инструмент и доски, в доме появились рабочие. Молодые люди – пять мужчин и одна женщина. Они пришли не гурьбой, а по одному, по двое. На мужчинах были картузы и сапоги, а на женщине – платок и бурнус. Когда все собрались, старший из пришедших, лет 30-ти с небольшим, спросил у Лёвы: Сколько до цели? Сто пятьдесят метров, ответил тот. Прилично, надо спешить… Значит так, приходим и уходим затемно, работаем весь день. Нас шестеро: двое долбят, двое оттаскивают, двое отдыхают; те, кто отдохнули, начинают долбить, а долбившие – оттаскивать – так сменяем друг друга каждые полчаса. Дамы, понятное дело, готовят обед и посматривают за улицей. На случай непрошенных гостей… Стёпа, ты принёс, что обещал? Разумеется, улыбнулся другой мастеровой и достал из кармана полуштоф с густой чуть желтоватой жидкостью. Только для дорогих гостей, прочих прошу не прикасаться, шутливо сказал он, ставя сосуд на стол.

Шли дни. Осень заматерела. Погода окончательно испортилась. Ветер и дождь грубо срывали с деревьев листву. Красными и жёлтыми пятнами покрылась грязная дорога и дощатый тротуар. И без того малолюдная улица совсем опустела. Городская окраина, собственно, представляла собой село с его одноэтажными преимущественно деревянными домами, садами и огородами. Во дворах бродили куры, индюки, козы и свиньи. Бродили, когда было сухо и тепло; теперь же они сидели по своим закутам. Лишь грохот и свист паровозов (параллельно улице проходила Московско-Курская железная дорога) нарушал эту сельскую идиллию.

Мальчик Федя уже не раз пытался заглянуть внутрь «интересного» дома, но сквозь тонкие щели забитых окон трудно было что-либо разглядеть. Однако он заметил, что мужчины что-то выносят в мешках во двор. Тогда он перелез через забор соседского сада. Сад был невелик и, понятно, запущен. Десяток облетевших яблонь и вишен, кусты сирени и смородины да клумбы и дорожки, заросшие пожелтевшей травой, составляли всё его имущество. С тыльной стороны дома Федя увидел кучу свежей земли. Копают, подумал он, в д о м е копают.

Однажды, когда он в очередной раз исследовал окно, пытаясь найти щель пошире, кто-то схватил его за воротник. Мальчик в испуге обернулся. Перед ним стоял молодой человек в одежде, перепачканной землёй. Несмотря на потное, грязное лицо, человек не походил на простого рабочего, он был слишком красив для мастерового. Большие карие, слегка раскосые глаза, смоляные волосы и бородка, аккуратно подстриженная, и кожа оливкового цвета говорили о том, что в нём течёт изрядная порция восточной крови. Нехорошо подглядывать, мальчик, сказал он, улыбаясь. Но от этой улыбки поджилки затряслись у Феди. Я ничего, забормотал он, не помня себя, у нас кошка потерялась; я подумал, может, она сюда забежала. Кошка, говоришь; ну, и что? ты увидел здесь свою кошку? Нет. А что ты увидел? Ничего… Стол, самовар, керосиновую лампу… А мужиков, таскающих мешки, ты приметил? Федя не осмелился солгать и кивнул. Как думаешь, ч т о в мешках? Земля, сказал мальчик. Верно, земля и воля, усмехнулся красавец, остаётся уточнить ц е л ь наших раскопок, то есть, ч т о мы там пытаемся вырыть? Подпол, чтобы картошку хранить. Нет, не угадал; мы там ищем клад и, если найдём, отсыплем тебе горсть золотых; если, конечно, будешь держать язык за зубами. Договорились? Договорились, вымолвил Федя. Ну, ступай – и странный рабочий отпустил его.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛЁВЫ. Вот уже месяц, как мы роем ход, но едва ли проделали полпути. Это настоящая каторга! Сверху и с боков сыплется, хотя мы укрепляем галерею досками; снизу выступает подпочвенная вода. Душно, тяжело. На случай, если произойдёт обвал, мы берём с собою яд. Но «Робеспьер» прав: наш брат должен уметь делать любую работу. Притом нас согревает надежда, что наш скорбный труд увенчается успехом. Соня говорит, что этот ход может привести Россию к свободе. Дай то бог. Хотя я не думаю, что шум и гром, который мы затеваем, разбудит крестьянина – этого спящего медведя, сосущего с голодухи лапу, но не имеющего сил и воли проснуться. В нашем деле без веры нельзя, говорит Соня. Я не возражаю, однако полагаю, что можно. Что же, если не вера, объединяет меня с моими товарищами и заставляет рыть землю? Ненависть! Я ненавижу всех этих генерал-губернаторов, вельмож, высокопоставленных воров и нуворишей. Они не лучше, не умнее меня, а в нравственном отношении гораздо хуже. Почему же они блаженствуют, в то время как я и подобные мне вынуждены терпеть?! Нет, я не завидую их богатству. Но они не должны забываться. Они возомнили себя хозяевами жизни, перед которыми суд и правда – всё молчи. Они хотят держать народ в покорности и страхе, а сами жить спокойно. Это несправедливо. Надо поделиться с ними нашими страхами, и подобно тому, как рельсы гнутся и дрожат под давлением проносящихся эшелонов, надо, чтоб и сами эти эшелоны дрожали от ужаса, от постоянного ожидания свалиться под откос.

Несмотря на усталость, обеды наши проходят довольно весело. Мы подшучиваем друг над другом. Стёпа говорит, что мы все превратились в кротов, но самый главный крот – «Разночинец». Дело в том, что Коля по прозвищу «Разночинец» носит очки, а поскольку очки под землёй бесполезны: быстро запотевают да и разбить их недолго, – он их снимает и работает почти вслепую. В слепоте, да не в обиде, отшучивается он. Иногда он берёт гитару, и мы поём романсы. Отвори потихоньку калитку и войди в дивный сад, словно тень, не забудь потеплее накидку, кружева на головку надень, поём мы. И наши дамы кажутся нам такими хрупкими, что хочется о них заботиться. Но это лишь кажется. На самом деле они, особенно Соня, крепче духом многих из нас. Вот она смеётся чьей-нибудь шутке, а между тем в кармане у неё лежит револьвер, и если пожалуют те, кого мы не звали, она выстрелит в бутылку с желтоватой жидкостью, и тогда весь этот дом… Да и радуется она прежде всего тому, что двигается наше дело, и смехом своим хочет нас ободрить. Дьявол в юбке, а не женщина. Я не слишком огорчился, когда она сказала, что любит Андрея. Нет, мне нужны пассии попроще. И такую я тут встретил на днях.

Я прогуливался вечером. Через три дома отсюда я заметил в освящённом окне, сквозь щель не задёрнутых до конца занавесок миловидное личико. Обладательница оного сидела за столом, покрытым цветастой клеёнкой, и раскладывала пасьянс. Белоснежная кожа с лёгким налётом румянца и столь же лёгкая склонность к полноте. Про таких в народе говорят: кровь с молоком. И ещё говорят: баба в теле. Типичная купчиха, подумал я. И оказался прав. Калитка скрипнула. Подойдя к окну, я осторожно постучал. Отдёрнув занавеску и увидев меня, мадам зарделась. Ах, какие мы волнительные! – подумал я, снял картуз и отвесил поклон. Жестом она пригласила меня войти. В прихожей я попросил у неё прощения за беспокойство в неурочный час и сказал, что я – её сосед. Она сказала, что знает, и ответно представилась. Такая оказия, говорю, Полина Дормидонтовна, хотели с женой очаг затеплить, а спичек в доме не оказалось. Она вышла, вернулась и протянула мне коробок. Её некоторое смущение придало мне уверенности. А позвольте полюбопытствовать, продолжил я, не купец ли будет Ваш муж. Разговорились. Выяснилось, что она – вдова. Год назад её супруг, будучи, видимо, намного старше её, отправился к праотцам – сгорел то ли на работе, то ли от запоя. Однако оставил ей в наследство галантерейный магазин и дом с меблированными комнатами. На мой вопрос: кто же теперь ведёт дела? – она ответила, что ей «с а м о й приходится вникать в расчёты». Знаете, говорит, если не доглядывать за приказчиками, вмиг обмишурят. Как, восклицаю, не знать, известное дело – человек слаб перед соблазнами. А сам так и скашиваю око на её пышную грудь, которую она покрыла платком с розочками. И – комплиментик ей, в том смысле, что с её красотой и умением вести хозяйство цены ей нет. И уж недолго, Полина Дормидонтовна, говорю, Вам осталось вдовствовать, поклонники, небось, так и вьются, так и вьются. Она смутилась и молвила, что, конечно, ей нужен хороший человек, но таковой пока не обнаруживается. Странно это, очень странно, удивляюсь я, впрочем, с другой стороны, не всякий, кто в браке, счастлив – и печально вздыхаю. Это я на себя намекнул. Вижу: она намёк поняла, и на лице её появилось сочувственное выражение. А нельзя ли, спрашиваю, заглянуть к Вам ещё как-нибудь вечерком? О том, о сём побеседовать. Я ведь тоже интересуюсь торговлей и всякой там негоцией. Правда, до купца ещё не дорос: лавка моя мала и товар мой в отличие от Вашего не галантен, даже напротив – груб. Продаю, понимаете ли, пилы, топоры и гвозди, кирки и лопаты, и прочий хозинструмент. Но дело же не в том, ч е м торгуешь, а в том, к а к торгуешь. Поэтому Вы, Полина Дормидонтовна, с Вашим опытом и приятным обхождением – для меня большая находка. Хорошо, говорит, заходите, только не похожи Вы на мещанина. Это отчего? Разговор у Вас больно ловкий да складный, а сама мило улыбается. Книжки, сударыня, книжки тому причиной; я всегда был почитать не прочь. Хотите, и Вам что-нибудь принесу? Вы стихи любите? Я, отвечает, романсы люблю. Ну, это, говорю, почти одно и то же. Так мы с ней познакомились.

Сегодня за обедом я не удержался и высказал своё сомнение. Допустим, наше дело выгорит, а общество возьмёт да и спокойно проглотит эту пилюлю. Что тогда? Нет, нет, заволновалась Соня, Россия бурлит, и достаточно хорошего толчка… Э-э, слышали мы про эти толчки, сказал я, а ты вообрази, представь. Тогда надо будет пощекотать общество, тихо заявил «Разночинец». Все уставились на него. Это как? А так: в месте, где собирается публика, желательно разных сословий, заложить бомбу и … Ты не шутишь? – спросил «Робеспьер». Не знаю, ответил Коля, просто размышляю, но это могло бы ускорить процесс. Он понял, что ляпнул, не подумав, и уже сожалел о сказанном. Вона как тебе взрывы полюбились, усмехнулся Стёпа, – видимо, с детства, когда камердинер взорвал твоих родителей пороховым бочонком. Я хотя и не состоявшийся, но офицер, сказал «Ангел мести», и кое-что смыслю в благородстве. Ты забыл, за что мы боремся, напустилась на «Разночинца» Соня, мы боремся за справедливость, а ты предлагаешь нам убивать ни в чём не повинных людей… Ничего я не предлагаю, пробормотал Коля, но Соня пламенно продолжала: Только высокая идея придаёт нам сил и вызывает сочувствие в обществе; с ней мы – рыцари, а без неё – примитивные бандиты. Правильно, Соня, сказал «Робеспьер», народ отвернётся от нас, поступи мы эдак. Поэтому сосредоточимся как прежде на первых лицах, сосредоточимся на виновных.

Вчера случилось несчастье. Загорелся соседский дом – дом Николая Синицына. Жаль его и его семью. Хороший мужик, непьющий, работящий. Здесь много таких, потому как – староверы. Глядя на них, иногда думаешь: может, вот т а к надо жить – смиренно и набожно? Но кто-то же должен одёргивать зарвавшихся хамов… Мы приостановили работу и наблюдали за происходящим из мезонина и сквозь щели забитых окон. Крики, беготня с вёдрами. Приехали пожарные на своей красной бочке, давай нагнетать воду в шланг. Николай и ещё несколько мужчин успели вынести кое-что из скарба, но жёны вцепились в них и больше в дом не пускали. Погода как на зло выдалась ясной, дул довольно сильный ветер, причём от пожарища в нашу сторону. Видим, некоторые из толпы показывают на наш приют. Я и Соня, прихватившая икону, выскочили во двор. И вовремя. Группа желающих помочь была на подходе. Не ровён час вспыхните, сказал один мужик, давайте вещи поможем вынести. Но Соня загородила собой дверь и выставила вперёд икону. Нет, ради бога оставьте всё как есть, воскликнула она, на всё божья воля, оставьте как есть! И староверы, перекрестившись, отступились. Представляю их удивление, когда они, войдя, увидели бы странную картину: вскрытый пол, огромную яму и ход, ведущий в сторону огорода. И глупо было бы после стольких трудов, находясь почти у цели, погореть из-за случайности. Но пронесло. А Соня молодец, как она нашлась с иконой-то!.. Кто-то предложил скинуться. Мы выпотрошили свои карманы. С пачкой ассигнаций в руке «Ангел мести» вышел на улицу и подозвал к себе сына Николая – Федьку. Кстати, он недавно поймал этого пацанёнка за подглядыванием в наши окна. И он сказал мальцу, что мы ищем клад. Детский психолог, ха-ха! Теперь, протягивая деньги, он сказал ему: На, передай отцу. Клад мы пока не нашли, но бедных в беде не оставим.

Совершенно нет времени на амуры, в смысле ухаживания и постепенного, степенного сближения. И третьего дня я решился взять мою купчиху на абордаж. В матёрых сумерках, похрустывая первым снежком, я отворил знакомую калитку. Хозяйка, казалось, обрадовалась мне. Я поздравил её с первым снегом, освободил сапоги от калош и прошёл в гостиную. На столе шумел самовар; варенье в вазочках, конфекты, печенье и баранки дополняли натюрморт. От предложенного чая я не отказался. Красивая вдова сказала, что хотя и не ждала меня, но самовар вечерами у неё всегда наготове. А может, изволите чего-нибудь посущественней? – спохватилась она. – Закусить, водочки или пусть бы наливочки? Благодарствуйте, я ужинал, а против наливочки в Вашей очаровательной компании не устою. Вам – какой: сливовой, малиновой, рябиновой? Она открыла буфет. Рябиновой, пожалуйста, л ю б л ю с горчинкой. Мы поговорили немного на коммерческую тему. Смотрю, моя собеседница от наливочки, как спелое яблоко, налилась, крови в молоке стало больше обычного. Ну, думаю, пора. Я вдруг перестал улыбаться и вздохнул. Что с Вами? – сочувственно поинтересовалась хозяйка. – У Вас усталый вид. Да, говорю, Полина Дормидонтовна, устал немного. Работы много. Но устал я в большей степени не от работы, а от семейной жизни. Тут – пауза. Вдовушка молчит, но по глазам вижу: весьма любопытствует. И я продолжаю. Простите за откровенность, но Вы принадлежите к тем редким людям, с которыми хочется говорить по душам. И хотя мы с Вами почти не знакомы, мне кажется, я знаю Вас очень давно. Мы ведь, говорю, с женой не живем как супруги (и заметьте, в этом не солгал). И поведал ей такую историю. Юноша и девушка, дружные с детства, не хотят изменить своей привычке быть вместе и вступают в брак. Но тут выясняется, что сошлись, как сказано у поэта, «лёд и пламень». Девушка оказалась не слишком восприимчивой к ласке. Вся её страсть ушла в дело: она хлопочет по дому, в лавочке, молится в церкви, помогает в богадельне, вообще захвачена высокой идеей помощи страждущим. Но к таинству любви относится как к долгу, к несколько скучному, постыдному долгу, и не более. Жаль, конечно, её, однако и юношу можно пожалеть: пламени его не на чем, так сказать, разгореться. Вы не согласны со мной, Полина Дормидонтовна? – спрашиваю, и взгляд мой, обращённый к ней, дымится желанием. Отчего же, отвечает взволнованно, я понимаю. Ладно, говорю, не будем о грустном, я тут Вам книжицу принёс, как обещал. И достав из кармана томик Фета, встал и, расхаживая возле буфета, открыл его. Хорошо почитать на с о н грядущий. Вы только послушайте. Шёпот, читаю, робкое дыханье, трели соловья, серебро и колыханье сонного ручья, свет ночной, ночные тени, тени без конца, ряд волшебных изменений милого лица, в дымных тучках пурпур розы, отблеск янтаря, и лобзания, и слёзы, и заря, заря! При слове «лобзания» я коснулся её обнажённой руки (она была в парчовой кофте с короткими рукавами). О, как она вздрогнула! И тоже встала. Я сказал ей, что трудно, трудно произносить её отчество, особенно когда волнуешься. Она попросила называть её просто Полиной. Я также, в свою очередь, предложил не церемониться и сократить обращение ко мне даже не до Льва, а до Лёвы. Хорошо? Хорошо. Ты л ю б и ш ь спать? – спросил я шёпотом. Она засмеялась: Кто ж не любит. Спать полезно. Иногда бывает так приятно понежиться в постели. Вот, вот, говорю, приятно. А покажи мне то место, где тебе приятно, покажи мне свою опочивальню. И она, взяв меня за руку, провела туда, куда я просил. Ну, а дальше всё, как у Фета: лобзания с концом и без конца, и дыханье отнюдь не робкое, а напротив, смелое и сильное. Ну, и конечно – заря. На заре я опоздал на работу. Простите, говорю, меня, товарищи, ведь я молодой ещё… О, Полина! Она опалила меня соблазном. И вспоминая её, я подумал, а не бросить ли свой опасный и каторжный путь и не пристать ли к её тихой гавани? Но кто-то же должен ставить на место этих зарвавшихся хамов!?