Текст книги "В тени горностаевой мантии"

Воспитательные дома со временем получили значение самостоятельного ведомства со своей собственной юрисдикцией, освобождением от пошлин, с правом покупать и продавать недвижимость, заводить мастерские, фабрики и заводы, не испрашивая на то ни у кого разрешения. Все это было, конечно, известно на местах, но, как всегда, местная власть не торопилась с опубликованием указов… Одним словом, эта поездка имела хороший результат и фрейлина была довольна собою.

В Петербург Анна Степановна Протасова вернулась в конце мая, где ее уже ждало новое поручение императрицы.

10

Несмотря на правильный в основном образ жизни, время от времени государыня прихварывала. Она уже перенесла операцию по женской части и стала более внимательно относиться к своему здоровью. По этой причине, когда в Петербург приезжал кто-либо из заезжих лекарей, она всегда живо интересовалась подробностями. И Анна добровольно взяла на себя обязанности дозорщицы.

– Я вас слушаю, мой королефф, – Екатерина повернулась к Анне, тихонько вошедшей в кабинет. – Какой новость вы приносить?

– Вы велели узнать, ваше величество, про пожаловавшего в столицу испанского лекаря, полковника графа Феникса.

– Да, да. Сие очень меня интересует. Среди посланники и наши любомудры ходят разные слухи. Мне доносили, что он близок с Елагиным и что князь Григорий Александрович побывал у него. Кто же он таков и какой недуг лечит?

– Того точно никто не знает. Говорят, что даже имя, под коим он известен в Европе – граф Калиостро [135]135
  История пребывания Калиостро в Санкт-Петербурге закончилась для «великого Кофты» ничем. Екатерина отказалась принять мага. Примеру государыни последовали и большинство вельмож. Бывал он у гофмейстера Двора ее величества Ивана Перфильевича Елагина, ставшего к этому времени первым «Великим Мастером» Санкт-Петербургской масонской ложи. Говорили, что они вместе ездили на Елагин остров, где в покинутой и полуразрушенной даче петровского вице-канцлера, барона Шафирова, Калиостро показывал Ивану Перфильевичу опыты с философским камнем.
  Однако в России великого мага преследовали неудачи. Объявив себя знаменитым лекарем, он стал принимать больных, наделяя их за крупную сумму чудодейственным бальзамом собственного приготовления. И результаты подчас бывали поразительными. Вскоре к нему приехала одна богатая дама с просьбой спасти тяжело заболевшего маленького сына. Калиостро согласился. Он потребовал две тысячи рублей и поставил условие, что младенец будет перевезен к нему в дом и в течение нескольких недель никто его не увидит.
  Действительно, по прошествии указанного времени он возвратил счастливой матери здорового и бодрого малыша. Однако вскоре несчастная женщина убедилась, что ей возвращен… чужой ребенок. Поднялся страшный скандал. Перед домом лекаря собирались люди, угрожая расправой.
  Лейб-медики также принесли свои жалобы императрице. Они говорили, что шарлатан продает свои эликсиры, уверяя, что они возвращают молодость и продлевают жизнь. Тем самым он подрывает доверие к истинной медицине и наносит вред обществу.
  Кончилась эта история тем, что государыня велела выслать Калиостро из столицы и из страны. Злые языки говорили, что поспешному удалению «египетского чернокнижника» немало способствовало увлечение светлейшего князя его супругой… Так или иначе, но, заложив карету и нагрузив ее сундуками, мошенническая чета отбыла через Варшаву и Страсбург в Париж… Там, после настоящего триумфа, Калиостро впутался в известную историю с ожерельем королевы и должен был, бросив все, бежать в Голландию, потом в Германию и Швейцарию.
  После парижского скандала среди петербургских масонов пронесся слух, что Калиостро вновь собирается приехать в Россию. Узнав об этом, императрица собственноручно пишет лифляндскому генерал-губернатору: «11 августа 1787 года. Господин Лифланской генерал-губернатор! Буде известной шарлатан Калиостр в Риге приедит, то вышлите его за границу с таким прещением, что есть ли впредь въедит в границу что он пасажен будет на век в смирительный дом. Пребываю к вам доброжелательна Екатерина».
  Как видно из сохраненной орфографии, этот указ не был даже переписан кабинет-секретарями….
  В Риме Калиостро основал тайную ложу египетского масонства, но был выдан одним из новообращенных и попал в крепость святого Ангела. Здесь на суде инквизиции его как «еретика и ересиарха, мага-обманщика и франк-масона» приговорили к смертной казни. Папа заменил приговор пожизненным заключением. И, спустя четыре года, в 1795 г., Калиостро, а в действительности Иосиф Бальзамо, сын палермского торговца, беглый семинарист, вор и самозванный граф, умер в камере той же крепости святого Ангела, куда был заключен до суда.


[Закрыть] – вымышленное. Последнее время он жил в Митаве, в семействе графа Медема, который занимается тайными науками. Там он будто лечил больных и вызывал духов… Испанский посланник маркиз Нормандес посылал запрос своему правительству. Ответ пришел, что ни графа Феникса, ни Калиостро в испанской армии никогда не было…

– Ах, обманщик! Господи, да что они к нам, как мухи на мед… Ну, так погоди же, я тебя на весь свет выставлю посмешищем… В комедии прославлю. Давно руки чешутся. Что там про него известно у нас?

– По приезде своем в столицу, нанес он визит барону господину Гекингу…

– А, масон, ученый, как же, как же… И что?

– Я была в тот день у супруги господина барона, и потому оказалась свидетельницей сей встречи.

– Ах, Annete, вы, поистине, неоценимый человек!

– Спасибо, ваше величество, вы очень добры… Так вот, этот господин Калиостро, довольно мелкорослый и весьма полный итальянец, имел рекомендательные письма к господину барону. Прибыл он с супругой, кою представил как принцессу Санта-Кроче, гроссмейстерину ордена и после первых же слов, когда господин барон ответствовал ему на итальянском языке, закричал ей: «Обними, обними брата сего именитаго, он из нашего ордена»…

– А что его графиня?

– Да, как сказать? По мне, так особа довольно перезрелая. Смугла, нос крючковат. Глаза в молодости должно красивы были, ноне же в красноватых веках…

– Так чего же Гришефишенька-то туды ездил?

– Думаю, на новину польстился. Про интересы его любовные все наслышаны…

– Ну, ну… Что же дальше-то было?

– Далее сей господин сказать изволил, что приехал повидать великую Екатерину – Семирамиду Севера, а также для того, чтобы распространить свет великого учения египетской ложи в России, понеже сам он мастер сокровенных наук и великий Кофта….

– Обойдется эта «кофта» без аудиенции и науки свои пущай при себе оставит. Не люблю я все эти кудесники да маги. Только зря смущают умы наши верноподданные.

– Не все обладают вашей проницательностью, ваше величество.

– Ладно, ладно, это ты оставь. Дальше рассказывай…

– Далее показал господин Калиостро знаки своего звания, вытащив оные из саквояжа. Сие были: чалма красной материи и звезда. Когда господин барон звезду сию рассмотрел, то сказал, что знак сей не что иное, как орден Станислава. Только вместо королевского шифра на его место вставлена красная роза. Господин Калиостро слегка смутился и замешался, но скоро оправился и сказал: «Я не сержусь на ваше неверие. И апостол требовал вложения перстов своих в раны Господни… Так и вы не первая крепкая голова, которую я подчиню и обращу в прах. Скажите, кого из своих покойных родственников желали бы вы увидеть?» Господин барон подумал и сказал: «Дядю моего, но под одним условием». «Каким?» – спросил граф. «А таким, что, когда призрак появится, вы дозволите мне выстрелить в него из пистолета. Духу, я полагаю, сей опыт вреда принесть не может?»

Екатерина засмеялась.

– Молодец барон! Надо его пригласить на малый Эрмитаж. Позаботьтесь, душенька. И чем же закончился сей разговор?

– Господин Калиостро замахал руками и закричал, что господин барон есть подлинное чудовище и недостоин его великих опытов. После чего быстро откланялся.

– Прекрасная сценка, Annete. Я ее непременно вставлю в свою комедию, которую так и назову – «Обманщик»…

11

В Царском все было по-старому. Двор веселился, фрейлины влюблялись и сплетничали. Кавалеры пили на «мальчишниках», дрались на запрещенных дуэлях. Как-то раз поздно вечером, пользуясь свободными часами и светом белой ночи, Анна возвращалась со своим манежным берейтором Францем после верховой прогулки. Лошади шли шагом. По дороге от мызы всадников привлекли крики, доносившиеся из-за деревьев. Анна первой направила, было, свою лошадь, но вскоре остановила ее, натянув поводья. У озера, неподалеку от дороги, шла потасовка. Трое вооруженных напали на четвертого. Этот последний изо всех сил отбивался саблей, но нападающие явно теснили. Анна поворотилась к сопровождающему:

– Man muss etwas zu tun. [136]136
  Надо что-то делать (нем.).


[Закрыть]

Берейтор Франц вытащил из седельной кобуры пистолет.

– Немедленно прекращайт! – закричал он и выпалил в воздух.

Увы, его приказанию подчинился только оборонявшийся. Он на мгновение опустил саблю и в ту же минуту, получив удар по голове, упал на траву. Нападавшие, погрозив кулаками в сторону всадников, удалились в кусты, за которыми, видимо, ждали их лошади. Потому что вскоре Анна услыхала топот копыт. Она подъехала ближе, соскочила с седла, бросив поводья берейтору, и подбежала к поверженному.

– Боже милостивый, да это же господин Зорич!..

Действительно, перед нею на изрытой и истоптанной траве, неловко подвернув под себя руку с саблей, в рассеченном доломане и в лопнувших рейтузах, в разодранной рубахе лежал красавец-гусар. Лицо его было в крови. Длинные густые волосы спутаны и сбиты…

Франц, который, также спешившись, осмотрел лежащего и поднял глаза:

– Man muss die Hilfe vorladen. [137]137
  Нужно вызвать помощь (нем.).


[Закрыть]

В этот момент раненый открыл глаза.

– Lassen sie mich in Ruhe. Ich benцtige mich nicht in der Hilfe… [138]138
  Оставьте меня в покое. Я не нуждаюсь в помощи… (нем.).


[Закрыть]

– Ja, aber Sie sind verwundet. [139]139
  Да, но вы ранены (нем.).


[Закрыть]

– Das ist ihre Verdiеnst. [140]140
  Это ваша заслуга (нем.).


[Закрыть]

Он снова закрыл глаза и лишился чувств.

Франц озадаченно посмотрел на Анну:

– Was wollen wir machen? [141]141
  Что будем делать? (нем.)


[Закрыть]

Из-за кустов раздалось ржание.

– Они оставили его лошадь! – сказала Анна. И, поколебавшись немного, добавила: – Отвезем его ко мне.

Дня два Зорич пролежал в покоях фрейлины почти без сознания. Анна пригласила доктора Роджерсона, и попросила до времени никому не рассказывать о нем. Впрочем, об этом шотландца можно было и не предупреждать. Врач внимательно осмотрел гусара, сказал, что все заживет, и обещал вечером принести микстуру и мази. Горничная Дуняша, сменяя хозяйку, преданно ухаживала за неожиданным постояльцем. То ли благодаря уходу и микстурам, то ли собственному богатырскому здоровью, но на третий день Зорич пришел в себя. Он поблагодарил Анну за заботу, попросил прощения за доставленные хлопоты и спросил, где его одежда.

– Лежите, лежите, господин Зорич, – ответила фрейлина, улыбаясь. – Дуняша выстирала и починила, что было можно. Пожалуй, я давно не видела свою горничную столь прилежной…

Зорич засмеялся, обнажив крепкие, как у жеребца, желтоватые зубы. Анна отвела глаза. Он по-прежнему волновал ее. Сейчас, пожалуй, даже больше, чем раньше. Слишком близко находилось это здоровенное, заросшее черной шерстью, мужское тело. Оно так восхитительно пахло, что способно было свести с ума… Надо полагать, что и гусар не остался в неведении по поводу тех чувств, которые он внушал хозяйке покоев. Но… виду не подал.

Во всяком случае, когда она на следующий вечер вернулась с дежурства, печальная Дуняша встретила ее в одиночестве.

– Я им сказывала, погодите мол, барышня придут, тогда и пойдете. Да куды там. Как с печи сорвался. Идтить, говорит, надоть, а барыне передай еще раз нашу благодарность и тебе тож. Мол увидимся опосля – все расскажу… С тем и ушедши…

Анна подивилась несколько необычной форме благодарности, но виду не подала. Императрица была последние дни не в духе, и забот у фрейлины прибавилось. Екатерина дважды посылала ее в Петербург за Завадовским и беседовала с ним при закрытых дверях. Потемкин, убедившись, что прежних отношений с Екатериной ему не вернуть, и что все его усилия тщетны, решил любым путем избавиться от соперника. В душе он побаивался, что «Петруша», несмотря на свою робость, способен занять его место в делах. Уж больно положение в государстве была тяжким…

12

Август всегда начинается на Руси большим церковным праздником Происхождения Честных Дерев Креста Господня, слывущего в народе под именем «Первого Спаса». «Спас – всему час!» – говорит русская пословица. Когда-то этот день означал и первый сев озимого хлеба, и первый медолом. Из ржаной муки нового урожая, замешанной на первом, выломанном из лучшего улья меду, пекли жертвенный каравай…

После ранней обедни и к столу государыни было доставлено блюдечко «новой новины», янтарного меда в сотах, благословленного в церкви. С некоторого времени императрица укрепилась во мнении, что необходимо добрыми примерами исправлять придворные нравы и потому, как это часто бывало, летом на какое-то время проникалась истовой любовью к русской старине.

Время в Царском Селе проходило в тихом благочестии и всеобщем умилении. В последние дни перед Спасом, по деревенскому обычаю, ездили на пруды купать лошадей. Анна знала, что в народе с давних пор бытовало мнение: «После Первого Спаса лошадь выкупаешь – не переживет зиму, кровь застынет»…

Вечерами, также не шумно, играли в синем кабинете в карты, договорившись, что весь выигрыш пойдет в церковную кружку. Императрица рано отослала дежурных фрейлин. И девушки ушли к себе.

Анна еще с утра отпустила горничную, и в покоях было темно и пусто… Она зажгла свечи, сняла тяжелое форменное платье, корсет и нижние юбки, и облачилась в пеньюар. Распустила волосы. Взяла с этажерки журнал Новикова «Кошелек», вызвавший столько неудовольствия своими статьями против галломании, процветавшей при Дворе. Впрочем, государыня и сама с интересом читала статьи о строгих нравственных началах старорусских обычаев, «о великости духа предков, украшеннаго простотою», которые ставились в противовес модному французскому воспитанию…

Толстый, обильно потеющий, bon vivant, статс-секретарь Яковлев, постоянный переписчик и правщик литературных упражнений императрицы, дал Анне, по дружбе, список одной из последних комедий государыни – «Именины госпожи Ворчалкиной». Директор придворного театра обещал вот-вот представить ее на сцене.

Анне надо было заранее познакомиться с написанным, чтобы следить за актерами, а потом что-то дельное сказать государыне, которая весьма ревниво относилась к оценкам своего творчества.

Не так давно Анна уже допустила в этом отношении нечаянный промах. В деревянном манеже, сооруженном еще во времена императрицы Елисаветы Петровны на Царицыном луге, давал свои спектакли театр Книппера [142]142
  Так по имени владельца назывался Вольный частный Российский театр.


[Закрыть]. И, наряду с немецкими и французскими пьесами, актер Иван Дмитревский поставил комедию Фонвизина «Недоросль», в которой сам же и играл роль Стародума. В спектакле заняты были также Шумский и Плавильщиков – актеры хорошо известные при Дворе.

Екатерина всегда досадовала большему сценическому успеху чужих пьес. Фонвизин, приведенный однажды Потемкиным на малое собрание в Эрмитаж, произвел на нее приятное впечатление. А прочитанные им несколько монологов из комедии заставили от души посмеяться. Надо сказать автор великолепно их читал… И вот, узнав о подготовленном спектакле, императрица загорелась желанием посмотреть его. Но как? В придворный театр труппу не пригласишь и в Манеж не поедешь – много чести… Как быть? Решила поехать с небольшим сопровождением инкогнито, облачившись в офицерский костюм. Анна должна была быть дамой, и еще предполагались два-три спутника – все в масках… Подготовка к походу проходила в величайшей тайне. Но… шила в мешке не утаишь. И буквально за день до спектакля Никита Иванович Панин задал Екатерине вопрос, действительно ли она идет в театр Книппера, о чем все говорят? Разгневанная императрица заявила, что никуда не собирается и что ей вполне достаточно придворной сцены.

Вечером она долго плакала в спальне и жаловалась на свою судьбу Анне, сетуя на то, что шагу не может сделать, чтобы это не явилось поводом для обсуждений при Дворе. Анна, как могла, успокаивала императрицу, и в конце концов договорились, что в театр инкогнито и с сопровождающими поедет Анна, которая, посмотрев спектакль, расскажет о своих впечатлениях. Тогда можно будет решить, не пригласить ли господина Дмитревского в Эрмитаж…

Вечером следующего дня старое деревянное строение на Царицыном лугу буквально содрогалось от дружного хохота зрителей, и, по выражению современников, «театр был переполнен и публика аплодировала пиесу метанием кошельков». Анна тоже не удержалась и бросила свой вязаный кулек с золотыми монетами на сцену.

Вернувшись, уж как ни была она осторожна, а не смогла удержаться от восторга, пересказывая свои впечатления от спектакля и от поведения публики. Опомнилась, только заметив, как закусила нижнюю губку ее слушательница, и как скучно отвела глаза… Фрейлина осеклась, но было поздно. Екатерина сухо поблагодарила ее, пожелала доброй ночи и отпустила раньше обычного. На казенную сцену Эрмитажного театра «Недоросль» так и не попал.

Повторить подобную промашку Анна не хотела. Она читала и представляла себе забавные сцены с дурно воспитанным слепым приверженцем французской моды петиметром Фирлюфюшковым и прожектером Некопейкиным. Но основательно углубиться в чтение на сей раз не удалось. В коридоре послышался какой-то шум, бряканье и глухое неразборчивое бормотание. Затем кто-то сильно постучался. Анна подошла к дверям и спросила:

– Кто там?

От ответа у нее перехватило дыхание:

– Секунд-майор Зорич имеет честь засвидетельствовать свое почтение и выразить всю полноту благодарности за оказанное внимание и помощь…

Голос секунд-майора отдавал явной нетрезвостью. «Открыть, нет?» – вихрем пронеслось в голове фрейлины. «Конечно, нет! Он пьян, а я – полураздета…»

– Ваше высокопревосходительство, я вас не задержу надолго, только вот-с… – Он что-то там еще бормотал, а ее рука уже отодвигала засов и распахивала навстречу неожиданному гостю высокую дверь…

М-да, Зорич был, мягко говоря, во хмелю. Он тяжело вошел, не очень уверенно переставляя ноги, и протянул фрейлине большую охапку цветов, которые, скорее всего, сам же и нарвал где-нибудь в саду на увядающих августовских клумбах. Анна взяла букет, разделила его, наполнила водой вазы из кувшина, приготовленного Дуняшей, и поставила цветы на стол и каминную полку.

Все это время гусар молча стоял посредине комнаты и озирался по сторонам, словно разыскивая нечто в сумраке покоя. Когда хозяйка закончила хлопоты и повернулась к нему, он произнес только одно слово:

– Вина…

Анна послушно открыла дверцу поставца и водрузила на стол бутылку и два фужера. Расплескивая вино, Зорич налил бокалы и, не произнося ни слова, выпил их один за другим. Как ни странно, это подействовало на него проясняюще. Он схватил руку молодой женщины и прижал к губам.

– Простите великодушно… Не хотел бы показаться хамом. Но искренне, искреннейше благодарен за заботу вашу. И ваш навеки слуга…

Он хотел шаркнуть ногой, но пошатнулся. Анна схватила его за плечи, чтобы гусар не упал. Пеньюар ее распахнулся. И Зорич, как ни был пьян, не смог не оценить открывшейся картины.

– Боже, – проговорил он, – какая грудь…

Он шагнул вперед и прижал фрейлину к себе. Анна вдохнула крепкий мужской дух, и у нее закружилась голова.

– Подождите… – Она вышла в гардеробную и когда вернулась, Зорич сидел за столом без ментика и сабли, в расстегнутом доломане, под которым вместо рубахи видна была его волосатая грудь, и снова наливал себе бокал за бокалом. Тем не менее, когда женщина вошла, он твердо встал на ноги, крепко обхватил ее и… швырнул на кровать…

Тело его было тяжелым. Он грузно навалился на нее и давил, дыша в лицо запахом выпитого. Руки его больно терзали грудь, доставляя страдание и… невыразимое наслаждение. Это ощущение не то, чтобы совершенно не известное и не испытанное ранее, но каждый раз новое и сладкое, пришло неожиданно быстро. Оно поднялось волной из темных глубин души и затопило все остальное в чувстве блаженства. Не осталось ничего, кроме страстного желания продолжения этой муки. Она вздрогнула всем телом, скрипнула зубами и застонала. Обхватив его за шею, Анна сильно подалась вперед, словно желая слиться с ним, растворясь без остатка в том чувстве, которое расплавляло ее, как огонь свечи плавит холодный воск… Горячий животворный ток вызвал новый пароксизм такой силы, что она на мгновение потеряла сознание. А когда очнулась, сладостное чувство покоя широкой рекою медленно разливалось по всему ее телу, она лежала обессиленная, наполненная до краев и удовлетворенная…

А он?.. Всякий другой на его месте, вероятно, был бы глубоко тронут ее состоянием и преисполнился бы благодарности и нежности к ней… Гусар же просто встал и, не глядя на женщину, сказал:

– Расскажешь обо мне царице.

Потом привел в порядок одежду… и ушел.

Но самое неожиданное во всем этом приключении было то, что она совершенно спокойно смотрела на то, как он одевается и даже как уходит. Ни малейшего признака возмущения не поднялось в ее душе. То успокоение, которое она обрела, оказалось гораздо значительнее, больше всего, что было: больше мимолетного наслаждения, которое испытало ее тело. Она только теперь поняла, что обрела то, к чему стремилась всегда, что мучило ее, портило характер, заставляло быть нетерпимой к тем, кто заискивал перед нею или боялся, или даже любил. Господи, как ей не хватало, чтобы пришел вот такой сильный, грубый, бросил бы ее на постель, истерзал, измучил, а потом, по-хозяйски распорядившись, ушел…

Странные радость и удовольствие от пережитого унижения переполняли ее. И когда входная дверь внизу хлопнула, пропуская того, кто только что был здесь, она засмеялась… Над кем, почему – Анна не отдавала себе отчета. Она смеялась легко и счастливо. А потом заснула.

На другой день вечером, оставшись наедине с государыней, Анна подробно, как говорится – с картинками, описала свое приключение, начиная с первой встречи с Зоричем. Она улыбнулась, услыхав глубокое возбужденное дыхание Екатерины. Императрица отвернулась к стене.

– Потушить, мой королефф, свеча и можете идти…

Фрейлина исполнила приказание и была уже у двери опочивальни, когда ее догнал голос государыни:

– Гусар – к Роджерсон и передавайт Брюс, пусть приводить его ко мне.

13

Как разыскивала Прасковья Александровна Зорича, в каком трактире – неведомо. Известно лишь, что предстал он «пред ясны очи» опять же нетрезв и не мыт. И тем не менее был оставлен на ночь. А утром императрица впервые за много лет опоздала к назначенной в Кабинете встрече с Безбородко. Выглядела она не лучшим образом. Не помогли ни лед к щекам, ни кофе невероятной крепости. Отворачивая лицо в сторону от вошедшего статс-секретаря, сказала:

– Напиши, голубчик, указ – секунд-майору Зоричу – чин полковника и шефство над лейб-гусарский эскадрон. Он – мой новый флигель-адъютант. И распорядись, чтобы отвели ему покои во дворец… Ну, сам знаешь… где комнаты Петр Васильевич были… Да еще, пусть обошьют его и… баню сготовят…

Говорили, что к полудню из тех же покоев государыни вышел, как ни в чем не бывало, Зорич. Сбежав по ступеням, он, насвистывая, отправился на конюшню проведать арабского скакуна, подаренного ему утром императрицей, и у ворот встретился с благодетелем, светлейшим князем…

Далее среди придворных долгое время ходил рассказ о том, как, после нескольких фраз, Зорич вдруг отпихнул светлейшего плечом, похлопал остолбеневшего Потемкина по спине и пошел, не оборачиваясь, дальше… Трудно сегодня восстановить, о чем был у них разговор. Известно лишь, что в окне второго этажа Царскосельского дворца в этот момент видна была высокая фигура фрейлины Протасовой. Она улыбалась…