Текст книги "Попытки любви в быту и на природе"

Глава 10. ЗА ДВАДЦАТЬ ТРИ ЧАСА ДО КУЛЬМИНАЦИИ

Итак, порядок был восстановлен, и мы пустились репетировать заново.

Б.Б. снова стал приплясывать, а мы нормально обменивались с Инфантом сначала репликами, потом угрозами, а он все прикрывал своей широкой грудью узенькую грудь дрожащей за ним девушки. Ну а потом пора было переходить от слов к делу. И мы перешли.

– Значит, так, – пояснял я новую расстановку. – Я подхожу к Инфанту, ты, Б.Б., уводишь из-под него девушку. Бери ее за руку и уводи, только крепче держи, чтоб не убежала. Ты, Жека, дергайся, дергайся, тебя же на расправу уводят, от любимого отрывают. А ты, стариканыч, дыхни на нее перегаром покрепче. Жека, ты почувствовала перегар? Испугалась? Ну и хорошо. Тебя, Инфант, я прижимаю все к той же березе, а ты, чуя нутром угрозу, бьешь меня по челюсти. Только очень медленно, пожалуйста, чтобы я успел отреагировать и заблокировать твою руку. Давай, начали, только медленно, запомнил?…

И он действительно плавно, как в замедленном кино, двинул в меня свой неуверенный кулак, но я, будучи хулиганом тренированным, опять же, как в кино, парировал его удар своим запястьем, прям как в кунг-фу или еще в каком карате. И тут же другой рукой нанес Инфанту сокрушительный удар ниже груди, туда, где, как я предполагал, должен был находиться живот. Там он, кстати, и находился. Правда, в тот момент, как мой кулак дошел до Инфантовой плоти, я свой удар придержал и остановил, так что он в плоть совсем и не проник.

– Здесь ты, Инфант, оседать должен. – Я сверился со своими режиссерскими записями. – Но медленно, не спеша, сползай прям по березе. И лицо сделай корчащимся от тяжелых мучений.

И пока он меня слушался и сползал, я припаял его мощной своей коленкой посередине груди. Но по-дружески припаял, едва дотронувшись.

– Франц, а нам чего делать? – окликнул меня неожиданный голос со спины. И я оглянулся.

Вихлястый кубинец, всячески придерживая рукой Жеку за талию, увлекал ее в свой зажигательный латинский танец, а из его рта, искривленного пошлой сутенерской улыбкой, далеко и толсто торчала гаванская сигара. Но это я догадался, что «гаванская», так как вообще-то я не точно в сигарах разбираюсь. Хотя какая еще сигара должна торчать у кубинского сутенера? Не голландская же.

– Франц, – снова позвал Б.Б., перебирая поочередно то ногами, то бедрами, то плечами и ведя девушку в разнузданном латинском свинге. Как будто какой-то танцевальный зуд на него нашел. – А нам-то чего делать, пока ты Инфанта мочишь?

Тут Жека на секунду отстранилась от танца и полезла в свою маленькую дамскую сумочку, болтающуюся на ее остром локотке и каким-то чудом выдержавшую лобовое столкновение с Инфантом. Покопавшись в ней недолго, Жека извлекла оттуда пачку длинных тонких женских сигарет. Не успела она ее распечатать, как галантный сутенер тут же подобострастно подсунул горящую спичку.

«Вот так они, сутенеры, своей слащавой расторопностью и штампуют себе кадры. Особенно среди наших родных, наивных кубинок», – подумал я.

– Насилуемая, – прикрикнул я на Жеку строго, – срочно забычкуйте окурок! Вы нарушаете правила пожарной безопасности на сцене. Здесь у нас реквизит. – Я указал на березки с осинками. – И вообще, вы меня отвлекаете от избиения Инфанта. – Который, надо сказать, уже присел окончательно и удобненько так устроился на корточках, прислонившись к прочному березовому стволу.

– Ну, что нам все же делать? – засуетился амиго с сигарой во рту и с выплеснутыми наружу из обтягивающих штанов ягодицами.

– Как что? Насилуйтесь потихонечку. Ну, говори ей что-нибудь, дыши перегаром, за плечи хватай.

– Ну что я Жеке нового скажу, когда она и так все сечет с полуслова?

– Что он мне сказать может, Б.Б-шник этот? – поддержала напарника Жека. – Я ж все его приемчики давно выучила, подумаешь, сутенер фигов. Гордое звание только позоришь.

– Да что ты в нашем деле понимаешь! – завозмущался сутенер. – Вы все думаете, сутенер – это не человек, а так, пустяк… Думаете, это просто, думаете, каждому по плечу. Что вот проснулся однажды утром и сказал себе, мол, с сегодняшнего дня сутенером становлюсь. Как же, попробуйте!

В его голосе звучала неподдельная обида и еще боль, даже кубинский диалект зазвучал с надрывом.

– Для этого ведь сердце надо иметь особое, большое, чуткое, заботливое. Да и не только сердце. Думаете, мне их самих, этих бедных девочек, не жалко от себя отрывать? Да я по ночам всю подушку слезами… Да они мне как родные, я им как отец и как мать, как… Но что делать, если у них судьба такая… призвание… Если мое предназначение лишь в том и состоит, чтобы их таланту помочь расцвести! И все, дальше я им не нужен, так и остаюсь, выжитый, ненужный, на обочине.

Тут он замедлил свою речь и чем-то заметно сглотнул. Маловероятно, что это была слеза.

– Ведь вот она в чем, главная сутенерская трагедия – все для них, для пташек моих, и никогда ничего для себя! А ведь бывает, попривык уже, привязался, пророс душой. И так хочется не пускать, прикрутить к себе, не дать оторваться… Но не можешь! Должен подавить в себе этот пошлый обывательский эгоизм. Потому что сам видишь – оперился птенец, и как не позволить ему взлететь в высоту, в небо? Навстречу солнцу, навстречу своему призванию, счастью самовыражения? А, да что там говорить!.. – махнул он в отчаянии рукой, с очевидным намерением продолжать раскручивать свою жалостливую сутенерскую тему.

Но я его прервал. Потому что не мог больше слушать, как он изгаляется и паясничает.

– Замолчи! – приказал я строго, потому что с сутенерами я по-другому не умею. – В сценарии такого монолога нет. А потому не своевольничай, а лучше начинай насилие, но только в рамках сценария.

И Б.Б. тут же замолчал и тут же перешел к действию по сценарию, и Жека перешла. Кто из них кого насиловал, я разбираться не стал. Слышно только было, что весело у них получалось, с шутками, прибаутками и смешками разнообразными. Но я не мог отвлекаться, мне пора было возвращаться к избиению Инфанта. Который как сидел печально на корточках, так и сидел.

– Инфантик, теперь последний удар, самый ответственный. Ты сосредоточься. Необходимо тебе кровь пустить для пущей правдоподобности.

При слове «кровь» Инфант, конечно, тут же сосредоточился.

– Ты уверен, что необходимо? – заглянул он мне в глаза.

И очень жалкий у него получился взгляд, оттуда, снизу, с корточек, – жалкий и с мольбой.

– Без вариантов. Но ты не боись, пацан, – перешел я снова на хулиганский, – ты и не почувствуешь ничего, так, легкую сырость на лице.

И когда Инфант зажмурился в ожидании удара, я быстро слазил рукой в карман, а там у меня баночка оказалась припасена с клюквенным сиропом. Вот я горстью сироп и зачерпнул, а потом ею же, горстью, вмазал сироп в заждавшееся Инфантово лицо.

Со стороны – рассчитал я с режиссерской прозорливостью – эти мои манипуляции выглядели как очередной разящий удар кулака. К тому же аудитория, я имею в виду занятую кубинцем девушку, была крайне отвлечена процессом изнасилования, и ей было не до мельчайших подробностей моей с Инфантом разборки. Такие трюки с отвлечением зрительского внимания постоянно иллюзионистами в цирке применяются. Да и не только в нем.

Короче, вся моя ручная кисть оказалась ярко-красной, как и левая скула Инфанта вместе с подбородком и даже губами, натурально разбитыми вдребезги и кровоточащими обильно.

Инфант приоткрыл глаза, заметил кровь на лице, слизнул. Потом слизнул еще.

– Вкусно, – поделился он со мной ощущением. – Что это? Клюква, что ли, с сахаром? Вкусно.

– Хватит раны зализывать, не собака же, – попытался остановить я его. – Ты лучше теперь заваливайся на бочок и лежи, не подавай признаков жизни. И перестань кровь слизывать, ее у меня в баночке не так много осталось, а у нас, вон, премьера на носу.

Но Инфант, хотя и завалился послушно на бок, все слизывал и слизывал.

Да еще эти двое у меня за спиной не на шутку расшумелись от веселья. Мне снова пришлось обернуться – получалось, что я просто разрывался между сценой избиения и сценой изнасилования. Хорошо все же, что я в детстве не пошел в театральные режиссеры, потому что как ни прикинь, по всему выходит, что слишком изнурительная это работа.

Он ее учил танцевальным латиноамериканским движениям, этот сутенер, Б.Б. Сам-то не особенно умел, а вот учить взялся. Так они и шевелили в мелкой тряске отдельными частями своих тел – на пару шевелили. И так же вместе выводили дуэтом какой-то разнузданный карибский мотивчик. Что-то типа:

Гавана – жемчужина у моря, До Кастро совсем не знала горя, Гавана – ты мой любимый край, Цвети моя Гавана и…

Ну и дальше, в том же духе. А женщина, та вообще разошлась и даже край юбки стала приподнимать плавными, тоже, по-видимому, гаванскими движениями, открывая нашим взорам верхнюю часть своей приятной, округлой ножки.

И хотя у меня и раньше имелись возможности разглядывать отдельные части ее ног, но все равно, должен сознаться, – очень красиво у нее получалось. Особенно когда в танце. Настолько красиво, что понятно мне стало: пустит она сейчас всю нашу с трудом налаженную репетицию под откос. Потому что даже Инфант, лежа ничком на земле, перестал слизывать с лица клюквенный сироп с сахаром. Так как, похоже, снова стал сексуально возбуждаться.

Танцующий латиноамериканец поймал мой суровый взгляд и попытался успокоить его добродушной сутенерской улыбкой.

– Франц, – позвал он меня, – матута матата! Это по-кубински «не нервничай» означает. Мы уже наизнасиловались вдоволь, сцену назубок разучили. И знаешь, дружище Франц, нам настолько понравилось, что девушка вон уже ко мне на работу подписалась. Вот мы и отмечаем ее трудоустройство зажигательной кубинской румбой. У тебя, кстати, виски не осталось из соседнего к нам штата Теннесси? Хотя все же лучше родной текилы. Потому как, похоже, Жеке новое дело по вкусу пришлось. А, Жек, как? – поинтересовался у партнерши фальшивый латиноамериканец.

– Еще как, – согласилась та и сделала еще одно кубинское движение телом, которое я здесь описывать не буду. Потому что не смогу, слов правильных не подберу. Но которое у всех у нас просто приостановило дыхание.

– И вообще, – продолжала соблазнительная танцовщица, – он обещал из заработанных денег мне на сигареты и сладости оставлять. А много ли нам, кубинским бабам, для счастья надо? Главное, чтоб мужик рядом был надежный…

И она повела бедром своего тела еще раз. Вы бы видели, как сладострастно она им повела!

– Прекратить безобразие! – закричал я грозно, как ни один режиссер никогда не кричал. Даже Немирович. – Остановите музыку! – И эти двое перестали шлепать губами. – Готовимся к новой мизансцене. Ты, Б.Б., все еще дерзко хватаешь девушку за руки, а я, покончив с ее бывшим возлюбленным, направляюсь к вам. Ну и, соответственно, поворачиваюсь к Инфанту спиной. И здесь мужественный Инфант, превозмогая невиданную боль и клюквенный сироп на лице, все-таки приподнимается и встает сначала на четвереньки… Давай, Инфант, приподнимайся на четвереньки, – обратился я уже непосредственно к Инфанту. – А потом через силу, через «не могу», хоть и нетвердо, но все же встает на ноги. Нетвердо, Инфант, слышишь, вставай, но нетвердо. А мы его потуги не замечаем, потому что спиной к нему находимся. И вот такой же неверной походкой ты, Инфант, беги на меня и сбивай на землю.

– Как сбивать? – спросил Инфант, подходя ко мне максимально нетвердо.

– Ну не важно как. Ты же со спины, никто особенно не разглядит. Ну сделай вид, что по спине чем-нибудь ударил.

– Ты палку возьми потолще, – посоветовала не так давно примазавшаяся к кубинской проституции Жека.

– Или бульник, – поддакнул ей лицемерный сутенер.

– Не надо бульник, – отрезал я. – Откуда в лесу бульники? Ты просто толкни меня, я сам упаду как следует. Наповал упаду. Давай толкай.

Инфант придвинулся ко мне поближе и деликатно дотронулся до меня плечом. Я тут же, как будто в меня на большой скорости влетел железный бронепоезд, вырубился на землю, сделав на ней еще пару гимнастических пируэтов. И оттуда, с земли, продолжил:

– Молоток, Инфант, со мной ты здорово рассчитался. Теперь девушку свою из беды выручай.

– Как выручать? – развел руками Инфант, который вокруг рта все уже слизал и теперь старался достать кончиком языка до щек.

– Значит, так, – я поднялся с земли, – смотри, ты подлетаешь к вытанцовывающему Б.Б. и сзади рубишь его ребром ладони по шее. Вот, смотри.

И я показал, как надо рубать, остановив, как всегда, свой смертоносный удар непосредственно у Илюхиного загривка.

– И ты, Б.Б., падай как подрубленный. Одного такого удара вполне для достоверности достаточно.

Инфант подошел и прицелился к вульгарной кубинской шее.

– Может, меня как-нибудь по-другому вырубить? – попросил Б.Б. – Обязательно, что ли, ребром по шее? А вдруг Инфант, ослепленный мщением, промахнется?

Потом Б.Б. взял меня за локоток и отвел чуть в сторону.

– Знаешь, Франц, не доверяю я как-то Инфанту, – сказал он тихо, доверительно как бы. – Да ты сам посмотри на него, как такому довериться? Наверняка промахнется. И кто знает, по чему еще попадет?

Но Франц кубинца не поддержал.

– Иди, становись в позу, все будет нормально. Я проконтролирую. А ты вытяни свою сутенерскую выю и жди расплаты.

И Б.Б. хоть и с тяжелыми вздохами, но послушался и склонился вытянутой в ожидании удара шеей.

– Давай, Инфантище, рубани насильника.

– А-а-а!.. – закричал Инфант и рубанул. Когда крик закончился, они все посмотрели на меня.

– Неправильно рубанул, – заметил я. – Почему твоя рука остановилась в двух метрах до Б.Б.-шной шеи? Она значительно ближе должна была приблизиться. Впритык, понимаешь. Вплотную. Вся хитрость, Инфант, как раз в том, чтобы со стороны казалось, что ты его действительно ударил. Хотя на самом деле ты не ударял. Понял?

Инфант молчал, и по его внешнему виду и розовым от клюквы щечкам сложно было разобраться, понял он или нет.

– Давай, я тебе еще разок покажу, – предложил я и, взмахнув ребром ладони, опустил ее прям на латинский загривок. – Падай, Б.Б., – подсказал я.

– У меня же брюки белые, – не согласился чистюля-сутенер. – Считай, что я упал.

– Считаю, – принял я его условность. А потом снова к Инфанту: – Ну, ты понял?

– Я так не смогу, – промямлил неуверенный Инфант. – Как это можно человека рукой ударить! Невозможно такое. Нет, я не могу.

И это было правдой: Инфант принадлежал к той редкой породе млекопитающих, которым акт насилия над живым существом казался противоестественным. Во всяком случае, насилия физического. И не мог Инфант из глубины своей доброй, сентиментальной души заниматься рукоприкладством, тем более – по шее другого человека. Такая вот у него ненормальность с детства выработалась.

– Да тебе и не надо бить, – успокаивал его я. – Вся идея как раз в том, чтобы не бить по-настоящему. Ну давай потренируемся. Давай еще раз.

И Инфант снова махнул своей доброй, щадящей рукой, и снова рука замерла вдалеке от требуемой цели.

– Инфантище, – взмолился я, – ты должен насильника вырубить. Он же твой главный враг, он девушку твою опорочить хочет. Ты представь только, что именно он с ней сделает.

Да, да, именно то, что тебе она не давала так долго…

Не я придумал этот прием психического воздействия на актера, чтобы проник актер в свою сценическую шкуру и сросся с ней так, что не отодрать. Все классики театрального режиссерского искусства своих подопечных таким образом умышленно нагнетают. Вот и я нагнетал.

– Ты только представь, как девушка твоя, забыл как ее зовут, будет постанывать под его грубыми ласками. Сначала постанывать, а потом стонать. А пальцы его, эти хищные, липкие пальцы, будут трогать ее за то, за что тебе не удалось, хотя ты честно ухаживал за ней почти месяц. А ему, этому пошлому насильнику, все за один раз запросто вот так достанется…

Я видел, как Инфантова грудная клетка вздымалась все выше и выше от возмущения, как загорелись справедливым гневом его глаза, поросшие длинными, густыми ресницами. Потому что он оказался впечатлительным, этот Инфант, и моя тактика эмоционального нагнетания, похоже, действовала. Оставалось лишь немного подлить словесного масла в огонь благородной Инфантовой ревности. И я подлил:

– А потом эти грязные, немытые пальцы устремятся внутрь твоей чистой, непорочной любви. И она не сможет противостоять им и пропустит со вздохом, и ее сочные губы невольно приоткроются в истоме, а бедра заходят в мелком, конвульсивном, неконтролируемом движении, чтобы затем, широко разведенные…

И в этот самый напряженный момент я разом прервал себя на эротическом полуслове, заменив его пронзительным режущим криком:

– …Вмажь кубинцу, Инфант! Выруби гада! Круши инородца! – выкрикнул я, а потом добавил спокойно и рассудительно: – Только руку не забудь затормоз…

Но фразу закончить не успел. Так как никому моя фраза уже была не нужна.

Потому как несчастный Б.Б. разом, как подкошенный, рухнул на травяной настил и там и замер, не шевелясь. Сначала я подумал, что он притворяется – тоже хорошо внедрился в свою роль, а потом, осмотрев немного повнимательнее, убедился – нет, не притворяется. Серьезно это у него. К тому же Инфант почему-то прыгал на одной ноге, зажимая ушибленную кисть руки между теплых своих ляжек и тихо повизгивал вслух.

– Ты чего? – спросил я его, все еще не в силах до конца осознать только что произошедшее. Все-таки слишком стремительно промелькнула мимо меня мотающаяся Илюхина башка – я даже уследить за ней как следует не успел.

– Руку отбил, – пожаловался Инфант.

– Обо что отбил, о воздух? Ты ж ее затормозить должен был вовремя.

– Не получилось, – посетовал Инфант и снова взвизгнул.

Я вновь перевел взгляд на кубинца. Хотя теперь он на кубинца не тянул – ни жизнерадостности, ни темперамента, ни подвижности в членах. Даже сигара выкатилась из совсем не улыбающихся губ.

– Хоть сутенер, а все равно жалко, – склонилась над поверженным Жека. – Все-таки человек. Да и брюки белые.

– Как ты его так одним ударом по шее завалить ухитрился? – удивился я на Инфанта.

– Да я по шее, кажется, не попал, – смутился тот.

– А… – догадался я, – тогда понятно. Вообще-то для тех, кто еще не знает, скажем, что Инфант был создан совсем не маленькой комплекции. В принципе он был побольше всех нас, и ростом и весом, в общем, если разобраться, – вполне атлетический был Инфант. Просто в регулярных буднях он не умел свой атлетизм успешно в жизнь претворять. А все из-за характера – мягкого и даже весьма сентиментального.

А вот сейчас сумел, и характер не помешал. Вот что значит толковый, грамотный режиссер – раскрыл артиста по полной. Хотя другого артиста, кажется, закрыл, и тоже, кажется, по полной.

Мы все склонились над лежащем телом. Говорил ли я, что оно было совершенно недвижимым? Я даже присел на корточки из сострадания.

– Илюха, але, – позвал я. – БелоБородый, товарищ майор.

– Почему майор? – спросила Жека, у которой к глазам тоже подступило сострадание.

– Не знаю, – не соврал я. – Может, он на майора отзовется.

– Тогда уже лучше капитан, – предложил Инфант.

– Чем лучше? – снова спросила Женька, которая в армейских чинах вообще не особенно понимала.

– Может, он тогда подумает, что он морской капитан. Второго ранга, – объяснил Инфант. – У него сейчас там все колышется небось, в голове, как у капитана на мостике во время качки.

– Молчи, кретин, – пригрозил я Инфанту. – Смотри, что наделал. Репетицию сорвал. Эй, стариканище, – снова позвал я Илюху. – Забудь про слаборазвитую Кубу, забудь про неблагодарное сутенерство, возвращайся к нам. У нас тут ископаемые – нефти много и залежи металла всякого. Мы еще лет десять на них продержимся, а то и все двенадцать. К тому же ты нам по-прежнему дорог, каким бы ты теперь ни оказался убогим.

Но Илюха молчал, ничем не шевелил и не хотел возвращаться. Видимо, не очень волновали его металлы с нефтью. Во всяком случае, сегодня.

И тут меня осенило.

– Жека, поцелуй его, – предложил я. – Помнишь, как в сказке про спящего богатыря.

– Ну что ж, – согласилась сострадательная Женя и, совсем наклонившись к земле, поцеловала богатыря куда-то в мокрое от росы лицо.

А может, и не роса это была, а какое-нибудь другое влажное выделение.

– Катя… Катя… голубушка… – простонало в ответ лицо. – Дай горбушечку… Только в молочке помочи сначала…

Но никто ему ничего давать не собирался. Все сидели вокруг на корточках, и не двигались, и не лезли за пазуху за горбушечкой, и не спешили за кринкой молочка. Настолько не спешили, что мне снова пришлось вмешаться.

– Ты чего, Катерина, не слышала, что ли? – обратился я снова к Жеке. – Дай ему горбушечку. Видишь, мается человек, просит, – и я достал из кармана баночку с клюквенным сиропом и протянул ей. Именно ту баночку, которая хоть наполовину опустела, но на другую половину была по-прежнему полна.

Жека помазала липким сиропом беспокойные Илюхины губы. Тот распробовал сладость на вкус и сначала успокоился, а потом приоткрыл глаза. И так с приоткрытыми глазами продолжал лежать сначала на боку, а потом на спине, соображая и приходя в себя.

А над ним и над его постепенно яснеющим взором проплывали по незамутненному небу мягкие серые облака, и само небо было высоко и недостижимо, и необъятно. И как бы говорило со своей высоты, что все есть суета сует, да еще и никчемное томление духа… Ну, в общем, полные банальности оно говорило.

– Вот такое же небо, – наконец произнес Б.Бородов, как ни странно, спокойным, размеренным голосом, – видел на аустерлицком поле князь Андрей Болконский. И та же недосягаемая вечность, и те же облака, только вот Бонапарт не склонится надо мной, как над князем Андреем. Потому что склонились надо мной… – здесь Илюха оторвал взгляд от бескрайних небес и провел его по нам, – …один, полнейшая режиссерская бездарность, и один… – он снова споткнулся на паузе и стал медленно, неуверенно приподниматься. Он так и приподнимался, пока, наконец, не удалось ему сесть. – И один… – повторил он, тяжело дыша от усилия, – полнейший, бездонный мудила.

Тут я сразу понял, что бездарность – это про меня. Потому что место «бездонного мудилы» давно было забито Инфантом.

Илюха посидел, неуверенным движением потрогал себя по голове, убедился, что она присутствует, и поднял на Инфанта усталые глаза.

Которые не только резко потускнели как-то сразу, но и наливались с каждой секундой синевой.

Особенно один, даже не сам глаз, а все вокруг него. Да и не только вокруг, но и подальше тоже. Синевой, да еще врубелевскими темно-фиолетовыми тонами, да еще темно-багровым от сильно расцарапанной кожи. И все это цветное месиво никак не сочеталось с привычным для нас Илюхой.

– Мудила, – слабо повторил бывший до-кастровский кубинец, разглядывая внимательно Инфанта. – Ну почему ты такой? Откуда? Зачем? Почему ты все время рядом? Почему не с другими? Смотри, сколько места на земле!.. За что мне такое?…

Он еще перебирал разные слова, все из которых я здесь приводить не намерен в связи с их нелитературной ориентацией. А Инфант сидел, опустив глаза, и послушно печально вздыхал, признавая ими, вздохами, свою вину.

– Бедненький, – потом, когда тирада немного выдохлась, вклинилась Жека. – Недолго судьба тебя сутенерством баловала. Жалко, конечно, что такая соблазнительная карьера так быстро закончилась. Но сам посуди: куда тебе теперь? И штанцы уже совсем не белые, да и с фингалом на пол-лица, какая же девушка теперь в тебя поверит?

Илюха осмыслил фразу, потрогал себя пальцами за фингал и снова разразился тирадой. Но теперь куда как более эмоциональной, где слово «мудила» хоть и не повторялось чаще других, но зато оказалось самым печатным.

В общем, я его возмущение разделял, я бы, может, на его месте еще и не так об Инфанте отозвался. Хотя с другой стороны, каждому на своем месте надо находиться.

– А ты куда смотрел, Франц? Я проконтролирую, проконтролирую, – передразнил он меня. – Оттого вы, немцы, все войны в результате и проиграли, что удары по шее контролируете плохо. Да и какой из тебя немец? – махнул он на меня рукой. – Какой из тебя Франц? Одна насмешка! Кто тебя только нарек таким неподходящим именем?

Я только пожал плечами – действительно, ни до немца, ни до Франца я никогда не дотягивал. Даже и не пытался.

В общем, чем дольше он приходил в себя, чем дольше осматривал свои испоганенные белые брюки, а потом разглядывал в Женькино косметическое зеркальце свое новое лицо, тем больше он распалялся и тем громче и скандальнее себя вел. А времени на скандал не оставалось – вечерело и дуло прохладой, а значит, пора было возвращаться к репетиции.

– Жека, – попросил я ее, – разберись с пострадавшим, успокой бедолагу.

И Жека кивнула в ответ.

Дело в том, что она обладала одним удивительным талантом – успокаивать и уговаривать людей. У нее к ним подход имелся, к каждому свой. И доводы она всегда нужные находила, и понимание подходящее проявляла, и вообще талант – он оттого и талант, что его до конца объяснить нельзя. Работает – и все тут.

Например, Илюха тоже мог иногда кого-нибудь уговорить. Во всяком случае, раньше, до сегодняшней роковой репетиции. Но даже тогда – все-таки не каждого мог. Да он и не пытался каждого, и даже – не каждую, а только очень выборочно. А Жека со всеми легко умела.

Вот и здесь она села, невзирая на свое светлое, легкое платье, прямо на землю, прямо рядом с Илюхой, помолчала, покивала, посочувствовала и согласилась.

– Ну конечно, мудила, – искренне согласилась Жека про Инфанта. – Кто ж не знает? Всем известно. Да на него достаточно одним глазом взглянуть, чтобы все сразу понять, – незаметно успокоила она Илюху на тему его второго, заплывающего глаза. Которым он вглядываться в Инфанта уже совершенно был не в состоянии. – Ваш Инфант именно из тех из редких, кого и встречают и провожают всегда одинаково. И совсем не по одежке.

Они замолчали оба, сидя рядом на траве, опустили головы, размышляя.

– Но ты же сам его отобрал, – как бы для себя самой продолжила Жека. – Кто тебя заставлял? Зачем он тебе нужен был тогда? Для чего? Чем привлек? Вокруг тебя столько разных светлых лиц всегда было. А ты – его! Почему? Но раз отобрал – теперь терпи. Что ж теперь делать! Товарищество, оно как супружество – постоянной работы требует.

В ее сидячей, расслабленной позе, словах, интонациях сквозило не только глубокое понимание и сочувствие, но еще логика и успокаивающий здравый смыл.

И аргумент подействовал. Илюха встал, потер потревоженное лицо, еще раз взглянул на Инфанта, но на сей раз сдержался и больше на него не сквернословил. А потом подошел ко мне.

– Знаешь что, – сказал он мне доверительно, – права Жека: не получилось из меня ни кубинца, ни сутенера. Куда мне с таким лицом в сутенеры, – и он снова взялся руками за лицо.

– Да не переживай, – успокоил я его. – Подумаешь, хрен с ней, с Кубой, к чему она нам? Тебе вообще ни в какой образ больше входить не требуется. С таким разноцветным лицом из тебя теперь образцовый насильник выходит. Свой, родной, отечественный, таких ни на какой Кубе не найдешь. Да и маскирует тебя твой фингал полностью, вообще никакого грима не надо. Так что оно даже к лучшему получилось, в смысле представления. Только вот одежду поменять придется, кубинская одежда теперь тебе не очень подходит. Да и панталоны, гляди, расползлись в самом узком месте.

– А… – произнес Илюха задумчиво, – а я-то думаю, чего в задницу свежестью задувает?

– Ну что? – призвал я к вниманию всю труппу. – Похоже, мы все в основном отрепетировали. Не без потерь, конечно, но осилили. Дальше все просто: Инфант утаскивает спасенную девушку в сторону от заваленной телами поляны. Где спасенная, конечно, уже больше ему не отказывает. Ни в чем. Хотя бы в виде благодарности.

– Так это тоже надо бы отрепетировать, – подал голос Инфант, исподтишка поглядывая на Жеку.

Но я его пожелание заблокировал.

– Ничего, эту сцену на сплошной импровизации проведешь. Как джазовые музыканты.

И Инфант, не найдя возражений против джазовых музыкантов, молча согласился.