Текст книги "Искатели золота"

ГЛАВА XI. В Маюнге и Мадагаскаре. Мать и сын

Пусть Колетта, Жерар и их верные спутники продолжают это тяжелое путешествие по экваториальной Африке, мы же пока перенесемся на большой остров Мадагаскар, эту жемчужину Индийского океана.

Маюнга, расположенный на западном берегу его, только недавно приобрел большое значение как морская гавань, чему служили доказательством верфь на сваях, большие магазины и публичные здания. По берегам Бетсибока виднелись многочисленные постройки и паровые заводы. Знаменитая дорога, начатая французской армией, прокладывается к югу. Колонисты в белых костюмах и пробковых касках толпятся около таможни, ожидая прибытия писем из Европы с «Бенуэ», вышедшего из Занзибара.

Среди публики, собравшейся сюда, обращала на себя всеобщее внимание изящная дама с грустными и добрыми глазами. На нее все показывали, пропуская ее вперед с почтительным шепотом и сочувствием.

– Кто эта дама, месье Валентин? – спросил вновь пришедший. – Она не похожа ни на кого из этих зевак…

– Как! разве вы не знаете, месье Диедоннэ? Это мадам Массей!

– Мадам Массей?..

– Да, мадам Массей, с «Дюранса»… Неужели вы ничего не слышали о крушении этого судна?

– Вы сами знаете, что я целыми днями на заводе, мне некогда следить за новостями.

– Но это удивительно. Здесь только об этом и говорят целых полтора месяца.

– Ну, так в чем же дело? Расскажите, пожалуйста, историю этого «Дюранса».

– Это было прекрасное марсельское судно, шедшее в Дурбан, по ту сторону Мозамбикского пролива, с капитаном Франкером, настоящим морским волком, о котором все очень хорошо отзываются. Запасшись углем в Обоке, «Дюранс» направлялся к Занзибару, как вдруг ночью опустился густой туман; в это время на «Дюранса» наскочило другое судно и распороло его так, что оно пошло ко дну. Встречное судно затем ушло, бросив несчастных на произвол судьбы.

– Это чудовищно! Морской суд расследует эту историю?

– Без сомнения. Но что он может теперь сделать? Неизвестно, кто виновник катастрофы, никто не знает даже национальной принадлежности этого судна. Не осталось ни одного свидетеля, который мог бы дать какие-либо сведения по этому поводу.

– Но вы говорите, что вот эта дама…

– Да, но она из тех, которые потерпели крушение. Я говорю, что нет ни одного человека, который бы подробно изложил факты. Невежественные пассажиры и обезумевшие женщины в таких случаях совсем теряют голову. Их разбудил страшный толчок, потом их побросали в лодки, где они, ошеломленные и дрожащие от испуга, остались на долгие часы среди темной, ужасной ночи. На другой день французское судно «Иравади» заметило на море одну из этих блуждающих лодок, приняло на борт ее пассажиров, которых там было около тридцати человек, и привезло их сюда.

– И между этими несчастными была эта дама?

– Да, – ответил добрый коммерсант, сочувственно посмотрев на мадам Массей, которая не принимала участия ни в каких разговорах; ее взгляд впился в «Бенуэ», контур которого становился все яснее и яснее.

– Эта бедная женщина ехала со всем своим семейством: с мужем, дочерью, двумя сыновьями и прислугой. Она ни о ком из них не имеет известий; только о старшем сыне узнала, что он спасен и выехал из Адена.

– Может быть, она теперь ждет его?

– Вероятно, а также и каких-нибудь известий от остальных.

– Мадам Массей остановилась в резиденции. Все наперебой стараются оказать почтение и сочувствуют ее горю. Все следят за газетами и депешами, чтобы найти какое-либо известие, утешительное для нее. Таким образом три недели тому назад узнали, что ее сын прибыл в Аден.

«Бенуэ» входил на рейд и бросил якорь в нескольких кабельтовых от верфи. Тогда живо были спущены лодки, в одну из которых поместилась госпожа Массей, не отрывавшая глаз от палубы судна.

Вдруг раздался крик, отозвавшийся во всех сердцах.

– Мой сын!.. Мой Генрих!..

Высокий, худощавый молодой блондин спустился с лесенки парохода, вскочил в лодку и сжал бедную женщину в своих объятиях.

Тут полился целый поток слез и восклицаний.

– Генрих!.. сын мой!.. дитя мое!.. Я уже думала, что больше не увижу тебя!.. Какое горе!.. Но как я теперь счастлива!.. Но другие?.. где они?.. Ты ничего не слышал?.. Ничего не узнал?..

Во всех лодках, подъехавших к судну, не было ни одного человека, который бы не плакал. Между тем лодка возвращалась к верфи. Диедоннэ подошел со шляпой в руке.

– Извините меня, милостивый государь, – сказал он Генриху Массею, – за эту вольность, но здесь все французы считают себя как бы принадлежащими к одной семье, а потому позвольте сказать вам, что мы все разделяли беспокойство вашей матушки и теперь все радуемся вместе с ней. Я хотел передать вам, что мадам Массей остановилась в резиденции; теперь ваша матушка слишком взволнована, чтобы показать вам дорогу. Если она позволит, разрешите мне сопровождать вас!

– Тысячу раз благодарю вас!.. – ответил молодой человек, еще не вполне пришедший в себя от удивления и волнения.

– Мама, вы можете идти? – спросил он ее, видя побледневшее лицо матери.

– Конечно! Я чувствую себя прекрасно. Теперь у меня много сил, раз ты со мной, мой Генрих! Я очень страдала, но ты возвратил мне здоровье!

Хотя бедная мать и говорила так, но она пошатывалась; такие переходы от долгого отчаяния к внезапной радости не проходят бесследно. Рука доброго коммерсанта оказалась не лишней опорой, чтобы помочь ей пройти расстояние, отделявшее гавань от резиденции.

Здесь так же, как и у верфи, мать с сыном встретили самые дружеские симпатии. Французский агент в Маюнге, господин Хаган, отнесся к потерпевшим крушение на «Дюрансе» с большим вниманием и заботливостью, – одних он тотчас же отправил на родину, для других нашел подходящие занятия. Его семья вместе с ним просто влюбилась в мадам Массей; оказав ей гостеприимство, она разделяла с ней ее тревоги и надежды. Приезд Генриха был для них настоящим семейным праздником. На весь день мать с сыном оставили одних, предоставив их родственным излияниям. Но вечером они непременно должны были принять участие в обеде и скромном торжестве, устроенном по случаю этого свидания.

К искреннему участию всех примешивалась доза любопытства. Всех интересовали приключения Генриха, о которых он с удовольствием согласился рассказать.

– О причинах катастрофы, – сказал он, – я знаю не более других: внезапный толчок, всеобщее смятение, ужас, смутное ощущение столкновения с паровым судном, пробившим нас и затем отталкивающимся, потом взрыв, организация помощи… Я собирался спуститься в последнюю лодку, как вдруг раздался сверху голос капитана Франкера:

– Торопитесь!.. спасайтесь!.. Мы тонем!..

Я только успел машинально схватиться за пробковый круг, висевший передо мной. Не успел я опомниться, как почувствовал себя охваченным водяным ураганом, и, судорожно уцепившись за спасательный круг, потерял сознание.

Когда я пришел в себя, было уже светло и туман исчез. Я был один на поверхности моря и держался со всей силой утопающего за спасательный круг, который приходился мне под подбородок, как хомут. Счастливый случай спас меня. Иначе не знаю, чем бы окончилось это приключение. Не успел я ничего сообразить, как со мной повторился обморок. Я точно сквозь сон смутно сознавал, где я. Я не помню, сколько времени я блуждал таким образом, переходя то к сознанию, то к забытью, как вдруг надо мной послышались голоса:

– Стой!.. он здесь!..

– Где?

– Налево от вас!

– Хорошо!

Я почувствовал, что меня взяли под руки, начали мять, катать и трясти. Я снова лишился чувств и пришел в себя от жгучего ощущения спирта, который мне влили в рот. Меня уложили на мягком диване в большой каюте. Какой-то маленький человечек, с рыжими бакенбардами, тщательно выбритыми усами, с сияющим лицом, вливал в меня из ложки коньяк. Мне приятно было увидеть такую добрую физиономию. Два дюжих матроса изо всех сил растирали меня щетками.

– Ну! – воскликнул доктор, – все идет прекрасно! Глаза хороши, пульс ритмичный. Я отвечаю за утопленника. Довольно, оставьте его теперь, ребята. Как вы чувствуете себя, милый господин? Вы понимаете по-английски?

Когда я наконец мог пошевелить моим парализованным языком, я сказал ему, что понимаю, что я оживаю и нахожу даже, что меня больше не нужно поить коньяком.

– Так! так! Но лишняя капля бренди никому не принесет вреда!.. Когда наглотаешься столько морской воды, как вы, необходимо хорошенько прополоскать гортань. Но если вы больше не хотите – отлично. Не утомляйте себя разговором. Теперь вам надо выспаться, и тогда вы будете совсем здоровы. А для вашего спокойствия знайте, что вы находитесь на яхте «Лили», под наблюдением доктора Мак-Ивора.

После этого маленький человечек укрыл меня теплыми шерстяными одеялами и оставил одного.

Почувствовав приятное ощущение теплоты, я крепко заснул и проснулся через несколько часов совершенно здоровым и с волчьим аппетитом.

– А! бьюсь об заклад, что вы желаете позавтракать? – тотчас же послышался веселый голос доктора Мак-Ивора.

– Но, уверяю вас, что эти девять часов, которые вы проспали, накормили вас лучше всякого мяса. А как вы крепко спали, сударь! Я с завистью смотрел на вас! Точно беззаботный ребенок, право.

Затем основательная закуска совсем подкрепила меня. Завтракая, я рассказал свою историю. Доктор смотрел на меня с большим удовольствием.

– Все прекрасно! Все отлично! – повторял он, потирая руки, как будто я рассказал ему что-либо очень веселое. – Теперь вам остается только одеться, чтобы представиться нашему хозяину, лорду Ферфильду…

– Лорду Ферфильду! – воскликнул я. – Значит, эта яхта – та самая, которая обменялась приветствиями с «Дюрансом»?

– Совершенно верно, это «Лили». Я в то время сидел за обедом. Но я много слышал о «Дюрансе»… Ну-с, а теперь я вас оставлю и пойду доложить о вас.

К неприятным воспоминаниям, овладевшим мной по пробуждении, присоединилась неловкость представиться дамам в моем непрезентабельном костюме. Но я скоро успокоился на этот счет. В изящной каюте, куда меня уложили, были не только все необходимые принадлежности туалета, но еще и полная пара морского костюма из белой фланели, лежащего на диване, у меня в ногах. Я примерил его. Он оказался мне почти впору. Как я был благодарен доктору Мак-Ивору за такое гостеприимство и предусмотрительность!

Я заканчивал одеваться и не успел еще надеть на себя мой костюм с чужого плеча, как доктор опять пришел сказать мне, что меня ждут, и я тотчас же последовал за ним.

Проходя по яхте, я любовался ее внутренним убранством: двери были сделаны из редкого дерева, прелестные обои, бархатные ковры, занавески от москитов. В рубке, служащей курительной комнатой, мы нашли лорда Ферфильда. Я сразу узнал его по непринужденным манерам, которые заметил при встрече.

Он принял меня так мило, что я сразу почувствовал себя хорошо. Первым долгом он начал расспрашивать меня о моем приключении. Под его холодной наружностью скрывается страстный любитель всего, что касается морских происшествий. Он сам командует своей яхтой, совершил на ней много поездок, и больше всего его интересуют морские вопросы. Он слушал с большим вниманием мой рассказ о крушении, останавливая меня время от времени для более точных сведений. Потом он задумался и посмотрел в судовой журнал, который приказал принести с палубы.

– Мы все время были в этих краях, – сказал он наконец, – и мне кажется, что ничего выдающегося не могли упустить из виду. Судя по вашим рассказам, «Дюранс» мог получить повреждение только от большого судна. А между теми пароходами, которые нам попадались приблизительно в это время, только два судна по своей величине и скорости хода могли произвести такую катастрофу: это «Дриднут» и «Гамбургер». Первый из них – английский крейсер, превосходно устроенный, и я убежден, что он не способен на такую подлость.

– О! я тоже уверен, – воскликнул я, – что ни английское, ни французское судно никогда не скрылось бы, не оказав помощи в несчастье, в котором оно само было виновником.

– Это и мое искреннее убеждение. Хотя я не более, как моряк-любитель, но за все время моих странствований видел всегда со стороны французов примеры героизма, самозабвения и преданности, без всяких фраз, и в этом отношении французский флот, подобно нашему, – вне всяких подозрений. Но есть суда, так же, как и люди, для которых совесть не существует. И мне кажется, что «Гамбургер» принадлежит именно к таким.

– Его приемы показались мне очень подозрительными, а его капитан, с которым я раскланялся по неизменному обычаю, произвел на меня самое неприятное впечатление. Он сказал, что его зовут Лупус и что он едет в Занзибар с грузом земледельческих машин. Но я уверен, что в действительности он ехал в Мозамбик для обмена оружия и снарядов на невольников. Весь вечер после этой встречи меня не оставляли подозрения на его счет. Теперь же я больше не сомневаюсь. Вы потерпели крушение из-за «Гамбургера» и его капитана Лупуса, если это его настоящее имя, в чем я сомневаюсь.

– Ах, если вы говорите правду, – воскликнул я, – и если найдутся доказательства, клянусь, что я немедленно приступлю к преследованию негодяя, убежавшего в тумане, чтобы не протянуть руку помощи своим жертвам!.. Но доказательства, как найти их?..

– Это может быть легче, чем вы думаете. От такого сильного столкновения виновник непременно имеет повреждения. С другой стороны, матросы не особенно молчаливы по своей природе, даже и тогда, когда они участвуют в темном деле. Ненависть, личное недовольство могут их заставить выдать тайну. А потому, как только мы приедем в Аден, мы с вами сделаем заявление со своей стороны. Но я этим не ограничусь. Я надеюсь провести свое собственное расследование и буду очень удивлен, если не добьюсь желаемых результатов. Поживем – увидим!..

– Что же касается меня, – сказал я, – то, прежде чем преследовать этого подлеца, я должен сначала разыскать своих близких, ради чего готов пожертвовать своей жизнью, которой я обязан исключительно вам!

При этом я выразил моему хозяину глубокую благодарность, на что он мне ответил со свойственным ему юмором.

– Я не могу, да и не желал бы уничтожать в вас чувства, достойного благородных сердец, к тому же нет дара драгоценнее нашей жизни!.. Но в данном случае я совершенно ни при чем. Я ненавижу больше всего на свете прикрываться чужими добродетелями: вас увидела моя кузина, мисс Мовбрей, матрос Картер выудил вас, а доктор Мак-Ивор вылечил вас; мое участие здесь состоит лишь в том, что я слушаю рассказ, весьма интересующий меня; полагаю, что мне не за что получать пальму первенства за филантропию!..

– Хорошо, милорд, – сказал я ему, – в таком случае, чтобы доставить вам удовольствие, я постараюсь забыть, что воздухом, которым я дышу, пищей, которую я принимаю, кровом, который меня защищает, – я обязан только вам; я даже постараюсь убедить себя, что одежда, прикрывающая меня, выросла на мне сама собой…

Он рассмеялся от души.

– Я очень, очень рад, – сказал он, – что мы с вами оказались почти одного роста. Ну, а что вы теперь думаете насчет того, чтобы пойти поздороваться с нашими дамами?

Конечно, я с удовольствием согласился с его предложением и минуту спустя сидел в их милом обществе, на которое мы так любовались с «Дюранса». Так же, как и тогда, вдова сидела за самоваром на председательском месте, две блондинки, мисс Мовбрей, хлопотали около своей тетки, красивая леди Феодора Гиккинс, сидевшая поодаль, мечтала о чем-то… Они встретили меня очень радушно; тотчас же налили мне чашку чая и с любопытством стали расспрашивать меня обо всем, так что мне пришлось в третий раз рассказывать о моем приключении.

Жизнь на яхте очень однообразна, а потому, естественно, что все обрадовались появлению среди них нового человека.

Вскоре к нам присоединились и мужчины. Кроме доктора и хозяина яхты тут были господин Альджернон Гиккинс, его зять, полковник Гутвайт, лет тридцати, и еще двое-трое, имен которых я не помню.

Меня по всем правилам вежливости представили той блондинке, мисс Мовбрей, которая заметила меня. Она очень мило приняла мою искреннюю благодарность. Потом она и ее сестра осведомились, кто была та очаровательная особа, которая выделялась из всех путников на «Дюрансе» и с которой они обменялись улыбками и поклонами. Они очень подробно описали ее лицо, костюм и фигуру. Трудно было ошибиться; я ответил им, что это, должно быть, моя сестра, Колетта, гордость и радость нашей семьи, что неизвестно, где она теперь, – может быть, мучается и страдает. Обе девушки залились слезами – искреннее доказательство сочувствия, которого я никогда не забуду и за которое всегда буду им благодарен!

Здесь Генрих Массей остановился, так как волнение сдавило ему горло, и его бедная мать более не могла сдерживаться. Но, оправившись, он продолжал.

– Как я уже сказал, «Лили» направлялась в Аден. Можете себе представить, с каким нетерпением я ждал приезда туда.

Истощив весь запас вопросов, мне оставили время на размышление; и все временно заснувшие страхи охватили меня с новой силой. Где теперь мои дорогие создания? Не погибли ли они в лодках? Или куда их забросило? Первое время я еще не мог сообразить всей тяжести этой разлуки. Но я начал до такой степени терзаться от неизвестности их судьбы, что мне казалось, что я схожу с ума. Только необходимость сдерживаться и не выказать малодушия перед иностранцами поддержала меня в эти тяжелые минуты.

Наконец мы подъезжаем к Адену. Первым долгом я жадно набрасываюсь на газеты…

И опять зоркие глаза мисс Мовбрей первые высмотрели радостное известие. С торжествующим видом она передала мне листок печатной бумаги, в котором помещена была депеша из Занзибара относительно катастрофы «Дюранса». В ней говорилось, что французское судно «Иравади» приняло с лодки около тридцати человек, потерпевших крушение, и что между этими несчастными, которых увезли в Маюнгу, на Мадагаскар, находилась мадам Массей!.. Ах! какие это были минуты!.. Сколько страха и вместе с тем надежды!.. Каково было пережить такие испытания!..

Немедленно было решено, что я отправляюсь в Маюнгу с первым судном, идущим туда. Лорд Ферфильд снабдил меня необходимой суммой, и вот я с вами!..

Господин Хаган и его семья, слушая этот рассказ, переживали все жгучие волнения вместе с мадам Массей, которую они все полюбили как близкую родственницу. Когда дамы удалились, агент с Генрихом отправились в сад покурить и побеседовать еще.

На дружеские вопросы о его планах молодой человек сознался, что его самое большое желание – устроиться так, чтобы иметь возможность вместе с матерью отправиться в Трансвааль.

– Это была цель нашей поездки, – сказал он, – и где бы теперь ни находился отец и дети, они непременно будут стремиться туда, а я убежден, что только в Трансваале мы можем встретиться с ними.

– Я с вами вполне согласен, – ответил господин Хаган. – Но, по-моему, следовало бы остаться тут еще на несколько недель, даже несколько месяцев, чтобы следить за морскими депешами. Куда бы ни забросило лодки «Дюранса» ветрами или течениями, где можно получить скорее всего сведения об этом? Конечно, в Занзибаре или здесь. А потому я и советую вам дождаться их.

– Я с удовольствием останусь пока, только бы мне удалось найти какое-нибудь занятие. Вы сами, конечно, понимаете, что мне не хотелось бы безвозмездно пользоваться, вместе с моей матерью, вашим великодушным гостеприимством.

– Вы хотите работы? На Мадагаскаре только это и требуется. Здесь очень много дел, это еще совсем новый, неустроенный край. Конечно, если бы священные обязанности не призывали вас в Трансвааль, вы бы должны были навсегда поселиться здесь, в Маюнге, как настоящий француз. А теперь поговорим откровенно: какая ваша специальность?

– Я, собственно говоря, металлург, – ответил Генрих, – но в нашем училище изучались и многие другие предметы, родственные с металлургией, – постройки, машины и так далее; я готов, в случае необходимости, быть «инженером на все руки» и могу принять на себя какую угодно должность…

– И вы совершенно правы, – сказал агент с улыбкой, – только с такой решительностью можно восторжествовать над всеми препятствиями. Но будем надеяться, что мы найдем для вас занятия, соответствующие вашим способностям!

ГЛАВА XII. Из Страны Озер в страну пигмеев

Ради чего Гассан повел свой караван к восточному берегу Танганьики? Вот чего Жерар никак не мог решить, рассуждая об этом со своей сестрой.

Конечно, первой заботой торговца слоновой костью было выгодно сбыть свой товар. Раньше для этой цели они обыкновенно следовали по Нилу в Бербер, Донголу и Хартум; но когда там произошло суданское восстание и дорога к Египту и Азии для торговцев закрылась, они перенесли свою торговлю в Страну Озер, которая постепенно превратилась в центральный рынок всей Восточной Африки.

Этот край граничит с английскими владениями со стороны озера Виктория-Нианца, направо от Танганьики – немецкие владения; с юга Сомали – находится во власти итальянцев. Все эти европейские нации всячески стараются препятствовать торговле невольниками, которая часто ведется заодно с торговлей слоновой костью.

Но Гассан был слишком опытен в этих делах, чтобы придавать большое значение дипломатическому разделу Африки. Он знал, что европейская полиция не могла уследить за ним; да, кроме того, ему известны были такие дороги, которых европейцы не могли знать.

А потому, выбрав в лесу самое глухое место, он раскинул там лагерь и, оставив большую часть своей добычи под надзором Рурука и догов, отправился с пятью-шестью арабами к озеру, где выбрал местечко для своего товара.

Затем он велел выкопать здесь глубокую яму и в течение нескольких дней перенес в нее весь запас слоновой кости. Покончив с этой работой, он оставил в лагере своих спутников и ушел один сбывать товар.

Судя по всему, он весьма удачно повел дело, так как немецкие негоцианты Танганьики не особенно интересовались происхождением и способом перенесения предлагаемого им ценного товара.

Дней через шесть Гассан возвратился с торжествующим видом, подталкивая осла, навьюченного мешками, от которых послышался металлический звон в ту минуту, когда Рурук помогал ему перетаскивать деньги в его палатку.

Вот все, что знали пленники. Возникал вопрос: что же будет дальше? И это скоро выяснилось.

На другой день караван опять собрался в дорогу, захватив предварительно из склада новые тюки товаров, состоявших из бумажных тканей и домашней утвари. Шествие продолжалось к югу. Через двадцать дней пути караван раскинул палатки на северной стороне небольшого озера Рикуда.

С этого момента Гассан перестал избегать заселенных мест и даже снял цепи со всех невольников. Он знал, что теперь они не убегут, так как в этой стране им решительно все было незнакомо.

Ежедневные хождения по рынкам кончились тем, что Гассан, отличавшийся обыкновенно своей умеренностью, начал напиваться, как простой негр, позабыв о своем караване; он возвращался в лагерь, шатаясь, с воспаленным лицом и мутными глазами. Вскоре банановая водка расшатала его здоровье: с ним начали случаться приступы жестокой лихорадки. То его сильно знобило, то бросало в жар, он насилу волочил за собой ноги; двигаться он мог только на осле, в полусознательном состоянии. Рурук, находившийся до этого времени под его влиянием, как человека с высшим умом, делался понемногу начальником жалкой группы, следствием чего было падение дисциплины, невзирая на его жестокие меры.

Однажды около полудня караван остановился, чтобы пообедать около большой роскошной равнины, настоящей саванны. Гассана клонило ко сну, и он торопил негров раскидывать палатки. Своей суетней они разбудили огромного буйвола, спавшего недалеко от них, за деревьями.

Он жил один в своей берлоге и отличался необыкновенной свирепостью. Эти пустынники – самые опасные из всех диких зверей африканских лугов. Став на ноги и выпрямив свое великолепное тело, он громко замычал и, похлопав себя хвостом, наверное, убежал бы в сторону, противоположную лагерю, как вдруг, к несчастью, один из догов пустился за ним вдогонку с яростным лаем.

Буйвол сделал несколько шагов вперед; потом, разозлившись на назойливость презренного противника, повернулся и вонзил свои толстые рога в собаку. Последняя хотела спастись, но было уже поздно. Буйвол, упершись в землю своими короткими ногами, с пеной у рта и кровавыми глазами поднял дога на рога и подбросил его вверх на семь-восемь метров. Собака повалилась с глухим шумом, но опять была схвачена и вновь подброшена в воздухе как мяч.

Эта игра повторилась от десяти до двадцати раз.Когда буйвол превратил своего врага в висячие лохмотья, он его презрительно понюхал, потом вдруг бросился к лагерю.

Весь караван разбежался в ужасе. Но Лина, обезумев от страха, споткнулась о корень и растянулась на земле во весь рост. Так как Жерар хотел поднять ее, то буйвол бросился на них обоих с опущенной головой.

Жерар и Лина считали себя погибшими. Еще одна секунда, – и рассвирепевшее животное растерзало бы их, но между ними, сломя голову, кинулся Мреко. Буйвол подхватил его как перышко своими рогами и принялся яростно подбрасывать в воздух. Тело несчастного негра падало, вспрыгивало и вновь падало, вызывая каждый раз отчаянный крик у его друзей. Высокие травы оросились кровью несчастной жертвы. Все свидетели этой сцены остолбенели от ужаса.

Вдруг раздался выстрел; пуля попала буйволу в ухо; он повалился на колени. Ле-Гуен, выстреливший из ружья одного араба, прибежал в сопровождении Жерара, Колетты и Марты. Они обступили обезображенное тело Мреко, лежащего без движения. С плачем и рыданием они старались оживить бедного страдальца; но он истекал кровью от двадцати ран, и его верное сердце больше не билось, пронзенное, как копьем, рогом буйвола.

Он открыл глаза и увидел, что Жерар поддерживал его. Улыбка невыразимой доброты оживила на минуту его бледные, помертвевшие черты. Пробормотав слабым голосом: «Брат!.. Брат!.. « он умер, силясь пожать в последний раз руку своего друга.

Это предсмертное прощание бедного негра с молодым парижанином было так красноречиво и трогательно по своей простоте, что даже заронило искру сострадания в темные души Гассана и Рурука, свидетелей этой трагической сцены. Торговцы невольниками смутно почувствовали, что братство не пустой звук. Человек всегда остается человеком, и они не имели никакого права уничтожать его, отрывать от родимого очага для продажи!

Но если им такая мысль и пришла в голову, они оттолкнули ее, как недостойную деловых людей. Они из всего этого только заключили, что останавливаться в лесу опасно, а потому, хлеща кнутами своих рабов, приказали немедленно перенести лагерь на соседний холм.

За мрачным происшествием последовал эпилог. Абруко, которого его сын не без основания считал изменником, увидел в этой внезапной смерти справедливое возмездие. Его уныние перешло в отчаяние, а его унижение обратилось в безмолвное бешенство. Он с отвращением отказывался от пищи. В короткое время он похудел до неузнаваемости; его лицо постарело на десять лет; глаза стекленели; казалось, в них блестела зеленоватая искра, которая поражает вас в диких зверях, когда те блуждают в больших лесах, – особенно она была заметна, когда Гассан начинал говорить с ним и отпускал, по обыкновению, на его счет какую-нибудь грубую шутку.

Его затаенная злоба разразилась в одно утро, в ту минуту, когда караван собирал палатки, чтобы отправиться в дорогу.

Всю ночь Абруко не спал, устремив глаза па звезды; в его воображении смутно проносились события последних месяцев: он вспоминал свою разрушенную деревню, своего умершего сына, потерянную свободу, и во всех этих несчастьях, обрушившихся на него, видел одного виновника – Гассана. К тому же последний имел неосторожность лишний раз хлестнуть его кнутом, когда тот замешкался при утренних сборах.

Вдруг в воздухе раздался бешеный крик. Абруко, как зверь, одним прыжком бросился на Гассана, повалил его и стал исступленно кусать его лицо. Испуганные арабы попробовали освободить своего начальника, но не могли справиться с нечеловеческой силой безумного старого негра.

Тогда один из бандитов приставил к его черепу дуло своего ружья и одним выстрелом убил его.

Гассан, весь изувеченный, с кровавой раной вместо носа, испускал дикие вопли. Его насилу освободили из рук мертвеца, судорожно схватившегося за горло араба.

Противная рана Гассана не представляла опасности, но потрясение и боязнь остаться обезображенным, при его уже ослабшем организме, усилили его болезнь. Приступы лихорадки стали повторяться с ним чаще и приняли зловещий характер. Рурук воспользовался этим, чтобы уговорить его взять немного на запад и поселиться на несколько недель в гористой местности, населенной, по его словам, аккасами, людьми его расы, которые славятся знанием редких растений, излечивающих всевозможные болезни.

Придя в этот край, белые пленники сначала очень удивились, увидев, что земляные хижины, служившие жилищем туземцев, были необыкновенно маленьких размеров; но они удивились еще больше, когда сами жители вышли из своих домиков.

Это были настоящие пигмеи, подобные тем, которых Стенли первым нашел в Африке.

Самый высокий из них был ростом не более метра. Женщины были еще меньше, а дети походили на кукол.

Эти карлики, сложенные непропорционально, поросшие шерстью, как животные, с отталкивающим безобразием, устроили в честь Рурука праздник, так как признали в нем, так сказать, своего двоюродного брата.

Их начальник, Арики, был в восторге от таких знатных гостей; он тотчас пожелал скупить у них большую часть бумажных тканей и, чтобы доказать, что он имеет на это возможность, вынул по неосторожности из своей секретной шкатулки большой мешок с золотым песком.

Этого было довольно, чтобы возбудить алчные аппетиты Гассана, у которого потеря носа далеко еще не уничтожила меркантильных соображений. Он сейчас же начал сговариваться с Руруком, как бы ограбить Арики. Не поступить ли с ним так же, как с Абруко?

Но оттого ли, что Руруку было противно изменять своему народу, или ради своих личных целей, – но аккасам стало известно о замыслах торговца слоновой костью. И на другой же день, под предлогом могущественнейшего противолихорадочного лекарства, их самый искусный врач преподнес Гассану пойло, которое сразу прекратило лихорадку негодяя, а именно, – убило его на месте в какие-то пять минут.

Аккасы славятся во всей Центральной Африке своим знанием растительных ядов.

Такая неожиданная смерть, понятно, всеми была приписана его болезни. Рурук тотчас же объявил пленникам, что с этой минуты их хозяин – он.