Текст книги "Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее"

Проходит еще немного времени, и он умирает, крича в ужасе: «Ад!» Аббат протягивает ему распятие, он «хватает крест, запрокидывает голову и в каком-то исступлении прижимает распятие к губам».

Сесиль молится у тела мужа, потом открывает один за другим ящики его письменного стола в поисках волеизъявления покойного и в конце концов обнаруживает на этажерке под папками завещание атеиста. Читает: «Я не верю в бессмертие человеческой души, якобы существующей отдельно от тела… Я верю во всеобщий детерминизм и в причинную обусловленность человеческой воли…» – и бросает листки в огонь камина. Комната освещается ярким пламенем.

Было вполне естественно написать этот роман после споров между Анатолем Франсом и Брюнетьером[259]259
  Брюнетьер Фердинанд (1849–1906) – историк литературы и литературный критик, приверженец теории Дарвина и французского классицизма, считавший упадочной всю позднейшую литературу. Имеется в виду затянувшаяся на несколько лет полемика, начатая в 1889 г. циклом статей А. Франса «Мораль и наука», в которых писатель выступил против идеи Брюнетьера подчинить духовную жизнь общества нормам буржуазной морали.


[Закрыть], недавних их яростных дебатов на тему о несостоятельности науки. Способна ли она, например, дать человечеству духовные ценности, которые могли бы прийти на смену ценностям религиозным? Совместимы ли научные истины с христианскими догматами? Нет, Мартен дю Гар не пытается ответить на эти вопросы, но он выводит на сцену персонажей, которых эти вопросы волнуют. Он ставит проблемы с достоинством, умно, выказывая полную осведомленность об обоих возможных путях их решения. Можно только пожалеть о том, что мысли Люса, представленного нам в качестве одного из великих умов своего поколения, не выражены более ясно, что его теория не сформулирована более четко. Но ведь очень трудно создать образ гения, даже Бальзаку это не удавалось. «Гений может сотворить все, что угодно, – кроме гения».

Важно отметить, что Мартен дю Гар серьезно повлиял на Андре Жида, когда того терзали противоречия между религиозным воспитанием и скептицизмом зрелого возраста. Именно спокойный, без угрызений совести и без озлобленности, атеизм друга стал для него опорой и источником уверенности. Жид тщетно старался примкнуть к католицизму или коммунизму, но не сумел поверить ни в то ни в другое. Мартен дю Гар оказался для него тем человеком, на которого можно положиться.

Любопытно, что Жид, судивший о Мартене дю Гаре как о художнике слова и сознававший собственное превосходство, говорил другу: «Не расстраивайтесь из-за того, что вы не художник. Мы (группа создателей «НРФ». – A. M.) слишком уж художники… Убедите себя хорошенько в том, что великие творцы достигают высокого искусства с помощью самих произведений, помимо воли и сами того не понимая». (Флобер говорил нечто похожее о Бальзаке.) Мартен дю Гар, в свою очередь, любя Жида, осуждал его как человека, чьи суждения компрометирует безнравственное поведение. Дю Гара шокировали нескромность Жида, его мании, его причуды. И даже природа его таланта. «Следует остерегаться стилистов! В том, как они обманывают кажущейся оригинальностью своих мыслей, как переодевают в новые одежки идеи, которые не раз встречались у других, им нет равных». Известно, что такая суровая взаимная откровенность была благотворна для обоих друзей.

III

Многие романисты наших дней стремились дать исчерпывающую картину эпохи. Амбиции эти достаточно новы, и они не наблюдались в прежние века, когда любые попытки «суммировать» осуществляли скорее теологи, философы или энциклопедисты. Появлением своим подобные амбиции обязаны как выдающимся достижениям Бальзака и Толстого, так и развитию массовой культуры.

Мартен дю Гар не ставил в центр своего повествования ни яркого героя (такого, как Жан-Кристоф)[260]260
  Герой 10-томного романа Р. Роллана. – Ред.


[Закрыть], ни группу людей, объединенных одной идеей (как в «Людях доброй воли»)[261]261
  Имеется в виду 20-томная эпопея Ж. Ромена «Люди доброй воли» (1932–1947), посвященная событиям во Франции 1908–1933 гг.


[Закрыть]. Свой роман-поток он выстроил вокруг истории одной семьи или, точнее, двух семей: семьи католиков Тибо и семьи протестантов Фонтаненов. Ему казалось, что противостояние этих двух конфессий не только существует и сегодня, в XX веке, но продолжает играть большую роль в жизни общества, – и он не ошибся.

В «Ругон-Маккарах» Золя семейные связи достаточно искусственны и не очень-то прочны, поскольку клан описывается вплоть до самых дальних родственников. В «Тибо» семья – это отец, два его сына, Антуан и Жак, а в конце еще и внук, и мы знаем совершенно точно, кто такие эти Тибо: представители крупной французской буржуазии и католики. Достоинства у них общие – огромная работоспособность, сильная воля, стойкость, – но и недостатки у них тоже общие – интеллектуальная гордыня, жестокость, упрямство. «Все Тибо могут хотеть, – с гордостью говорит Антуан Жаку. – И именно поэтому мы, Тибо, все можем преодолеть. Обогнать других! Утвердиться в жизни! Это необходимо. Необходимо, чтобы эта тайная сила нашей природы вырвалась наконец наружу».

У «Семьи Тибо» не только иная, чем у «Людей доброй воли», структура, иной костяк, – у «Семьи Тибо» и плоть, в которую облечен костяк, совсем иная. Ромену хотелось описать скрытые движущие силы общества: разные конфессии, тайные кружки, предпринимательство, эротизм. Для Мартена дю Гара главная проблема та же, что он ставил в «Жане Баруа»: во имя чего столько страданий? В чем смысл всего этого? И вообще – есть ли этот смысл?

Что касается конструкции романа в целом, то она довольно свободная. Мартен дю Гар не очень озабочен хронологией и не описывает события из жизни персонажей в строгой последовательности. Он берет какие-то отдельные эпизоды, разделенные долгими промежутками, в которые вроде бы ничего не случается, и разрабатывает эти эпизоды во всех подробностях. Он напоминает Жида склонностью к хронике происшествий и к странным персонажам. В первой части эпопеи история и общество либо вообще не вмешиваются в жизнь героев, либо вмешиваются совсем мало. Все происходит на бесцветном фоне – может быть, потому, что для юного существа важнее всего внутреннее развитие, формирование личности. К концу повествования, наоборот, на первый план выходят война, международная революция. Индивидуальности раздавлены, но мир – равнодушный мир – продолжает существовать.

Стоит, пожалуй, вкратце выделить самые важные эпизоды романа.

В «Серой тетради» мы знакомимся с семьей Тибо. С отцом – кавалером ордена Почетного легиона, бывшим депутатом, вице-президентом Нравственной лиги по охране младенчества, основателем и директором благотворительного Общества социальной профилактики, казначеем Союза католических благотворительных обществ Парижской епархии, человеком властным и набожным. А также с двумя его сыновьями – молодым врачом Антуаном и лицеистом Жаком. Действие романа начинается в день, когда Жак не вернулся домой из лицея. Один из учителей, аббат, обнаружил в парте Жака серую тетрадь, в которой ученик вел нежную переписку с одним из друзей, юным протестантом Даниэлем де Фонтаненом. Дружба мальчиков была истолкована самым гнусным образом, и они сообща решают убежать из дому. Нет ничего труднее, чем описывать подростков, но тем более достоверным представляется описание подростков у Мартена дю Гара. Такой же тонкостью и живостью отличается у него образ матери Даниэля, мадам де Фонтанен, – добродетельной гугенотки, жены давно оставившего семью и живущего в свое удовольствие Жерома де Фонтанена. Даниэль, когда вырастет, станет очень похож на отца, но пока неистовство страстей приглушено присущей юности мягкотелостью.

В следующем томе, названном «Исправительная колония», отец помещает Жака – в наказание за побег и дружбу с протестантом – в основанную им же самим исправительную колонию для мальчиков. Антуан, подозревая, что с Жаком в этом «религиозном учреждении на берегу Уазы» плохо обращаются, является туда без предупреждения и втайне от отца, но его подозрения не подтверждаются. Вот только брата видит совсем не таким, каким тот был раньше: теперь Жак угасший, послушный, безразличный, будто сломленный – но чем? Постепенно Антуану открывается, что младшего брата медленно разрушают «гибельная праздность», душевное одиночество, постоянный надзор – даже в туалете – и страх перед теми низкими людьми, от которых мальчик зависит. Антуан решает рассказать о бедственном положении Жака отцу и наталкивается на дьявольскую гордыню и фанатизм старика, но не сдается. «Воля у этого молодца просто не-у-кро-ти-мая», – думает он о себе. Он спасает Жака, но отныне тот находится в постоянном конфликте со своей семьей и с тем классом, из которого вышел. Характеры у Антуана и Жака одинаково сильные, что свойственно всем Тибо, только старший брат искренне считается с потребностями и законами общества, а младший, наоборот, настроен враждебно по отношению к обществу.

В томе «Пора расцвета» Антуан знакомится с роскошной еврейкой Рашелью и познает с ней чувственное наслаждение, и у него не возникает при этом никакого ощущения греха. Жак тем временем поступает в Эколь Нормаль и ссорится с Даниэлем. Молодой человек одновременно «флиртует», как говорили в те времена, с сестрой Даниэля Женни де Фонтанен и с сироткой-квартеронкой Жиз, которая выросла в доме Тибо и воспринималась обоими братьями как младшая сестренка. После ссоры с Фонтаненами Жак исчезает, и семья долгое время не знает, где он. Антуан вскоре становится блестящим врачом, он гордится своей профессией, ставит точные диагнозы, успешно лечит пациентов и способен проявлять доброту по отношению к больным, потому что доброта – это также одна из форм терапии («День врача»). Все в романе, что связано с профессиональной деятельностью Антуана, написано и читается замечательно.

По чистой случайности, благодаря письму, которое прислал Жаку на домашний адрес его бывший преподаватель из Эколь Нормаль, Антуан узнает, что уже три года, как его пропавший младший брат опубликовал в журнале новеллу под названием «La Sorellina»[262]262
  Сестренка (ит.).


[Закрыть]. Опубликовал под достаточно прозрачным псевдонимом, не оставляющим сомнений, что ее автор именно Жак Тибо. Никто другой не мог этого написать. Новелла открывает Антуану глаза на Жака: герой рассказа любит свою сестру (Жиз) кровосмесительной любовью и – одновременно – другую девушку (Женни) любовью духовной. Хотя сам Антуан оказывается выведен в новелле достаточно неприглядно, он не перестает любить брата и, с намерением привезти Жака к постели умирающего отца, едет в Швейцарию, где тот, начав писательскую карьеру, живет в революционно настроенной среде, и живет довольно счастливо. «Смерть отца» – безжалостная книга. Болезнь и физическое разрушение старика Тибо описаны с жестокой скрупулезностью, и цель писателя тут – показать полное разоружение гордеца перед лицом болезни и убожество положения человека в мире. Не связанная с религией ужасающая проповедь. Ад, который можно пощупать.

«Что я знал о нем? – думал Антуан. – Знал только со стороны обязанностей отцовских… Верховный жрец в общественной сфере, почитаемый и грозный. Но он-то, он, каким был он, когда оставался сам с собой, кем он был?.. И что знал он обо мне? Еще меньше, чем я о нем! Ровно ничего не знал!»[263]263
  Здесь и далее цитаты из книги «Смерть отца» в переводе Н. М. Жарковой.


[Закрыть] У отца и сына не было общего языка, у них не было возможности словесного обмена: двое чужих. «А сейчас уже слишком поздно, – подводит Антуан итог своим размышлениям, – все кончено, навсегда кончено». И это перекликается с «Пустыней любви» Мориака, где так прекрасно описана трагическая невозможность общения между двумя близкими людьми.

«Лето 1914 года». После смерти отца Жак снова возвращается в Швейцарию к оставленным друзьям, революционерам-интернационалистам, которые чувствуют, что мир на грани войны, и борются за то, чтобы сделать войну невозможной. Ненавидя класс, из которого вышел, буржуазию, Жак готов пожертвовать всем ради «дела». Несмотря на публикацию своей новеллы (а может, именно в связи с этой публикацией), Тибо-младший понимает, что никогда ему не стать великим художником – что искусство для него всего лишь клапан для выпускания пара, средство освободиться от страстей. Не состоявшись как литератор, он отдается революционной деятельности со всей истовостью, присущей Тибо, испытывая разочарование за разочарованием. По тому, что человек говорит, нельзя судить о его нравственных достоинствах. Жаку открывается, что не бывает на свете революционеров и буржуа, белых и черных, а бывают, по выражению Бриана[264]264
  Бриан А. – см. примеч. на с. 133.


[Закрыть], хамы и не хамы, рожи и приятные физиономии, политики и мистики. За исключением нескольких рьяных проповедников и нескольких прекрасных специалистов, Жак Тибо, хоть и родился в буржуазной семье, на голову превосходит свое окружение. Именно он совершенно искренне хочет бороться с обманом, надувательством, нетерпимостью, классовой ограниченностью и военными преступлениями. Глава группы единомышленников Мейнестрель оказывается ни на что не годным руководителем, к тому же озабоченным своим физическим недостатком. Это попросту разрушитель и нигилист, вовсе не стремящийся защитить мир.

Революционерам, конечно же, не удается помешать войне разразиться, и Жак после вспышки любви с вновь ненадолго обретенной Женни погибает в ходе нелепой затеи с антивоенными листовками, которые он намеревался разбрасывать над линией фронта. Самолет терпит аварию, тяжело раненного, его принимают за шпиона, а затем при отступлении его убивает французский жандарм. Печальная, отвратительная, бесполезная смерть, которую автор описывает с такой же беспощадностью, что и смерть старика Тибо.

Завершает книгу эпилог. Даниэль де Фонтанен, который был, как и его отец, прожигателем жизни, во время войны становится жалким инвалидом, ему ампутируют ногу. Отравленный газами Антуан, будучи трезвомыслящим врачом, наблюдает за медленным процессом собственного умирания. Единственное его утешение – маленький сынишка Женни и Жака, Жан Поль Тибо. Глядя, как упорно пытается трехлетний малыш взобраться по склону холма, Антуан думает с удовлетворением: «Энергия у него наша: настоящий Тибо… У нашего отца властность, желание господствовать… У Жака буйство, мятежный дух… У меня упорство. А здесь? Во что выльется та сила, которую носит в своей крови этот ребенок?»[265]265
  Здесь и далее цитаты из эпилога «Семьи Тибо» в переводе Н. М. Жарковой.


[Закрыть]

«Жан Поль снова бросился на штурм с такой яростной отвагой, что почти добрался до вершины. Однако песок осыпался у него под ногами, и казалось, он опять скатится вниз… Но нет! Ухватившись за кустик травы, он каким-то чудом удержался, подтянулся на руках и взобрался на верхушку холма.

„Держу пари, что он сейчас оглянется, посмотрит, слежу ли я“.

Антуан ошибся. Мальчик повернулся к нему спиной и, очевидно, совсем забыл о нем. С минуту он постоял на верхушке холма, крепко упираясь в землю маленькими ножками. Потом счел, по-видимому, себя удовлетворенным и спокойно спустился вниз по отлогой стороне, даже не оглянувшись на завоеванный холм, прислонился к дереву, снял сандалию, вытряхнул из нее камешки, а потом снова аккуратно обулся. Но он знал, что не сможет сам застегнуть пряжку, поэтому подошел к Антуану и молча протянул ногу. Антуан улыбнулся и покорно застегнул сандалию.

– А сейчас мы с тобой пойдем домой. Ладно?

– Нет.

„Он как-то особенно, по-своему, говорит «нет», – подумал Антуан. – Женни права. Это, пожалуй, действительно не простое нежелание выполнить то или другое требование взрослых, а отказ вообще, преднамеренный… Нежелание поступиться хотя бы крупицей своей независимости во имя чего бы то ни было!“

Антуан поднялся.

– Пойдем, Жан Поль, будь умницей. Дядя Дан нас ждет. Идем!

– Нет!

– Ты же должен показать мне дорогу, – продолжал Антуан, желая смягчить положение (он чувствовал себя довольно нелепо в роли гувернера). – А по какой аллее нам идти? По этой? Или по этой? – Он хотел было взять мальчика за руку. Но Жан Поль уперся ногами в землю, а руки заложил за спину.

– Я сказай – не пойду!

– Хорошо, – ответил Антуан. – Ты хочешь остаться здесь один? Оставайся! – И с безразличным видом направился к дому, розовая штукатурка которого пламенела в предзакатных лучах между стволами деревьев.

Не успел он сделать и тридцати шагов, как услышал за собой топот, Жан Поль догонял его. Антуан решил заговорить с ним как можно веселее, как будто между ними ничего не произошло. Но мальчик обогнал его и, не останавливаясь, дерзко крикнул на ходу:

– А я домой! Потому сьто я сам хоцу!»

Я сам хочу… А что еще, кроме воли, остается в этом чудовищном мире? У Антуана считаные дни до смерти, но до последней минуты он фиксирует в дневнике симптомы болезни и свои ощущения.

«17-е.

Морфий. Одиночество. Тишина. С каждым часом все больше и больше отдаляюсь от всех, уединяюсь. Я еще слышу их, но я их не слушаю.

Выделение мокроты стало почти невозможным.

Как подкрадывается смерть? Так хотелось бы сохранить ясность сознания, писать еще, вплоть до самого укола.

Приятие? Нет, безразличие. Бессилие убивает всякий протест. Примирение с неизбежным. Власть физического страдания.

Мир.

Кончить.

18-е.

Отек ног. Пора, а то уже не смогу. Все – здесь, стоит только протянуть руку, решиться.

Боролся всю ночь.

Пора.

Понедельник, 18 ноября 1918 г.

37 лет, 4 месяца, 9 дней.

Гораздо проще, чем думают.

Жан Поль».

Кровь Тибо продолжит свое бессмысленное кружение.

IV

А можно ли найти в романе Роже Мартена дю Гара хоть какую-нибудь философию? Думаю, автор ответил бы на этот вопрос так: «Если вам удастся это сделать, я пропал». Потому что, похоже, он, как и Флобер, полагал: произведение искусства ничего не должно доказывать. «Мир таков, – говорит нам писатель, – и человеческие существа были такими, какими я их описываю». Позиция настоящего романиста.

Тем не менее, с одной стороны, описываемые этим романистом человеческие существа во что-то верят, у них есть свои взгляды на жизнь, иначе они попросту не были бы людьми, а с другой – невозможно, знакомясь с жизнью этих персонажей, и самому не извлечь из представленной картины каких-то существенно важных идей. Прочитав «Семью Тибо», мы не будем пребывать в таком же физическом, духовном и душевном состоянии, как после чтения «Поисков утраченного времени». Не потому ли, что, выбирая самые интересные для него эпизоды, каждый романист создает особенную, только ему принадлежащую вселенную со своими законами, проблемами и моралью?

Но какова же вселенная Роже Мартена дю Гара? Разумеется, она не похожа на вселенную Мориака, где идет вечная битва между Духом и Плотью, цель которой – спасение, а спасается человек – Благодатью. Может быть, у его вселенной есть нечто общее с миром «Людей доброй воли»? Да, в «Семье Тибо» достаточно много людей доброй воли. Один из них – Жак; Антуан тоже в любых обстоятельствах ведет себя так, как должно порядочному человеку; женщины доказывают, что способны в любви на безграничную преданность; дети-сироты, старший из которых заботится о младшем. Совершенно замечательные персонажи – столь многочисленные в «Тибо» врачи, добросовестно делающие свое дело, а аббат Векар – свое… Да, разумеется, Роже Мартен дю Гар, как и Жюль Ромен, признает, что в нашем мире достаточно людей, честно относящихся к своим обязанностям и исполняющих – иногда ценой жизни и без всякой надежды на вознаграждение на земле или в раю – то, что они считают своим долгом.

Только ведь и всевозможных монстров в его произведении более чем достаточно. Так же как Жиду и Мориаку, ему необходимо живописать человеческие уродства, людей-слизней, людей, вызывающих отвращение своей угодливостью, подозрительных, вульгарных. Таких, как господин Фем, директор исправительной колонии, в которой томился Жак, как месье Шаль, секретарь Оскара Тибо, как сестра милосердия, ухаживавшая за стариком во время болезни. Да и сам старик Тибо, хоть он и мнит себя религиозным человеком, – настоящее чудовище, омерзительная смесь эгоизма, фанатизма и тщеславия. Но при этом Оскар Тибо в молодости был способен любить, это доказывают найденные Антуаном после смерти отца письма. Был – вот только возраст, преуспеяние и деньги убили в нем благородство и великодушие, как убили бы, наверное, и в его сыновьях, так похожих на него, если бы они не умерли молодыми.

Роже Мартен дю Гap рисует монстров, но никогда не выносит им приговоров. Художник – не прокурор и не судья. Романист – не коллегия присяжных. Писатель скорее исследует своих чудовищ, подобно тому как натуралист изучает любопытные биологические виды. Абсолютная аморальность Рашели кажется Мартену дю Гару совершенно естественной. Когда он описывает в «Старой Франции» тупых, лживых и злобных обитателей захолустного городка, он делает это спокойно, без сочувствия. Ему известно, что почти все люди зависят от инстинктов, которым не способны сопротивляться. Некоторым, особенно хитрым, ловким и удачливым, удается скрыть свои инстинкты под маской добродетели, тогда как другие откровенно предаются порокам. Виноваты ли они в этом? Автор этого не говорит, и я даже не верю, что он так думает. «То, что вы, католики, именуете грехом… позволяет… осязать существующую реальность. А также двигаться вперед»[266]266
  Перевод Н. М. Жарковой.


[Закрыть]. Вас это возмущает? А что – сами вы так уж безукоризненны? На свете очень мало нормальных людей. Общество в своих законах, конечно, предписывает некие усредненные нормы, но почти все человечество живет либо по ту, либо по эту сторону от обозначенной ими границы. «Наедине с собой мы истинные безумцы».

Кажется, что, подобно Паскалю и Мориаку, Мартен дю Гар радуется возможности унизить человека плотского – и именно здесь ученый воссоединяется с христианином. Однако христианин показывает убожество тела затем, чтобы возвеличить дух, а врач подчеркивает бесправие духа в условиях тирании этого ничтожного тела. Мартен дю Гар с видимым удовольствием показывает нам министра, который – прежде чем предстать во всем блеске на аудиенции у монарха – вынужден потратить целый час на уход за телом, выполняя совершенно отвратительные процедуры. Нет сомнений, что в столь резких контрастах есть энергия, подобная той, что исходит от средневековых плясок мертвецов. Человек с такой легкостью уходит в благородные и ложные абстракции, что его полезно время от времени ткнуть носом в собственные отбросы.

Если выбирать из всех занятий человечества то, к которому Мартен дю Гар неизменно относится с наибольшим уважением, придется назвать таким занятием науку. В «Жане Баруа» ученый предстает неким мирским святым, рыцарем истины. В этом раннем романе довольно любопытно проследить, как много скептицизма и предубеждения у Мартена дю Гара в отношении религии и как много почтения к научным гипотезам, даже когда они претендуют на то, чтобы перейти в ранг догматов. Иное дело – в «Тибо». В романе-эпопее его скептицизм (что вполне закономерно) распространяется уже и на науку. Настоящие ученые у него отказываются превращать науку в фетиш. Так, один из персонажей «Семьи Тибо», доктор Филип, считает, что иногда надо оставить человека наедине с болезнью, предоставив действовать природе; хотя любой врач, да и вообще любой ученый, знает по собственному опыту, что, воздействуя на патологические феномены доступными средствами, можно добиться определенного эффекта. Научные «рецепты» бывают вполне успешны. Ученые не всезнающи, их не назовешь непогрешимыми, но именно научное познание проливает лучик света, благодаря которому мы можем хоть что-то разглядеть в непроглядных и враждебных потемках окружающего мира. Такова в общих чертах философия Антуана Тибо.

Его младший брат Жак долгое время считал, что единственно верный метод в политике – революционный. Он искренне надеялся, посеяв вражду, утвердить мир. Мартен дю Гар сочувствует своему герою, даже уважает его, и тем не менее не скрывает полного фиаско всех его убеждений – умирает у него Жак, совершенно пав духом. Антуан, как врач, хотел бы и в политике применять научные методы, он привык лечить болезнь лекарствами, но он больше не верит, что можно навсегда избавиться от войн – так же как нельзя навсегда избавиться от болезней. «Люди требуют мира, – повторял про себя Антуан слова Женни. – Так ли это?.. Они требуют его, когда он уже нарушен. Но когда войны нет, их нетерпимость, их воинственные инстинкты делают мир непрочным… Возлагать ответственность за войну на правительства и на политиков – это, конечно, разумно. Но не надо забывать, говоря об ответственности, и человеческую природу…»[267]267
  Здесь и далее цитаты в переводе Н. Я. Рыковой.


[Закрыть]

Веря в нравственный прогресс человечества, Антуан признает тем не менее, что для победы над первобытной дикостью нравов потребуются тысячелетия эволюции: «И вот, как бы я ни старался, это прекрасное будущее не может утешить меня в том, что мне приходится жить среди хищников современного мира…» Живя ожиданием светлого будущего, человек остается кровожадным дикарем. Но что же в таком случае может удержать его от жажды крови в периоды внутреннего и внешнего мира? Робость, неуверенность, боязнь последствий, инстинкты социального животного, которое не способно существовать без поддержки и одобрения стаи? Да, наверное, но Антуан чувствует, что это еще не все, и проблема нравственного закона очень его волнует.

«Прежде всего условимся: мораль для меня не существует. Должно, не должно, Добро, Зло – для меня это только слова; слова, которые я употребляю по примеру всех прочих, понятия, удобные для разговора; но в глубине моего существа – я сто раз это замечал – нет никаких реальностей, которые бы им соответствовали. И я всегда был таким… Нет, это, пожалуй, слишком. Я стал таким с тех пор, как… – перед ним промелькнул образ Рашели, – во всяком случае, уже давно». Одно мгновение он честно пытался разобраться, какие принципы управляют его повседневной жизнью, но, так ничего и не найдя, решил наконец за неимением лучшего: «Пожалуй, некоторая искренность? – Потом поразмыслил и уточнил: – Или, вернее, некоторая прозорливость?» Мысль его была еще не ясна, но пока что это открытие доставило ему удовлетворение. «Да, этого, разумеется, мало. Но когда я роюсь в себе, то одно из немногих точных данных, которые я могу найти, – это именно потребность ясно отдавать себе отчет в окружающих явлениях… Возможно, что я бессознательно сделал из нее некий нравственный принцип для личного употребления… Это можно сформулировать таким образом: полная свобода при условии ясности видения… Принцип, в общем довольно опасный. Но у меня это неплохо выходит. Все зависит от свойств глаз. Видеть ясно… Наблюдать самого себя тем свободным, прозорливым, объективным взором, который приобретаешь в лабораториях. Цинически следить за своими мыслями и поступками. И в заключение – принимать себя со всеми достоинствами и недостатками… Ну и что же? А то, что я почти готов сказать: все дозволено… Все дозволено, поскольку сам себя не обманываешь, поскольку сознаешь, что именно и почему делаешь!»

Почти тотчас же он едко улыбнулся: «Но больше всего сбивает меня с толку то, что если внимательно присмотреться к моей жизни, то оказывается, что эта жизнь – эта пресловутая „полная свобода“, для которой нет ни добра, ни зла, – почти исключительно посвящена тому, что другие обычно называют Добром. К чему же привело меня все это пресловутое раскрепощение? А вот к чему: я делаю не только то, что делают другие, но главным образом то, что делают те из них, кого ходячая мораль считает лучшими!..»

Вдруг он отшвырнул папиросу и, задумавшись, застыл на месте. «Не странно ли это? Я ведь снова нахожу в своем существовании тот нравственный смысл, который я, казалось, изгнал из своей жизни и от которого меньше часа тому назад считал себя окончательно раскрепощенным! Это нравственное чувство вовсе не прячется в какие-нибудь темные, неисследованные извилины моей души!

Нет! Как раз наоборот: оно расцвело, прочно внедрившись в меня, обосновавшись на главном месте, там, где центр всей моей энергии, всей моей деятельности, – в самом сердце моей профессиональной жизни! Ибо незачем играть словами: как врачу, как человеку науки, мне свойственна прямота – прямота непоколебимая; я могу с полной ответственностью сказать, что не пойду в этом отношении ни на какую сделку… Как все это примирить между собою?.. А впрочем, – подумал он, – к чему всегда стремиться примирять?» И действительно, он тотчас же отказался от этого и, перестав обстоятельно раздумывать над чем-то определенным, отпустив вожжи, постепенно погрузился в блаженную истому».

В конце концов Антуан приходит к тому, что обнаруживает в себе две разные личности: одна – это сознательный, пускающийся в долгие рассуждения человек, поступки которого соответствуют принципам, сложившимся в результате многолетнего опыта, чтения, раздумий; а другая – подчиняется лишь инстинктам, она спонтанна и проявляет себя внезапно в важные моменты жизни, когда надо принять серьезные решения. Но, как бы ни странно это показалось, именно эта личность признает нравственный закон:

«Уже давно (еще в первый год моих занятий медициной) я, не придерживаясь никаких, ни философских, ни религиозных, догм, довольно удачно примирил все мои склонности, создал себе прочную основу жизни, мысли, своего рода мораль. Рамки ограниченные, но я не страдал от этой ограниченности. Даже находил в ней ощущение покоя. Удовлетворяться жизнью в тех рамках, которые я сам себе поставил, стало для меня условием благополучия, необходимым для моей работы. Таким образом, я уже тогда удобно обосновался в кругу десятка принципов (пишу „принципов“, за неимением лучшего слова; принцип – выражение претенциозное и вымученное) – тех принципов, которые отвечали потребностям моей натуры и моего существования в качестве врача. (Грубо говоря, элементарная философия человека действия, основанная на культе энергии, упражнении воли и т. д.)

…Я думаю о некоторых наиболее важных своих поступках. И убеждаюсь, что те, которые я совершал без принуждения, как раз и находились в кричащем противоречии с моими пресловутыми принципами. В решительную минуту я всегда приходил к выводам, которые моя „этика“ не оправдывала. К выводам, которые подсказывала мне какая-то внутренняя сила, более властная, чем все мои привычки, все рассуждения. Вследствие чего я вообще стал сомневаться в этой „этике“ и в самом себе. Я не без тревоги думал: „Да и впрямь ли я тот человек, каким себя считаю?“ (Тревога, впрочем, быстро проходила, и я вновь обретал обычное равновесие на своих обычных позициях.)

Здесь же, сегодня вечером (уединение, давность событий), я замечаю довольно ясно, что благодаря этим жизненным правилам, благодаря привычкам, которые вырабатывались в силу подчинения правилам, я искусственно, сам того не желая, исказил свой первоначальный облик и создал себе некую личину. И личина мало-помалу изменила мой врожденный характер. Постепенно (да и не было досуга мудрить над собой) я без труда приспособился к этому искусственно выработанному характеру. Но не сомневаюсь, что в иные серьезные минуты те решения, которые я принимал свободно, действительно были проявлением моего подлинного характера, внезапно обнажали реальную сущность моей натуры».