Текст книги "Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее"

Лейтенант Жироду в полной парадной форме прибыл в Португалию. За ним увязался какой-то старик. Сгорая от любопытства, он хочет узнать, отчего ножны шпаги погнуты. «Война? Сражение?» – спрашивает он. «Нет, – отвечаю я. – Чемодан». В Америке «внимательно разглядывали нашу форму – ведь мы вернулись с войны… Есть ли на мне что-нибудь, побывавшее на войне? Зажигалка? Все поднимают головы, гасят свои сигары и зажигают новые от этой прирученной немецкой пули, передавая ее из рук в руки. Вот делегаты от города, породнившегося с Перонной; у них есть карты, планы и фотографии города, но они хотели бы услышать от француза, любят ли их подшефную Перонну во Франции… Я заверяю их, что хотя я сам из центральной части страны, но обожаю Перонну; вспоминаю, что там родилась Жанна Ашетт[207]207
  Жанна Ашетт (1456–?) – прозвище жительницы французского города Бове Жанны Лэнь, совершившей подвиг во время обороны города от войск Карла Смелого, герцога Бургундии.


[Закрыть], о чем сообщаю им, и они уходят счастливые».

Он покорил американцев; после войны ему захотелось снова встретиться с немцами, восстановить, несмотря на тяжелые воспоминания, отношения с друзьями из Берлина и Мюнхена. Удивительно, но этого самого французского из всех французов, этого лимузенца, обожавшего Ватто, Дебюсси и Лафонтена, бесспорно, питает также творчество немецких романтиков. Сказки Фридриха де Ла Мотт Фуке[208]208
  Ла Мотт Фуке Фридрих де (1777–1843) – барон из осевших в Пруссии французских эмигрантов-гугенотов, писатель-романтик, автор рыцарских романов и драматической трилогии «Герой севера».


[Закрыть] трогают его не меньше, чем сказки Перро. Враждующие в то время Франция и Германия, в представлении Жироду, скорее дополняют одна другую. Он чувствует, что ему трудно было бы прожить без своих дьявольски романтических баварских и саксонских друзей, приобщивших его к тайнам и иррациональным истинам, – подобные цветы в садах Беллака не распускаются.

Из этого душевного раскола родилась книга «Зигфрид и Лимузен». Рассказчик узнает в сочинениях прославленного немецкого послевоенного писателя Зигфрида фон Клейста[209]209
  Намек на Генриха фон Клейста (1777–1811), немецкого писателя-романтика. – Ред.


[Закрыть] стиль и даже отдельные фразы друга своего детства Форестье, без вести пропавшего французского писателя. На самом деле этот Клейст и есть потерявший память Форестье, которого подобрали на поле боя и выходили в немецком госпитале; этот француз стал вождем (фюрером) немецкой молодежи. «В немецких школах ученикам часто давали задание описать жизнь Зигфрида фон Клейста до ранения», и, если бы не его собственный запрет, биографы превратили бы его в потомка настоящего Клейста, Гёте или Вертера. Рассказчик пытается пробудить у потерявшего память человека французские воспоминания, напоминает Форестье о том, как он был французом. «В каждом лесу мы останавливались и собирали грибы… Вы носили в кармане первый том Вовенарга…[210]210
  Вовенарг Люк де Клапье, маркиз де (1715–1747) – философ, моралист и писатель.


[Закрыть] В два часа мы встречались с мэром, любителем греческого языка, в три – с лиможским преподавателем риторики, сторонником отмены классического образования». В конце рассказчик вез Зигфрида в Лимузен и заодно знакомил читателя с городами и старинным духом этой провинции.

Можно ли считать это романом? Пожалуй, да, но все же в первую очередь это посвященное Франции и Германии большое эссе, написанное человеком, не только хорошо знавшим, но и любившим обе страны. Позже «Зигфрид» будет инсценирован, и пьеса принесет Жироду первый театральный успех. Отметим мимоходом тему амнезии, представление о том, что человек, чье прошлое уничтожено, может начать совершенно новую жизнь. Мы еще не раз встретимся с этой темой у Жироду – темой благополучного человека, охотно отказавшегося бы от такой судьбы, затем у Ануя[211]211
  Ануй Жан Мари Люсьен Пьер (1910–1987) – драматург и сценарист; см. очерк о нем в наст. издании. – Ред.


[Закрыть].

«Зигфрид» еще увешан жирандолями словесных игр, но теперь это всего лишь украшения. Для Жироду важнее всего главная тема – тема франко-германского сближения. Начиная с «Беллы», хотя форма и остается той же, что и в романах «Сюзанна и Тихий океан» и «Жюльетта в стране мужчин» («поэзией романа», сказал бы Жан Кокто), она все более ощутимо заполняется обществом, с которым автор постепенно знакомится вне пределов школы. Повествование в «Белле» ведется от имени Филиппа Дюбардо, сына великого Дюбардо из Министерства иностранных дел, – то есть от имени Филиппа Бертело. Портрет семьи Дюбардо (Бертело) – собрания гениев, где астроном дядя Гастон показывает дневник наблюдений за небом, а хирург, химик и финансист поочередно рассказывают о своих последних достижениях, – не лишен величия. «Здесь человечество говорило само с собой на самом краю неведомого. Это были последние возражения Эйнштейну, Бергсону… Дарвину, Спенсеру». Тот, кто в другой семье злословил бы о родне, здесь признавался в своей – временной, как он надеялся, – размолвке с Лейбницем или Гегелем. Выход из школярства в гениальность.

Другая часть диптиха – портрет Ребандара (Пуанкаре) – написана беспощадной кистью, ибо ничто не приводило Жироду в такое негодование, как использование войны в политических целях. «Каждое воскресенье, стоя под одним из чугунных солдат, более неподатливый, чем любой из них, он открывал свой еженедельный памятник погибшим, делая вид, что верит, будто убитые просто отошли в сторонку, чтобы обсудить суммы немецких репараций; он шантажировал этих безмолвных присяжных, призывая их к молчанию. Мертвецы моей страны были собраны по коммунам для рекрутского набора судебных исполнителей и сутяжничали в преисподней с мертвыми немцами… От имени этих мертвых теней, тянувшихся туманными вереницами или сливавшихся в толпы, он в как будто бы складных, избыточных и вздорных речах превозносил ясность, нашу систему счета денег и латынь… Война? Не каждый день находится подобная отговорка, чтобы оправдать в собственных глазах самого гнусного из политиков». Возможно, это было несправедливо и несдержанно, но написано прекрасно.

На фоне кровной вражды Ребандаров и Дюбардо зарождается любовь Монтекки и Капулетти, любовь молодого Филиппа Дюбардо к вдове сына Ребандара, двадцатипятилетней Белле, высокой, стройной и молчаливой. Невесткой самого речистого француза стала самая неразговорчивая из женщин. «Всякий раз, как Ребандар шел поговорить к мертвым, Белла отправлялась помолчать к живым». Это были Ромео и Джульетта, Родриго и Химена[212]212
  Родриго и Химена – герои трагикомедии Пьера Корнеля «Сид» (1637). – Ред.


[Закрыть], их любовь постоянно была под угрозой, потому что Ребандар грозил арестовать отца возлюбленного Беллы за должностное преступление. Белла попыталась бороться с судьбой. «Взяв одной рукой руку моего отца, другой – руку Ребандара, она старалась их соединить». Задача оказалась непосильной, и, потрясенная своим провалом, Белла падает замертво. «Вот что придумала Белла, чтобы избавить моего отца от тюрьмы: умереть от разрыва сердца».

Странный, совершенно не выстроенный роман с незабываемыми сценами, не имеющими отношения к сюжету, был скорее неудачным. Однако Жироду и не хотел, чтобы он удался. «Английский роман в лучших своих образцах – это блестящий роман, – говорил он. – Английский роман пишется для того, чтобы его читали, французский роман пишется для того, чтобы его написать». Любой роман Жироду – ожерелье из искрящихся куплетов, танец стилизованных персонажей. Эглантина, молочная сестра Беллы, нежная молодая женщина без тайн и без ошибок прошлого, не способна сделать выбор между Моисеем и Фонтранжем, между Востоком и Западом, между одним и другим покровителем (в истинном значении этого напрасно обесцененного слова). Моисей любил свою жену Сару, ни разу не солгавшую, не перешедшую границ, не сказавшую ни о ком плохого слова. Эглантина этим напоминает ему умершую. Более того, Эглантине тяжело бывает промолчать, когда речь идет о друге, ей стыдно не отозваться о ком-нибудь хорошо. Рядом с ней некрасивый и даже уродливый Моисей стал красивым, потому что любовь и великодушие красят человека, – и опять сделался безобразным, когда Эглантина полюбила Фонтранжа. Искусственно? Конечно. Но разве можно отделить искусство от искусственного? Сходство этих слов говорит само за себя. Упражнения в слоге, а также удовольствие создавать образы прекрасных и безмолвных молодых женщин, которые никогда не сфальшивят, поскольку молчат, и которые прекраснее всего на рассвете, когда они невинно пробуждаются «среди чабреца и росы», как говорил двойник Жироду.

Другая группа романов Жироду выстраивается вокруг «Жерома Бардини». Жером – родной брат автора, он хотел бы убежать от жизни вообще и от собственной жизни, он избегает людей. Почти сорокалетний Бардини любит свою жену Рене, но он не сумел выйти победителем из первой схватки с жизнью, и ему страстно хочется начать все с чистого листа, полностью избавиться от прошлого, превратиться в другого Бардини с нетронутой плотью – воспитать себя, вооружить и короновать. В сущности, он мечтает быть собственным сыном. Рене догадывается, что он хочет уйти: он не купил себе мыла и одеколона, это вещие знаки. Оставив одежду на берегу Сены, он плывет к новой схватке. Но он будет избегать и других женщин, и счастье улыбнется ему лишь с ребенком, таким же, как он сам, беглецом.

Похоже, что Жироду тоскует по собственному детству, которое так любил. Он всегда становится на сторону детей и животных и предубежден против взрослых людей. Только детство обладает свежестью, позволяющей добывать поэзию и счастье из всего подряд – из школьных «сочинений», из метрической системы, из «длинного и скучного перечня супрефектур». Только ребенок берет в товарищи себе великих людей из учебников истории и хрестоматий. В Америке, как и во Франции, «надзиратели» его травят («The Kid»)[213]213
  «The Kid» – название одной из частей романа Жироду «Приключения Жерома Бардини» (по прозвищу персонажа). – Ред.


[Закрыть]. К Жерому Бардини, не совсем утратившему воображение, дети относятся по-свойски. Но господин Дин (на редкость мудрый надзиратель) объясняет Жерому, что обожествлять детство – это заблуждение. «Подумайте о том, что останется через несколько лет от вашего божества: просто человек». Тем же неврозом, что Жироду, страдал и Кокто, который не решался претендовать на кресло в Академии Взрослых, считая, что взрослые люди травят поэтов.

«Выбор избранников» (1939) – последний и, возможно, самый человечный из романов Жироду. Тридцатитрехлетняя Эдме живет в одном из калифорнийских городов с мужем-инженером Пьером и двумя детьми, Жаком и Клоди. Все четверо любят друг друга и выглядят счастливыми, однако Эдме не может без слез слышать слово «счастье». Она тоскует, испытывает чувство вины, кажется себе обманщицей. Несмотря на то что добродетельна, верна мужу и любит его, она терзается муками и раскаянием изменницы. Почему? Потому что в ее отношениях с Пьером есть тайная трещина. Пьер, красивый, умный и трудолюбивый выпускник политехнической школы, страдает, чувствуя, что Эдме верна ему потому, что она – порядочная женщина, а не потому, что он – образец человеческих добродетелей. Он чувствует, что она любит его супружеской любовью, но его приводит в отчаяние мысль о том, что она была бы так же верна всякому, с кем разделила бы ложе.

Эдме после любви сразу засыпает, хотя Пьер был самым остроумным из всего выпуска. Пьер безупречен, а Эдме нравятся легкомысленные, ненадежные бездельники. Ей нравятся легкомысленные сенаторы и легкомысленные торговцы оружием: «Поскольку любые обязанности ее раздражали, ей нравились непостоянные люди. Из чувства противоречия эта начитанная женщина терпеть не могла разговоров о литературе». Если клуб приглашал на чествование Андре Зигфрида[214]214
  Зигфрид Андре (1875–1959) – экономист и социолог. – Ред.


[Закрыть], она сбегала в сад поиграть в пинг-понг с самым незначительным из гостей. За столом, где муж и сын беседовали о Ганди и Расине, Эдме с дочкой вели разговор о том, как расставлены солонки и чисто ли вымыты приборы для масла и уксуса. Уставший от добродетели в собственном доме, Пьер изменяет жене с Шарлоттой Корде и мадам дю Шатле[215]215
  Корде Шарлотта (1768–1793) – жирондистка, убившая одного из лидеров якобинцев Жана-Поля Марата. Шатле Габриэль Эмили Ле Тоннелье де Бретеиль, маркиза дю (1706–1749) – математик, физик, возлюбленная Вольтера. – Ред.


[Закрыть]. Эдме чужда всякая лирика, она не способна толком рассказать детям ни «Кота в сапогах», ни «Золушку». «Пьеру приходилось вмешиваться и уточнять, сколько лет проспала Спящая красавица и на сколько километров на самом деле можно было шагнуть в сапогах-скороходах, которые Эдме называла четырехмильными. Его инженерское пристрастие к точности, должно быть, бывало особенно уязвлено неточностью и приблизительностью в таких вопросах».

Эдме чувствует, как трещина все углубляется, и у нее – как у Жерома Бардини – появляется желание сбежать. Не сбежать с другим мужчиной, а просто освободиться, не обмениваться больше дежурными поцелуями, не терпеть чужих прихотей. И сам ее побег Пьера раздражает. «Если бы ему когда-нибудь взбрело в голову сойти с накатанного пути, его нашли бы где-нибудь на дальнем краю Корфу, за углом Парфенона, перед порталом Шартрского собора. Эдме нашли в сквере…» Вскоре Эдме вернется к Пьеру, но драма разыграется снова – теперь с ее дочерью Клоди в главной роли. Пешки благопристойного семейства заново расставлены на доске: отец, мать, сын с невестой, дочь с зятем. Время «благородных чувств» для всех прошло. Цитадели любви и ненависти были не раз взяты и сданы. Теперь они за обедом разговаривают о погоде, словно отрабатывающие свой номер акробаты. Все хорошо, и все испорчено.

Таким образом, страсти в романах Жироду нередко в конце концов утихают и приводят к примирению с жизнью. Писателя пленяют рассвет, начало, дитя и юная девушка, он любит невинных женщин и трогательных стариков. Грубые чувственные натуры его отталкивают. Ему хочется, чтобы чувственность пребывала под покровом ума, юмора и добродетели. Виктор-Анри Дебидур имел основания сказать, что Парис и Елена, с точки зрения Жироду, не умеют любить и только забавляются любовью и поэтому сам он предпочитает шлюшку Индиану[216]216
  Дебидур Виктор-Анри (1911–1988) – литературный критик, искусствовед, переводчик древнегреческих текстов. Парис и Елена – персонажи драмы Жироду «Троянской войны не будет». Индиана – персонаж романа Жироду «Бэлла». – Ред.


[Закрыть], которая говорит: «Ах, братец, вот уж точно, невеселая штука любовь!»

Впрочем, персонажи для Жироду – не более чем предлог. Он не думает, будто читатели в 1930 году ждут от авторов таких шедевров, как «Госпожа Бовари» или «Принцесса Клевская». На самом деле читателям безразлично, что представляет собой книга, эссе или роман, они жаждут найти в ней своеобразное благоухание, способ выстраивать слова и культуру, присущую именно этому писателю. Мы отправляемся на загородную прогулку не для того, чтобы восхищаться величественными пейзажами, а для того, чтобы любоваться цветами и злаками, насекомыми и птицами. Шедевры – это статуи, которые следует размещать на перекрестках литературы. Если их слишком много, они преграждают путь. «Теперь уже надо не возбуждать пресыщенное общество, прибегнув к помощи интриги и фантазии, но лишь возрождать способность воображения в наших иссохших сердцах». Истинный ценитель ищет в романах Жироду не срисованных с натуры персонажей, но блеск ума, душевное благородство и поэзию культуры.

III

Суждения Жироду о театре были просты и отчетливы. Прежде всего театр не должен быть реалистическим. В 1900–1910 годах театральные творцы стремились к реализму: это называлось независимым театром. «Хорош же был этот независимый театр! Говорили, что пробило пять, и настоящие часы на сцене звонили пять раз. Независимость часов все-таки не в этом!.. Театр начинается там, где часы бьют двести раз. Театр реален в ирреальном». Шекспир выводил на сцену духов и чудищ, Жироду выведет на подмостки привидение и ундину. Вот что говорит Ален: «Совершенно ясно, что условности места, подстроенных встреч, монологов и собеседников – никакие не вольности, они неотделимы от театральной формы». Надо, «чтобы драма в действительности завершилась к тому моменту, когда поэт нам ее представит; вот потому театр охотно берется за древнюю историю; великие бедствия достаточно хорошо известны, так что заранее знаешь, чем все закончится, и отгораживаешься от своего времени и от себя самого». В этом один из секретов мастерства Жироду.

По сходным причинам язык, которым говорят на сцене, не должен быть похож на бытовое просторечие. Критики этого не поняли. Те пьесы, в которых французский язык не был поруган и принижен, они наградили «эпитетом, который, видимо, должен быть приравнен к худшим оскорблениям, назвав их литературными… Если в вашем творении персонажи избегают этой расслабленности слова и стиля… если из их уст вы слышите глаголы в сослагательном наклонении, если они не путаются в падежах и глагольных формах, то есть, в общем и целом, если они вежливы, решительны и щепетильны, если справляются с монологом, повествованием, воззванием и прозопопеей, то есть если они вдохновенны, способны видеть и способны верить, – вам тотчас скажут… что вы не артист, а литератор». Словом, эти люди, которых напрасно называют «театральными», которые любую тираду, какой бы прекрасной и глубокой она ни была, считают затянутой, похоже, думают, будто литературе доступны все сферы человеческой деятельности: мода, торговый флот, банковское дело, кроме одной-единственной: театра. Жироду отвечает на эту ересь тем, что утверждает в театре слово – хорошо написанный текст.

Другая ересь – говорить, что зрители имеют право все понимать. «Ходите лишь на то, что вам понятно», – твердят им вот уже полвека. «Сходите на „Тоску“: когда двенадцать карабинеров палят из мушкетов в ее любовника, у вас есть все шансы сообразить, что его расстреливают. Сходите на „Испорченный товар“[217]217
  «Тоска» – опера Дж. Пуччини (1900) по одноименной пьесе Викторьена Сарду (1887). «Испорченные» – пьеса Эжена Брие (1901). – Ред.


[Закрыть], и вы узнаете из пьесы, что накануне свадьбы лучше не прощаться с холостой жизнью в продажных объятиях… Какое счастье, что истинный зритель не понимает, а чувствует. Тот, кто в театре хочет понять, не понимает театра»… «Театр – не теорема, а зрелище; не лекция, а приворотное зелье… Вы находитесь в театре, там льется отрадный свет, там прекрасные пейзажи и воображаемые личности; любуйтесь этими пейзажами, цветами и лесами, наслаждайтесь театральными вершинами и склонами, все прочее – геология».

То, что между театром и церковным празднеством существует связь, – общеизвестная истина, бесспорная, как и большая часть общеизвестных истин. Первыми пьесами были религиозные драмы и мистерии. «Театр наиболее уместен на паперти». Зрители идут туда не для того, чтобы снова встретиться со своей повседневной жизнью, но «для того, чтобы услышать вдохновенные речи о своем предназначении. Кальдерон – это человечество, провозглашающее свое стремление к бессмертию; Корнель говорит о его чувстве собственного достоинства, Расин – о его слабости, Шекспир – о любви к жизни, Клодель – о греховном состоянии и спасении». Что же касается Жироду, то он открывает людям удивительные истины: «что живые должны жить, что живые должны умирать, что за летом следует осень, а зима сменяется весной… что человеку нужен покой, что человек жаждет крови, – словом, все то, чего они никогда не узнают», и все это произносит архангел, которого в театре называют Чтецом, и он – не кто иной, как автор.

Так вот, Жироду в театре без колебаний пустит в ход все свои чары образованного поэта, свой прекрасный язык, греческие и лимузенские образы. Он и там останется самим собой. Однако театральные требования и ограничения пойдут ему на пользу. Необходимость строить диалог заставит его вовремя прерывать долгие перечисления. Он невольно будет искать удачную реплику, точную фразу, тираду, которая всколыхнет зал, – и находить их. Под влиянием Жуве интрига в его пьесах станет менее запутанной, от чего они только выиграют. В романе «Зигфрид и Лимузен» действие местами увязает, в пьесе «Зигфрид и Лимузен» разворачивается бойко и легко.

В пьесах Жироду возвращается к сюжетам своих романов, к мыслям, во власти которых находился со времен Эколь Нормаль, со времен Шатору, со времен Беллака. Тема франко-германских отношений подсказана ему Андлером, Гёте и Сакс-Мейнингеном; поэтичность маленьких городков вдохновила его на создание «Интермеццо»; любящую и разобщенную пару из «Выбора избранников», Пьера и Эдме, в «Содоме и Гоморре» заменили Жан и Лия; тема ужасов войны – лейтмотив Дюбардо в «Белле» и Броссара в «Битве с ангелом» – перейдет к Гектору в пьесе «Троянской войны не будет».

Театр Жироду не похож ни на какой другой. Иногда начинает казаться, будто он движется в сторону Мариво, Мюссе и Аристофана, но это впечатление быстро рассеивается, сходство оказывается ложным. «Амфитрион-38» – это тридцать восьмая по счету пьеса, основанная на мифе о Юпитере и Алкмене, но она равно далека от произведений Мольера и Плавта[218]218
  Имеются в виду комедии Плавта и Мольера «Амфитрион». – Ред.


[Закрыть]. Жироду говорит о человеческой чистоте Алкмены, одерживающей победу над произволом богов, плохо умеющих разговаривать со смертными. Для того чтобы нравиться земным женщинам, им следует поменьше сверкать божественными очами. Комические недоразумения Мольера здесь уступают место нежному жеманству и забавным анахронизмам, подчеркивающим ирреальность этой истории.

Какое будущее у этого театра? Мнения на этот счет сильно расходятся. Одни продолжают восхищаться пьесами Жироду и полагают, что многие из них вскоре будут считаться классическими. Другие думают, что некоторые удачные отрывки (как обращенная к мертвым речь Гектора в «Троянской войне») уцелеют в антологиях, тогда как сама пьеса будет забыта. Наконец, третьих юмор Жироду раздражает, и они уверены в том, что его театр погибнет из-за того, что не принимает себя всерьез. У Расина, говорят они, не было намеренных анахронизмов, и вычурность была ему несвойственна.

Этот пессимизм кажется мне слишком суровым. Я не сомневаюсь, что лучшие пьесы Жироду могли бы с успехом идти и дальше. Да, «Амфитрион», «Троянская война», «Электра», «Содом и Гоморра» намеренно анахроничны. Но это объясняется, с одной стороны, желанием прочно укорениться в ирреальном, с другой – распространенностью стиля «парада» в театре времен Жироду. Дух Убю[219]219
  Убю – герой пьес Альфреда Жарри (1873–1907), использующего традиции народного кукольного театра – гиньоля. – Ред.


[Закрыть] возрождается в «Безумной из Шайо», близки к ней и «Новобрачные на Эйфелевой башне». Мы знаем, что «Ундина» с успехом прошла в Нью-Йорке. Прекрасно приняли бы «Троянскую войну», если бы восстановили постановку в «Комеди Франсез». Не устаревает «Зигфрид и Лимузен». Неверно, будто театр Жироду несерьезен, – он умеет легко говорить о вещах далеко не легковесных. Маленькая пьеса «Аполлон Беллакский» затрагивает большую тему – безграничность человеческого тщеславия. «Дополнительное путешествие капитана Кука» не менее серьезно, чем сочинения Вольтера и Дидро, и настолько же остроумно.

Я особенно люблю «Интермеццо» – единственную пьесу, в которой поэтично и правдиво показана провинциальная Франция. Противоречие между Изабеллой, вечной французской девушкой, обучающей девочек арифметике (продолжением Генриетты из «Ученых женщин»[220]220
  «Ученые женщины» – комедия Мольера (1672). – Ред.


[Закрыть], с изысканной силой воплощенной Валентиной Тесье), и надзирателем, антиподом поэта, присуще самому Жироду, который прикидывается безупречным чиновником. Оно присуще и Франции в целом – вольтерьянке и рационалистке, – которая не прочь иногда встретиться с призраком, выходящим на приречный луг из тумана.

IV

Жироду разрабатывает свои темы так, как это делают музыканты. Однажды высказанная мысль будет повторена на все лады, в партии правой и левой руки, в переложении для флейты, гобоя и контрабаса. Например, в «Зигфриде» повествователь, заметив в «Франкфуртер цайтунг» фразы, которые мог бы написать его друг Жак Форестье, переходит к газетам из других стран: «Получив „Чикаго трибьюн“, я читал ее без любопытства, потому что мистеру Маккормику[221]221
  Маккормик Джозеф Медилл (1877–1925) – американский журналист и политический деятель, издатель газеты «Чикаго дейли трибюн». – Ред.


[Закрыть] никогда не приходило в голову что-то списать у Андре Жида; редактор „Корреспонденсиа де Эспанья“ не старался куда-то вставить фразу-другую из Марселя Пруста, а Уэллс в „Вестминстер газет“ пытался не подражать Франсису Вьеле-Гриффену»[222]222
  Вьеле-Гриффен Франсис (1864–1937) – поэт-символист. – Ред.


[Закрыть].

Эти нелепые перечисления неизменно следуют выверенному построению фуги. Чему обучали девушек в Беллаке? «Нам рассказывали, что шведки из покрытой лишайниками Швеции подобны снежному вулкану и ледяному пламени. Что малороссиянки, подделывая почерк двадцати желанных мужчин, пишут сами себе двадцать писем с предложениями руки и сердца, после чего отвечают на них двадцатью обоснованными отказами и, исполнившись презрения, отправляются колесить по свету. Что как американские студенты приезжают в Париж для того только, чтобы изучать архитектуру, так и американки стараются изо всех сил выведать у француженок невесть какую архитектуру счастья. Для нас не было тайной, что в Туркестане перед гуляющим в саду султаном, заклятым врагом гусениц и букашек, шли три маленькие девочки, которые давили их пальцами…»

Это перечисление стран и связанных с ними забавных сведений растягивается на три страницы. Можно подумать, будто Жироду, энциклопедически образованный писатель, поставил себе целью коллекционировать смешные и причудливые рассказы. Смесь эрудиции, фантазии и иронии превращает иные его романы в гениальные розыгрыши. Жироду обожает симметричные формулировки: «Иногда на этой неделе благоухали акации, и мы ели оладьи с цветками; иногда небо усеивали жаворонки, и мы ели их запеченными в пирог; иногда это приходилось на тот единственный день, когда золотящаяся рожь затмевает пшеницу; мы ели ржаные блины». Эта симметрия сама по себе ирреальна.

Иногда он приписывает эту манеру высказываться своим персонажам: «Жюльетт Лартиг совершала множество непроизвольных действий, и все невпопад: она раздавала пощечины во время постов, вытягивала руку, чтобы узнать, какая погода, а если у нее выпадала ресничка, она снимала ее со щеки и съедала. В разговоре она предпочитала сдвоенные фразы, противоречащие одна другой. Первая начиналась со слова „физически“, вторая – со слова „нравственно“.

– Физически он очень нехорош, – говорила она. – Нравственно он прекрасен. Чувственно она надежна. Нравственно она легкомысленна».

Перечисление, симметрия, эрудиция – вот несколько элементов стиля Жироду. Напав на удачную мысль, он не может удержаться от ее повторения. Написав «Зельтен купался в Рейне не иначе как ныряя с того моста, с которого бросился в воду Шуман»[223]223
  Шуман Роберт (1810–1856) – немецкий композитор; страдая душевной болезнью, в 1854 г. в Дюссельдорфе пытался покончить с собой, бросившись в Рейн. – Ред.


[Закрыть], он непременно прибавит: «Он перепрыгивал верхом через ту самую ограду, где свалился с лошади Бетховен; говорят, это падение и стало причиной его глухоты». Нередко его любовь к перечислениям кажется маниакальной: «Теперь все во Франции проснулись. Все пробудились в Валенсе и Бюзансе, и в сырных краях – Рокфоре и Ливру – уже едят молодой сыр, запивая его белым вином. Все открыли глаза, в том числе стрелки из лука с берегов Уазы, которые, стоя рядом с супругой в папильотках и без поклонников (в небе мелькает тень Пенелопы), натягивают тетиву на луках из красного дерева… В том числе Моне, Бергсон, Фош[224]224
  Фош Фердинанд (1851–1929) – полководец периода Первой мировой войны, маршал Франции. – Ред.


[Закрыть]. В Луанг-Прабанге, в Кайенне, в Браззавиле молодые и старые чиновники думают о том, какая отличная погода сейчас в Байе, Периге, Гапе».

Это перечисление великих людей и маленьких городков могло бы продолжаться до бесконечности. Мне легко представить себе Жироду, пишущего: «Сельский врач задыхался. В Корньяке был рак, в Пейзаке плеврит, в Роньяке краснуха» – или: «В Бергене было 35 градусов, в Риме 1, в Ницце 0. Канебьер засыпало снегом, а в Исландии загорали голышом». Поэзия повсеместности соединяет отдельного человека со всем миром, а садик кюре – с планетой. Похоже, что Жироду испытывает физическое наслаждение, проигрывая музыкальную фразу на всех широтах. И Рабле так же упивался словами, и Виктор Гюго; но широкая река Рабле несла с собой вольные шутки, стремительный поток Гюго – великолепные эпитеты, а ручеек Жироду подхватывает лишь чистые и свежие слова, девичьи имена и названия французских городишек.

Некоторых читателей эти писательские причуды раздражают, они видят в них тщеславие, педантизм и кривлянье. Однако безобидный педантизм Жироду неизменно уравновешивается юмором. «Отличник, чье прилежание загадочным образом соединено с обаянием лентяя», – говорил Жан Кокто. Арагон же признавался: «Понятия не имею, как это произошло. Несомненно лишь, что я переменился. В один прекрасный день я заметил, что пристрастился к Жироду. Он перестал меня раздражать… Да, я это полюбил. Все это… И да простят меня, но мне кажется, что на самом деле я полюбил Францию». Вот таким я вижу Жироду: самым французским из всех стопроцентно безупречных французов. Разумеется, существуют и небезупречные французы, но это совсем другая история.