Текст книги "Хватай Иловайского!"

– А ты не доводи! – вновь наливаясь багровым цветом, взревела судьба моя немилосердная. – Кто мне весь кайф обломал, всё настроение испортил, весь романтизм похерил, все грёзы мои девичьи медным тазом с размаху накрыл и не извинился?!

– Ну вот, слава тебе господи на лысину! – сорвался я, потому как ангельским терпением тоже похвастаться не вправе. – Сама меня пригласила, напоила дрянью химической, которую в аптеках только на выворот желудка и прописывают, труп героя-офицера себе под кровать сунула – и я же у ней во всех грехах виноват? Да сколько можно?! У меня тоже своя гордость есть. Не устраиваю? Да и пошёл я отсюда, не дожидаясь, пока ты пошлёшь!

– Ну и пошёл на… – Катенька вдруг прикусила язычок, не уточняя маршрута, да поздно, меня тоже занесло.

– И пойду! С пути не собьюсь небось…

– Так, ладно, всё, я начинаю командовать! – Она взяла себя в руки, быстро распахивая окно для доступа свежего воздуха. – Ты, тошнотик, марш в ванную, умойся, прополощи горло. Нет, с поцелуями больше не приставай! Поздняк, я не в духе…

Ладно, что уж тут спорить. Мне удалось кое-как поднять себя за шиворот, поставить в вертикальное положение, поскользнуться, удержаться на разъезжающихся ногах, в ритме кабардинской лезгинки сумев-таки выпрыгнуть из спальни. Где находится душ и умывальник, я знал.

– И тряпку половую принеси, – раздалось вслед. – Сам насвинячил, сам и уберёшь!

Тоже не поспоришь, не маленький, уберу. Я пустил холодную воду, как мог, привёл себя в порядок. Во рту до сих пор горчило. Да чтоб меня ещё хоть кто-то попробовал шампанским угостить – я лучше сразу утоплюсь в Дону, а будут настаивать – сначала утоплю угощателя! Кстати, может, с дядей поговорить? Ну, насчёт того, чтоб он направил ревизию из шести самых никчёмных казаков, тех, кого не жалко, на этот шампанский завод – хлопцы упьются, потравятся, и мы получим законную возможность спалить всё предприятие к ёлкиной маме! А что, чем не святая месть за павших товарищей? У нас оно только поощряется!

Тряпку нашёл в ведре под раковиной. Пока убирался, отмывая пол и коврик, переодетая Катенька, морща нос, уже сидела за компьютером, щёлкая клавишами. Она права, что-то долго мы возимся с этой нечистью, а враги в своей непонятной игре опережают нас на два хода. Как-то безрадостно получается, пора давать сдачи…

– Садись, – не оборачиваясь, предложила Катя. – Извини, что нарычала. Дура, не права, порю горячку, нервы, общее переутомление и иммунитет дохлый, аж жуть…

– Я не в обидах, солнышко моё.

– Зато я в обидах! Обломы никого не радуют. Короче, ещё раз так накосячишь – близко ко мне не подходи, пьянь с лампасами!

– Неправда, – гордо вскинулся я, облизывая пересохшие губы. – Нельзя здорового казака гольной химией травить! Налила бы по стопочке беленькой, и нет проблем!

– У тебя – нет, а меня от одной рюмки водки – в гавань укладывает! Хотел напоить и воспользоваться?!

Я вспыхнул, развернулся на выход и даже успел взяться за дверную ручку, когда моя недотрога сменила тон.

– Куда дёрнулся? Я ведь перед тобой извинилась. Ну хочешь, ещё раз меня извини. Полегчало?

– Не очень.

– Не важно. Смотри сюда. Вот эту мымру мы ищем?

Я сцепил зубы, выдохнул через нос и, подойдя, заглянул в волшебную книгу. На меня смотрело узкое лицо рыжего небритого мужчины в широкополой соломенной шляпе с оплывающими горящими свечами вокруг тульи.

– Портрет французского художника Винсента Ван Гога. Похож?

– Похож, – согласился я. – Только там не мужчина, а женщина была.

– Хм…

– В смысле?

– Чего?

– В смысле этого «хм»? – повторил я.

Катя не слышала меня и не видела даже боковым зрением. Ей было интересно что-то иное, в левом углу сияющего экрана. Я опустил взгляд за её плечо, умудрился не утонуть в медовой ложбинке меж её грудей и вздрогнул – на меня в полупрофиль смотрело искажённое злобой женское лицо в обрамлении седых кудрей. Глаза были сощурены, рот оскален в крике или рычании, а выпирающий кадык… Ого?!

– Вот и я о том же, – многозначительно кивнула моя Хозяйка. – Не фиг на женщин всех собак вешать, тут у нас, похоже, трансвеститус натуралус нарисовался!

Я начал лихорадочно перебирать в памяти наши короткие встречи с этим пугалом на кладбище, когда оно в меня ещё и пальнуло. Рост, походка, фигура, нелепый наряд. С одной стороны, женщину так одеться нипочём не заставишь, если только она на скотобойне не работает – быков до разрыва сердца доводить. А с другой стороны, я в Оборотном городе и поэкстравагантнее (правильно выговорил?) дамочек видел. Ведьмам закон моды не писан, а личный вкус они всегда считают идеальным, впрочем, как и вообще любая женщина. Ну да бог с ним. Сейчас интереснее, что ж это за маньяк термический, со свечками в голове по мою душу бродит. И зачем ему курьера туда-сюда таскать? Ладно бы съел, это хоть как-то понятно. Но чтоб уже второй раз Хозяйке под кровать подкидывать – это что-то запредельное, за гранью ума и логики…

– И главное, никаких конструктивных мыслей, – поддержала меня умная Катенька. – У тебя лицо красноречивое, но не комплексуй, у меня в мозгах тоже на эту тему ни одного проблеска. Одно в принципе могу сказать точно: это чмо болотное не из моего города. И я бы это… посомневалась, что он (она, оно) вообще из этого мира. Ну, точнее, из этого временного периода.

– Фальшивка, – обомлел я. Неужто как и жандармский чин из Санкт-Петербурга?

– А вот об этом подумать надо, навскидку не скажу, не уверена, – вновь щёлкая клавишами, безошибочно откликнулась на мои невысказанные мысли моя красавица. – Милый, ты на чайнике красную кнопочку не нажмёшь? – обернулась она.

Отчего ж не нажать, дело-то пустяковое. Однако ж чайник закипать отказывался, я нажал ещё раз и ещё, потом просто держал большим пальцем эту красную кнопку, пока не закипела уже моя милая…

– Илюха, там воды нет.

– Я не знал.

– А посмотреть слабо? Чайник прозрачный.

Я пожал плечами. Катя встала, шагнула ко мне, поймала за ремень и притянула грудь в грудь. Ну то есть так, что её дивные холмы капитолийские упёрлись мне в область солнечного сплетения.

– Смотреть в глаза, – предупредила Катенька, сама прекрасно понимая, что это невозможно. – Ладно, верю, чувствую, не стерва фригидная, саму клинит на опрокинуться и сдаться, но держусь ведь! И ты держись, судьба у тебя такая, как и у всего казачества. Я тебя люблю… честно, по-своему, конечно, как умею… ну дура такая закомплексованная, что теперь… Простишь?

– Прощу, любимая. – Я обнял её за плечи, прижимая к груди. – И ты меня прости. Я тут это… кое-чем поделиться забыл. Ищут меня. Само секретное Третье отделение. Самый что ни на есть занудный полковник в штатском приехал, а в прислуге у него двое оборотней-бесов ростовского розлива. У тебя такие не мелькали?

Катя вытаращилась на меня не хуже щуки на Емелю и потребовала детализации. Я и не брыкался, самому хотелось поделиться наболевшим. Рассказ вышел не очень долгим, примерно на середине моя милая попросила не выносить ей мозг своим казачьим креативом и деревянную куклу не включать. Я сразу всё понял. Ну то есть понял главное: она считает, что всё это враки, и нипочём в вышеозвученное не поверит просто из инстинкта самосохранения, который у меня, по её мнению, отпал в младенчестве с пуповиной. Потому что если мне верить, то получается, что в Калач на Дону заявились ни больше ни меньше как спецчины из ФСБНИ – Федеральная служба безопасности научных исследований. Это такие бравые военные-психологи-дипломаты, на все руки хоть куда, которые занимаются силовым разрешением конфликтных ситуаций и последствий, возникших из-за необдуманных действий учёных мужей. Ну и дам, видимо, тоже, раз уж именно нашим Оборотным городом там заинтересовались.

Хорошего в этом… Совсем ничего хорошего. Если что накопают, так мою Катеньку ненаглядную не только с работы турнут, но ещё и под суд отправят, а там, с конфискацией ноутбука, враз на север зашлют, айсберги пилить на кубики для мартини! И виноват во всём буду я. Кто ж ещё? Не она же, правда…

– Могу выметаться?

– Любимый, ты иногда так читаешь все мои тайные мысли, что даже страшно. Меня никто-никто в целом свете так хорошо не понимает, как ты. Давай поцелую, и чеши!

– Труп тоже захватить?

– Нет, блин, здесь мне его оставить! Он тут уже прижился, прописался под кроватью как деталь интерьера и сам никуда уходить не хочет.

– Понял, заберу. Через какой выход возвращаться присоветуешь?

– Чего так официально-то? Обиделся? – Катя развернулась на вертящемся стуле и, приподнявшись, чмокнула меня в уголок губ. – Погоди, скажу, как тебе двигаться, чтоб у вас у обоих на ходу ничего не откусили. Где тут у нас карта города? Сейчас я тебе самый короткий маршрут зарисую… Милый, всё занято, везде полно народу. Через распылитель пойдёшь?

Я пожал плечами – какая разница-то, через чего только не ходил уже. Ладно, пока моя милая нащёлкивала клавишами, мне оставалось лишь вытащить из-под кровати курьера, взвалить на плечо и вернуться в комнату. Катя обернулась ко мне с серьёзным лицом.

– Сядь на стул, думай о хорошем и прости меня за всё.

– Не понял?

Хозяйка навела на меня плоскую коробочку с рядом кнопок и, нежно улыбаясь, выбрала самую большую. Я почувствовал некоторое беспокойство…

– Понимаешь, сама эту штуку в первый раз использую. Но ты не пугайся, пульт на гарантии, если с тобой что не так, мы потом всё изобретательское бюро по судам затаскаем! В смысле я затаскаю. Тебе уже не до того будет.

– Как называется? – икнул я.

– «Зелёная миля».

– Милая, а не… – Я начал осторожно приподниматься, договорить не успел.

– Труп крепче держи, – напомнила Катя и недрогнувшей рукой нажала на кнопку.

Мгновением позже меня ослепил ярко-зелёный луч, и глаза я уже открыл, сидя на соломенной крыше дядиной хаты. Тело несчастного царского курьера лежало рядышком, медленно сползая по соломе вниз. Я чудом успел поймать его за ворот нижней рубашки кончиками пальцев, а снизу уже гремел грозный голос старого генерала Иловайского 12-го:

– Да я тебе, шавка столичная, своей рукой холку намылю, если ещё раз хоть одно плохое слово про моего племянника скажешь!

– Но вы не можете отрицать его участия в поджоге дома графа Витицкого в Санкт-Петербурге…

– Где тот Петербург, а где мы? На чёрте он, что ли, туда за час слетал да назад обернулся?!

– …а также срыве международной научной конференции, стрельбе и разгроме…

– Ординарец! Всё, сил у меня больше нет… Ну не понимает он человеческого языка, давай сюда пару хлопцев с нагайками!

Я почувствовал, что пальцы немеют и долго удерживать труп у меня просто не получится.

– Вы не имеете права! Я нахожусь при исполнении! Если сию же минуту хорунжий Иловайский не будет…

Предательская солома скрипнула под моим сапогом, и мы вместе с курьером рухнули вниз! Он – удачно, прямо на голову лысого типа якобы из Третьего отделения. Я ещё более удачно, потому как прямо в заботливые руки моего добрейшего дядюшки. Счастливый момент! Я ткнулся носом в его могучую грудь, поиграл орденами и поднял на обалдевшего родственника самый преданный взгляд.

– Ты?!

– Я, дядя.

– Живой!

– А что со мной сделается?

– Тогда чего у меня на руках сидишь, ровно дитё малое?

– Детство вспомнил.

– А ну слазь!

– Разрешите исполнять?

– Да слазь уже, покуда я спину не надорвал. – Покрасневший от натуги дядюшка сбросил меня на утоптанную землю и кивком головы указал на мёртвое тело.

– Курьер. Тот самый, что был отправлен к нам с приказом. Доставлен мною по вашему приказу из Оборотного города. Там же был раздет и обобран до нитки. Но убит в наших краях, с какой целью – пока непонятно, – встав на ноги, отрапортовал я. – Дайте ещё пару дней, и выясню! Если, конечно, никаких более срочных дел нет. Ну там типа кофе подать или сапоги слюной начистить, чтоб аж горело!

Увы, он меня не слушал. Казачий генерал небрежным движением пальца отодвинул меня в сторону, даже забыв прилюдно обозвать балаболкой, и склонился над пришибленным жандармским чином. Тот пребывал в полной бессознательности, так что немногим отличался от лежавшего на нём мёртвого курьера. Рыжий ординарец на всякий случай постучал ему нагайкой по лбу, но столичный чиновник не отозвался.

– Звук звонкий, наверное, весь мозг вниз стёк, – предположил я. – Ты ему ещё по затылку постучи для сравнения.

Рыжий догада со всей служебной ревностью замахнулся добавить и по затылку, но дядя не дал. Перехватил за руку и рыкнул на нас обоих:

– Ты чему моего ординарца учишь, балбес? А у тебя, здорового лба, от его брехни памороки отшибло, соображалка рыжая?! Чего этому лысому кумпол долбить, когда он и так поперёк себя пришибленный? Ведро воды сюда тащи, отливать его будем. Да похолоднее! – Последние слова наш атаман протянул с явным удовольствием, почти пропел. – А ты, Иловайский, пошёл вон отсель! Делом займись.

– Каким, ваше родное сиятельство?

– Сортир на заднем дворе почини. Прохор доложил, что как тока ты в него сиганул, так сие полезное строение взорвалось, ровно ядром в пороховой погреб закатали! Шесть соседних дворов уже третий час отмыться не могут. Представляешь, как тебя там народ лицезреть жаждет?

Я почувствовал, как сердце холодным комком рухнуло вниз и попыталось спрятаться где-то под печенью. Как меня встретят приветливые калачинцы, крыши и заборы которых до сих пор неароматно благоухают в ту сторону, куда ветер дунет, можно было бы и не уточнять. Проще сразу надеть мешок на голову да самому сигануть с откоса в омут, и упокой Дон-батюшка мою дурную головушку…

– Ну, что пригорюнился, ты ж характерник! Али чуешь чего?

– Чую, – вздохнул я. – Бить будут…

– А-а, это уж и к гадалке не ходи, – отмахнулся мой дядя. – А вот чуешь ли, что по твоей спине и моя нагайка плачет?

– Да найду я вам этот приказ, найду…

– Вот и молодец! Умница! Хвалю! – Он пихнул меня кулаком в бок. – И всё ж таки давай двигай отсель. Вона хлопцы аж три ведра колодезной воды волокут, сейчас развлекаться будем.

Правильно, как работать, так это я, а как развлекаться, так извини-подвинься, хорунжий. Вечно всё интересное в полку мимо меня проходит. Но по логике вещей дядюшка, конечно, прав: не следует, чтоб этот лысый дятел, очухавшись, сразу на меня кинулся. Успеет ещё, налюбуется при случае…

Я поправил папаху, сделал суровое лицо, сдвинул брови, выставил вперёд подбородок и отважно сбежал с дядиного двора. Вслед мне долетело дружное хэканье, строенный плеск воды и взлетевшая до престола небесного столь отборно матерная ругань, что сразу стало ясно – этот жандарм столичный всё ж таки наш человек! Стало быть, не так уж оно всё в этом будущем и поменялось, кое-какие вещи неизменны на века…

Я перешёл с лёгкого бега на широкий шаг. Радостных мыслей на тот момент в голове не было, налетающий от околицы ветерок с характерным запахом тоже не внушал оптимизма, но долго унывать у казаков не принято, психология не та. Мы и плакать-то просто так не умеем, а вот когда песни поём, тогда у каждого второго глаза мокрые. Казачья песня душу из человека вынимает, очищает от накипи грехов, окрыляет и только тогда обратно отдаёт. Светлую, прозрачную, омытую мужскими слезами. Да и как не плакать при словах «Не для меня придёт весна…» или «Чёрный ворон, что ж ты вьёшься над моею головой…»?

Война, любовь, разлука, смерть, неизбывная тоска по воле. Все всё понимают, каждое слово о каждом из нас, все под Богом ходим и себе не принадлежим. На казачьих застольях всегда больше поют, чем пьют. Но вот грустную ноту сменяет разудалая «Ойся, ты ойся, да ты меня не бойся!» или уж совсем неприличная «Косил сено старичок, хрен повесил на сучок». Вроде бы и слова простые, и юмор примитивный, не чета английскому, а ведь как цепляет! И глаза у людей горят, сердце из груди рвётся, хохот так и распирает, и жить хочется-а-а…

– Ага, заявился, казачок! – тепло встретили меня из-за первого же забора. – Значится, как гадить в тапку, тут он первый кот! А как ответ держать, так его сотня с краю, ничего не знаю, я не я и кобыла не моя?!

Ну это вот было ещё очень скромненько так, для разговору, а уж потом как понеслось из-за каждого плетня да не на один голос. И уши не заткнёшь, а всех выслушивать – так проще повеситься. Начал тот достопамятный дед, чтоб ему в пекле на сковороде от аллергии на масло не чихалось, что в прошлый раз доставал нас с Прохором. Его дребезжащий голосина перекрывал всех…

– Казаки оне! В лампасах ходют! Нагайками грозят! А кто сортир взорвал?! Кудать теперь простому народу без сортиру, а?

– Да тю на тебя, деда… Рази ж не слыхал, что в сортире том страшная кикимора заселилася? То-то как туды войдёшь, так в нос ейным ароматом и шибает, и шибает, и так покуда совсем не ушибёт! Многие так и тонули, вот те крест…

– А чё ж туда Иловайского не послали?

– Послали! Так и он утоп!

– Брехня, он же вона, под подоконником у Сидоровны крадётся. Живёхонек!

– Видать, выплыл! От ить большой талант человеку от Бога даден – его хучь в сортире топи, а он всё одно выплывет!

– Казаки оне! Нырнул-вынырнул… Да хоть бы и с разбегу в сортир башкой, не жалко, тока чё ж стока брызг-то поднял? Тщательнее надо бы, тщательнее-э…

– И чё вы все напали на хлопчика? Дайте ж ему ведро, тряпку, и он за пять минут всё подотрёт! Вона хоть с моей хаты начинает пусть…

– Так чего ж с твоей-то, моя больше пострадала!

– Да твоя и до сортирного взрыву ещё грязная была! А так хучь ровный цвет сообразовался, благородный, коричвенный. Сразу ясно, кто в хате живёт…

– Казаки оне! Чуть что не по-ихнему – сразу взрывать… Я, может, в энтот сортир и не ходил ни разу, собирался тока, причесался, лицо умыл, оделся по-праздничному – ан обломись, дедуля, под лопухом пересидишь! Нет более архитектурного сооружения-то… Вандализм сплошной прёт! А ну как тот сортир историческую ценность имел? Для потомков, для археологов всяких, а?! Казаки оне…

На самом-то деле я мог ничего этого и не слушать. Калачинцы – народ чистоплотный, и моего явления только ради того, чтоб привлечь к уборке отдельно взятого хорунжего, никто, естественно, не дожидался. Всё давным-давно было прибрано, отскоблено и отмыто. Просто надо ж дать людям законное право своё возмущение при всех высказать. Перекипят, меж собой побранятся да и простят Христа ради. Мне бы только до Прохора добраться, а там вдвоём, глядишь, и отмашемся. Однако моё возвращение в нашу конюшню было омрачено покалыванием в левой пятке. О плохом думать не хотелось, а куда денешься…

– Прохор?! Про-о-о-хо-о-ор! – бесполезно надрывался я, и на мой одинокий голос только флегматичные донские кони поворачивали умные морды. Накормленные, напоенные, вычищенные заботливой рукой моего денщика, которым здесь уже и не пахло.

Я с некоторым изумлением втянул ноздрями воздух, зажмурился, классифицируя в голове всё разнообразие запахов, едва уловимых даже для зверя, но вдруг почему-то без всякой системы и правил проявляясь, как им вздумается, по принципу ненаучной хаотичности. Да и тьфу на них! Вот как она, моя характерность, проявляется, но, главное, ясно, что мой денщик ушёл давно, и не один ушёл. Куда? Зачем? С кем? После секундного размышления я сразу понял, кто ответит мне на все вопросы…

– Стоять. Глядеть в глаза, по сторонам не косить, под дурачка тоже, – честно предупредил я жмущегося крупом в угол дядюшкиного араба. – Чего молчишь? Это же рядом с твоим стойлом всё произошло. Не смей мне врать! Я буду спрашивать, а ты отвечать. Шаг вправо, шаг влево – попытка уклониться от ответа, прыжок на месте – отказ в сотрудничестве! Карается сокращением полпорции овса и возвращением дяде, а он тяжёлый. Твои выводы?

Белый жеребец после секундного размышления запрядал ушами, изображая полную готовность к сотрудничеству.

– Я знал, что мы поймём друг друга. – Араб послушно подставил мне лоб для поцелуя. – А теперь скажи, когда, куда и зачем ушёл Прохор?

Мой конь досадливо всхрапнул и обиженно показал мне язык.

– Да, извини, забылся, говорить-то ты и не можешь. Это только древние характерники понимали речь зверей и птиц, а я характерник… ну, скажем деликатно, не очень доделанный. Виноват. Давай проще. Прохор здесь был?

Араб кивнул.

– Ушёл примерно с час назад?

Конь помотал головой.

– Часа два?

Кивнул. Беседа заладилась. Главное было правильно ставить вопросы и уточнять детали, ориентируясь на естественные возможности собеседника, а не давить на него, требуя невозможного. Пару раз я сбивался, пару раз он неловко пробовал уйти от ответа, но в целом результаты разговора были очень даже удовлетворительные.

– Та самая особа в длинном платье, хромающая на обе ноги и в шляпе со свечками, что ты видел в прошлый раз на кладбище… Она забрала моего денщика?

Белый араб скорбно закивал, сочувствующе опустив пышные ресницы. Из его «рассказа» выходило, что пару часов назад на конюшню наведались двое столичных офицеров из Третьего отделения. Судя по следам от ожогов, те самые, что нарвались на меня, мокрого от святой воды. Старый казак даже не стал спрашивать, зачем пришли, а с ходу прострелил одному левое плечо, а второго погнал вдоль забора нагайкой. Но что-то Прохора отвлекло, и тот опустил оружие. В тот же миг что-то укусило его в шею – пчела ли, овод, маленькая стрела, иголка, только он упал как подкошенный. Из-за ворот показалась страшная женская шляпа с перьями и свечами, а рослые бесы, поскуливая, подчинились приказу, взвалив Прохора на плечи и унося в неизвестном направлении. Куда – не сказали. Никаких улик не оставили. Сельчане были так увлечены уборкой последствий взрыва сортирного домика, что вряд ли хоть что-то всерьёз заметили и могли подсказать. Я вновь оказался в тупике. Или на распутье? Или в тупике и на распутье одновременно, потому что всё равно непонятно, куда бежать, кого ловить и где все плохие прячутся…

Хотя стоп! Почему это не знаю? Вот как раз именно это мне преотличнейше известно. Кто меня люто ненавидит? Кто мог одновременно привлечь на свою сторону и нечисть, и учёную братию? Кто вечно прячется по тёмным углам, а нападает сзади? Кто до сих пор так и не показал своего прыщавого рыла, но чью хромую поступь я и за версту узнаю? Ох, сколько ж крови мне попила эта ведьма недобитая…

Ладно, пора закругляться с этим делом. Я быстро собрал необходимый арсенал оружия. Сабля дедовская – одна штука, заточка хорошая – полирнуть бы ещё вдоль клинка, да времени нет. Два пистолета, одноствольные, заряжены обычным свинцом, поскольку серебра на этих бесов не напасёшься, а жалованье нам государь не платит. Нагайку новую возьму, пластунскую. Её Прохор в прошлом месяце у кубанцев за шесть жменей табака выменял. Считай, украл, потому как пластунская нагайка со свинцом на хвосте и ножом в рукояти – по-любому меньше рубля не стоит! Соль в карман взял, святую воду… Обойдусь, чую, не так уж и надо. Коню бы подковы посеребрить, вот уж не помешало бы. Но ни денег на это дело, ни особого толку: серебряные подковки хороши, когда араб с нечистью бьётся, да как угадать, когда оно будет? А до этого часа он лёгкое серебро за день стопчет, так что и смысла тратиться нет.

– Ну что ж, хотелось бы, конечно, разрыв-травы, да где её взять… Хорошо, махнём как есть. Бог даст, и так всем вражьим мордам носы забекреним, а зубы они и сами в ладошку соберут. Я ж за своего денщика в скальную породу урою, по стенкам размажу, назову фреской и скажу, что так оно исторически и было!

Верный жеребец сдвинул брови, сурово фыркнул, пустил струйкой пар из ноздрей и пристукнул левым задним копытом по стенке стойла, демонстрируя горячий нрав и готовность поставить всех обидчиков «дяди Прохора» в позу клешнявого героя басен Лафонтена. Очень правильный настрой, я потрепал его по крутой шее и пообещал яблоко, как вернёмся. Редкая лошадь не продаст душу за арбузную корку, сухарик, кусок сахару или морковку. Вот дядин жеребец за спелое яблоко на край света пойдёт. Лошади вообще простые существа, почти как люди, только с четырьмя ногами. А характер, привычки, капризы и прочее – всё как у людей. Недаром для казака конь это младший брат, и отношение к нему соответственное – ласковое и без обид…

– Эй, характерник! – В воротах показались двое наших. – Тебя батька атаман кличет.

– Чего ему?

– А ты вопросов не задавай, сам догадайся.

– Чиновный жандарм из стольного Санкт-Петербурга в себя пришёл. Дядюшке одному с ним беседовать не с руки, вот он за мной и отправил, ему так веселее.

Казаки, переглянувшись, кивнули.

– Вот только некогда мне. Так Василь Дмитревичу и передайте.

– Но ить приказано же…

А поздно! Я прыгнул в седло, и белый араб, не дожидаясь шенкелей, перемахнул через присевших казаков, как курица через плетень, только не в пример элегантнее. Я не оборачивался и не вслушивался во всё, что они обо мне думают. Будь я на их месте, думал бы то же самое: самовлюблённый юнец, ни в одной битве не отметившийся, за дядиной спиной прячущийся, ничего толкового не делающий, а только на весь белый свет о своих подвигах хвастающий! Это не совсем так, хотя зерно истины есть…

Поэтому, игнорируя тяжеловесные матюки сзади, мы с арабом с наслаждением нырнули по маковку в омут новых приключений. Мы пронеслись по селу сине-белой молнией! Выехали за околицу, чудом никому ничего не сломав, не потоптав и не сбив по пути даже переходящего улицу цыплёнка. Арабский жеребец, когда он захочет, может хоть на свадебном столе станцевать, не разбив ни одного блюдечка, а моя вежливость и воспитанность давно вошли в поговорку.

– Расступись, селяне-е! Зашибу-у! Отвали, за-ради Христа, к такой-то матери!

Все с пониманием и отваливали, а к их пожеланиям о моём долголетии и пылким высказываниям о том, кто были мои родители, я давно не прислушиваюсь. Сдохну я не прямо сию минуту, родила меня не пьяная медведица под забором, а высокий титул «антихрист!» мне вообще не по чину. За околицей я развернул коня налево, и верст пять мы неслись вдоль батюшки-Дона. Потом дорога повела в поля, оттуда за болото, к нехоженому лесу. Как помнится, именно в том лесу небезызвестная рыжая ведьма Фифи и обозначила местонахождение «тятенькиной усадьбы». Местные жители не раз говорили страшным шёпотом, что какое-то заброшенное поместье там действительно было. Один барский дом да пять-шесть хозяйственных построек, всё деревьями да кустарником заросло. Сами деревенские туда не ходят, тропинка средь трясины петляет, шаг ступил неверно, и всё, только булькнуло. Самое место для того, чтоб меня заманить, правда? Ну не волнуйтесь, не обману ожиданий, иду я, уже иду…

Впереди густыми тенями синел смешанный лес. Обычные леса зеленеют, а этот как будто бы манил к себе искусственно-могильной прохладой. Сие завораживало и отталкивало одновременно. Араб неуверенно перебирал точёными ножками, фыркая и закусывая удила. Я похлопал его по шее, успокаивающе и ласково, но острое покалывание в левой ноге едва не заставило снять сапог и яростно почесать пятку! С огромным трудом подавив это недостойное желание, я огляделся по сторонам, бормоча себе под нос:

– Всё верно, там нас и ждут. Но не с распростёртыми объятиями, а с вилами, факелами, ножами, ядом и прочими прелестями. Прохор тоже там, точно знаю, непонятно только, почему…

Конь развернул умную морду, вопросительно глянув мне в глаза.

– Почему я так боюсь с ним встретиться? – скорее мысленно, чем вслух, удалось закончить мне.

Жеребец повёл плечами и сделал первый шаг по лесной тропинке. Иному, обычному, человеческому взгляду представилось бы, что мы идём по широкой просёлочной дороге. Но у меня-то глаз заплёванный. Я все их заморочки чародейские насквозь вижу! Если кому-то там представляется аккуратненькая белая усадьба на холме, двухэтажный дом с колоннами и красивой крышей, всяческие беседки кружевные, заборчик из редкого частокола, даже украшения и виньетки на каждом углу – так мне оно всё в своём реальном виде показывается! Нет там усадьбы барской, а есть три курных избёнки из бурелома лесного. Нет туда дороги наезженной, а есть узкая тропинка через болото, где шаг вправо, шаг влево – и утоп на месте на пару с конём. Нет там жизни цивилизованной, а есть один обман, сплошная оптическая иллюзия. Где свет – там мрак, где правда – там ложь, где явь – там сплошной туман, недомолвки и обман всесторонний, откуда ни подъезжай. Нехорошее место, гиблое…

– Но ведь мы казаки? – зачем-то спросил я у арабского жеребца, уже по праву крови своей никакого отношения к российскому казачеству не имеющего. – А значит, с нами воинское счастье. Пойдём на переговоры, так и проиграть можем, ибо не в дипломатии сила, а в нагайке! Вот и выходит, что…

Дослушивать он меня не стал, взвился на дыбы, замесил передними копытами воздух и от всей души дал такого галопа, что я чуть из седла не вылетел. Ох, недаром на Дону к таким норовистым жеребцам и подход другой. Тот же мой покойный батька, чтоб его в раю архангелы стопочкой не обходили, всегда учил: сперва глянь коню в глаза! Пристально эдак, со значением, левую бровь нахмурь, правую выгни и смотри. Ежели только энта скотина ухмыльнётся недобро или морду хитрую сотворит – сразу бей наотмашь в челюсть! Потом прыгай ему на спину – и, покуда не очухался, хрясть кулаком промеж ушей! После такого «воспитания» под тобой любой конь как шёлковый ходить будет.

Может, и моему арабу надо почаще напоминать, кто в хате хозяин? Один раз словил, да, видать, забылось уже? Горячий дядюшкин жеребец доставил меня к страшному лесу меньше чем за минуту, пока я лежал на его спине, вцепившись как клещ, обхватив руками шею и привстав на стременах. На опушке он встал словно вкопанный, гордо и неприступно! Молодца! Я тоже выпрямился, поправил папаху и постарался придать голосу побольше булатности:

– Выходи, что ль, стерлядь рыжая! Всё равно не отстану и не отступлюсь, покуда моего денщика не вернёшь!

Лес на миг задумался, а потом ожил. Болотная жижа слева всколыхнулась, тина вздулась пузырями, которые лопались с пушечным грохотом, обдавая всё брызгами и вонью. В небо взлетели надсадно каркающие вороны, глубоко в чащобе заухали филины, послышался тоскливый волчий вой. Небо словно бы в единый миг померкло, солнце ушло за тучи, подул неровный ветер, холодя шею. Для полноты картины не хватало только явления какого-нибудь чудища противоестественного, больной фантазией созданного, так чтоб даже я испугался. А меня, как вы помните, после ярких типажей Оборотного города мало чем удивить можно. Вот и в этот раз не получилось…

– А-а, мой ужин пожаловал! – Из болота поднялся грязный, как свинья, жабоглот. Реальная тварь, не иллюзия. Нечто вроде болотного водяного, только в разы злей да опаснее, как в сказках пишут. – Добра молодца на обед, коня на ужин!