Текст книги "Аваддон. Записки демона"

– Ну что, демон? Пошли спать, – сказала Адель, когда гости частью разъехались, частью разошлись по приготовленным комнатам.

– Не хочу, – вдруг ответил я и решительно направился в караулку.

Но мягкие и сильные руки обвили меня всего – как змеи мраморного Лаокоона в Эрмитаже. Сопротивляться этому не было сил.

Утром следующего дня, проснувшись в алькове, похожем на кучевое облако, я почувствовал приступ тошноты. Рядом, с размазанной по щеке помадой похрапывала Адель, истерзанный вид которой только усилил во мне рвотный рефлекс. Едва не изгадив роскошное постельное белье, я выбежал в коридор и излился в первую попавшуюся вазу с розами. Вино, даже самое изысканное, нельзя пить в таких количествах.

Держась на мраморном унитазе куском отбитого мяса и с отвращением разглядывая свои бледные ступни, я с трудом вспоминал события вчерашнего вечера. Что там этот вздорный старик говорил про меня? Кем он меня назвал? Сам он черт. Старый похотливый черт.

Слова «вы управляете смертью» всплыли в голове спустя несколько дней. И надо сказать, я призадумался. Прежде всего, меня встревожила мысль о пропавшем Болтине. Как бы то ни было, но следователь Болтин перестал ко мне приходить. Он ушел из моей жизни так же внезапно, как вошел в нее. Я хотел было осторожно навести справки, но правду узнать все-таки побоялся.

А Адель Борисовна действительно оказалась ученицей старого демоноведа. Она верила всему, что он говорил. Ну или почти всему. Однажды она явилась в мою караулку в солнцезащитных очках. Она прятала глаза.

– Ты правда можешь убивать силой мысли? – спросила она без преамбул.

– Ага, – усмехнулся я. – А что? Кого-то надо порешить?

– Не смейся. Я серьезно.

Она действительно верила.

Я сбежал от Адели, когда она предложила мне убить ее мужа. Быть может, ее тайные намерения никогда бы не открылись, не поверь она в то, что я способен убивать на расстоянии. Она слишком умна, чтобы идти на мокрое дело традиционным способом. И в то же время слишком глупа для того, чтобы воспринимать монологи афериста Германа адекватно.

Ее вера в мою если не демоническую, то сверхчеловеческую природу проявлялась ярко и неистово. Похоже, совокупление с существом высшего порядка заводило ее куда больше, чем секс с охранником в козлиной шкуре. Раньше ее можно было назвать страстной, теперь она превратилась в бесноватую. Адель стала обставлять наши случки особо торжественно – зажигались масляные плошки, свечи, на полу чертились магические знаки. Время от времени я видел ее стоящей передо мной на коленях. Мои попытки протестовать пресекались смиренно-настойчиво. В ее спальне был установлен своего рода алтарь, на котором всё и происходило. Во время соития она, сбиваясь, бормотала что-то на латыни, и я с ужасом узнавал слова: «господин», «кровь», «вечность». Презервативы были преданы забвению – она явно хотела забеременеть от меня. Видимо, чтобы ребенку передалась демоническая сила. Но серия абортов, сделанных в молодости и почтенный возраст сводили шансы к нулю.

Герман Петрович со свойственным ему бесстыдством комментировал сексуальный энтузиазм своей ученицы:

– Вы, Лев, для нее инкубус. Фрейдистский кошмар средневековых женщин и страстная мечта их праправнучек. Вы знаете, в позапрошлом столетии в Европе существовали женские спиритические общества, ставившие целью половое общение с духами. Чего только они ни делали, чтобы завлечь вашего брата к себе в постель! Уверен, живи они в наше время, они лопнули бы от зависти, узнав о вашей связи с Аделью. Так запросто залучить к себе на ложе столь могущественного беса!

Герман Петрович поведал мне историю существовавшей в девятнадцатом веке секты некоего Эжена Вентра, который призывал своих учеников совокупляться с духами. Причем вступать в плотскую связь с высшими существами рекомендовалось для самосовершенствования, а с низшими – в качестве гуманитарной помощи, чтобы способствовать продвижению этих ничтожеств вверх по эволюционной лестнице духа. Несчастные женщины из милосердия вынуждены были делить постель со звероподобными вонючими образинами – впрочем, не удивлюсь, если им это даже нравилось.

Однажды я спросил у Адели:

– А ты не боишься? Ведь если есть демоны, значит, существует и Дьявол. А раз есть Дьявол, значит…

Но в главное она не верила.

– Бог? А зачем он? – искренне недоумевала она.

Ее сознание вполне вмещало идею абсолютного зла, точнее – абсолютного прагматизма, что же касается противоположного полюса, то здесь фантазии Адели уже не хватало. В ее системе мировых координат Богу просто не было места. Там, где должен был сиять Его престол, клубилось белоснежное нечто – Логос, Абсолют – то облако, в которое стремилось влиться каждое разумное существо – об этом вещал Герман Петрович, который ошибочно считал Адель своей стопроцентной эпигоншей. Перспектива стать частью туманности под названием Мировая душа эту женщину не прельщала. Ее притягивала жизненная конкретика – когда-то она предприняла неимоверные усилия, чтобы из офисной крысы стать женой позолоченного бычка, теперь же она созрела для того, чтобы избавиться от рогатого мужа как от обузы. Муж сделал свое дело, муж может умереть. Он был использован – так же, как был использован я. Впрочем, моя главная миссия, по мнению Адели, только начиналась. Великое дело – убить мужа! А что если она рассчитывала на мировое господство? Шутка ли иметь ручного демона, для которого сама Смерть танцует свой жуткий танец!

Я попал в общество совершенно сумасшедших людей. Герман Петрович, ставший со мной боязливо-вежливым, привозил в дом Адели какого-то волосатого мага, который неряшливо уплетал устриц и пармезан, беспрерывно чертя на скатерти кабалистические знаки, а прощаясь, уважительно сказал:

– Вы сами не понимаете, какую силу в себе носите.

Всё это было невыносимо. Итак, я сбежал. Для этого мне не пришлось перепиливать решетки и перелезать через стены. Я просто уволился. Точнее, в один прекрасный день не явился на работу. Мне звонили, но я не отвечал. А потом и вовсе выбросил сим-карту в лужу. Так я еще раз насладился свободой – свободой от полусумасшедшего педераста, чужой жены и ее тараканов.

Ярослава ничуть не расстроилась моему безработному состоянию. Напротив, она обрадовалась – рада была видеть меня каждый день – безденежного, бессмысленного, домашнего. Я тоже был рад. Наконец-то я перестал жалеть о том, что женился. С Ярославой у меня было все, что нужно. А нужно мне было немного – покой, уют, уверенность в будущем, лишенном перспектив. И она тоже была мне нужна. Трудно было поверить, что когда-то я бессознательно – да нет, вполне осознанно – мечтал о ее исчезновении. И если прав был Герман Петрович, и было во мне что-то бесовское, то это бесовское вышло из меня вместе с остатками прежнего моего существа. Я обновился. Я стал другим. Я верил: гротескный адюльтер с Аделью был последней изменой жене и самому себе. Более никакие бесы не могли бы меня искусить.

Дома я сидел с месяц. Читал, шлялся по городу, съездил в выходные с Ярославой на Валаам. Лето кончалось, и его впервые не было жаль. Не было жаль и самой жизни, которая по капле уходила, просачивалась сквозь незаметную трещину в пространстве. Был ли я счастлив? Скорее, нет. Но и несчастным я бы себя не назвал. Между тем жизнь становилась все лучше.

В сентябре произошло событие, которое еще больше сблизило нас с женой.

У Ярославы был младший брат. В том, что он именно был, лично у меня сомнений нет. Хотя моя теща Серафима Аркадьевна до сих пор верит в его возвращение.

Вот они – на старом черно-белом снимке: белокурая девочка с косичками, рядом на качельках – напряженно смотрящий в объектив карапуз в кружевном слюнявчике. Въедливый, вопрошающий взгляд, сжатые губки. Что он пытается разглядеть? Свою судьбу?

Признаться, меня Алексей не любил. Чем была вызвана эта нелюбовь – братской ревностью, завистью, скверным характером или тем необъяснимым и таинственным, что порождает иррациональную неприязнь человека к человеку, я не знаю. Не могу утверждать, что это чувство было взаимным. Но знать о нем было неприятно. Да и сам Алексей был мне неприятен – хотя о покойниках, как говорится…

Алехан – так называла ироничная Ярослава своего брата, видимо, намекая на былинный образ старшего из братьев Орловых – был чахоточного вида высокий и щуплый юноша с еще не увядшим букетом подростковых комплексов. Он только что закончил философский факультет «большого» университета и деятельно готовился продолжить свой жизненный путь. Получив, как и я, бесполезное образование, Алехан успел поработать официантом, экспедитором, развозчиком пиццы и продавцом в магазине погребальных товаров. Отовсюду моего шурина гнал его неуживчивый характер. Доведенные до абсурда дотошность и принципиальность изрядно осложняли его жизнь, а заодно и жизнь его близких родственников.

У него была девушка, о которой невозможно сказать что-то определенное. Человек без свойств. Неулыбчивая молчунья с вечно утомленным видом. Отвернешься – и тут же забудешь, как она выглядит. Они с Алеханом были вполне гармоничной парой – сидят рядом, оба молчат и хмурятся. Пожалуй, она была единственным человеком, который его понимал. На свадебном пиру оба они куксились и смотрели в мою сторону так, как будто я задолжал им миллион. Произнося поздравительную речь, мой новоиспеченный шурин не преминул заметить, как сказочно повезло жениху и призвал его – то есть меня быть достойным такого подарка судьбы.

О, младший брат моей жены был большой оригинал. В нем с детства сидел бес противоречия, и этот бес взрослел вместе с ним. По рассказам Ярославы, Алексей был в вечной оппозиции ко всему, что его окружало – к родителям, к сестре, к учителям и одноклассникам, к соседям и просто случайным прохожим, не говоря уже о государстве, все телодвижения которого вызывали у него недоуменно-брезгливое раздражение. Его оппозиционность распространялась даже на собственное тело, с которым он все время воевал – я с отвращением вспоминаю его обглоданные пальцы, сорванные прыщи, расчесанную до крови кожу. Если Алехан заболевал, а болел он часто, ничто не могло заставить его лечиться – хотя бы медом.

Иметь дело с Алеханом было великим испытанием. Однажды мы поехали с ним к теще передвигать мебель (сама по себе мебель, надо полагать, была ни при чем – Серафима Аркадьевна переживала из-за прохладцы в наших с Алеханом отношениях и действовала в соответствии с тезисом кота Матроскина: «Совместный труд объединяет»). Мне было бы гораздо легче самому сделать всю работу, чем делить ее с ним. Договориться, каким образом следует перемещать сервант, оказалось невозможным. Мой шурин был органически не способен на компромисс. Если бы не моя уступчивость, тещины шкафы и буфеты так и осталась бы на своих местах.

Даже просто разговаривать с ним было сущим мучением. Он имел дурацкую манеру отвечать вопросом на вопрос и подвергал дотошному анализу едва ли не каждое произнесенное в его присутствии слово, извлекая из него весьма неожиданный смысл. Когда во время семейного застолья я неосторожно заявил, что не люблю шпроты, он долго рассуждал на эту тему и сделал вывод, что это ложное утверждение, а мой отказ от употребления в пищу шпрот (в данном случае – прибалтийских) свидетельствует о моих антизападных взглядах и лояльности к действующей российской власти. При этом он был убийственно серьезен.

Слово «конформист» было в его словаре словом ругательным. Не удивлюсь, если так он называл меня за глаза. Впрочем, этим словцом он припечатывал едва ли не каждого, кто его окружал.

В сентябре Алехан сделался молчалив, а в глазах его появился не свойственный им блеск. Его нервозность и суетливость куда-то схлынули. Какая-то мысль полностью овладела им.

– Алеша очень переменился, – тревожно говорила Ярослава, не ожидавшая от этой перемены ничего хорошего.

Когда он заехал к нам однажды в Сиверскую – якобы по какому-то делу, не умеющие лгать глаза выдали его. Он приехал проститься с сестрой.

– Ты что, куда-то едешь? – спросила Ярослава, разливая чай на веранде. – Только не ври.

– В геологическую экспедицию. На Памир, – ответил он.

– Это лучше, чем белые тапочки продавать, – съязвила старшая сестра.

Я обо всем догадался, но виду не подал – наверное, не хотел расстраивать жену.

С этого дня я стал относиться к Алексею с уважением. Отправиться на войну – это поступок. Тем более для такого, как Алехан. Представить его с автоматом в руках было трудно. И уж совершенно невозможно – стреляющим в человека. При всей своей мизантропической желчности он едва ли мог участвовать в насилии – пусть даже освященном высокими гуманистическими идеалами. Я был уверен, что Алехана задействовали на каких-нибудь не слишком опасных вспомогательных работах – подвоз боеприпасов, медикаментов, помощь раненым или что-нибудь подобное.

Я догадывался, что его решение – очередной протест против обывательского гомеостаза, в котором мы все пребываем. Но всей глубины этого протеста я тогда не понимал.

Он несколько раз звонил Ярославе со своего Памира, и даже передавал мне привет.

Я помню, мы сидели в гостях у моей интеллигентной тещи, в ее уютной квартирке в уютном осеннем Павловске, и обсуждали литературные новинки, когда мобильник Серафимы Аркадьевны залил комнату рахманиновским плеском.

– Алешка! – весело вскрикнула теща, посмотрев на экранчик телефона.

Но вместо тонкого мальчишеского голоса сына она услышала хриплый бас, гудевший на фоне сплошной автоматной трескотни. Обладатель баса говорил отрывисто, отделяя каждую рубленую фразу непечатными междометиями.

– Але! Не знаю, как вас зовут, на. Звонят вам с Донбасса, мля, – бодро, по-военному начал бас с отчетливым южно-русским акцентом. – Группа разведчиков, среди которых был ваш сын, была нами блокирована. Мы предложили сдаться, на. Получили категорический отказ, на. Ваш сын в перестрелке был нами убит, мля. Ничего не скажу – проявил мужество, можно сказать, пал смертью храбрых, на. Передайте всем,: всех, кто придет на землю Донбасса с оружием, ждет смерть, на. До свиданья.

Я перезвонил. Сладкий голос в трубке сообщил мне, что абонент временно недоступен.

Поначалу я был озадачен, что Алексей воевал совсем не на той стороне. Но поразмыслив немного, понял, что иначе и быть не могло. Ярослава потом вспоминала, что брат называл донбасских ополченцев «совками» и злился, когда заставал ее смотревшей российские теленовости. Телеведущего Киселева Алехан считал своим личным врагом.

Смерть человека – это лакмусовая бумажка, по которой можно судить о его жизни. Исчезновение Алехана осталось незамеченным для его друзей – никто не звонил, не интересовался. Думаю, у Алехана их просто не было. Причиной его одиночества был не только скверный характер. Алехан в друзьях не нуждался. Ему нужны были противники, а не единомышленники. С единомышленниками он скучал – согласное кивание головами не доставляло ему удовольствия. Ему органически необходимо было пребывать даже не в меньшинстве – в полном одиночестве, в изоляции, постоянно чувствовать враждебность и непонимание.

Наверное, каждый индивидуум в своем развитии должен дойти до логического конца – совершить то, что станет вершиной всей его жизни. Высшим проявлением протестной энергии моего шурина стала его собственная гибель. Он победил всех на этой войне – в том числе собственные страхи и свое нескладное тело.

Не скрою, отсутствие Алексея в нашей с Ярославой жизни было для меня куда более комфортным обстоятельством, нежели присутствие. Хотя, насколько я помню, смерти я ему, все-таки, не желал.

Вскоре после памятного чаепития в Павловске всегда здоровая и бодрая Ярослава слегла. Сомнений нет, это было нервное расстройство. «Психосоматика», – констатировал усатый и лысый, похожий на певца Розенбаума врач. Она не могла есть и слабела с каждым днем. В один из вечеров она была так плоха, что я по-настоящему испугался. Я сидел у ее постели и гладил ее ставшую полупрозрачной руку – еще полгода назад такая картина показалась бы мне архинеправдоподобной. Теперь же мне было страшно, что она умрет, и умрет из-за моих прежних тайных желаний. Я решил выбить клин клином. Я хотел противопоставить своим старым, уже забытым мной мыслям о ее смерти нечто совершенно противоположное. Я насиловал свое воображение, представляя наше совместное будущее. Ярослава в этих фантазиях была интеллигентной старухой, я – аккуратненьким старичком, мы сидели с ней в театре или в филармонии, гуляли в своем запущенном сиверском саду, хоронили девяностолетнюю Серафиму Аркадьевну, моего отца…

– Мы будем жить долго и счастливо, – повторял я, как мантру.

Не знаю, помогло ли все это, но через несколько дней она попросила бульона, а еще через день встала. Я заперся в ванной и плакал от счастья.

Не хотелось бы выглядеть циником, но гибель Алехана оказалась полезна для наших отношений. Во-первых, я остался единственным мужчиной в ближнем семейном круге Ярославы. Ценность моя как представителя вымирающего вида возросла. Отец моей жены в расчет не принимался – он ушел к другой женщине, когда Ярославе было двенадцать, а Алексею – семь. Хотя своей первой семье Игнатий Петрович всячески помогал, полностью прощен за предательство он так и не был, и в космосе ярославиной жизни вращался где-то на дальних орбитах. После злополучного звонка жена стала относиться ко мне еще бережнее. Теща моя, Серафима Аркадьевна, не перестававшая оплакивать сына и одновременно надеяться на его возвращение живым и невредимым, вопреки моим опасениям, полюбила меня еще больше. То обстоятельство, что без вести пропал не я, а ее сын, а я продолжаю ходить по земле и есть ее фирменные пельмени, не сыграло отрицательной роли в наших взаимоотношениях. Серафима Аркадьевна даже стала находить, что мы с Алеханом были похожи. Я не спешил развеять это заблуждение. В чем-то она была права – уже хотя бы в том, что я был безработным. Впрочем, вопрос моего трудоустройства решился довольно скоро.

Найти работу охранника труда не составило. В нашей стране это – пожалуй, самая распространенная мужская профессия. Огородив всё, что можно, глухими заборами, заперев все двери, мы все равно нуждаемся в охране – вернее, в ее видимости. Не доверяем никому – а пуще самим себе. Но вид прокуренного пенсионера в форме с надписью «Охрана» нас успокаивает.

Итак, я снова заступил на службу. «Охранял» въезд в бывшую промзону, где мелкие фирмочки с претенциозными названиями арендовали полуразрушенные производственные корпуса. До сих пор не понимаю, как этот заповедник советской действительности, где посреди потрескавшегося асфальта тянет руку в светлое будущее маленький гипсовый Ленин, до сих пор не освоили наши строительные монстры. Ведь «пятно» расположено почти в центре города – на Обводном канале. Разумеется, строительство здесь элитного жилья – лишь вопрос времени. Многокомнатные квартиры с саунами, вежливые консьержки, именитые соседи… Тогда я был точно уверен: обитать в подобном жилище буду точно не я.

На новой работе совершать тайные вылазки в Сиверскую не очень-то получалось. Впрочем, я начал уставать от конспирации и добровольного одиночества. Однажды я не без опаски пригласил туда Ярославу. Вопреки моим опасениям она была очарована старым захламленным домом и запущенным садом. Увидев ее стоящей в прямоугольнике распахнутого окна и смотрящей на аистов, устроивших себе гнездо на сломанной ветром ели, я испытал странное переживание. Как будто после тысячелетних скитаний по земле я нашел, наконец-то, свое место на ней. Я впервые почувствовал себя дома. Не удивлюсь, если этот модерновый особняк когда-то принадлежал моим пращурам – как будто их печальные тени благословляли меня жить в нем до самой смерти.

Мысль о возвращении хозяина дачи была мучительна. Мне хотелось, чтобы война в Донбассе шла как можно дольше. Я понимал, что это означает для тех, кто жил в Донецке, Луганске и других городах и весях, где на улицах рвались снаряды и валялись жуткие развороченные трупы. Но поделать с собой ничего не мог. Чтобы наша упоительная жизнь в Сиверской не прекращалась, война должна была продолжаться. Моё «я» снова раздваивалось. Одна половинка души жалела гибнущих людей, другая тихо радовалась превращению украинской смуты в бесконечный кровавый кошмар. Шизофрения, как и было сказано…

Впрочем, мне достаточно было лишь одной смерти. Призрак Алехана витал надо мной, когда я думал об этом.

Именно тогда, после первой совместной поездки с Ярославой в Сиверскую я стал проявлять интерес к той войне. Если бы у меня спросили, что вызывает столь пристальное внимание к происходящему на востоке Украины у такого аполитичного человека, я бы затруднился с ответом. Истинная причина моего интереса к украинской смуте поначалу была скрыта от меня самого. Просматривая выложенные в Сеть видеозаписи, сделанные обеими воюющими сторонами, я втайне от себя надеялся увидеть среди людей в камуфляже моего чудаковатого приятеля. Мне было важно знать – жив он или нет. Вернее, я бы хотел увидеть его мертвым.

Думаю, раздвоение сознания наблюдалось во время украинских событий не только у меня. Подозреваю, что это было массовое явление. Погружаясь в абсурд происходящего, я понял, что политика есть сильнейший патогенный фактор, провоцирующий развитие шизофрении у всякого добропорядочного обывателя, хоть немножко умеющего думать. Дьявольское смешение чувств и мыслей – вот к чему приводят попытки размышлять об этой войне. С одной стороны – как не испытать удовлетворение от возвращения в лоно империи райского полуострова, нахождение которого в составе государства-химеры выглядело чудовищной исторической несообразностью и вызывало ноющую боль в той области души великоросса, где гнездится его национальная гордость. О, Крым – это великое искушение! С другой стороны, блаженная Таврида была частью чужого государства, какой бы химерой это государство не выглядело. Так или иначе, мы ее хапнули. Конечно, не хапни мы ее, быть может, там брызнуло бы такой кровью, что донецко-луганская эпопея в сравнении с новой Крымской войной показалась бы мелкой заварушкой. Но история, как говорится, не знает сослагательного наклонения. А факт остается фактом: полуостров мы «отжали». И навсегда потеряли Украину.

С одной стороны были чувство омерзения при виде мордоворотов с татуированными свастиками и рунами СС, сочувствие восточноукраинским «совкам», как их называл Базилио… С другой – понимание, что всякий нормальный гражданин Украины по праву должен считать эту войну священной борьбой за целостность государства. Мы не отпустили чеченцев, так почему хотим, чтобы они отпустили донецких «сепаров»?

Переписываясь с Базилио, который изрядно горячился по поводу происходящего на востоке Украины, я мало-помалу стал соглашаться с его доводами.

– Конечно, государство Украина в современном его виде есть великое недоразумение, – написал он однажды. – Это лоскутное одеяло, которое было наскоро сшито большевиками из кусков бывшей Российской империи, и теперь эти куски висели на гнилых нитках. Но нам ли эти нитки рвать? Вот в чем вопрос.

Нет, чтобы сохранить рассудок в целости, нельзя всерьез интересоваться политикой. В крайнем случае, для душевного здоровья нужно выработать «позицию» – то есть принять за основу одну из многочисленных точек зрения на происходящее. Но у меня это никогда не получалось.

Впрочем, политические вопросы мучали меня куда меньше, нежели судьба владельца сиверского дома. Я желал ему быстрой и славной гибели на поле боя. Свое желание я оправдывал тем, что Витек сам всю жизнь заигрывал со смертью. Чем, как не тягой к саморазрушению были все его травки и грибы? Разве не проявлением фрейдовой воли-к-смерти была его страстная любовь к экстремальным развлечениям вроде залезания на высоковольтные столбы и сумасшедшей езды на мопеде? Алехан отрицал этот мир, а значит, отрицал и себя. Витек, напротив, слишком любил жизнь, и эта избыточная любовь должна была его погубить. Он был запрограммирован на стремление к смерти. Оба они – и Алехан, и Витек уехали на войну, чтобы там погибнуть.

Постепенно я перестал прятаться от себя самого. Человек, который ни во что не верит, со временем прекращает противоборство с собственной совестью – последним по-настоящему достойным противником. Он может сказать себе честно и прямо: «Да, мне нужна смерть этого человека. Пусть он умрет».

Ежедневные просмотры видеоновостей с востока Украины ни к каким результатам не приводили. Тело Витька в объективы не попадало. Я уныло готовился увидеть из окна нашего сиверского дома фигуру вернувшегося героя. Мои руки были готовы для лживых объятий, а язык – для лицемерных расспросов.

А впрочем, разве не обрадовался бы я ему, если бы он все-таки вернулся? Разве не почувствовал бы облегчение? Ведь он всегда был мне симпатичен, этот чудак…

Так или иначе, пока что хозяин не возвращался и дом был в нашем полном распоряжении. Ярослава провела в нем тотальную уборку и даже нашла где-то трезвого печника (почти вымершая профессия!), который вернул к жизни большую изразцовую печь и старинную плиту на кухне. Особым удовольствием было пить чай из древнего медного чайника, вычищенного мной до червонного сияния – этот чайник ставился на плиту, в которой толкался и гудел огонь – так же, как сто лет назад, когда этот дом пах свежим деревом и совсем другой жизнью.

Блаженство было не долгим. Витек не вернулся – вернулось проклятое прошлое, с которым я так легко порвал и о котором предпочитал не вспоминать. Его возвращение было отмечено таинственными знаками. А именно – россыпью странных символов на нашей лестничной клетке. Сначала их было немного. Стена возле двери квартиры на Ленинском была украшена несколькими пентаграммами и руническими надписями. Но с течением времени магические символы размножались, как тараканы. В конце концов, все стены от первого до последнего этажа покрылись перевернутыми крестами, апокалипсическими тройчатками из шестерок, козлиными мордами и разноцветными граффити, изображавшими обитателей преисподней.

Рядом с дверным звонком, заключенным в черную пентаграмму, красовалась готическая надпись «Аваддон». Начальная буква, опять-таки, была выполнена в виде перевернутой пятиконечной звезды, вписанной в круг.

Соседи жаловались на обилие странной молодежи, которая терлась на лестнице и оставляла на подоконниках оплывшие свечи. Домофон не спасал – видимо, юные сатанисты просачивались в дом не без помощи самого прародителя зла. Я пожимал плечами и советовал вызвать полицию.

Сомнений нет, за всем этим стояли Герман Петрович и Адель Борисовна. Такова была их месть за мой побег. А впрочем… Едва ли вся эта антихристова пошлятина была делом их рук. Моя популярность была результатом утечки информации. Судя по тому, как Герман Петрович разорялся по поводу моей мистической силы, произошло то, что должно было произойти – миф о демоне, маскирующемся под мирного обывателя, стал достоянием масс, ушел на самый низовой уровень сатанинской иерархии. Моей персоной заболели сотни черногубых готических девиц и субтильных татуированных юношей. Войдя однажды в квартиру, я обнаружил россыпь записок, подсунутых под дверь. Развернув одну, я увидел маленькое фото невзрачной голой девушки, снятой на фоне ковра в страстной позе. На оборотной стороне фотографии был номер телефона и имя. Некая Лика, обладательница худощавого тела предлагала себя в качестве наложницы. Подобных предложений было немало, но большинство подсунутых под дверь посланий содержало призывы иного рода. На одной из бумажек кровью было написано: «Аваддон, убей физичку!». Ниже шариковой ручкой была выведена скромная подпись: «Твоя раба Надя Рындина».

Кто-то просил угробить родителей, кому-то мешали жить соседи. Огромный рой желанных смертей носился над городом. Они выли в чудовищном нетерпении, ибо никак не могли воплотиться и выпить причитающуюся им кровь. Их жадные глаза были устремлены на меня, они тянули ко мне свои прозрачные руки, ведь лишь я мог дать им возможность облечься плотью и стать частью этого мира.

Пока что я успешно избегал встречи с авторами поддверных записок. Однажды ночью удалось проскочить мимо спавшего на подоконнике юного бородача. В другой раз, выходя из лифта и увидев сидящую на ступеньках сатанинствующую молодежь, мне пришлось сделать вид, что я ошибся этажом и ехать выше, а потом спускаться на первый этаж и уходить обратно в город. В лицо меня, судя по всему, никто не знал.

Но однажды они все же поймали меня – прямо у выхода. Их было трое, и они были не похожи на всю эту заигравшуюся молодежь. С виду – вполне приличные обыватели. В пиджаках. Протянули свои визитки. На одной – черной – было написано: «Практикующий маг». Основным местом работы мага был районный суд. Другой оказался балетным танцором, третий – проктологом. Все трое входили в некое «философическое» общество, на собрание которого меня вежливо, но настойчиво приглашали. Я не спрашивал, в качестве кого меня зовут. Я обещал подумать, заранее зная, что никуда не пойду.

В одну из ночей раздался звонок. Звонил Гулямов, деликатно поинтересовавшийся, не разбудил ли он меня. На часах было три с четвертью – на это время приходился пик жизненной активности моего знакомца.

– Слушай, старый! – судя по голосу, накануне Гулямов побывал на крупном банкете. – Я намедни почтил своим присутствием одну гламурную тусовку. Был там один занятный старикан. Насосался вина и приставал ко мне, но это не главное. Прикинь, у него была твоя фотография. Он ею размахивал и орал, что ты – Антихрист. Породистый такой, с усиками. Голос противный, бабий. Знаешь такого?

– Нет, не знаю, – ответил я, трясясь от злости.

Жить в городе желания не было. Город опротивел. Мы прочно утвердились в Сиверской, где наладили нехитрый дачный быт. Оттуда ездили на работу, туда возвращались по вечерам. Сентябрь был тепел и мягок, и жить за городом, как говорится, сам Бог велел. Ярослава купила гамак, и я часами блаженствовал с книгой под сенью двух старых берез. Наш сад был довольно большой и дикий. Обилие деревьев и разросшихся кустов создавало не только желанную в такую жару густую тень, но и своего рода лабиринт из тропинок и аллеек, по которым хорошо было бродить в одиночестве.

На мое одиночество больше никто не посягал. Сильно изменившаяся за время семейной жизни Ярослава умела вовремя оставить меня наедине с самим собой. Я оседлал один из старых велосипедов, оставшихся от Витька, и стал объезжать окрестности – кстати, довольно живописные, не даром облюбованные еще теми, дореволюционными дачниками. Я обнаружил в себе склонность к созерцательному образу жизни – мог долго, до заката солнца смотреть на водоросли на дне Оредежа или на волнистую линию горизонта в остывающих вечерних полях. Это были почти медитации – я ощущал небывалое чувство единства с миром, поток моих мыслей был прозрачен и тих – никаких бурунов и водоворотов в этой чистой реке – только тихое струение, только медленный и плавный танец воды.