Текст книги "Аваддон. Записки демона"

Был конец июля, белые ночи закончились. Ненавистная машина стояла на своем месте – между березок. Фары и поворотники поблескивали, ловя далекий свет одинокого фонаря, соперничавшего с бледным осколком луны. План был простой – подойти, присесть, проколоть. И так четыре раза. В идеальном варианте – днем понаблюдать за суетой жлоба вокруг обездвиженной машины.

Подойдя к мусорному баку, стоявшему метрах в пятидесяти от березок, я долго наблюдал за пространством двора. Вокруг все как вымерло – только бездомная дворняга, намеревавшаяся поживиться отбросами, подбежала, издали потянула носом воздух, и решив не связываться, засеменила прочь.

Внутри меня возник хор голосов. Первый внутренний голос с нетерпением подгонял: «Давай, давай! Сделай это, насладись местью! Сейчас или никогда!». Второй внутренний голос тревожно увещевал – тихо, но настойчиво рекомендовал воздержаться от безрассудного поступка: «Не будь идиотом. Этот жлоб сразу поймет, кто это сделал. Ты только представь, что будет потом. Он сделает тебя инвалидом». К этому спору присоединился третий голос – по-видимому, голос совести: «Ты задумал подлость. Каким бы дурным ни был этот человек, нельзя поступать так – тайком, под покровом ночной темноты. Куда как благороднее вызвать его на честный бой». Голос совести был голосом абсурда. На такое, конечно, я был не способен. Выйти на бой с этой гориллой? Еще раз предоставить этому скоту собственную голову для отработки нокаутирующих ударов? Между тем первый голос в нетерпении подначивал: «Если ты уйдешь, ничего не сделав, ты себе этого никогда не простишь!». Второй голос шептал о видеокамерах, которыми был напичкан город. Третий голос уверял, что надо просто уйти.

Простояв у мусорного бака минут двадцать, я решительно направился к дому. Я шел, не оглядываясь. «Трус! – кричал первый голос. – Еще не поздно вернуться!». Но я лишь ускорял шаг.

С этой ночи я окончательно убедился в том, что я – ни на что не способный человек, тряпка и трус. Мое место – у мусорного бака. Так и простою всю жизнь, вдыхая зловоние и мучаясь от собственного бессилия. И как ни странно, окончательно установив для себя этот факт, я почувствовал облегчение. Теперь не надо было ничего себе доказывать. Теперь оставалось просто жить. Я спокойно лег в постель рядом с Ярославой и, улыбаясь, заснул глубоким освежающим сном.

Так я прекратил свою бесславную войну против жлобства, а заодно – и против собственной природы. Новый фотоаппарат покупать не стал. Я спокойно ходил мимо березок, между которыми продолжал парковать свой «бумер» человек в оранжевых кроссовках. Меня не смущала его победно-презрительная улыбка, которой он встречал меня всякий раз. Я мысленно желал ему сдохнуть и шел дальше. Меня ждала моя скучная жизнь.

Лосяк

Единственное, что разбавляло скуку повседневности, была работа. Если, конечно, тот абсурд, в который я погружался каждый день, начиная с девяти утра, можно назвать работой. Подполковник запаса Лосяк гонял меня «как шпрота» и грозился «порвать как Тузик грелку» – это были его любимые выражения. Для моего же блага, конечно – как же иначе?

Многое можно вытерпеть, но хамство и несправедливость – никогда. Впрочем, я терпел это в больших количествах. Лосяк был жлоб и редкостная каналья, упокой, Господи, его душу!

Впервые я увидел его в отцовском фотоальбоме. В группе разномастных курсантов, позировавших с голыми торсами на фоне полевой кухни, стоял Аполлоном Бельведерским мой отец, а рядом с ним – поджарый лопоухий коротышка с нахальной рожей. Второй раз эта рожа, только уже украшенная тонкими усиками, явилось мне в телевизоре – Лосяк косноязычно комментировал какой-то законопроект в коридоре Мариинского дворца. Третий раз его мелкотравчатые черты изобразились в скудном интерьере родительской квартиры. Помню, как было противно, когда папа, изображая заинтересованность, просил Лосяка рассказать о его законотворческой деятельности и подливал ему коньяк.

Будучи однокашником моего глупого и доброго отца, которого он ласково именовал Митяем, он взял меня под крыло, и надо сказать, что под крылом у Лосяка (точнее было бы сказать – под сенью его ветвистых рогов) было весьма неуютно. Мне постоянно давали понять, что я даром никому не нужен, и взят на эту работу только из милости к падшим и ради тех пяти лет «курсантской дружбы», во время которых, я уверен, маленький и хитрый Лосяк нещадно эксплуатировал моего крупногабаритного, недалекого и добродушного родителя.

– Родион Альбертыч, ты уж научи его как там и что… Он жизни не знает. Идеалист.

Меня всегда бесила эта дурацкая манера, принятая у немолодых военных, старых производственников и некоторых статских чиновников – обращаться друг к другу по имени-отчеству, но при этом непременно на «ты». Тут вам и уважение, и дружеская короткая нога. Впрочем, по отношению к моему отцу это правило работало только в одностороннем порядке.

– Научу, научу, Митяй. Он же у тебя библиотекарь? Или филфак заканчивал?

– Ага. Библиотекарь. Ну ты сам знаешь, какие там зарплаты.

– Как не знать. Бюджетник. Но мы работаем в этом направлении. Будем повышать.

– Ты уж не делай скидок. Работать, так работать! И построже с ним…

Увы, мне пришлось присутствовать при этом разговоре. Я сидел и улыбался, стиснув под столом колено. Сам не знаю, была ли это улыбка подобострастия или же мой рот растягивала в стороны мучительная гримаса стыда. Нелепость моего положения на этом званом обеде, во время которого на столе появились такие яства, которых я никогда прежде в родительском доме не видел, была невыносимой. Но, к счастью, Лосяк увлекся коньяком, и разговор вскоре съехал на воспоминания о лихой курсантской юности. Под занавес комнату наполнили бравурные напевы. Старый сервант сотрясало громовое троекратное «Ура!». В итоге собеседование с работодателем прошло успешно. Я стал помощником депутата и через несколько дней оказался под сводами Мариинского дворца.

«Уже ради этого стоило сюда влезть», – убеждался я, гуляя по коридорам огромного дворца, построенного для любимой дочери Николая Палкина. Упиваясь мыслью, что простому смертному сюда хода нет (разве что в сопровождении экскурсовода), я довольно быстро и упоительно заблудился. Дворец Штакеншнейдера показался мне Лабиринтом, но мог ли я тогда знать, что обитающий в нем Минотавр носит лосиные рога!

Встречая на своем пути депутатские физиономии, постоянно мелькавшие в телевизоре, я преисполнился чувством собственной важности от осознания причастности к сферам, в которых обитают небожители. А обнаружив за соседним столиком в дворцовой столовой известного на всю Россию рыжебородого парламентария и услышав его картавую речь, я знал, чем буду хвастаться перед знакомыми и еще не знакомыми барышнями.

В столовой Мариинского дворца – не той, где питаются избранные, а той, что на первом этаже – демократичной, окормляющей и близких к народу депутатов, и мелкую чиновничью братию, и парламентских журналистов, и простых работяг – всякий день можно встретить какого-нибудь оригинала, любоваться на которого – одно удовольствие. Например, на Пушкина. Тоненький чиновничек, откровенно косящий под «наше всё» – его кудрявящаяся африканская шевелюра, пышнейшие баки плывут над жующими головами, в руках у двойника великого поэта – поднос с макаронами и гороховым супом. Встретить в столовой Пушкина – хорошая примета. А если повезет, можно подслушать, как классик заказывает у кассы еду: неправдоподобно тоненьким кастратическим голоском поет что-то об отварном языке или о кислых щах.

Или вот – Человек-гора. Огромный и замшелый, как утес, он возвышается над очередью, сумрачно озирая из-под густых бровей копошащуюся где-то внизу алчущую массу. И только Гром-камень, попираемый петровским конем, ему брат.

Рядом сверкает ожерельями Суламифь – девушка, лишь по ошибке Распорядителя судеб оказавшаяся в этом столетии и в этом прохладном месте. Истинное ее место там – среди ханаанских холмов, олив и винограда, в тени шатров Кидарских и завес Соломоновых. Так и хочется подойти к ней и запросто сказать: «Я нарцисс Саронский, лилия долин!».

Увы, очарование длилось недолго. Прошло немного времени, и Мариинской дворец превратился для меня в символ нравственных страданий и угнетения человека человеком.

К несчастью, Лосяк не принадлежал к числу народных избранников, вся работа которых заключалась в посещении заседаний городской думы. Мой босс был чертовски деятелен. Наступление летних депутатских каникул он воспринимал с досадой. Не обладая харизмой, он мучительно рвался на первый план, грудью бросаясь на телекамеры и диктофоны парламентских журналистов. Не смотря на то, что до следующих выборов было еще далеко, его пиар-активность зашкаливала. Он то и дело награждал каких-то ветеранов, носил на руках каких-то детей, участвовал в митингах и массовых состязаниях – забегах, заплывах, заездах. Журналисты любили его за безотказность – ему можно было позвонить в любое время суток на мобильный телефон и попросить прокомментировать любую тему – он охотно рассуждал о предметах, к которым имел весьма отдаленное отношение. Он был говорящей головой на всякого рода пресс-конференциях, публичных дискуссиях, ток-шоу на телевидении. И во всё это так или иначе приходилось вовлекаться мне. Но самопиар составлял лишь малую часть его деятельности. Львиную долю работы депутата Лосяка составляли дела, которые он не спешил афишировать – встречи с темными личностями в дорогих ресторациях, поездки на роскошные дачи, переговоры в саунах неизвестно с кем и о чем. Что-то он лоббировал, но что именно – было непонятно. Не ясно было, на каких делах нажил Лосяк пятикомнатную квартиру на Невском и за счет каких гешефтов содержал этот корявенький человечек «статусную» любовницу – глухонемую мулатку, которая могла бы украсить гарем турецкого султана.

Поначалу Лосяк был со мной покровительственно-приветлив – похлопывал меня по плечу, рассказывал анекдоты. Считая себя вроде «блатного», я воспринимал это как должное, смотря на двух других помощников – конопатого толстячка Владика, фамилию которого я так и не запомнил, и модельной внешности шепелявую девицу Свету Фоменкову с благодушной снисходительностью. Но вскоре всё изменилось. В плохом настроении Лосяк становился придирчив и мнителен, а когда его дела не клеились – безобразно гневлив. Когда же его настроение поднималось, он любил вволю покуражиться, и тут надо было суметь вовремя подхихикнуть. Надуто отмалчиваясь, я давал лишний повод подшутить над собой. Приходилось делать вид, что его остроты меня веселят.

Хвалить Лосяк не умел. Через месяц работы я почти утвердился во мнении, что ни на что не гожусь, и моя самооценка упала, как говорится, ниже уровня городской канализации, а мои новые коллеги стали воспринимать меня едва ли не как мальчика для битья. Впрочем, толстого Владика и ногастую Свету он тоже не очень-то жаловал. Любил погонять страдающего одышкой толстяка по городу с какими-нибудь дурацкими поручениями. К Свете же относился более или менее человечно, хотя и по-жлобски, время от времени пальпируя ее талию и изучая упругость ее зада (по кабинетам Мариинского бродили слухи, что двадцативосьмилетняя Света давно пошла по рукам, и к Лосяку попала как переходящее знамя от товарищей по фракции).

Я был готов терпеть любые унижения за хорошие деньги, но зарплата помощника депутата городского парламента оказалась не на много выше библиотекарской. Отступать было некуда. Я был последней надеждой для своего отца-неудачника, я должен был «хватать быка за рога», «расти над собой» и, в конце концов «дотянуться до звезд». Тот факт, что я мог свободно входить в Мариинский дворец, махнув перед физиономиями дежурных ментов бардовыми «корочками», в глазах моего отца был свидетельством того, что его сын был причастен к миру «больших людей». Разочаровать его было нельзя. Видит Бог, я старался. В общем, быть помощником депутата – дело не хитрое, семи пядей во лбу не требует. В мои обязанности входило оказание мелких услуг шефу, составление кое-каких бумаг, ведение переговоров и переписки, а также пропихивание имени шефа в средства массовой информации. Работы было много. Еще больше было беготни и нервотрепки. Среди индивидуальных особенностей моего шефа выделялось особая манера ставить задачи подчиненным. Босс был убежден, что его распоряжения должны подхватываться на полуслове. Когда же непонимающий помощник почтительно просил разъяснить команду, начинался тайфун эмоций. Способность Лосяка закатывать истерики на пустом месте поражала. Испытав это на себе, я остерегался задавать уточняющие вопросы, но страх расплаты за неправильное выполнение задачи, все-таки, был сильнее.

– Поедешь к Иванову на Литейный, обсуди с ним детали моего участия, поинтересуйся по поводу Матвеева, – таково было первое серьезное задание, которое я от него получил.

В смятении я вышел из Мариинского с готовностью ехать туда, не знаю куда и делать то, не знаю то, но вскоре вернулся, понимая, что я на такие действия не способен.

– Что за дурацкие вопросы? – взорвался он, когда я попросил его конкретизировать, к какому именно Иванову следует отправиться, детали участия в чем нужно обсудить, и что за таинственный Матвеев имеется в виду.

Так я впервые познакомился со стилем руководства моего нового начальника.

– Ты лучше меня должен знать все это! – взревел он.

Лосяк был неугомонен и тщеславен. Он ежедневно старался напоминать о себе городу и миру, и для этого работала целая канцелярия. Мы, трое его замороченных слуг рассылали тучи поздравительных писем и открыток, засыпали уверениями в совершеннейшем почтении и преданности сотни чиновников, бизнесменов и просто «уважаемых людей». Это была адова работа. Лосяк не терпел штампов – он требовал, чтобы мы не повторялись в формулировках, искали новые стили и формы. Я проклинал российское обилие праздников, полупраздников и памятных дней, ставшее для меня сущим наказанием. День пограничника, день энергетика, день ФСБ, день милиции, день государственного флага России, день российской науки, день дипломатического работника, день штурмана ВМФ, международный день бармена – поздравления приходилось писать почти ежедневно. Черным днем был день журналиста – я написал и разослал полсотни писем людям, перед которыми Лосяк то и дело распушал свой павлиний хвост и которых он при этом ненавидел едва ли не больше, чем коллег-депутатов. При этом стиль посланий должен был быть изысканным и утонченным, ведь читать их должны были «акулы пера, шакалы ротационных машин». Казнью египетской для меня было 23 февраля, Армагеддоном – 8 марта, Апокалипсисом – Новый год. Лосяк был, как полагается, православным, и я мысленно предавал анафеме Рождество, Пасху, Троицу, а учитывая межконфессиональные связи патрона – Хануку, Йом Кипур, Курбан-Байрам и священный месяц Рамадан.

Лосяк фонтанировал идеями, и это мешало мне жить. Однажды в его голове родилась мысль провести съезд инвалидных организаций. Нам, трем его помощникам, пришлось проделать колоссальную работу по заманиванию людей «с ограниченными физическими возможностями» в душный актовый зал. Инвалиды упирались. Инвалиды не хотели никуда ехать. Дошло до того, что я стал обзванивать друзей и знакомых в поисках сговорчивых калек. Дело не клеилось. В отчаянии я упросил троюродного брата-алкоголика и одного знакомого, работавшего в морге, раздобыть костыли и позировать на съезде в качестве массовки. Пришлось посулить им по бутылке водки и палке колбасы.

Еще труднее было завлечь туда журналистов. Роль пресс-секретаря была снова поручена лично мне. Я обзванивал редакции и врал, что мероприятие почтут своим присутствием первые лица города, но везде получил неопределенные ответы: «Мы подумаем», «Мы обсудим это на планерке», «Мы примем к сведению». Лосяка журналюги любили за безотказность, но информационный повод был ничтожен. Благожелательно известие об инвалидном слете восприняли только в одной районной и одной муниципальной газетке, для которых даже такая порнография было событием, достойным освещения.

Единственным, кто мог бы помочь, был Гулямов. Этого бутербродника или, как он сам себя именовал – банкетиста я знал еще со школы. Уже в том нежном возрасте определились главные человеческие качества Гулямова – фантастическая лень, склонность к неопасным авантюрам и любовь к сладкому. Последняя с возрастом трансформировалась во всепоглощающую тягу к роскоши – вот слово, которое он обожал! Это слово и его производные занимали главное место в гулямовском словаре. Он мог подолгу описывать какие-нибудь «роскошные» обеды, на которых он бывал, «роскошные» вещи, которые, как правило, доставались ему бесплатно, и «роскошных телок», с которыми он фотографировался. При хроническом отсутствии желания и умения работать Гулямов вынужден был вести откровенно паразитический образ жизни. Под видом журналиста или почетного гостя он регулярно посещал разного рода презентации, выставки, форумы и прочие мероприятия, организаторы которых нуждались в рекламе и заманивали акул пера и прочую публику снедью, вином и подарками.

Гулямов всегда знал, где в городе кормят и поят бесплатно. Он составлял подробное расписание на неделю – бывали дни, когда он успевал побывать на четырех-пяти фуршетах, и к концу «рабочего дня» едва стоял на ногах.

Надо отдать ему должное, Гулямов умел хорошо себя подать – одевался он слегка старомодно, но с большим вкусом, имея пристрастие к дорогой обуви и шейным платкам. Своим экстерьером и хорошими манерами он сильно отличался от остальных фуршетчиков, в массе своей производивших удручающее впечатление маргиналов, катящихся под откос жизни. Их не гнали, когда была нужна массовка, но старались отсеивать там, где работали на результат, рассчитывая на появление публикаций.

Не везде пускали просто так, часто требовалось подтвердить свою принадлежность к журналистскому сообществу, и однажды Гулямов проявил несвойственную ему деловую активность – сорганизовал несколько коллег-бутербродников и сообразил собственный «новостной ресурс» под претенциозным названием «Агентство vip-новостей», от которого стал на вполне законных основаниях аккредитовываться на всякого рода халявы. Агентство не было полностью липовым – на новостной ленте появлялись кое-какие заметки, беззастенчиво украденные с других сайтов.

Мысль пригласить Гулямова и его приятелей-бутербродников на инвалидный съезд родилась в моем мозгу тоже от отчаяния.

– Ты издеваешься? Сегодня в «Астории» роскошный прием. Ассоциация швейцарских турфирм. Обещают раздавать настоящие швейцарские часы. Горы сыра. Море вина – да какого! А потом в «Европейской» наши рассейские банкиры будут потчевать красной икрой. А ты ко мне с какими-то инвалидами.

Никогда нигде не работавший Гулямов жил, сдавая ветхую однушку покойной бабушки, и в свободное от фуршетов время приторговывая со товарищи «стареньким» – покупал у черных копателей всякую военно-историческую мелочишку, извлеченную из культурного слоя – пуговицы, гильзы, алюминиевые ложки, монеты. Именно этой валютой я и предложил расплатиться, благо имел дома некоторую коллекцию «копаных» вещей, доставшихся мне от уехавшего Базилио. Жемчужиной этой коллекции была прилично сохранившаяся каска с рунами СС.

– Ладно, черт с тобой. Если не долго – успею к швейцарцам. Давай адрес.

Сложность состояла в том, что мероприятие начиналось слишком рано – в два часа пополудни. В это время Гулямов еще нежился в постели. Но ради меня ему пришлось подняться ни свет ни заря. В качестве массовки он пообещал двух приятелей-бутербродников, готовых представиться кем угодно – хоть специальными корреспондентами «Нью-Йорк Таймс».

Строго говоря, гулямовское «Агентство vip-новостей» и никем не читаемые районная и муниципальная газеты были единственными средствами массовой информации, которые приехали «освещать» мероприятие. На нервный вопрос Лосяка, сколько редакций я привлек к процессу «освещения», я мог твердо ответить: «Три». Но видит Бог, лучше бы гулямовцы не приехали.

Запросив сверх копаных побрякушек, которые они называли «эхом войны» бутылку коньяка, двое веселых гулямовских бутербродников откупорили ее прямо во время мероприятия, и уже очень скоро из зала стало раздаваться задорное переливчатое хихиканье. Сам Гулямов явился с получасовым опозданием во всем своем блеске – в белоснежном костюме и таковой же шляпе. Безымянный палец его правой руки унизывал перстень с фальшивым изумрудом. Гулямов посидел немного, выпил с приятелями-бутербродниками стаканчик коньяку, записал для вида что-то в молескин с золотым обрезом и торжественно удалился, сочтя свою миссию завершенной.

Разрезвившиеся гулямовские архаровцы, вместо того, чтобы изображать пишущую братию, добавили дешевой водкой, принесенной с собой, и начали громким шепотом комментировать происходящее. Их почему-то очень забавлял старикан со слуховым аппаратом. Когда он вышел на сцену и начал говорить своим роботическим голосом, оба захохотали в голос и успокоились только после того, как сидевшая рядом могучая старуха с усами зашипела на них и пригрозила им намотать кишки на костыль.

Лосяк притащил на мероприятие каких-то людей из Смольного. Их взорам открылась унылая картина. Зал не был заполнен и наполовину. Но главное – привезли не тех инвалидов. Лосяк в гневе жевал собственные губы.

– Где колясочники? Почему так мало? Мне обещали колясочников! – шипел шеф, выпучив на нас свои водянистые глаза.

Скорее всего, колясочники были нужны не только для красоты. По слухам, Лосяк отрабатывал заказ компании, импортировавшей откуда-то из Германии инвалидные кресла-коляски.

– Облажались с колясочниками – работайте по журналистам. Обзванивайте редакции. Чтобы в прессе всё было. Фотографий побольше!

При наличии известных ассигнований наполнить инвалидами-колясочниками страницы газет, интернет-сайтов и блогов было бы не слишком затруднительно. Однако ни копейки на это Лосяк не дал. Видимо, он пребывал в убеждении, что платит мне настолько щедро, что я мог бы легко выделить нужные деньги на журналистскую заказуху из собственных сбережений. Я тоскливо перелистал записную книжку, покопался в памяти и не нашел ни одного знакомого шелкопера.

Спасибо Гулямову, он тиснул на своем сайте написанную мной заметку с фотографией человека на инвалидной коляске. Вид безногого небритого мужчины в спортивном костюме не слишком соответствовал духу сайта, позиционировавшегося как «информационный ресурс для представителей среднего класса, интересующихся новостями бизнеса, культуры и высокой моды». Впрочем, поскольку краденые новости на безвестном сайте никто не читал, появление заметки с фотографией калеки, скорее всего, осталось незамеченным. Зато я мог показать Лосяку хоть какой-то результат своей работы в качестве пресс-атташе.

После провалившегося инвалидного слета Лосяк грозился уволить нас всех, а в особенности злобствовал на меня. Я приготовился собирать манатки, но начальственный гнев понемногу улегся – шеф получил из типографии только что отпечатанный тираж своей книжки. Да, Лосяк был еще и поэт.

Это было отягчающим мою жизнь обстоятельством. Страстное увлечение Лосяка живописью и изящной словесностью порождало дополнительные хлопоты. Не было бы большого греха в том, если бы это увлечение оставалось пассивным. Но увы – мой депутат мнил себя художником и стихотворцем… Когда он успевал ваять все эти березки и церквушки, строчить погонными метрами рифмованные славословия родине и все тем же березкам – было непонятно.

Нам, его помощникам то и дело приходилось организовывать выставки в Мариинском дворце, районных администрациях, вузах и прочих присутственных местах. Лично мне выпала честь издавать его графоманский сборник с большой цветной фотографией автора на обложке, а потом – развозить ее по школьным и сельским библиотекам. Признаться, часть тиража я утопил в Мойке, положив в пакет со свежими книжечками кирпич.

Однажды он отправил меня в журнал «Звезда» с подборкой стихов и четким приказом – «опубликовать». Полистав стихи по дороге на Моховую, где располагалась редакция, я приуныл. Не будучи большим специалистом в области поэзии, я, тем не менее, понял, что такое можно было бы напечатать только на портале «Стихи.ру» – между излияниями каких-нибудь школьниц. Навсегда запомнились строки:

Белая стая

В небе летит.

В сердце пустая

Рана болит.

Не было счастья,

Не будет потом.

Вот бы умчаться

Вдаль босиком.

Я представлял себе, как Лосяк, закатав брючины, мчится вдаль, и его пятки мелькают в траве. На меня оборачивались в автобусе – я тихо смеялся и долго не мог остановиться.

В редакции, представлявшей собой давно не ремонтировавшуюся старинную квартиру, набитую антикварной мебелью, меня вполне добродушно встретил заведующий отделом поэзии – человек внушительного телосложения. По-видимому, он принял меня за начинающего автора – скорее всего, в заблуждение его ввела подлинность моего смущения. Полистав подборку, он с выражением крайнего сожаления сказал:

– Мы это почитаем… Да. Позвоните нам.

Обливаясь потом стыда, я внес уточнение: подборка не моя, а шефа, и шеф ждет ответа немедленно.

В то, что мой начальник, депутат Законодательного Собрания – поэт, представитель редакции не верил. В доказательство я положил ему на стол роскошно изданный первый сборник шефа с его физиономией на обложке. Золотой славянской вязью там было начертано: «Дали неоглядные».

Полистав книгу, заведующий скис.

– Обещать не могу, – сказал он сухо.

Лосяку я соврал, что в редакции обещали дать ответ чуть позже. Это его удовлетворило, но почти каждый день он требовал, чтобы я звонил журнальным крысам и выяснял судьбу подборки. Несколько дней подряд я снимал трубку в присутствии шефа и делал вид, что набираю редакционный номер.

– Что? Еще читаете? Хорошо, я перезвоню…

Наверное, я мог бы стать актером.

Наконец, однажды не воображаемый, а вполне реальный собеседник на том конце провода вежливо отказал поэту и депутату в публикации его стихотворений. Лосяк рассвирепел. Его гнев, разумеется, обрушился на меня.

– Ты им сказал, кто я такой? Сказал?

После этого я понес стихи босса в журнал «Нева», на Мойку. История повторилась. Гнев поэта был столь велик, что где-нибудь на противоположной стороне земного шара наверняка началось извержение вулкана или землетрясение. Умерить ярость шефа и даже извлечь из этой ситуации личный профит сумела Света. Ссылаясь на свое филфаковское образование, она сказала, что в толстых журналах сидят люди, ничего не смыслящие в настоящих стихах и попросила шефа подписать ей несколько книг для друзей и родственников.

Но всё это были цветочки. Ягодки пошли с началом муниципальных выборов. В вотчине Лосяка, откуда он когда-то выдвигался в городскую думу, начались события. В местную избирательную комиссию попер разношерстный кандидат. Нужно было сделать так, чтобы до заветного стола, за которым восседала дебелая крашеная тетка Римма Павловна, принимавшая заявления и документы, смогли дорваться только правильные кандидаты. То есть, собственно, те, кто уже пять лет пилил бюджетные деньги в местном совете. Остальных нужно было любой ценой до выборов не допустить.

Тучная председательница муниципальной избирательной комиссии оказалась личностью незаурядной. Она обладала массой изумительных талантов. Во-первых, эта женщина могла искривлять пространство и делать видимое невидимым – целую неделю после объявления выборов никто, кроме посвященных, не знал о местонахождении муниципального избиркома. Когда же разъяренные кандидаты подняли на уши всю городскую прессу и завалили жалобами суды, оказалось, что комиссия никуда не исчезала, а спокойно работала в одном из помещений муниципалитета и уже приняла аж двадцать заявлений от кандидатов – как раз по числу мест в совете.

Не только над пространством, но и над временем властвовала удивительная Римма Павловна. Когда избирательная комиссия явила себя городу и миру, и возле стальной двери с надписью «ИКМО» выросла говорливая разномастная очередь, начались новые чудеса. Римма Павловна умела превратить те десять минут, за которые должны были быть проверены принесенные кандидатом документы, в полновесный час. На возмущенные вопросы очереди давался лаконичный ответ: «Проверять документы – не блох ловить». За два рабочих часа к заветному столу удавалось прорваться немногим. Снова поднимался шум, снова прибегали оппозиционные журналисты и летели жалобы по инстанциям. После того, как в муниципалитет нагрянул с проверкой глава Горизбиркома – человек с острым галльским профилем – и при трех телекамерах вкрадчиво попросил скромно потупившуюсчя Раису Павловну по возможности продлить часы приема и ускорить проверку подаваемых документов, очередь преисполнилась оптимизма. Но радоваться было рано. На следующий день, вернее, на исходе ночи, когда самые настырные кандидаты снова принесли свои заявления к железной двери с надписью «ИКМО», путь им преградил десяток молодых людей спортивной наружности. Юноши, не имевшие при себе даже паспортов, зевая и поигрывая бицепсами, уверяли, что они – тоже кандидаты в муниципальные депутаты. Дело кончилось валянием по полу одной особо настырной журналистки и вызовом полиции. «По причине создавшейся ситуации комиссия временно прекращает прием документов», – скорбно сообщила Раиса Павловна и заперла железную дверь. На следующий день история с липовой очередью повторилась. На сей раз от услуг спортсменов было решено отказаться – массовку подобрали более разнообразную. Кандидатов в депутаты изображали мы, помощники Лосяка, а также с десяток мутных личностей, взятых неизвестно откуда. Один запомнился зловонным дыханием беззубого рта и торчащим из кармана спортивных штанов «мальком», другой – свастикой на загорелом плече. У каждого в руках была пустая папка для документов.

А на меня в тот день всё наскакивал пенсионер с клиновидной бородкой:

– Вы вот с виду интеллигентный человек. Как вы могли втянуться в это позорище?

После этого позорища я чуть было не уволился. Но у отца был день рождения, он созвал однополчан и вовсю хвастался сынком-карьеристом, вхожим в политические круги северной столицы и делающим головокружительную карьеру. Расслабившиеся господа офицеры благодушно расспрашивали о службе, я добросовестно, как подобает хорошему сыну, врал – впрочем, безо всякого энтузиазма.

– Ну что, хорошо живут помощники депутатов? – всё интересовался один усач-полковник, называвший Лосяка «глистой в мундире» и рассказывавший скверные анекдотцы из курсантской жизни моего патрона.