Текст книги "Аваддон. Записки демона"

А дома ждала любящая жена, простой ужин и вечерний чай. Я засыпал – как в детстве, думая о том, какие подарки готовит мне завтрашний день.

– Ты счастлив? – спрашивала Ярослава, заранее зная ответ.

– Да, – отвечал я и впервые не врал.

Счастье это было или просто обретенная, наконец-то, свобода? Пожалуй, свобода и есть счастье.

Но однажды все кончилось. Оказалось, что никакой свободы не существует. Не свободны ни человек, ни демон.

Левиафан

Жизнь удалась.

Я живу, как и грезил когда-то, в большой пятикомнатной квартире в центре города – в нелепом стеклобетонном здании, построенном на месте разрушенного доходного дома гоголевских времен. Знаю, это форменное жлобство – жить в таком доме. Это не дом, а издевательство над городом. Символ уничтожения старого Петербурга, квинтэссенция архитектурной безвкусицы и всё такое. Раньше я ходил мимо этого дома и плевался. Как истинный петербуржец. А оказалось – всегда мечтал жить именно здесь, в одной из квартир с современной планировкой, с маленькой сауной и спортзалом, с видом на бескрайнее жестяное море старых крыш.

У меня большой балкон – целая терраса, а не балкон. Там у меня кресло-качалка и стеклянный столик для напитков. На улице уже довольно зябко – я кутаюсь в медвежью шкуру (подарок шефа) и тяну коньяк, глядя на холодное солнце, исчезающее за изломанной линией городского горизонта.

Вчера у меня был Базилио. Он хочет вернуться в Россию. Америка надоела. Там нет таких баб, как здесь. Там не попьешь по-нашему. А главное – там он такой же неудачник. Только здесь быть неудачником как-то привычнее.

Он оглядывает мое жилище и негодующе трясет тонкими ручками.

– Откуда у тебя все это? Ты что, продал душу дьяволу?

– Я сам дьявол.

– Тогда купи мою. Отдам недорого.

Пьяные разговоры – политика, бабы, книги, воспоминания о детстве. И снова расспросы – как, откуда, какими трудами праведными я так «поднялся». Признаться, я и сам себе не могу этого объяснить.

Он хочет вернуться. А я не хочу, чтобы он возвращался, друг детства, лучший собутыльник. Мне не о чем с ним разговаривать. Если сама жизнь перестала вызывать интерес, о чем вообще можно говорить? Всё приедается, если не нужно бороться за кусок хлеба и место под солнцем, за идеалы, за любовь, наконец. Нет у меня ни идеалов, ни любви. Проблемы выживания тоже нет.

Я брожу по своей огромной квартире с бутылкой коньяка. Целая комната здесь отведена под библиотеку, но я почти перестал читать. Что нового могут дать мне книги? Чем утешат меня они? Базилио что-то рекомендовал почитать, горячился, брызгал слюной. Счастливый человек. Живет и на что-то надеется. Переезжает из страны в страну, меняет работы, в тридцать пять лет ищет себе женщину – «чтобы сердце захолонуло, чтобы раз и навсегда»… Dum spiro, spero. Пока дышу – надеюсь. Нет, пока надеюсь – дышу. Так живет он. А мне как жить?

Сначала я обрадовался его приезду, мы пили весь день, а потом, когда он ушел, я понял, что моя давняя, забытая мечта об одиночестве сбылась. Теперь я совсем один.

Я уже не работаю охранником. Я вообще больше никем не работаю. Разумеется, если не считать о «деликатных просьб», с которыми ко мне обращаются раз или два в месяц. Но это мне ничего не стоит. Не требуется даже мизинцем пошевелить. Меня просят, я обещаю. Мне несут деньги и благодарят. В их глазах я вижу уважение и страх. Но мне все равно.

Глотнув еще коньяку, я выхожу на улицу. Осенний ветер бросает в лицо остатки сухих листьев. Я вспоминаю ту, другую осень, которая была в другой жизни – ту осень, которая нас поженила. Мысль о Ярославе душит и бьет наотмашь – так, что хочется обхватить голову руками.

– Мужчина, с вами все в порядке? – интересуется тетка с сумкой-тележкой.

Да, со мной все в порядке. Придраться не к чему. Всего хватает. Пожалуй, недостает только снега. Хочется все равно какого – медленного, хлопчатого или быстрого, косого, твердого – главное прикрыть наготу Таврического сада, спрятать жирные плевки и мусор на асфальте. Хочется зимней оглушенности, безмолвия, белизны. Я иду мимо дома Бродского и пьяно декламирую:

Я не то что схожу с ума, но устал за лето…

Действительно, как же я устал! Как много случилось за какие-то полгода – сколько людей ушло в небытие, чтобы сделать меня свободным. От этих смертей устаешь, как от зноя, как от летней суеты и мух.

Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла все это —

города, человеков, но для начала – зелень.

Зелени давно нет. Есть ошметки желто-красного миража, серая рванина осени, нищета природы.

Стану спать не раздевшись или читать с любого

места чужую книгу, покамест остатки года,

как собака, сбежавшая от слепого,

переходят в положенном месте асфальт…

А ведь действительно – валюсь в кровать, не раздеваясь, беру книгу, открываю наугад, и через полстраницы уже соскальзываю в непроглядную муть пьяного сна. При Ярославе такого бы себе не позволил. Есть, все-таки, в этом свой кайф – жить безалаберно, не заботясь о завтрашнем, не сожалея о вчерашнем. Бездумно скользить по отполированной поверхности настоящего – вот единственный способ не чувствовать времени, быть независимым от него. Спиваться или наслаждаться бодрой трезвостью – одно и то же.

Сегодня утром был Вежливый. Нахваливал мой коньяк, но дал понять, что там не одобряют. Улыбаясь и хихикая, давал служебные инструкции, благодарил, расспрашивал о жизни. Оглядев пустые стены и гору немытой посуды на кухне, предложил женщину – молодую, из хорошей семьи, с музыкальным образованием. Я сказал, что подумаю. Кого-кого, а приставить ко мне соглядатайшу у него не выйдет. Хотя квартира уж точно нашпигована жучками. Но кроме пьяных разговоров с Базилио они все равно ничего не услышали бы.

С него, с этого смешного, жалкого и страшного человека все и началось тогда. Точнее – закончилось. Он был посланцем судьбы. Да что там – он сам был судьбой.

Однажды – это было в сентябре, как раз когда нашу квартиру на Ленинском обложили сатанисты, мы с Ярославой переселились на дачу – я разглядел из окна в мансарде черную машину, похожую скорее на катер, медленно плывший по улице поселка. Почему-то сразу понял: за мной. Не считая шофера, оставшегося курить у автомобиля, гостей было двое – оба молодые и обходительные. Один, отдаленно похожий на артиста Смоктуновского в молодости, беспрерывно улыбался, косил масляными бесцветными глазками и вытирал мокрым платком ранние розовые залысины. Его вежливость и предупредительность, доведенные до абсурда, переходящие в нечто почти противоположное, поначалу вызывали неприятное чувство. Второй – видимо, его подчиненный – осторожно двигал острым кадыком и покашливал в кулак, которым можно было бы свалить бычка. На фоне бестелесной студенистости своего начальника он выглядел, как ожившая статуя греческого дискобола. Под летним пиджачком у него нет-нет, да пробегал резвый мускульный мышонок.

– Лев Дмитриевич? Очень рад познакомиться, – говорил главный через калитку, и черт возьми, было видно, что он действительно рад.

– Чем обязан? – спросил я книжно и старомодно: стоявший за спиной дом обязывал держать марку.

Пришлец мялся у калитки. Ему было жарко в костюме и, скорее всего, хотелось в сортир.

– У нас к вам важный разговор, который точно не оставит вас равнодушным. Если хотите, поговорим здесь, но лучше – в доме. Да, позвольте представиться. Моя фамилия Вежливый. Зовут Константин Алексеевич. Можно просто Константин.

Представлять своего подручного Вежливый не счел нужным. Я перебирал варианты. Больше всего они были похожи на торговых агентов, но продающих что-то очень дорогое. Предметы роскоши, например. Или они, напротив, что-то покупают? А что если предложат продать почку?

– Кто вы? – вопрос был задан с несвойственной мне прямотой.

– Мы? Агронафты, – улыбнулся Вежливый, лукаво переглянувшись с Дискоболом.

– Кто?

– Есть такой банк – Агронафтбанк. Мы там служим.

– С кем имею честь? Потрудитесь объяснить.

– Слуги государевы. К вашим услугам.

В качестве подтверждения перед моими глазами раскрылись бордовые «корочки». Какое-то управление той самой федеральной службы. Мне стало немного не по себе. Одно дело видеть перед собой ополоумевшего от несчастной любви мента, ведущего собственное безнадежное расследование, и совсем другое – эти люди в штатском. Увидел бы их Базилио – вообще хлопнулся бы в обморок. Сколько себя помню, ему повсюду мерещились «сливуны», следящие за его трижды никому не интересной жизнью.

Но расплывшаяся в улыбке физиономия Вежливого как бы говорила: «Не беспокойтесь, всё в порядке». Более того, она выражала совершенное почтение и даже преданность – как будто от моего решения пустить или не пустить незваных гостей в дом зависела их судьба.

– Мы хотим предложить вам достойную жизнь и работу на благо страны, – все так же улыбаясь, сказал Вежливый.

– Достойная жизнь и работа у меня есть – сказал я на это, решив еще немного подержать их у калитки. – Менять ничего не намерен.

– Боже сохрани! – замахал ручками Вежливый. – В сущности, от вас ничего не требуется – живите, как жили.

С минуту я раздумывал. Что-то подсказывало: пускать нельзя. И в то же время я понимал: не пустишь их сегодня – они все равно придут завтра. И послезавтра. Ржавая задвижка на калитке лязгнула, и оба вошли во двор – Вежливый в полупоклоне, с выражением беспредельной благодарности на лице.

– Изумительный особняк. Восхитительный! Вот он, дачный модерн! Умели ведь строить! – ахал он, оглядывая дом.

Я усадил пришельцев на веранде и заварил чаю с котовником. Вежливый принял чашку так, как будто я преподнес ему Священный Грааль.

– Ах, какая прелесть! Чай на старинной даче. Как у Чехова! – не уставал тараторить он, смешно, как-то по-детски дуя на горячую чашку, отчего его пухлые щечки нежно зарумянились, а лоб покрылся испариной.

Было странно, что его угодливость совершенно перестала раздражать меня – видимо, потому, что выглядела абсолютно искренней. Вежливый как будто получал удовольствие от нашего общения. Он то и дело шутил, сыпал цитатами из советских комедий. Можно было подумать, что старый приятель просто зашел ко мне на чашку чая.

– Итак, я вас слушаю, – не вытерпел я.

– Сразу видно человека дела! Ну что ж, начнем, Лев Дмитриевич! Раскрою карты. О вас и вашем чудесном даре мы узнали от вашего знакомого, господина Семочкина.

– О каком даре? И, простите, кто такой Семочкин? Не припоминаю…

Я действительно не сразу понял, о ком шла речь. Знакомых с такой трогательной фамилией у меня не было. Впрочем, о том, кто был ее обладателем, легко было догадаться, когда Вежливый приступил к сути.

– Уникальный дар, о котором нам рассказал господин Семочкин, может и, не побоюсь этого слова, должен послужить стране, отечеству, простите за пафос, – торопливо, как будто боясь, что его молчание будет расценено непосредственным начальством как пассивность, вставил напарник Вежливого, жилистый Дискобол.

Вежливый отставил чашку и нетерпеливо замахал ручками.

– Мы абсолютно уверены, что вы, Лев, Дмитриевич, человек благонамеренный и разумный, и никогда не станете употреблять свою силу во зло.

Видя мое недоумение, оба переглянулись. Вежливый особенно вкрадчиво, как терпеливый врач строптивому пациенту, сказал:

– Вам бы надо проехаться с нами. Нет, нет, не обязательно сегодня – когда будет удобно.

К счастью, Ярославы дома не было. Что бы она сказала, слушая эти речи?

– Поверьте, это важно для вас, – улыбался Вежливый.

– И для России, – торжественно добавил Дискобол.

Как и обещали, через несколько дней за мной прислали машину. Киевское шоссе ползло к Петербургу в гигантской пробке, но водитель включил мигалку, и до места мы доехали меньше чем за час – почти все время летя по встречной полосе. У парадной двери белоколонного особняка, к которой меня подвезли, отливала золотом табличка: «АГРОНАФТБАНК». Внутри, возле рамки скучали двое полицейских. Водитель, сопровождавший меня, сунул им пластиковую карточку, на которой улыбалась чему-то моя фотография. Я старался ничему не удивляться, и у меня получалось. Мы поднялись на второй этаж – в холл, отделанный под орех.

Мне навстречу выскочил человек в красных очках и с красной же бородкой. Узнать в этом крашеном Мефистофеле моего старого знакомца, о существовании которого я всеми силами души старался забыть, было нелегко. Но, черт возьми, это был он.

– Вы, конечно, поняли – это я, я! – затараторил своим грудным наполовину женским голосом Герман Петрович, суя мне свою узкую сухую кисть. – Я не мог иначе. Я патриот! И вообще… Ну вы понимаете.

Он изгибался и приплясывал на своих тонких и сильных, как у кузнечика, ногах. От волнения всё его былое красноречие исчезло. Я невольно огляделся по сторонам, будто боясь появления еще одного призрака из прошлого.

– Что вы! Что вы! Адели Борисовны здесь нет. Сюда вообще не пускают женщин, – засмеялся старик. Всё-таки, он был не так глуп, как могло показаться.

Когда дверь открылась, старик мгновенно развернулся на каблуках в сторону появившегося на пороге маленького человечка и застыл в полупоклоне. Снизу на меня смотрели внимательные раскосые глаза.

– Милости пгосим! – сказал, картавя их обладатель – приземистый монголоид с острой бородкой.

Из-за спины монголоида влюбленно выглядывал Вежливый. За моей спиной напряженно сопел Герман Петрович, которого, однако, в кабинет не пригласили.

– Меня зовут Святослав Игогевич, – представился монголоид и размашистым жестом пригласил войти.

Обиталище этого маленького кривоногого человечка с древнерусским именем-отчеством, так не вязавшимися с его половецкой внешностью, было, поистине, царским. Огромный кабинет с огромным столом, сев за который Святослав Игоревич сразу потерялся. Позади него, в углу мерцало пламя лампадки, тускло светились серебряные оклады, строго смотрели из глубины древние лики.

– Вы догадываетесь, почему вы здесь? – начал монголоид. – Вижу, вижу, что не вполне. Хотя мои коллеги вам, конечно, намекнули.

– Святослав Игоревич, прежде чем начать что-то объяснять, предлагаю посмотреть кино, – Вежливый порывисто схватил со стола пульт, и огромная плазменная панель вспыхнула.

…Лысый солдатик с подбитым глазом хлюпал носом и заикаясь, рассказывал, как его взяли в плен. Говорил что-то о своем командире, о ящике с патронами. Потом сказал, что за выкуп его могли отпустить. Но какой выкуп, когда он – из детдома.

– Сейчас ему отрежут голову. Будете смотреть? И не надо. Промотайте до Турпала.

Вежливый взял пульт. На экране крупный бородач лет сорока деловито вытирал большой нож об рукав только что зарезанного им солдата. Второй бородач тщетно старался установить отрезанную голову на груди жертвы вертикально – так, чтобы мертвое лицо было обращено к зрителю. Голова все время скатывалась, заваливалась на бок, опрокидывалась на затылок. Ее пришлось придерживать, чтобы оператор мог снять результат казни крупным планом. Потом эти и еще несколько таких же – больших, бородатых людей в пятнистом камуфляже кружились в танце, выкрикивая непонятные слова.

– Это Турпал Тагиров. На его счету десятки терактов. В первую чеченскую командовал батальоном боевиков, прославился особой жестокостью в обращении с пленными. Исламский фанатик. Выжил после двух неудачных покушений. До сих пор скрывается в горах. В прошлом месяце его люди взорвали БТР с ОМОНом. Очень опасен.

Я содрогнулся при мысли, что меня собираются отправить выкуривать Турпала из его волчьего логова. Но почему я?

Вежливый запустил еще один фильм – тот же Турпал, только зимой. Рядом – некрасивая чумазая женщина в ночной рубашке с испуганно бегающими глазами, заикаясь, подробно рассказывает о себе и своем муже – подполковнике, о том, как ее выкрали ночью из офицерского общежития.

– Привет мужу передавай, – ласково приказал обладатель сильного кавказского акцента.

Понимая, что будет дальше, я ощутил сильнейшее сердцебиение и приступ тошноты.

– Жена подполковника Митяева, – пояснил Святослав Игоревич, как будто это имело какое-то значение.

Последнее, что я увидел – женщина покорно и торопливо, как будто желая поскорее закончить весь этот кошмар, легла на снег. Над ней склонился человек в камуфляже. Несколько деловитых манипуляций, и белоснежный наст рядом с головой женщины почернел от крови. Следующий кадр заполнила уже отделенная от тела голова, качающаяся на длинных светлых волосах.

– Хватит, черт побери. Зачем вы мне это показываете? – не выдержал я.

– Мы вам самого стгашного не показываем, – мрачно сказал Святослав Игоревич. – Однако, я вижу, вы – человек впечатлительный. Это хогошо.

Я слышал когда-то – в метро трепались какие-то курсанты – что нашим военным в порядке профилактики неуместного на войне гуманизма показывают трофейное видео воинов Аллаха. После любительского кино со снятым крупным планом освежеванием пленных содержание гормона ненависти в крови у зрителей повышается до нужного уровня. А еще – возникает четкое понимание, что сдаваться в плен на этой войне без правил не рекомендуется. Не знаю, как у военных – у меня просмотр подобных пленок вызывал не столько ненависть к палачам, сколько животный страх, слабость в ногах и тошноту.

– Ладно, ладно. Давайте что-нибудь помягче. Напгимег, Гогбыля, – прокартавил Святослав Игоревич.

На экране возник ослепительный океанский пейзаж. Две наяды в белоснежных купальниках позировали на палубе белоснежной яхты. Потом в кадре возник голый по пояс маленький загорелый мужичок. Он пил пиво из маленькой бутылочки и с блаженной улыбкой чесал кудрявую грудь.

– Это крупный наркоторговец Тимофей Горбылев, – пояснил Вежливый. – Более известен как Горбыль. На его совести – сотни погубленных молодых жизней. Сейчас живет в Америке. Купается в роскоши, как видите. А вот – плоды рук его.

Экран резко потемнел. В сумраке угадывались едва различимые очертания подвала – трубы вдоль стен, какие-то ящики в углу. Щурясь от внезапного света, желтушный и худой наркоман отползал от камеры, бормоча что-то невнятное.

– На счету этого мерзавца – десятки, если не сотни тысяч загубленных молодых жизней. Понимаете? Улавливаете суть?

Я не понимал. Не улавливал. К чему все это? Зачем я здесь? Чего от меня хотят?

Следующий сюжет оказался страшнее отрезанных солдатских голов и умирающих героинщиков. Белизна кафеля, крупным планом – окровавленные хирургические инструменты – скальпель, трепан, зажим. На столе – несколько маленьких трупиков с развороченными животиками, мертвые голубые глаза девочки, смотрящие в потолок. Потом – несколько фотографий каких-то мужчин и женщин.

– Это торговцы детскими органами. Они похищают детей, – объяснил Вежливый.

– Я думаю, достаточно, – скомандовал Святослав Игоревич, и экран погас.

Меня трясло.

– Чашку чая? – издевательски предложил главный.

Я отрицательно помотал головой.

– Тогда коньяку.

Святослав Игоревич достал из стенного шкафа пузатую бутылку и три коньячных бокала. Свой я выпил залпом.

– Имена этих людей известны, – начал монголоид. – В гяде случаев мы гасполагаем точными данными, где именно они находятся. Но геальной возможности агестовать их и пгедать суду у нас нет. Понимаете? Они безнаказанно пгодолжают свои чегные дела.

– И поэтому нам нужна ваша помощь, Лев Дмитриевич, – улыбнулся Вежливый и пригубил коньяку.

– Чем же я могу вам помочь? – я с трудом заставил себя заговорить.

Святослав Игоревич прищурился, отчего его узкие глаза превратились в щелочки.

– Что бы вы сделали с этими людьми, будь они в вашей власти? – спросил он, и добавил. – Только честно.

– Предал бы их беспристрастному суду.

– Вгете! – засмеялся главный. – Вгете! Гастоптали бы, стегли бы в погошок, настгугали бы ломтями, скогмили бы свиньям заживо!

– Может быть, – пробормотал я, вспоминая те голубые глаза.

– Всё это в вашей власти. Стоит вам только захотеть.

– Вам нужен палач? Неужели вам не из кого выбрать? Зачем понадобился я?

– Найти палача – не пгоблема. Пгоблема найти жегтву. То есть пгеступника. Говогю вам, достать этих подонков мы не можем. И вгядли сможем когда-нибудь. Тогжество пгавосудия зависит только от вас, догогой Лев Дмитгиевич.

– Каким образом?

Святослав Игоревич и Вежливый переглянулись.

– Вы действительно не верите в свой даг?

– Какой дар?

– Даг… ммм… так скажем, кагать силой мысли. Ну, ну, не пгитвогяйтесь, что вам о нем не говогили!

– Мне много о чем в жизни говорили.

– И мне, догогой Лев Дмитгиевич! Но пго способность пгитягивать смегть к дгугому человеку – никогда.

– Этот господин в красных очках, который топчется за дверью, вещал мне что-то подобное. Но верить в такую чушь мне как-то даже неприлично. А вам, работающим в столь солидном учреждении, и подавно.

Говоря это, я чувствовал себя хозяином положения. Оторопь от пребывания в тайной полиции прошла. Появился кураж – я знал, что могу их немного помучить.

– А наше солидное учреждение только такой чушью и занимается, – по-кошачьи зажмурился, улыбаясь, Вежливый. – Только чушь на поверку очень часто оказывается реальностью наших дней. Вы не представляете, сколько вокруг нас вещей, абсолютно не вписывающихся в естественно-научную картину мира.

– О да! – подхватил монголоид.

– Есть многое на свете, друг Горацио… – влажно улыбаясь, продекламировал Вежливый.

– Вы думаете, вы один такой уникальный? По долгу службы мы постоянно имеем дело с самородками вроде вас. Такая у нас ммм… специализация.

– Два года назад у нас в гостях был… – начал было Вежливый, но осекся, вопросительно взглянув на шефа. Тот кивком дал понять, что рассказывать можно. – Так вот, у нас в гостях был один городской сумасшедший. Прорицатель. О, это вообще отдельная песня! Мы потестировали его немного на предмет краткосрочных предсказаний. Чего он только нам не напророчил. Когда он заявил, что Крым станет частью Российской Федерации, я было решил его послать подальше. Хорошо Святослав Игоревич остановил. Теперь человек при деле, работает в одном нашем управлении, занимается прогнозами.

– Гасскажите пго полиглота, – заулыбался монголоид. Ему явно приятно было говорить о своих заслугах.

– Да, есть в другом нашем эээ… управлении человек… Специалист по иностранным языкам. Тоже наша находка. Сам из глухой деревни. Закончил ремесленное училище. Говорит на всех языках мира.

– Прямо на всех? – усомнился я.

– На всех. В том числе мертвых.

– Достаточно показать ему кусочек текста, всего несколько слов. И в его метапамяти активизируются…

– Попгоще, коллега, – улыбнулся монголоид.

– В общем, он кроме английского ничего не учил, да и тот на нуле, сами понимаете – сельская школа. Так вот, шпарит и на суахили, и на хеттском.

– Помните, как он нас повеселил, когда гугался по-дгевнегусски! – засмеялся Святослав Игоревич.

– Как не помнить! Я показал ему статью о берестяных грамотах в одном научном журнале. Он прочел одну грамотку и с ходу как начал загибать на древненовгородском диалекте!

– Всё непознанное, выходящее за гамки гассудочного понимания – в сфеге наших интегесов, – подытожил Святослав Игоревич.

– Тогда вряд ли я могу быть вам интересен. По-моему, я… – человек обыкновенный.

– Самый обыкновенный! Не блещете ни талантами, ни… Простите, – осекся увлекшийся Вежливый.

– Но это – только внешние покговы, так сказать, – веско добавил Святослав Игоревич. – На самом деле вы – пожалуй, самый интегесный и ээээ… пегспективный объект нашего… ммм… исследования.

– И давно ведется ваше исследование? – поинтересовался я.

– Довольно давно. Мы досконально изучили вашу биографию, особенно последние события, – улыбался Вежливый.

– Как бы то ни было, вы предлагаете мне… – начал сдаваться я.

– Мы предлагаем вам сотрудничество. Очень выгодное для вас.

– От меня требуется…

– Ничего от вас не тгебуется. Нужно будет вгемя от вгемени…

– Убивать?

– Кагать. Казнить. С санкции госудагства. По заочным пгиговогам суда. Всё по закону.

– Даже если бы я поверил в свои чудесные способности, я едва ли согласился бы на такое сотрудничество.

– Отчего же?

– Никогда не мечтал стать киллером. Такая работа не по мне.

Святослав Игоревич встал и подошел к сейфу. Нажав несколько кнопок, он недовольно покосился в мою сторону и потянул тяжелую дверцу на себя.

– Ну что вы могду воготите? Ведь вы уже давно – самый настоящий убийца, – сказал он, хлопнув о стол толстой папкой, извлеченной из сейфа. – Не вегите?

Он порылся в содержимом папки и протянул мне пачку фотографий. Еще не увидев, кто на них запечатлен, я всё понял. Передо мной веером лежали фотоснимки из материалов следствия.

– Вам знаком этот человек?

Конечно, этот человек был мне знаком. Он долго докучал мне своими визитами. А теперь вот его страшное одутловатое лицо смотрело на меня невидящими, заплывшими трупным гноем глазками. Тот, кто так настырно вел свое расследование, сам стал предметом следовательского интереса. Секунду я колебался – не мог решить, врать мне лучше или говорить правду.

– Это следователь. Он приходил ко мне. По делу о гибели…

– Мы знаем.

Судя по всему, Болтин утонул. Об этом свидетельствовала чрезвычайная раздутость всего его тела. Из одежды на нем была только майка и носки. Сам или кто помог?

– Тело было выловлено из реки Оредеж. В районе Сиверской.

Что делал Болтин в Сиверской? Разумеется, следил за домом. Я представил себе этого нескладного человека, притаившегося с биноклем в кустах над красным обрывом. Потом – вскрик и плеск воды…

– А этого знаете?

Монголоид ткнул коротким указательным в фотографию еще одного мертвеца. Мужчина кабаньего телосложения в окровавленной зенитовской футболке сидел за рулем автомобиля, вцепившись в руль. Снимок был сделан спереди – через большую овальную дыру в лобовом стекле. Узнать покойника было трудно – половина его лица отсутствовала. Вместо нее багровела мясная рванина с торчащими осколками костей.

– Кирпич прилетел из встречной фуры. Сохранилась запись видеорегистратора – страшное дело. Скорость бешеная – как пушечное ядро. Мгновенная смерть, – комментировал Вежливый.

– Это ваш сосед. Михаил Лямкин. Вспомнили?

– Кажется, да… – я, наконец, узнал в жутком полуликом покойнике любителя парковаться на газонах, которому я честно и искренно желал поскорее сдохнуть.

– А кавказцы? – спросил я, помолчав.

– Какие кавказцы? – Вежливый нервно посмотрел на монголоида.

– Да так… Не существенно, – махнул я рукой.

– Здесь нет фотографии вашего патрона депутата Лосяка. Но она и не к чему. Все СМИ об этом трубили. Его ведь вы тоже…

– Почему вы так решили?

– Ну-ну, о мегтвых, конечно, либо хогошо, либо никак, но о сквегном хагактеге вашего шефа не знали только его избигатели. Мы беседовали с вашими коллегами, дгугими помощниками Лосяка. Что и говогить, его многие не любили. Но талант убивать силой мысли есть только у вас, догогой Лев Дмитриевич.

Я решил бросить сопротивляться. Пусть думают, что хотят. Пускай запишут в свой послужной список факт вербовки в свои ряды ангела бездны. Агент Аваддон – звучит красиво.

– Чему вы улыбаетесь? – осклабился монголоид. – Пгиятно вспоминать о мести начальнику-самодугу?

Он отрывисто, икающее засмеялся, обнажив тигриные клыки. Вежливый с готовностью подхихикнул.

– Тут нет и еще одной фотографии, – сказал он, вглядываясь в меня своими водянистыми глазами. – Догадываетесь какой?

Я подумал о Ядвиге. Полагаю, они не показали ее растерзанный труп из деликатности.

– Если посмотгеть на эти дела глазами пгокугога, тут на два пожизненных тянет, – серьезно посмотрев мне в глаза, сказал Святослав Игоревич.

Каменно серьезен сделался и Вежливый.

– Ну-ну, здесь вас никто не собигается пгивлекать к ответственности за убийства, хотя… – монголоид по-наполеоновски сложил свои короткие ручки и заходил по кабинету. – Хотя мы, как пгедставители ммм… кагающих огганов, должны были бы вас…

Во рту у меня пересохло. Я вжался в кресло и еще раз посмотрел на разложенные фотографии. Секунд десяти мне хватило на то, чтобы сообразить: бояться нечего. Никто никогда не сможет обвинить меня. Ни в одной смерти. Этим я для них и интересен. А еще – если следовать их логике – даже из-за решетки я мог бы укокошить их всех. Я тоже сложил руки на груди – натурально как лермонтовский демон.

И на челе его высоком

Не отразилось ничего…

И все-таки, страх время от времени накатывал на меня короткими холодными волнами. «А что если сейчас сюда войдут мордовороты с дубинками, заломают руки, отведут в камеру и…», – я вспомнил, как один пьяный молодой мент в ресторане поезда Петербург-Ярославль рассказывал о стопроцентной эффективности древнейшего способа воздействия на подследственного: «Пятый угол в комнате искать начинают. Любой висяк на себя берут – только бы швабру из жопы вынули». И все-таки, проделывать такое с тем, кто может ухайдакать их до смерти, даже не пошевелив пальцем, как-то недальновидно…

– И что бы мне инкриминировали? – как можно спокойнее спросил я.

– Было бы пгеступление, а повод закгыть человека всегда найдется, – недобро обнажил клыки монголоид. Возникла тяжелая пауза. Надо было сменить тему.

– А почему здесь нет Музычко? – спросил я.

– Какого Музычко?

– Ну этого… Бандеровца. Его убили, кажется, в марте.

– Не долго Музычко играло, – хихикнул Вежливый, и тут же спохватился. – Вы хотите сказать, что гибель этого бандерлога…

Глаза Вежливого засверкали. Он многозначитально взглянул на своего шефа.

– Это был первый человек, которому я искренно пожелал смерти.

– Пгекгасно! Так вы увегены, что это ваших гук дело?

– Не уверен, но по вашей логике…

– Ну вот видите – вы уже ступили на путь пгавосудия! Вы уже свегшили возмездие над поггомщиком и теггогистом! Очегедь за дгугими!

Меня отвезли обратно в Сиверскую. Я лег рано, сразу после ужина, но заснул только под утро – в бесплодных усилиях осмыслить произошедшее. Когда же долгожданный сон поднял меня и понес над сумеречной землей, я на несколько секунд увидел сверху наш дом и сад, а потом мой измученный рассудок, сжавшись в точку, исчез в вакууме глубокого, ровного сна.

За несколько секунд до пробуждения внутрь моего опустевшего черепа хлынула дьявольская мешанина лиц и морд. Таких ярких и странных сновидений у меня не было никогда. Такого, наверное, не видел и Витек после своих поганок. Фантазии Босха и Дали бледнели перед нагромождением сложносочиненных образов, копошившихся в бездне освобожденного подсознания. Несуществующие существа появлялись и исчезали, фантастические пейзажи возникали из синей пустоты, и в пустоте растворялись. Потом образы стали более земными, но не менее абсурдными: какие-то разноцветные карлики с одинаковыми лицами, чьи-то уши и пальцы, замаринованные в трехлитровых банках, голая Адель Борисовна, обложенная горящими покрышками, застенчиво улыбающаяся разрезанным ртом Ядвига, двухголовый красивый младенец, поедаемый кактусом – сумасшедший мультипликатор внутри меня крутил один фильм за другим. Затем он начал старательно копировать реальность – я видел нашу городскую комнату, узнавал предметы, но эта часть сна была кошмарнее предыдущей. Во сне я сидел в полной тишине на краю кровати и боялся пошевелиться, зная, что под паркетом лежат высохшие тела моих мертвецов, а в горшке с геранью улыбается безгубым ртом чья-то отрубленная голова. Да, это были мои мертвецы – именно я создал их, заманив в квартиру и вероломно убив простых прохожих – девочку-подростка, пожилого водителя маршрутки, продавщицу из магазина и еще многих. Трупы я рассовал куда смог. Несколько задеревеневших тел стояло в шкафу, связанные друг с другом бельевыми веревками. Кто не поместился – тех я разрубил на части. Чьи-то отрезанные кисти плавали в сливном бачке. Чья-то кожа с кусками желтого жира была растянута на мелких гвоздиках за шкафом. Но мои мертвецы не спали. Даже рассеченные на части, они затаились и только и ждали, что я скрипну паркетом, зашуршу одеждой, кашляну. Допустить этого было никак нельзя – иначе меня ждало нечто ужасное. Я сидел и ждал избавления. Но избавления быть не могло – потому что я находился в аду.