Текст книги "Аваддон. Записки демона"

– В чем же, позвольте узнать, принцип действия? Как вы это делаете?

Герман Петрович усмехнулся.

– Я, конечно, не манипулятор какой-нибудь, не гипнотизер из цирка. Но поверьте, я говорю о совершенно реальных вещах. Проверено на практике. Создается поле любви. Это как магнитное поле. В этом поле можно создать самую крепкую, самую сплоченную в мире организацию, которой под силу будет решение колоссальных духовных задач. Кстати, и не только духовных.

– Но ведь не все же… Эээ… Ведь большинство мужчин – гетеросексуальны. Как же вы…

– Чепуха! – махнул рукой Герман Петрович. – Все мужчины – сто процентов – гомосексуалисты. Это давно доказано.

– Видимо, я – исключение, – поспешил вставить я.

– Заблуждаетесь!

Герман Петрович посмотрел на меня со снисходительной улыбкой и вынул из-за пазухи коробочку с небольшими сигарами.

– И вы, и они, – он обвел глазами остальных посетителей вагона-ресторана. – И все прочие мужчины, юноши, мальчики, старики – гомосексуалисты. Только латентные, скрытые. Просто мы живем в особой культурной ситуации. Цивилизация подавляет в нас естественное тяготение к своему полу и стимулирует всю эту возню с женщинами, – Герман Петрович поморщился. – Когда я был женат, мне казалось, что я совокупляюсь с козой…

– Вы были женаты? – с нескромным удивлением поинтересовался я.

– Ну да. А что вас удивляет? В учреждении, где я в то время работал, холостым в тридцать лет было неприлично. Я по первому образованию дипломат, к вашему сведению. К тому же я хотел стать отцом. Пришлось… Многие нормальные мужчины маскируются под гетеросексуалов. Вот, скажем, в Древней Греции было иначе. Там соитие с женщиной воспринималось лишь как необходимое условие для продолжения рода. Подлинная же любовь могла существовать только в однополой среде. Читали Платона? Ну вот. Настоящего философа, воина, ученого, политика мог воспитать только наставник-любовник. Как Сократ – Алкивиада.

Помолчав, Герман Петрович привел еще один исторический пример, чуть было не сваливший меня со стула.

– Вы думаете – за что распяли Иисуса? Он проповедовал любовь. Этому человеку удалось создать то самое поле любви, о котором я вам говорил. Он и двенадцать его апостолов представляли собой ту идеальную модель будущего общества, которую отсталые жители одряхлевшего античного мира не поняли и не приняли. Иисус был человеком образованным, укорененным в классической античной традиции. Он читал греческих философов. И вот результат – мировая религия, изменившая ход истории!

– Вы хотите сказать… – не будучи человеком верующим, я все же не осмелился продолжить.

– Да, да. Любовь, которую проповедовал Иисус – это однополая любовь. И отношения учителя с учениками, а учеников между собой не исчерпывались разговорами. Вспомните Иоанна, которого Евангелие упоминает возлежащим на груди Иисуса.

Наблюдая мое крайнее изумление, Герман Петрович осклабился. Искренними были его слова или он гнал эту ересь ради того, чтобы фраппировать случайного собеседника? Полагаю, он говорил то, что думал. К этому выводу меня подвигли едва заметные искорки безумия в его зрачках. Хотя, ошеломляющим эффектом своих речей он был явно удовлетворен и вообще, судя по всему, любил поразглагольствовать.

– Я абсолютно уверен: рано или поздно наше общество отряхнет с себя самую вредную свою иллюзию – иллюзию гетерсексуальности, и все мужчины, наконец, проснутся для истинной любви и духовного роста. Какой мощный скачок в развитии нам предстоит! Жаль, что я этого не увижу.

Он еще долго рассуждал на эту тему. Сначала я думал, что он обрабатывает меня на предмет пробуждения во мне единственно верного полового чувства. Но вскоре понял, что я ему интересен, прежде всего, как собеседник. Ему хотелось поговорить о том, на кого я был так похож. Не смотря на то, что расстались они с Эдей полгода назад, рана в сердце Германа Петровича не зажила.

Судя по расстроенным чувствам моего собеседника, он по-настоящему любил своего неблагодарного ученика. Но тот, по-видимому, взаимностью никогда не отвечал, не смотря на придуманные Германом Петровичем «настройки». В глазах гламурного старца это была не просто любовная измена. Это было предательство высшего порядка.

Эдя пошел по рукам и стал портиться на глазах. Юноша отрекся от своего предназначения, забросил философию, пристрастился к спиртному и стал употреблять кокаин. И – что особенно возмущало старика – в окружении Эди появились девушки. Такого падения Герман Петрович никак не ожидал. Главное же, что мучило его, и в чем он не хотел признаваться, было то, что измена любовника разрушала его стройную теорию. Впрочем, помимо идеи создания духовного ордена на основе крепкой мужской любви в голове моего случайного знакомого умещались мысли куда более масштабные.

Мой собеседник был неутомим. Он долго рассказывал мне о деле своей жизни, о теософских открытиях, сделанных им за более чем тридцать лет упорных штудий, об опыте экзорцизма и некромантии, о написанных книгах, которые составили целую библиотеку. Это была фантасмагорическая смесь астрологии, магии, средневековой демонологии, экзистенциальной философии и современных естественных наук. А по основной сути представляло собой некое подобие сектантства, более всего напоминавшего античный гностицизм. Если отсеять огромное множество частностей, сведя сложный терминологический аппарат к обычному обывательскому языку, то можно представить религиозно-философскую сердцевину германовского учения в следующем виде. По убеждению Германа Петровича видимая нам и населяемая нами часть Космоса создана не Богом, а неким духом низшего порядка. Человек – тоже продукт его творчества. Но в процессе сотворения двуногих существ к исходному материалу – праху земному случайно примешался божественный свет, который томится в темнице плоти и ищет выхода наружу. Задача человека – вывести частицу Бога в себе из угнетенного состояния, не дать ей раствориться в низшей материи, всячески пестовать и лелеять ее. Вся земная человеческая жизнь есть не что иное, как подготовка к смерти – к переходу в божественные угодья. Человек, рассчитывающий пройти вверх по лестнице перерождений и в конечном итоге слиться с Абсолютом, должен подготовить себя к этой встрече – постоянно развивать свой дух и интеллект, отказавшись от материальных привязанностей, от суеты и ничтожества мира, сотворенного тупым и ограниченным Демиургом.

Всё это не очень вязалось с половой активностью вероучителя, с его пристрастием к красному вину и золотым перстням, к одежде из бутиков и винтажному пенсне на шнурке.

– Но мало достичь духовных высот – на них важно удержаться и постоянно двигаться дальше, то есть выше – к сияющим вершинам духа! – вещал опьяневший Герман Петрович. – Иначе можно повторить судьбу падших ангелов, как известно, составивших воинство Сатаны.

Впрочем, судя по тому, как увлеченно рассказывал вероучитель о природе и жизнедеятельности демонов, в его понимании превращение существа, не удержавшегося на верхних ступеньках эволюционной лестницы духа и низвергнувшихся обратно на грешную землю, тоже представляло собой неплохой вариант карьеры.

То и дело Герман Петрович сползал на тему гомосексуализма.

– Помните, за что был наказан ангел Азазель? Он был одним из тех высших духовных существ, что увлеклись земными бабами и, кстати, научили их мазаться румянами и белилами. Вот так – связался с бабьем и покатился.

– А если бы он и его сотоварищи возлегли не с дочерьми человеческими, а с сынами?

Он не заметил моего вопроса. Мы выпили с ним еще немного, и я откланялся.

Весь этот рассказ, быть может, и не стоил бы внимания, если бы не одно обстоятельство. Неожиданно мой собеседник сделал признание, поразившее меня своей прямотой гораздо больше, нежели его гомосексуалистские откровения и утверждение о поголовной принадлежности всех мужчин к тайному обществу содомитов. Разъяснив мне суть своего мировоззрения, захмелевший Герман Петрович снова съехал на личную тему, повторяя и повторяя:

– Ах, как же вы похожи…

Своим сходством с предметом его любви я растравил душу пожилому человеку. Герман Петрович впал в глубокую задумчивость, из которой его вывел официант, принесший еще один бокал красного.

– Вы знаете, я вот о чем сейчас думаю… – произнес он, смочив свои прусские усы в вине. – Звучит, конечно, ужасно… Но мне кажется, было бы лучше, если бы… Эди не стало. Мне было бы легче оплакать его, нежели знать, каким ничтожеством он живет на земле.

Он с трагической улыбкой взглянул на меня, потом снял пенсне и отрешенно посмотрел в окно, за которым зеленой массой тек однообразный среднерусский пейзаж.

Так я впервые увидел человека, столь откровенно признавшегося первому встречному в желании смерти другому – близкому человеку. Что было в этом желании? Только ли ревность? Только ли зубовный скрежет уязвленного самолюбия? Или все-таки смерть должна была спасти еще не вполне разложившуюся душу юного педераста, остановить процесс поглощения божественного света сатанинской материей?

Долго этот разговор не выходил у меня из головы. Меня давно занимал вопрос: что может стать веской причиной для того, чтобы возжелать смерти ближнего. В конце концов, я пришел к выводу, что в случае Германа Петровича и его юного любовника смерть играла роль мстительницы, а не избавительницы. Да, это была вооруженная до зубов ревность – вечная спутница любви. А впрочем, любовь ли это? Спрашивается, может ли любящий человек желать смерти любимому? Я всегда думал, что истинная любовь все прощает и, преодолевая обиды и муки ревности, заботится лишь о благе любимого. А что если такого не бывает? Что если истинная любовь как раз и проявляется в желании уничтожения своего предмета при отсутствии возможности обладать им? Для Германа Петровича это было естественно. Он желал для своего неверного любовника больше, чем смерти – учитывая изложенную им теорию о божественном начале в человеке. Ведь Эдик явно не достиг того уровня духовного развития, при котором можно было смело и без сожалений расстаться с земной жизнью. Получается – умри он сейчас, его хилая душа не сможет долететь до обиталища Высшего разума. То есть, Герман Петрович жаждал полного уничтожения любовника. И требовала этого – любовь?

Но тогда желание умертвить человека из нелюбви к нему – еще более законное желание. Как не пожелать смерти человеку, который стал твоим врагом, украв у тебя твою неповторимую жизнь, заключив тебя в тюрьму и сам превратившись в твоего тюремщика?

Весь остаток пути и всю неделю, которую мы провели в Ярославле, я мучился страшной мыслью. Глядя на жену, я пытался понять – хочу ли я, чтобы она умерла. Ответ, повторяемый мной на очной ставке с совестью, был, разумеется, отрицательный. Но удовлетворения и покоя этот ответ не приносил. Я врал самому себе. Я скрывал от себя правду.

Ярослава была невыносима – даже когда молчала. Но развод был немыслим. Развод был хуже смерти. Оставалось одно. Внезапно я понял: для меня легче убить Ярославу, чем бросить ее.

Эта мысль не оставляла меня и по приезду домой, в Петербург. Жизнь потекла, как прежде. Мое скрытое раздражение, переходящее в тихую ненависть, продолжилось. Плачи Ярославы возобновились.

Мысль о смерти жены не возникала сама по себе, а являлась мне под видом разного рода фантазий. Я представлял себе автомобильные катастрофы, террористические акты, в которых гибнут случайные люди. Перед моим мысленным взором проходили картины одна ужаснее другой – я видел разорванное платье, разметанные волосы, невидящие мертвые глаза, обращенные к небу. Одна половинка моей души при этом заливалась слезами от жалости, а другая – втайне ликовала и выбрасывала вещи Ярославы в мусоропровод, курила на балконе, шлялась по пивным, сидела за полночь перед телевизором с бокалом коньяка, наслаждалась женским разнообразием, наконец.

Возвращаясь вечером с ненавистной работы, я с удовольствием воображал, как обнаруживаю дверь незапертой, вхожу и вижу труп жены – уже холодный.

Когда Ярослава брала мою развалюху и уезжала навестить маму, жившую в Павловске, я ждал известий о ее гибели в ДТП – все-таки, старая машина, неопытный водитель… Правда, перед тем, как отправить ее в эту рискованную поездку, та моя половина, которая сопротивлялась убийству, тщательно проверяла техническое состояние автомобиля – прежде всего, тормозов. Разве это – не шизофрения?

К слову, нечастые, но продолжительные отъезды Ярославы были для меня настоящими праздниками – я пил пиво, смотрел порнушку и мстительно мастурбировал, а потом садился на балконе с книгой, сигаретой и чашкой кофе. Еще я звонил по скайпу Базилио и мы трепались, часто – с банкой пива в руке. «Ну как, брат Троцкий?», – подкалывал друг детства. «Да так, так как-то всё», – отвечал я ему.

Однажды я все же сделал это сам. Правда, во сне. Впрочем, тот сон был совсем не похож на то, чем великий режиссер Гипнос тешит или пугает нас за несколько огромных секунд до пробуждения. Обычно сны недолго притворяются явью – очень скоро в театральном механизме сновидения что-то ломается, начинается смешение мизансцен, сюжетов, лиц, декораций. Тот сон выглядел реальнее самой реальности. Так что в известном смысле я все-таки сделал это сам – собственными руками убил свою жену. Вскочив среди ночи в поту и включив свет, я сразу посмотрел на свои руки и понять не мог, как они, только что бывшие черными и скользкими от крови, оказались совершенно чисты – разве что мокры от холодного липкого пота, как и всё мое дрожавшее мелкой дрожью тело.

Я побежал вон из комнаты, отыскал, гремя посудой, в кухонном пенале большую двузубую вилку для мяса. Потом открыл окно и швырнул зловещий предмет не глядя в снежную темноту. То же я собирался сделать минутой раньше во сне – предчувствовал приближение того страшного момента, в который человек не может противостоять искушению. Почему именно вилка? Почему не нож? Ведь на кухне есть прекрасный набор мясных ножей. Имеется и замечательный топорик для отбивания мяса. Пожалуй, выбор орудия убийства был единственной абсурдной деталью в дактилоскопически правдоподобной картине преступления.

Ярослава стояла ко мне спиной, мешала ложкой какую-то кашу, кажется, овсяную (она вообще ела всё диетическое).

– Чай поставить? – спросила она.

Ответа не последовало. Если бы она повернулась ко мне, ничего бы, наверное, не было.

– Чай будешь? – переспросила моя жена, не оборачиваясь.

Я хотел незаметно выбросить вилку в форточку, но до окна ее не донес – неожиданно для себя самого размахнулся и всадил два десятисантиметровых зуба в шею жены – как раз рядом с маленькой родинкой, окруженной нежными золотистыми волосками. Металл скользнул по позвонкам, зубья вошли в плоть полностью – но судя по всему, серьезного урона не нанесли. Она не вскрикнула, а с шумом выдохнула – нагнулась над плитой, схватившись обеими руками за шею. В ту секунду всё еще было поправимо – можно было перевязать рану и, скажем, отвезти жену в больницу – спасти ее и себя, но рука сама продолжила начатое, действуя независимо от мозга – за первым ударом последовал второй – неудачный, пришедшийся, видимо, в лопатку. Третий был глубже и действеннее – когда двойное жало вышло назад, сливочного цвета кофточка Ярославы обильно побурела от крови. Далее моя правая рука работала быстро и сноровисто – как будто я всю жизнь только этим и занимался. Ярослава упала на руки. Извиваясь от боли, она перевернулась на спину и испустила протяжный вой, от которого внутри у меня похолодело. Кастрюлька с кашей дрызнула рядом, я вскрикнул, почувствовав на лице и руках обжигающие капли. Горячая каша прилипла к окровавленной шее моей жены, дымилась у нее в волосах. Я по-детски присел на корточки рядом с ней, схватил длинную рукоятку своего дьявольского двузубца обеими руками и продолжил колоть – в шею, в грудь, в живот, то и дело протыкая кисти рук, которыми она прикрывалась. Один из ударов чуть было не лишил меня моего малоэффективного орудия – видимо, между зубьев вилки попало ребро, и чтобы высвободить ее, пришлось упереться ногой в грудь Ярославы и обеими руками рвануть вилку на себя. После этого я, было, попробовал разом кончить дело, всадив вилку в глаз, но жена резко дернула головой в сторону, и результатом удара была лишь порванная кожа на виске.

В это время думалось почему-то о Петре Третьем, которого по легенде убил вилкой кто-то из братьев Орловых. Если все так и было, смерть горе-императора в Ропше была долгой, нелепой и мучительной. Или в опытных руках и вилка – быстрое оружие? Во всяком случае, сделать так, чтобы Ярослава перестала орать, отбиваться и превратилась в труп, оказалось делом архитрудным.

Убивать – тяжелая работа, понял я, прострачивая бесплодный живот Ярославы с частотой швейной машинки. Вокруг было уже очень много крови, мы оба скользили в ней по новому линолеуму, но требуемый продукт – труп жены – получить не удавалось. Когда Ярослава залепила мне горячей и скользкой ладонью правый глаз и быстро поползла в сторону двери, и отбросил вилку в сторону, оседлал жену, как в детстве, когда играли с сестрой в лошадок, и схватил ее за шею. Шея у Ярославы тонкая, как будто созданная для моих небольших ладоней, но пальцы все время соскальзывали из-за крови. Кровь была всюду – на полу, на одежде, на стенах. Боже мой, сколько же ее в человеке! Наконец, Ярослава с какой-то невероятной животной силой рванулась подо мной – но лишь для того, чтобы перевернуться на спину и, прекратив всякое сопротивление, посмотреть мне в глаза. Она смирилась и ждала, когда ее неумелый муж доделает дело до конца. В ее взгляде уже не было удивления и ужаса – там, в гаснущих зрачках промелькнула сначала усмешка, потом – жалость. Я снова сдавил ей шею и сжимал ее долго – до боли в пальцах. Отняв руки, я не сразу сумел распрямить сведенные судорогой кисти. На них – на двух кошмарных морских крабов смотрел я, проснувшись в предутренних сумерках, и был не в силах поверить, что эти скрюченные пальцы по-прежнему были пальцами человека если не безгрешного, то во всяком случае, никого за свою жизнь не убившего.

Признаться, мне и раньше снились подобные сны – в первой части сновидения я кого-то трудно и нелепо убивал, во второй – наблюдал, как совесть медленно уничтожает меня самого. Во сне я продолжал жить, но жизнью мучительной, постылой, лишенной просвета. Невыносима была сама мысль о том, что я стал душегубом. Вот, кстати, слово, которое как нельзя лучше подходит для определения человека, совершившего этот грех. Убийца убивает чужое тело, но губит при этом собственную душу.

Пробуждение после таких кошмаров всегда было радостью. Но не в этот раз. После того, как сон кончился, я не испытал облегчения. Наверное, догадывался, что, не смотря на чистоту своих рук, уже давно стал настоящим убийцей?

Картины того убийства еще долго стояли у меня перед глазами. Время от времени я открывал кухонный пенал, чтобы убедиться в отсутствии там роковой вилки и то и дело начинал осматривать свои руки, ища на них следы той страшной работы.

Парковка на газонах опасна для жизни

Эту паранойю пресекли события, о которых не стоило бы и вспоминать, если бы они не были частью той трагической цепочки, которой я навечно прикован к престолу Сатаны. Это, разумеется, метафора, но со временем одна из моих половин начала сомневаться в том, что Дьявол – это миф. Моя вера в его существование крепла по мере того, как мне открывалась страшная взаимосвязь событий. При этом веры в Бога не прибавлялось ни на грамм. Можно ли верить в Сатану и при этом оставаться атеистом? Оказывается, можно.

Иногда я думаю: если все-таки прав мой попутчик прусский генерал Герман Петрович, и мир сотворен Духом зла, то не лучше ли жить по его законам? Зачем пытаться прыгнуть выше Александрийской колонны, зачем вытягивать себя за волосы из подвала существования, как барон Мюнгхаузен из болота? Надо жить, как живется, и умереть, когда придет время. Правда, уж если верить в Вельзевула, то придется поверить и в реальность ада. А дорога туда, как известно, вымощена благими намерениями. Сказано дьявольски метко!

Именно из благих намерений я сделал ту фотографию. Я всего-то лишь хотел чистоты и порядка. Я хотел, чтобы одни люди не ставили себя выше других, чтобы они думали о ближних и дальних. Мой идеализм погубил меня. И не только меня.

Вообще-то я – человек терпимый и терпеливый. Но жлобства не выношу ни в каких видах. Более же всего меня бесят люди, паркующие свои автомобили на газонах. Вы знаете, почему Петербург так грязен? Потому что быдло, паркующееся там, где должна расти трава, несет в центр города на колесах своих машин комья земли, песок и пыль развороченных газонов.

Куда смотрит ГИБДД? Неужели трудно пройтись по спальным районам с видеокамерой и навыписывать всем этим хамам штрафов… Ведь если подумать – это же была бы просто космическая сумма! Они что – не хотят пополнить городской бюджет?

Особенно больно смотреть на весь этот бардак весной – когда появляется первая трава, когда желтая мать-и-мачеха так умиляет своим сиротским видом.

Был бы посмелее – прокалывал бы колеса или вовсе сжигал ненавистные быдловозки. Но я, увы, трус. Признаюсь в этом с сожалением – в детстве-то мечталось совсем о другом – о героических деяниях, о подвигах во имя добра, о смертельных схватках на краю пропасти. Но всё, на что меня, взрослого мужчину с округляющимся брюшком, хватает – это сочинять анонимные посты в Интернете. О, Интернет – это главное прибежище трусов!

Временное утешение я обрел, разглядывая многочисленные фотографии наказанных автомобилей. Сводки с фронтов борьбы против хамства изобиловали примерами здорового юмора – кто-то водрузил унитаз на капот роскошного внедорожника и размашисто написал на борту машины: «Кубок лучшему парковщику города», кто-то не поленился, не пожалел денег и плотно огородил поставленную на траве «девятку» бетонными надолбами. Были и фотографии сожженных машин. И тут снова я чувствовал, как мое сознание расходится по швам, раздирается на разноцветные лоскуты. Одна часть моего «Я» ужасалась столь крутым мерам, другая же тихонько приговаривала: «Правильно, правильно, так их, сволочей, другим неповадно будет…».

У нас на Ленинском проспекте на газонах ставит свои колесницы добрая половина жильцов. В моем дворе вместо милой сердцу травки – размолотая в кашу и отутюженная колесами голая земля.

Я долго колебался. А потом вышел на тропу войны. Вышел не с пустыми руками, а со старой цифровой мыльницей. Я обходил соседние дворы и фотографировал свидетельства человеческого скотства, особенно стараясь запечатлеть регистрационный номер машины. Потом садился за письменный стол и писал по выловленному в Интернете шаблону письма в районную администрацию. К бумаге прикреплял скрепкой две фотографии – в фас и в профиль.

Говорят, на западе все друг на друга стучат. Даже в школах честные и благовоспитанные ученики сдают учителям тех, кто списывает на уроке. И это не считается чем-то предосудительным. Даже наоборот – в этом проявляется гражданская сознательность. Насорил в подъезде, пошумел в вечернее время – будешь отвечать, потому что отовсюду к тебе обращены зоркие глаза и чуткие уши добрых соседей. Система сама себя регулирует, полиция играет лишь вспомогательную роль. Всё это, конечно, омерзительно. Но эффективно, черт побери!

Моя война была тихой. Не смотря на то, что ни одного ответа на свои письма я так и не получил, я испытывал чувство глубокого удовлетворения тем, что регулярно, каждую неделю вносил свою скромную лепту в дело борьбы с мировым хаосом. Я думал: если все нормальные, то есть воспитанные и благонамеренные люди последуют моему примеру, в городе водворятся чистота и порядок, газоны будут зеленеть, а главное – торжествующее быдло поймет, что жить по его правилам уже не получится.

Но однажды моя тихая война, в которой главным орудием был старый дешевый фотоаппарат, переросла в настоящую бойню. До сих пор на моем лице сохраняются ее красноречивые следы. Признаться, каждый раз, когда я наводил объектив на очередную быдловозку, я невольно втягивал голову в плечи, ожидая услышать возмущенный ор и угрозы из какого-нибудь окна. Я ждал наездов со стороны владельцев пригазоненных машин и даже морально готовился к драке. Но к счастью, моя фотоохота долго оставалась никем не замеченной. Может быть, никто не хотел связываться? Не знаю. Тем не менее, мои прогулки с фотоаппаратом возымели жуткие последствия. Однажды вечером, фотографируя черный «бумер», поставленный аккурат между двух березок впритык к детской площадке, я услышал, как кто-то кашлянул у меня за спиной. Обернувшись, я на мгновение увидел широкое, как блин, красное лицо в темных очках, а потом – ослепительную вспышку, после которой мир залила кромешная чернота.

Из этой черноты, из абсолютной тишины, как из первозданного хаоса родился ласковый звон. Под этот звон я – маленький, с голыми коленками, в белых гольфиках радостно трясусь и подскакиваю на могучих штанинах у пахнущего табаком и бензином дяди Славы – папиного старшего брата. В моих руках – огромный черный руль. «Камаз» упоительно рычит, мы мчимся по полю, над которым висит потухающий красный шарик. Дядя Слава курит «Беломор» и улыбается в свои пшеничные усы. Я этого видеть не могу, так как сижу к нему спиной, но почему-то знаю. Он заражается моим весельем и тоже хохочет, во всю давя на газ. Но вскоре все летит куда-то вниз – и мы с дядей Славой, и вечернее солнце над полем, и само поле. Внезапно я обнаруживаю себя лежащим в сухой колкой траве в окружении каких-то лохматых существ. Один из них тянет меня за язык, а другой отпиливает кончик языка кривой костяной пилой.

Следующая картинка была расплывчатой и мутной: очнувшись, я постепенно разглядел крупнозернистую поверхность старого асфальта, на котором валялись осколки растоптанного фотоаппарата и стояли ослепительно оранжевые кроссовки. Мой слух при этом наполнял ровный глухой звон – как будто колокольчик звенел внутри какого-то непроницаемого, обложенного ватой сундучка. А сундучок этот был внутри моей головы.

Язык болел – как будто его действительно пилили пилой. Судя по железистому вкусу крови во рту, язык я себе прикусил, когда падал.

– Ну че, очухался, папарацци? – спросил голос откуда-то сверху.

К оранжевым кроссовками присоединились остроносые черные туфли. На поверхности асфальта появилась белая кашка плевков.

– Те че надо было, а? Ты че фоткал? – отрывисто и визгливо допытывался второй голос.

Одна остроносая туфля сорвалась с места и исчезла – видимо, ткнула меня в живот. Я не шевелился – не мог, да и понимал, что в моем положении лучше не дергаться.

– Вы что делаете? Убили парня! Уби-и-илиии!!! – завизжало, задребезжало в стороне, и кроссовки с туфлями, потоптавшись немного, исчезли.

У меня было серьезное сотрясение мозга, гематома на затылке и рассечение на левой скуле. Когда Ярослава открыла мне дверь, она сначала испуганно попятилась, а потом бросилась мне на шею. Она плакала и целовала меня, как-то совсем по-бабьи причитая.

– Я так испугалась… Тебя ведь могли убить, – сказала она, вымазанная моей кровью, уложив меня на диван и обхватив мою голову руками, когда всё, что можно было сделать до приезда скорой, было сделано – пластыри, компресс, какие-то примочки, мази.

Дома я неожиданно почувствовал себя хорошо. Отбитая голова болела, раны горели, а я наслаждался тем, что лежу в родных стенах, в тепле и уюте, и даже прохладные руки Ярославы, гладившие мою голову, почти не раздражали. И все-таки, мне было неприятно знать, что я нуждаюсь в ее помощи. Однако в тот день, и еще довольно долго я пребывал в положении раненого, а она – в роли сестры милосердия. Ярослава варила мне какие-то целебные кашки, вычитывала из Интернета и медицинских книг дельные советы. Как женщина, она всегда ощущала отчуждение, выросшее между нами вскоре после свадьбы, и мое низвержение на асфальт давало ей возможность проявить свои лучшие чувства, наплевав на гордость и предубеждение. Может быть, это была нерастраченная материнская любовь?

Как бы то ни было, перспектива развода стала еще более туманной.

Через несколько дней, проходя мимо сквера с детской площадкой, я опять увидел черный «бумер», стоящий между двух березок. На сей раз я застал хозяина. Судя по оранжевым кроссовкам, это был он – тот, кто исподтишка свалил меня ударом в скулу, кто растоптал мой фотоаппарат. Лицо блином, черная спортивная куртка, широкие тренировочные штаны с лампасами. Двери машины открыты, на весь двор ухают дикие басы: «А сечку жрите, мусора, сами!». Мой обидчик курит, беспрерывно сплевывает на траву и говорит с кем-то по мобильнику, скалясь во весь свой большой хищный рот. Он смеется – может быть, рассказывает, как свалил лоха с одного удара.

Я зашел за помойный бак и издали долго смотрел на него, своего врага. Сердце колотилось от страха и ненависти. Чувство беспомощности перед этим молодым и сильным животным было мучительным. Но сколь сладостны были мои фантазии по поводу мести! Я мысленно подкрадывался к проклятой машине под покровом ночной темноты с канистрой и зажигалкой. Я как маньяк, вонзающий нож в жертву, сладострастно прокалывал шилом туго накаченные колеса, наслаждаясь той музыкой, которую насвистывал мне вслед квартет из четырех маленьких дырочек. Наконец, я наскакивал на мерзавца из-за угла и лупил его палкой – жестоко, долго, ломая кости и заливая поганой кровью асфальт. Всё это успокаивало и будоражило одновременно.

Я старался обходить стороной детскую площадку и березки, но какая-то сила притягивала меня к этому месту.

Однажды он увидел меня с балкона третьего этажа, где он и еще несколько таких же молодых жизнелюбцев с голыми торсами пили пиво и слушали все ту же ухающую басами «музыку».

– Эй, терпила! Как твой бубен? Звенит? – вполне добродушным тоном спросил мой враг и жирно сплюнул вниз.

Честная компания дружно заржала, в меня полетела пустая банка из-под пива. Я представил себе, как балкон с треском обрушивается вниз. Довольно отчетливо увидел татуированную руку, торчащую из-под обломков. Но чуда не произошло. Втянув голову в плечи, я проследовал дальше.

Ночами я задыхался от бессилия и ненависти. Я взывал к высшей справедливости, вопрошая небо, когда, наконец, зло будет наказано. Но умом понимал: кроме меня самого никто никого не накажет.

Однажды в три часа ночи я встал, надел старую ветровку с капюшоном, взял перочинный ножик и вышел из дома. Собирался было сделать «коктейль Молотова» – благо он в том году стал дьявольски популярен. Но повертев в руках бутылку (у Ярославы был день рождения, мы выпили сухого вина), осторожно, чтобы не зазвенеть, сунул ее обратно в мешок с мусором. «Только колеса. С него хватит», – решил окончательно и бесповоротно, отлично зная, что если не сделаю этого, то лишусь последней капли уважения к себе.