Текст книги "Аваддон. Записки демона"

Ядвига

В этом имени есть яд. Яд страсти. Яд ненависти. А еще – движение. Она с первого дня нашей тайной связи вывела меня из состояния покоя и начала двигать мою жизнь к чему-то ужасному.

Вскоре после первого сеанса с Ядвигой последовал второй. Я снял дешевый номер в гостинице «Киевская» и отпросился у Лосяка на два часа – «по семейным обстоятельствам». Помню, купил каких-то пошлых фруктов, бутылку шампанского. Натюрморт сладострастия был под стать обшарпанным стенам дешевого номера.

Всё было, в общем, неплохо. У нее имелись фантазия и талант любовницы, заменявшие ей отсутствие опыта. И еще. Главное. Ей нравилось делать это с женатым мужчиной. Это будоражило ее чувственность, а главное – повышало самооценку.

Ядвига была ненасытна. С такой страстью свидания нужно назначать, как минимум, до утра. Но к счастью, лимит времени был невелик – на Исаакиевской площади меня ждала работа и самодур-начальник. Впрочем, разве это – аргументы для женщины? Пожалуй, только мировая война или землетрясение могут быть достаточным основанием для того, чтобы прервать «общение душ и тел» – как это она называла.

Иметь любовницу, может быть, и упоительно, но… Людям нервным и мнительным не дано сполна насладиться связью с женщиной на стороне. Таким, как я вечно мерещатся случайные и не случайные свидетели. Да и внутренний соглядатай – проклятая совесть не дремлет.

Сестра моей тещи, Валентина Аркадьевна, работала в ювелирном магазине на Невском, и вполне могла засечь меня на подступах к гостинице. Отец Ярославы, добрейшей души пожилой человек Игнатий Петрович, профессор русской истории, читал свои скучные лекции в Герценовском и теоретически мог меня увидеть. Единственная подруга Ярославы прыщавая мелкозубая злюка Варвара трудилась продавцом в Доме книги и тоже могла стать случайным свидетелем моих тайных перемещений по городу. Но мало ли кому какое дело до того, куда я направлялся в середине дня! Мало ли какое поручение мне мог дать мой фантазер-начальник! Ведь был я один – Ядвига присоединилась ко мне только в номере. Но оцените, какой мандраж! Я шел, втянув голову в плечи. Если есть на свете профессия, которой я точно никогда бы не смог овладеть, то это – профессия разведчика. Тем не менее, со временем мне пришлось осваивать ее азы.

Ядвига дразнила меня, предлагая встретиться то в кафе, то на набережной Невы (я зачем-то рассказал ей о месте нашего знакомства с Ярославой). Она дулась, что я не могу уделять ей вечера – мы встречались только днем, и наши встречи проходили по-деловому: быстрый душ, быстрый бокал шампанского, торопливый нырок в постель. Поначалу ей нравились эти спринтерские забеги – в них был «разрыв шаблона», как она выражалась (по мне – так это был самый что ни на есть шаблонный вариант отношений на стороне).

Но прошло некоторое время, и началось то, чего я больше всего боялся. Ядвиге надоело просто заниматься любовью в случайных местах. Ей нужны были «отношения» с соответствующими атрибутами – цветами, ресторанами или хотя бы кинотеатрами. Если я был заинтересован в сохранении тайны наших встреч, то она – напротив, страдала оттого, что не может открыто предъявить своему окружению меня и нашу связь.

Для студенток словосочетание «помощник депутата» звучит архисолидно, да и внешне я не совсем урод, чего уж тут скромничать. Посему рано или поздно мое тело должно было быть предъявлено публике. А пока мы начали потихоньку выбираться в город. Сначала (я настаивал) это были медвежьи углы – малолюдные улицы (да, да, такие в Петербурге есть!), полуподвальные кафе.

Однажды Ядвига затащила меня на крышу. Нельзя сказать, что этот вид романтического времяпровождения мне претил – я сам в свое время отдал щедрую дань верхнему ярусу города, выпив на пару с Базилио не один литр дешевой водки – но теперь всё воспринималось иначе. Обнимаясь с Ядвигой на ржавом скате (бедные брюки!), я вдруг подумал: а что если моя подруга нечаянно упадет вниз? Просто так подумал, без задней мысли.

– Чему ты улыбаешься? – спросила она, выведя меня из блаженной задумчивости.

– Да так, – пожал плечами я. – Хорошо с тобой, вот и улыбаюсь.

Иногда во время наших встреч на меня накатывало веселое равнодушие: ну и пусть все откроется, ну и пусть все обо всем узнают! Бесконечное напряжение требовало разрядки. Выпив лишнего, я с удовольствием прохаживался со своей юной любовницей по улицам, и однажды мы даже продефилировали мимо ювелирного магазина, в котором работала тещина сестрица. И только потом, протрезвев, я ужаснулся тому, что ходил по краю пропасти.

В моем положении требовалось молчать, скрываться и таить. Но это было невозможно при темпераменте моей незаконной подруги.

Ядвига требовала. Ядвига устраивала сцены. Ссориться с Ядвигой было нельзя.

Я шел на уступки. Она познакомила меня со своими однокурсницами. Однажды я, снова унизившись ложью о «личных обстоятельствах», отпросился у Лосяка и свозил их на залив. Пришлось соврать жене, что еду в местную командировку и вернусь поздно. Девицы быстро накачались дешевым вином, началось бурное веселье, обратно ехать никто не хотел. Я грозился, что брошу их на берегу и уеду, но свою угрозу, конечно, в исполнение не привел. Домой вернулся за полночь. Салон моего авто пришлось долго чистить от женских волос. Перед тем, как войти в квартиру, долго принюхивался к своей одежде, выискивал все те же волосы. О, как это смешно и как унизительно, черт возьми!

В другой раз пришлось везти всю честную компанию на пикник в лес. Я обожаю бывать в лесу, но в тот день мне было ненавистно все – от мха под ногами до исполинских «янтарных» сосен. Подвыпившая Ядвига захотела секса на лоне природы, и я расстелил пиджак прямо на муравейнике. Мне запомнилось ее лицо в момент ее длительного, похожего на смерть оргазма. Невидящие глаза смотрят в небо, по влажному лбу бегает черный муравей…

Во время пикника позвонила Ярослава и я мучительно врал, что задерживаюсь по долгу службы. Свист птиц пришлось объяснять пребыванием на даче высокопоставленного чиновника, к которому мы с Лосяком, якобы, наведались. Если бы она увидела фотографии, на которых я запечатлен с Ядвигой и ее разбитными подружками «топлесс»…

Ядвига все дразнила меня, говоря, что разместит одну из веселых многогрудых фотографий у меня на «стене» «ВКонтакте». Я, конечно, весело посмеялся этой шутке. Но на следующий день от греха подальше удалил свою страничку, а для переписки с ненавистной любовницей завел новую, под чужим именем. Вместо Льва Троицкого появился Аполлон Полведерский. С тех пор она называла меня «Аполлоша».

Так шли дни.

До связи с Ядвигой я думал, что хуже моей жизни ничего уже быть не может. Оказывается, я ошибался. Неужели кому-то наличие любовницы украшает жизнь? Что может быть в этом хорошего, кроме пошлых понтов? Что хорошего в том, что вы сидите в каком-нибудь кафе, как на электрическом стуле, и всякий раз дергаетесь от звука открывающейся двери – а вдруг сейчас войдет ваша жена или кто-то из ее знакомых? Что хорошего в том, что в своем родном городе вы чувствуете себя шпионом, который ходит под смертью, которого может выдать любая случайность? Ядвига чувствовала мое напряжение и ей это тоже нравилось. «Люблю быть на острие», – говорила она.

Но я еще не познал самого страшного. Ядвига продолжала бороться за жизненное пространство, и со временем стала всерьез тяготиться моим супружеством. Она всегда ревновала меня к Ярославе, но если вначале она обретала утешение в наших встречах и была готова делить меня с законной супругой, то в конце концов настала пора, когда я потребовался ей целиком. «Или я или она», – эти слова, наконец-то, прозвучали.

На размышления мне отводился месяц.

Я понимал: если я выберу Ярославу, я потеряю всё – брошенная Ядвига при ее характере сделает все возможное, чтобы моя жена узнала о нашей связи.

Я вспомнил бабушку Зину. Говорят, она отправила неверного любовника в ГУЛАГ, написав на него донос. В доносе сообщалось, что бедолага плевал на портрет Сталина. Интересно, сколько ему дали?

«Троицкий, ты скоро растворишься в собственной лжи!» – писал мне моралист Базилио из своей Америки. Ему-то было легко!

Впервые в жизни он назвал меня не по имени. А я – впервые задумался о символизме своей фамилии. Конечно, фамилия у меня поповская – был мой предок, безвестный основатель славного рода неудачников пастырем овец православных в какой-нибудь Троицкой церкви. Но главное – не пыль веков, а современный контекст. А в современном контексте эта фамилия – не поповская, а самая что ни на есть шизофреническая. Тут не раздвоение личности, тут – растроение!

Я един в трех личинах. На работе я – одно, в отношениях с женой – другое, с любовницей – третье. А впрочем, личин и личинок гораздо больше. Даже с друзьями я разный – потому что друзья у меня разные. Не приведи Господи смешать всех в одной компании – евреев и антисемитов, путиноидов и либерастов, геев и гомофобов. Кто-то скажет, что это – беспринципность. Но, по-моему – нормальная коммуникабельность. Да и друзей ведь не выбирают. Их как будто кто-то назначает – сверху, вслепую ткнув пальцем. Кого-то знаешь с горшка – как Базилио, кого-то – со школы, с кем-то общаешься с института и так далее… И ведь нельзя сказать, что я – человек, лишенный убеждений. Просто я слишком снисходителен к людским слабостям. И, наверное, умею уважать чужое мнение, чужой выбор формы жизни. Например, антисемитизм как таковой вызывает у меня недоумение и брезгливость. Но мой школьный товарищ Шурка Миловидов – записной шовинист и лютый антисемит (наверное, потому, что сам на четверть еврей). Если закрыть глаза на эту особенность его личности, Шурка – милейший парень. Знаю: любой порядочный человек на моем месте никогда не подал бы ему руки. Но до моей женитьбы мы довольно тесно общались. Может быть, это – бесхребетность, однако я бы не торопился с выводами. Если покопаться, то у каждого смертного можно найти паршиво попахивающую червоточину. Это что же, ни с кем не общаться, не заводить друзей?

В другой компании я терпеливо выслушиваю речи оголтелого либераста и русофоба Вани Крюкова, с которым мы здорово подружились еще на первом курсе института. Дома у Вани – настоящий иконостас – со стены на вас смотрят заключенные в аккуратные рамочки физиономии Новодворской, Ходорковского, Борового, Немцова, барышень из Pussy Raiot. Я не удивился бы, если узнал, что Ваня зажигает под этими портретами свечи и окуривает свою утлую комнатку ладаном. Действующего президента он ненавидит такой ненавистью, какой не удостаивался, наверное, и сам Гитлер. Если бы даже глава государства вышел на Красную площадь, поклонился народу, поцеловал булыжник и публично покаялся перед человечеством за все свои реальные и мнимые грехи, даже если бы он стал святее папы Римского и либеральнее всех правозащитников мира вместе взятых, то и тогда Крюков продолжал посылать ему проклятия и призывать на его голову жуткие кары. Если бы Россия вдруг превратилась в самую передовую и демократическую страну мира, то и тогда Ваня Крюков не переставал бы гундосить про то, что «империю зла» и «тюрьму народов» необходимо расчленить на тысячу кусков – хотя бы за ее «ужасное прошлое». Мне кажется, он и не очень-то хотел бы, чтобы зло в мире прекращалось – иначе ведь будет не о чем говорить с таким красивым пафосом, нечего будет ненавидеть. Думаю, в глубине души он больше всего боится, что Россия изменится и, как он выражается, «пойдет по пути цивилизованных народов». Иногда он похож на сумасшедшего, но ведь ничего – сидим, выпиваем, беседуем. Я мирно и интеллигентно не соглашаюсь с его установкой – не любить свою страну и любить чужие. А попадись мне другой такой же чудак – я бы с ним и говорить не стал. Ваня же – друг. Он мне как человек приятен – начитанный, интеллигентный, и в сущности, очень добрый. Ваня, как и я, ненавидит насилие. И мои доводы, что разделение «Рашки» на части вызовет невиданное кровопускание, на него действуют. Фонтан его красноречия на время перестает испускать пенистые струи. Он умолкает, мы меняем тему разговора. Впрочем, и Шурка Миловидов тоже человек безвредный. Думаю, начнись погромы, он и пальцем бы не тронул тех, о ком, брызжа слюной, произносит свои погромные монологи. С обоими можно ладить, но если соединить этих людей вместе – будет взрыв, начнется насилие и кровопролитие. Кому это надо?

В школе меня, разумеется, дразнили Троцким. Когда собеседник сомневался в моей искренности, следовало неизменное утверждение: «П… шь, как Троцкий». Я пробовал возражать, я даже дрался – но тщетно. Мало того, что разница между двумя фамилиями состоит в одной лишь букве, так еще и зовут меня Львом! Неужели родители, нарекая своего единственного сына, не дали себе труда подумать о его будущем? Или они были тайными троцкистами?

«Троицкий, ты скоро растворишься в собственной лжи!».

Не хотел ли ты, друг Базилио, обращаясь ко мне по фамилии, подчеркнуть, что мое сознание расщеплено как минимум на три части? Не знаю. Вряд ли ты на что-то намекал. Зато в подобном подозрении брезжит паранойя. Кем мне в конечном счете быть – шизофреником или параноиком – я еще не определился.

В своих письмах другу детства я изливался со всей искренностью. Для чего еще существуют настоящие друзья, как не для подобных откровений? Не для совместного же распития спиртных напитков – занятия, которое Базилио всегда обожал. К слову, мы несколько раз выпивали с ним по скайпу. Риск был велик – Ярослава могла проснуться и заглянуть на кухню. Представляю, какой великий плач начался бы тогда! Наши тайные интернет-свидания с Базилио можно было смело приравнять к измене.

– Ты предпочитаешь не быть рядом со мной, а пить и говорить глупости с этим слабым и порочным человеком, – наверное, сказала бы она.

По-моему, не смотря на свое неприятие всей и всяческой лжи, Базилио одобрял мою тайную связь с Ядвигой. Его радовало, что порох в моих пороховницах еще оставался, что семейная жизнь не убила во мне искателя приключений. А может быть, он просто недолюбливал Ярославу – за то, что она недолюбливала его.

Между тем, я мечтал о чуде, которое освободит меня от того тяжкого бремени, которым для меня была моя связь с Ядвигой. И чудо свершилось.

Когда я увидел Ядвигу в гробу, я почувствовал тошноту. И с ужасом подумал о неизбежной процедуре целования покойницы в лоб.

Ее лицо, выступавшее из пены погребальных кружев, было желтым и круглым. Мертвый рот жутко улыбался зашитыми и обильно припудренными разрезами. Я некстати вспомнил недавние постельные радости, и тошнота усилилась. Отвращение к человеческой плоти, так быстро превращающейся в невыносимо пахнущий кусок студня, надолго поселилось во мне после тех похорон. Сколько раз, здороваясь со знакомыми людьми, я говорил себе: «Вот еще один ходячий труп». И представлял себе, как будет выглядеть та или иная физиономия в гробу.

Смерть любовницы стала причиной новых мук совести. По ночам, когда Ярослава засыпала, я допрашивал себя с пристрастием.

– Признайся, сукин ты сын, чувствуешь облегчение? – вопрошал грозный глас внутри.

– Чувствую. И не чувствую, – лепетал припертый к стенке подозреваемый.

– Как это? – свирепо недоумевал допрашивающий.

– Сам не знаю…

Он врал, конечно. То есть, разумеется, я врал – самому себе. Не был готов признаться, что уйдя из жизни, Ядвига сделала мне бесценный подарок. Она освободила меня от постоянного страха разоблачения.

Ко мне тогда впервые наведался лопоухий человек по фамилии Болтин. В школе его, наверное, звали «Болт». И конечно, дразнили за лопоухость. От тех времен в глазах Болтина навсегда остался густой навар из обид и злости. Именно такими глазами он смотрел на меня – как будто я был повинен в его детских несчастьях.

Откуда он узнал о нашей связи? От ее подруг, разумеется. Навел справки, у них это быстро.

Болтин был следователем, и моя персона интересовала его исключительно в связи с гибелью Ядвиги. Но я вынужден был его разочаровать. У меня было просто стальное алиби – в тот момент, когда Ядвигу в Сосновском лесопарке убивал и уже мертвую насиловал таинственный и неуловимый маньяк, я находился рядом с депутатом Лосяком, царствие ему небесное, и это могло подтвердить чуть ли не все Законодательное Собрание Санкт-Петербурга.

Через два дня после случившегося позвонила одна из ее подруг. Черт возьми, зачем я взял трубку? А впрочем, как было не поехать на кладбище, не проститься с близким, в сущности, человеком?

Ярославе я тогда, разумеется, соврал, но соврал только наполовину – сказал, что ездил на похороны, хоронил коллегу. Со временем я выработал манеру врать не целиком, а как бы частично – старался создавать хоть какое-то подобие правды.

Отцом Ядвиги оказался мрачного и болезненного вида работяга. Когда Ядвигу зарыли, он подошел ко мне с таким видом, как будто хотел меня ударить – я инстинктивно попятился назад. Но он настиг меня и внезапно обнял. Сжимая меня в своих костлявых и сильных объятиях, он тяжело, содрогаясь всем своим худым телом, зарыдал. Его рыдания были похожи на лай пса, состарившегося на цепи.

Я подумал: а что если взять и сказать ему, что его дочь была заурядной потаскушкой?

Подумал, и ощутил острое чувство стыда. Зачем подумал? Одному дьяволу известно, зачем.

Мне захотелось выпить, и это желание вскоре было удовлетворено. Поминки устроили прямо на кладбище – на капотах ржавых жигулей расстелили газеты, уставили их дешевыми бутылками и дешевой закуской. Помню какого-то толстяка с желтыми от курева усами, который неряшливо и жадно жевал колбасу и рассказывал о том, как в армии ему выбили передние зубы. Две толстые крашеные бабы втихаря трепались о достоинствах конского навоза.

Я довольно быстро опьянел. И в какой-то момент почувствовал, что не могу согнать улыбку со своего лица. Я прикрывал рот ладонью, я отворачивался от остальных поминальщиков, и они, наверное, думали, что я пытаюсь скрыть от них свои слезы. О да, мужчина не должен плакать!

Когда позвали в автобус – старый, скрипучий «пазик» с похоронной символикой на борту, который, судя по своему виду, перевез не одну тысячу покойников – я ехать отказался. Меня звали, но я отмахивался. Мне хотелось побыть там еще – подышать таким чистым после города воздухом, побродить по кладбищенским аллеям. А главное – побыть наедине со своей постыдной радостью – радостью освобождения.

А ведь решили, наверное, что я хотел побыть наедине с ней.

Всё бы хорошо, но во время похорон я чувствовал на себе чей-то тяжелый, давящий взгляд. Оборачиваясь, я не мог понять, кому он принадлежал – без толку перебирал лица, мелькавшие в пестрой многоглазой похоронной толпе, которая непрерывно шевелилась и издавала шум, и этим как бы подчеркивала свое главное отличие от того неподвижного и безмолвного, что торжественно закопали в землю.

Любовь и смерть

Ярослава расспрашивала меня о покойнике, о похоронах. Я врал, и в свою ложь старался вплетать тонкие ниточки правды – рассказал об отце Ядвиги, обо всей публике, которую наблюдал на кладбище. Так было более убедительно и меньше нагружало совесть.

Я долго не мог успокоиться. Вслед за радостью освобождения нахлынуло чувство такого стыда, которого раньше я никогда не испытывал. Было стыдно и дико думать, что я способен радоваться чужой смерти. Но, черт возьми, так и было – я ликовал и напрасно старался скрыть это ликование от самого себя. Разве это – не расщепление сознания? Снова два человека в одном – один радуется, другой вполне себе искренне скорбит.

После похорон снова, как до Ядвиги, потекла пресная и относительно спокойная семейная жизнь. Поначалу было легко и спокойно – чувство облегчения после сброшенного бремени позволило протянуть целый месяц без напряжения. Мне кажется, в этот месяц я стал более внимателен и даже нежен к Ярославе.

Я отпросился у Лосяка, и мы съездили на неделю в Ярославль. Вот такой каламбур. С выбором города затруднений не было. Я сказал, что давно хочу посетить город имени моей жены. На самом же деле я всю сознательную жизнь мечтал проехаться по старым русским городам, посмотреть на древние церкви, но дальше Пскова и Новгорода никогда не выбирался (если не считать черноморского побережья, куда нас с сестрой почти каждый год возили родители).

Мы взяли купе, дорога была приятной. Я вообще люблю поезда. В поездах хорошо спится – под стук колес, под скрип вагона. И естся в них хорошо – холодная курица в фольге, вареные яйца, бутерброды с сомлевшим сыром, помидоры, посыпанные солью из спичечного коробка. Я люблю запахи поезда дальнего следования. Наверное, это из детства, когда ездили с родителями на Черное море, в Крым. Тогда никого не волновало, что волшебная Таврида – это часть Украины – вернее, УССР. А во время нашего с Ярославой путешествия – только и разговоров было, что о присоединении сказочного полуострова к России, о дальнейшей судьбе клочка земли, которую официальные СМИ именовали хорошо забытым старым словом Новороссия. Спорили наши соседи по купе – отставной военный и молодой журналист, похожий на Раскольникова. Особую горячность дебатам придавал армянский коньяк. Они предложили присоединиться к дегустации, но я отказался, сделав вид, что равнодушен к крепкому алкоголю. Признаться, я устал от гремевших вокруг политических споров, к тому же мне больно было смотреть на то, как пьется без моего участия прекрасный пятизвездный нектар. На Ярославу вагонные дискуссии наводили сон, и она отлеживалась на верхней полке, заткнув уши кусочками ваты. Я ушел бродить по вагонам. Тайком покурил в тамбуре – стрельнул сигаретку у пьяного лейтенанта, который доверительным тоном сообщил, что командир его части – сволочь и поинтересовался, был ли я в армии. Узнав, что я служил на флоте, лейтенант затянул «Варяга». От дальнейшего общения с юным офицером меня спасло появление его сослуживцев, тоже заявившихся на перекур. Под шумок я улизнул и продолжил путешествие по вагонам.

Во время своих блужданий я набрел на вагон-ресторан и сел за столик выпить пива. Я чувствовал, что Ярослава не будет особенно расстраиваться из-за этой шалости. Наше путешествие дало нам редкую возможность выйти за пределы обыденности, и одним из проявлений этого выхода был негласный отказ от некоторых повседневных запретов и жизненных стереотипов. Немного слабого алкоголя я точно мог себе позволить. Коньяк, разумеется, нет.

Свободных мест в ресторане было мало. Ко мне за столик, церемонно спросив разрешения, подсел благообразного и немного смешного вида седой человек в клетчатом пиджаке. Осанкой и формой усов этот тип напоминал прусского генерала времен кайзера Вильгельма Второго. Всё в нем казалось странным – нервно подергивающийся рот, в котором сверкал бриллиантовой пломбой один из резцов, унизанные перстнями длинные сильные пальцы, но более всего – голос. Голос у него был в буквальном смысле слова утробный – как будто формировался он не в горле, где, собственно, и расположены голосовые связки, а где-то в области желудка. Причем там, внутри, этот голос возникал как чисто женский, но по мере преодоления сложного пути к выходу – к ротовой пещере с мраморными вратами искусственных зубов, окаймленной благородно очерченными тонкими и бледными губами – голос грубел и мужал. Но изначальная женская природа этого голоса все-таки сохранялась, вводя собеседника (в данном случае меня) в тревожное замешательство. К тому же услышанный мною голос совершенно не вязался с благородным и мужественным обликом моего собеседника – особенно с ямочкой на подбородке, в моем представлении всегда свидетельствовавшей об особой маскулинности ее обладателя (видимо, сказались детские впечатления от фильма «Спартак» с Кирком Дугласом в главной роли).

Не знаю – из-за этого голоса или еще почему-либо, но я отчего-то сразу стал подозревать, что передо мной – приверженец однополой любви, и впервые в жизни обрадовался, что на безымянном пальце моей правой руки было кольцо. Впрочем, господин в клетку едва ли смотрел на меня как на объект вожделения. Хотя мой облик явно привлек его внимание.

– Удивительно вы похожи, – страдальчески улыбнулся он, откинувшись на спинку стула.

Ему принесли большой бокал рубинового вина. То, каким взглядом он проводил заднюю часть молодого официанта, утвердило меня в моих подозрениях.

– Простите? – не понял я.

– Вы просто невероятно похожи на одного человека, которого я знал…

Уйдя от докучных собеседников, я нарвался еще на одного. Впрочем, слушать историю Германа Петровича, как отрекомендовался пожилой господин, было интереснее, чем следить за политической дискуссией соседей по купе и внимать пьяным откровениям лейтенанта в прокуренном тамбуре. Да и сам он был как-то приятнее, не смотря на свою любовь к мальчикам. Видимо, я все-таки очень терпимый человек.

Разглядывая его лицо, я долго не мог понять, чего этому лицу не хватает. В конце концов стало ясно: ему не хватало монокля. Да, его портрет не выглядел завершенным без этой детали – без сверкающего стёклышка на цепочке. Я мысленно вставил в его правый глаз монокль и подпер его двоящийся подбородок жестким генеральским воротником с золотыми дубовыми листьями. Получился настоящий тевтон. И тут в пору было бы насладиться повествованием о сражениях и победах, о маневрах и плац-парадах, о том как erste Kolonne marschiert… zweite Kolonne marschiert и так далее, но я услышал рассказ о несчастной любви.

– Я очень любил Эдю… – вскоре признался мой визави, опорожнив свой бокал и заказав новый.

Эдя, то есть Эдик, Эдуард был его любовник и ученик. Чему он учился? Пожалуй, всему сразу. Мой фельдмаршалообразный собеседник оказался тем самым Панглоссом, который, как известно, являлся учителем «метафизико-теологико-космолонигологии». Впрочем, панглоссовым оптимизмом старик не обладал, но об этом позже.

Так вот, с помощью пожилого наставника способный юноша Эдичка стремительно эволюционировал из стриптизеров в теософы. Но спустя несколько лет он покинул таинственные чертоги сакральной науки и заодно – ложе своего учителя, соблазнившись деньгами и глянцевой жизнью. Переманил его некий толстосум, пообещавший ему славу, богатство и любовь с привилегиями. Теперь юный содомит нежил своим телом другую стареющую плоть, забыв о былых занятиях любомудрием.

Как оказалось, Герман Петрович был не просто гомосексуалистом. В изложенной им за бокалом вина теории выстраивалась некая сложная система, где над материальным базисом группового мужеложества громоздилась поистине колоссальная духовная надстройка. Мой визави рассматривал свою однополую сексуальность как своего рода миссионерство.

– Гомосексуализм? – он поморщился. – Не люблю это слово. Так вот, смею вас заверить, что в этом самом слове заключен ключ к будущему. Гомосексуализм спасет мир!

Сказано это было намеренно громко – из-за соседних столиков на нас посмотрели с интересом.

– Трагедия нашего века – в разобщенности душ и умов, – продолжал мой собеседник. – Беда нашего времени – в отсутствии духовных скреп. Что может сделать один человек? Написать гениальный богословский трактат? Да хоть десять трактатов – это ничего не изменит. Создать шедевр? Стать основоположником нового направления в науке? Этого мало. Человек смертен, и вместе с ним уходит то, что он носил в себе, годами растил, как редкое, уникальное древо… Да, у гениального художника или ученого могут появиться способные и благодарные ученики. Да, может сформироваться целая школа. Но этого, опять-таки, мало. Нужны не ученики, не эпигоны, пусть даже талантливые, нужна не школа. Нужен тайный орден духовных братьев, скрепленный узами куда более тесными, нежели дружба и родственная привязанность. Нужно сообщество людей, объединенных не только общими поисками, но и любовью друг у другу. Только в такой среде может произойти по-настоящему плодотворный духовный контакт.

Он гипнотизировал меня своими крупными немигающими глазами. Я мысленно вынул из его глаза монокль, но – о чудо! – неожиданно на его носу появилось вполне реальное золотое пенсне на шнурке. Едва ли это был винтаж – судя по его идеальному состоянию, пенсне было новое, изготовленное на заказ.

– Я глубоко убежден: создать по-настоящему духовное сообщество людей возможно лишь через…

Он задумался.

«Через задницу», – подсказывал мой внутренний озорной бесенок, проснувшийся после бокала пива.

– Через истинную человеческую близость. Истинную – повторяю – а не иллюзорную! Только в замкнутой системе личных отношений возможно без потерь передать крупицы знания о человеке и Вселенной. Не случайно древнегреческие философы и поэты вступали со своими учениками в любовную связь. Только так и можно что-то передать.

«Что можно передать этим способом, кроме венерических заболеваний?» – веселился мой внутренний бесенок.

– Только в любви возможно чудо. А иначе – лишь видимость преемственности.

– Но позвольте, – возразил я. – Ведь любовь – явление уникальное и непредсказуемое. Просто так, по первому требованию не возникает.

– Ерунда. Ее можно вызвать усилием воли. Так было со многими моими младшими коллегами. Так было с Эдей. Я смотрел на него и понимал: очень способный юноша, но пропадет, если им не заняться, как следует.

– И вы занялись…

Он не уловил моей иронии – он был поглощен воспоминаниями. Его губы дрожали. За стеклышками музейного пенсне моргали увлажненные глаза.

– Я сказал себе: этого юношу нужно полюбить. Он этого достоин. Полюбить и вдохнуть в него все, что я накопил за целую жизнь. Только в любви можно совершить такое чудо.

Герман Петрович вынул из бумажника карточку. Я увидел лицо, действительно похожее на мое. Так бы, наверное, выглядел я сам, если бы был геем. Смущенный этим сходством, я поспешил выдвинуть некоторые контраргументы.

– Послушайте… Я вот что хотел сказать. Получается, что при успешном… Эээээ… эксперименте у вас появляется один ученик, то есть последователь. Но вы говорили о целом сообществе, о тайном ордене.

– Да, говорил. И чем больше будет количество членов этого ордена, тем лучше.

Я представил себе, как многочисленные голые мужчины осуществляют массовый акт духовного единения и внутренне содрогнулся.

– Значит, чувство любви должно возникнуть не к одному, а сразу ко многим людям?

– И это вполне достижимо. При наличии определенных волевых качеств вы можете влюбиться одновременно в нескольких человек.

– А как насчет взаимности?

– Взаимность необходима. И она возникает, если правильно настроить волевой аппарат человека. Я не психолог, но мне удалось разработать целую систему специальных настроек.